ВОКРУГ СВЕТА №4-1965
РАССКАЗЫ О СМЕЛЫХ СЕРДЦАХ
ПОИСК
Е. ФЕДОРОВСКИЙ, наш спец. корр.
Рисунок И. БРУНИ
Все записи в блокноте уложились в пол-странички. Четыре фамилии, число и два слова: «Была вьюга».
Это произошло не так давно в местах, дорогих каждому нашему человеку, недалеко от Шушенского, где когда-то жил в ссылке Владимир Ильич. Сейчас изыскатели ищут здесь место створа для новой Саяно-Шушенской электростанции. Перед вылетом из Красноярска мне говорили, что глубокой зимой вряд ли что найдется интересное, основные работы идут летом, людей там почти нет, и смотреть, собственно, нечего. И все же я решил поехать туда.
В Майне все были встревожены. Пропали в тайге двое. Понесли теодолит в одну из съемочных партий и не пришли. На поиски вылетал маленький самолетик «ЯК-12». Он и прихватил меня.
И вдруг курс самолета резко изменился. Мы вынуждены были сесть у безымянной деревушки в семь домов и пережидать внезапно нагрянувшую вьюгу...
Итак, «была вьюга». Она дует всюду одинаково: сгусток накопившейся энергии поднимает тучи снега, хлещет по глазам, сбивает с ног, гудит и воет, тащит над самой землей черные, грузные тучи
В первый же день наш самолетик утонул в сугроб по самые крылья. Назавтра синоптики дали тоже неутешительный прогноз.
— Она, ведьма, теперь зарядит на неделю, — злится пилот Борис Рыбаков, и раскладушка стонет под его длинным костлявым телом.
— Как назло, может, — соглашается Слава Зоткин, механик самолета.
Перед домиком, где мы ночуем, бьется фонарь, и свет от него мечется по низкому потолку комнаты, швыряет на стены клинья и круги теней.
Свет раздражает Славу.
— Вот выйду и расколочу, — грозит он, приподнимаясь на локте. — Зачем здесь фонарь? Чтоб волки боялись?
— Куда они пойдут? Ясно: к Енисею, — рассуждает сам с собой Борис. — Там и человека скорее встретишь и с воздуха легче найти. А ну, дай карту!
Слава соскакивает с постели. Мы рассматриваем летную карту.
— Видите, Енисей делает разворот, — говорит Борис, — огибает возвышенность? Они должны быть где-то здесь! Километров тридцать...
— А если пешком? — предлагает Слава.
— Может, завтра пурга стихнет, долетим... Но пурга не стихает. Даже во сне гудит в ушах недалекий лес, чудится разная чертовщина — почерневшие от мороза лица, голодные псы, воющие сирены
На рассвете мы втроем бежим к самолету.
Крылья и фюзеляж от носа до хвоста покрылись ледяной коркой. Ее ни ножом, ни ногтями не соскребешь. С трудом отдираем замерзшую дверцу. В кабине пахнет бензином и морозом. Стекла в узорчатой наледи. Обросли инеем ручка управления, приборы, сиденья. Машина замерзла, умерла.
— Как, запустишь? — кричит, заглушая вой вьюги, Слава.
— Как стихнет, вылечу! Зажжете три костра!
Мы берем мешок с продуктами и уходим. Борис, укрывшись воротником, смотрит вслед и скоро исчезает в густой снежной круговерти...
«Была вьюга» За этими словами прячутся и два дня, когда мы брели по таежной чаще со Славой, стреляли из карабина, вслушивались в гул леса. Мы наверняка прошли километров тридцать. Но Енисея не видно. Еще не хватало бы нам заблудиться. Мы то и дело сверяем путь по компасу и карте, которую нам дал Боря. Чтобы стрелка не замерзла, Слава несет компас под курткой — вытащит, посмотрит. и дальше идем — строго на юго-запад.
Сейчас Слава спит, а я подбрасываю в костер сучья. Огонь мечется веником, сверху сыплет комьями снег, а вокруг чернота. На карте совсем близко от нашего пути кружочки сел и городов, но сейчас кажется, что во всем мире мы со Славой одни и есть еще вьюга, и темень, и неизвестность.
Постанывают стволы старых елей. Кожа на лице горячая и сухая. От мельтешащих огоньков устают глаза. Приваливаюсь спиной к стволу, кладу на колени карабин. «Не спать, не спать! Да чего уж там! Ведь только капельку...» Сверкает красными бусинками рябина. Остро» пахнет сырым осиновым листом и папоротником. По рыжему овражку струится ручеек. Мальчишка в красной футболке, грязный до самых ушей, сооружает плотину. Он долго и путано объясняет, где река и где пруд и сколько надо идти... «Извините меня». — Что ты сказал, мальчик? — «Извините». — За что?.. — с удивлением думаю я. «Вы спите?» Я вздрагиваю и открываю глаза.
— Извините меня...
— Кто? — с испуга хватаю карабин, пытаюсь определить, откуда до меня доносится голос.
— Извините, пожалуйста, это я...
По другую сторону костра поднимается тщедушный человечек в черном полушубке и кожаной шапке-ушанке. На маленьком остром носике держатся большие запотевшие очки.
— Кто вы?..
— Я из изыскательской партии технике Мы к балку на Енисее несли запасной теодолит, и с моим товарищем произошло несчастье — он оступился и растянул ногу. А вы охотники?
— Да мы вас ищем! — кричу я и бросаюсь будить Славу.
Слава долго моргает глазами, рассматривая точно с неба свалившегося человечка.
Человечек снимает рукавички и протягивает худенькие, бледные ручки к огню.
— Простите, вы мальчик или девочка? — спрашивает Слава.
— Я?.. Вита, — растерянно произносит человечек.
Мы разом бросаемся к мешку с едой.
— Только немного, прошу вас, я так давно не ела, — умоляюще говорит Вита.
Я набираю в котелок снега и ставлю его в пламя. Слава высыпает пачку крепкого цейлонского чая.
— Вита... Что это за имя такое — Вита? — спрашивает он, разливая па кружкам коричневый дымящийся чай
— По-латыни это «жизнь», — Вита снимает очки, и мы видим ее глаза, большие, темные, трогательно-беспомощные.
— Вита есть жизнь! — восклицает Слава и подает девушке кусок хлеба с толстым слоем консервированной говядины,
— Пожалуйста, немного, — Вита осторожно берет кусок.
— А товарищ далеко отсюда? — спрашивает Слава.
— В километре примерно. В избушке.
— Сейчас пойдем. — Славе очень хочется в новой ситуации быть начальником.
— Конечно, — отвечает Вита.
Слава первым трогается в путь, но вскоре запутывается в ветвях и кричит из темноты:
— А мы найдем избушку?
— Хотите, я пойду вперед?
Идти в темноте плохо. По лицу хлещут колючие ветки, то и дело спотыкаешься о валежник. Слышишь впереди только щебечущий голосок Виты и идешь на него, зажмурив глаза.
— А я вас нашла по дыму. Выстрелов не слышала. Пурга заглушала.
Значит, дым каким-то чудом донесся до охотничьей избушки, и Вита пошла на дым, одна, в ночь, без ружья и спичек.
Наконец мы подходим к охотничьей избушке.
— Сергей Владимирович! — кричит Вита. Глухо отодвигается засов, показывается человек в валенках и большом ватнике.
— Это наш рабочий, Сергей Владимирович Боков, — знакомит Вита и разжигает огонь. Оглядываюсь — в углу широкие нары, у оконца стол, чурбак, печь из железной бочки. На печи большой закопченный котел.
Сергей Владимирович о колено крошит сучья, растапливает печь. Вита устало опускается на нары и снимает шапку, рассыпая на плечи белокурые волосы.
Слава выкладывает на стол консервы, хлеб. Из кармана достает четвертинку спирта. Сергей Владимирович переводит на нее взгляд и говорит:
— Оно ведь как с ногой получилось. Без малого всю жизнь по тайге хожу, а такого не было. Назад ворочаться — далеко. Ну и пурга опять же. Вита Алексеевна почти на себе меня и волокла...
— Да что вы говорите, Сергей Владимирович, — откликается Вита, — просто я вас поддерживала.
«Была вьюга». Помню, как мы срубили мохнатую ель, привязали к стволу ремни от рюкзаков, положили Сергея Владимировича на ветви, впряглись и двинулись к Енисею.
Нам обязательно надо было выйти к Енисею. Там нас найдет Боря.
Ветер рвет карту из рук, когда Слава определяет направление. На карте расстояние до Енисея закрывает мизинец. Мы идем, но как будто и тайга шагает с нами, перемещается, закрывая путь заснеженным валежником, гущей молодняка. Вита впереди. Мы, почти повиснув на ремнях, видим только ее маленькие шажки. Мы тянем ель, сзади остается широкая борозда, словно от снегоочистителя.
От ремня горит плечо, словно туда поставили горчичники.
Слава садится в сугроб..
— Отдохнем...
— Я сменю тебя, — говорит Вита.
— Чего еще не хватало!
— Ну! — прикрикнула Вита и нахмурила пушистые в снежинках брови.
Слава, сопя, взваливает на себя тяжелую треногу с теодолитом, рюкзаки, мешок, карабины. Вита берется за лямки.
«Ах, ах», — доносится сбоку, и гулкий толчок встряхивает землю.
Облако снежной пыли на мгновение скрывает ели. Снег со свистом хлещет по лицу. Когда мы протягиваем наши «санки» чуть вперед, видим расщепленный пополам бело-желтый ствол и вершину, зарывшуюся головой в снег.
— Не выдержала, — произносит Вита.
Мы тащимся по зыбким сугробам, с боем берем метр за метром, но лес никак не кончается. И никогда, кажется, не кончится. Будем так идти и идти, уставившись под ноги и закрывая слезящиеся глаза от снежной колкости.
— А ведь, кажется, полегчало, — вдруг заявляет Сергей Владимирович.
— Братцы, нога не болит! Ну-ка, придержи! Боков встает с ели, качнувшись, притопывает больной ногой:
— Палочку только вытесать — и я пойду... Мы бредем еле-еле, Боков не отстает. «Была вьюга». Когда стемнело как-то разом, без сумерек, мы свалились у подножия высоченной ели и замерли. Под нами похрустывает сухой валежник. «Надо бы разрыть снег и костер развести, высушиться», — вяло ворочается мысль. «Ладно уж, спи...» — спорит другая.
Ночью особенно явственно слышна унылая дикая песня пурги. Разноголосый хор ветра, который в ярости хлещется в чаще, сливается в одно громовое гудение. Крепче прижимаешь к ушам шапку. Но если вслушаться, то можно услышать все звуки — тихие и громкие, из чего и создается этот свирепый оркестр. По брезенту куртки молоточками стучат снежные комочки и, шурша, скатываются к ногам. Валторной отзываются стволы. Тянут гобоем вершины леса. И, только взяв самую последнюю ноту, ведет смычок скрипка — то мчит ветер тучи, не давая им, обессиленным, упасть на тайгу. А тайга гудит и плачет, тоскуя по ним.
Глухо стонет во сне Сергей Владимирович. Посапывает Вита, уткнув лицо в маленькие кулачки. Ну и выбрала она себе работу... Интересно, о чем мечтала она, когда выбирала ее, поступая в геологоразведочный техникум? О топях и гарях, о комарах и грязных спальных мешках? О леденящих ночевках под открытым небом и полуголодных походах? Сидела бы, к примеру, в конторе или библиотеке — или ей обязательно нужно строить новые электростанции?
Интересно, что думал начальник, когда принимал ее в отряд? И что подумала мать, когда ее дочь, переболевшая в детстве скарлатиной и корью, ветрянкой и дифтеритом, с ярко выраженной близорукостью, сказала, какую она выбрала себе беспокойную участь...
«Была вьюга». Мы просыпаемся, оледеневшие, полузасыпанные снегом от тишины и яростного холода. Голубой снег блещет миллионами искр. Сквозь ели, нахлобучившие пухлые шапки, косыми столбами втыкаются в снег оранжевые солнечные лучи.
— Братцы, кончилась пурга, — прошептал Боков.
Мы поднялись, распрямляя занемевшие спины. Под ногами отчаянно заскрипел снег.
Шагах в ста четко виднелось редколесье, а за ним белое, в торосах, поле Енисея.
Мы побежали туда, вспахивая хрустящий снег. Берег ровный и голый. Площадка, кажется, для самолета подходящая. Над Енисеем кое-где курится пар: мороз не в силах унять течение.
Я оглядываюсь и вижу лицо Бокова. Оно искажено болью, в глазах — слезы. Боков пытается улыбнуться, машет рукой, хотел привычно, как вчера, сказать — идите, мол, мне хорошо, но, вдруг качнувшись, опускается на колени.
— Да какое вы имеете право молчать? — взволнованная Вита бежит к нему. — Вы и вчера не могли идти!
— Шел ведь! Не мог я лежать! — кричит, скривившись от боли, Сергей Владимирович.
Мы стаскиваем с его ноги валенок. Боков цепляется за рукав своего обледеневшего ватника, скрипит зубами. Нога распухла. Быстро разжигаем костер, кипятим воду для компресса.
— Упрямый вы человек! — выговаривает Вита, пряча его ногу под свой полушубок.
— Мне и правда легче было, — отвечает Боков и отводит глаза.
«Была вьюга». Сейчас она прошла и ударил мороз, окутав туманом лес. Мы ждем самолет, подбрасывая в костры толстые сучья. Белый дым столбом поднимается в небо и на высоте незаметно тает.
Мы вышли к Енисею совсем не в то место, куда намечал Борис. Найдет ли он нас. Сумеет ли запустить мотор?
А вокруг чистое небо, подернутый дымкой голубой лес, плотный, прибитый пургой снег. Стуча зубами, Вита смотрит на эту зимнюю ясность и спрашивает:
— Хорошо?
— Обыкновенно, — тянет Слава.
— Ничего ты не понимаешь! — ласково прикрикивает на него Вита, отбегает в сторону, хватает ком снега и по-мальчишески наискось швыряет его в Славу. — Скоро здесь будет город!
— Скажешь...
Она вдруг выпрямляется, вскидывает головку, сверкнув стеклышками очков:
А если я гореть не буду, А если ты гореть не будешь, А если мы гореть не будем — Так кто ж тогда рассеет мрак?
Вдруг мы слышим то удаляющийся, то приближающийся гул. Борис ищет нас! Он, конечно,
встал до рассвета, разогрел, оживил машину и полетел. Мы торопливо бросаем в огонь лапник.
Пламя гудит, выбрасывая клубы пахучего, смолянистого дыма
Из-за леса выскакивает самолет и низко проходит над нами. Борис уходит на второй круг.
Я вытаскиваю блокнот и одеревеневшими пальцами хочу что-то записать. Ведь в блокноте только дата, имена и два слова «Была вьюга». Где-то здесь будет строиться электростанция, и сколько еще топографов пройдут по этой земле, сколько геологов будут искать камень и песок для бетона, сколько дорожников будут прорубать к реке дороги? И будут вьюги гудеть, и дуть жаркие ветры, и сыпать дожди и снега. Сколько приключится с людьми всяких историй, и от каждого потребуется свершить свой, пусть маленький, но свой подвиг.
|