Отступление второе
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ, XVIII ВЕК
Когда Петр Первый был за границей, он решил собирать всякие диковины, чтобы люди смотрели на них и учились. Привез он их домой немало, но на этом собирание не кончил. Купил еще тысячу предметов у аптекаря Себы, у натуралиста Рейша. А потом призвал Рейша, чтобы расставить экспонаты по порядку и устроить Кунсткамеру. Петр приказал отдать под нее Кикины палаты — новый дом в два этажа. Там были расставлены все диковины, и их любой человек мог осмотреть бесплатно. Пожалуй, это был первый в мире бесплатный государственный музей.
Случилось это двести пятьдесят лет назад.
Потом построили для Кунсткамеры специальный дом. Круглый зал в нем для готторпского глобуса.
Равного этому глобусу в мире не было. Сделал его в 1664 году мастер Андрей Буш по чертежам географа Олеария. В диаметре глобус имел шесть аршин, и внутри него, куда можно было подняться по лестнице, стояли скамья и стол.
В новое здание Кунсткамеры
глобус везли сто человек. Двадцать пять плотников «для дела ящиков работали, для мосту и протчая надлежащая машины». Глобус подняли на третий этаж и лишь потом возвели над ним своды.
Сам Петр не дожил до этого славного дня. В музее поставили его восковую «персону», сидящую на кресле. Все вещи Петра, его токарный станок, и люстру, выточенную им из дерева, и башмаки, сделанные царем, тоже поместили в Кунсткамеру.
А через двадцать лет ночью над Петербургом загремел набат. В Кунсткамере пожар. Пока прискакали пожарные, пока принялись за дело — половина музея сгорела. Сгорели коллекции Беринга и Мессершмидта, сгорело многое из того, что собирал сам Петр. И, как ни старался скрыть потери начальник канцелярии Академии Шумахер, в Петербурге стало известно, что сгорел и готторпский глобус — только медные обручи остались.
Ломоносов записал тогда в дневнике: «Разные были о сем пожаре рассуждения, говорено и о Герострате, но следствия не произведено надлежащего».
Академия наук решила сделать русский глобус, не хуже готторпского. И сделать его, не приглашая мастеров из-за границы.
Новый глобус был размером больше готторпского. Сделали его «с учетом случившихся на Земле перемен и обогативших землеописание открытий».
Если подняться в Академический глобус по лестнице, то увидишь внутри обширное помещение, в котором, как и в готторпском,
стоят стол, скамья и на столе глобус поменьше. На внутренних стенах нарисовано звездное небо — «звездный свод и светила во всем движении».
Когда приходили именитые гости, им приносили вина и еду прямо в глобус. Этот глобус поставили во дворе, а в круглом зале, где стоял старый, был устроен конференц-зал Академии наук, в котором заседали академики.
Глава вторая
БЕЗРОДНЫЙ ПРЕПАРАТОР ПОЛУЧАЕТ НАЗНАЧЕНИЕ
Илья Вознесенский, сын унтер-офицера, так и остался при музее. Он научился мастерить чучела птиц, а академик Брандт, которому мальчишка своей серьезностью и прилежанием понравился, рассказал ему о разных минералах. Читать-писать Илья научился еще в церковноприходской школе, а что дальше узнал, так это из книг музейной библиотеки и от лицеистов знакомых.
Взяли его в экспедицию за птицами — довольны остались. Но, вернувшись, продолжал Илья чучела набивать да ящики строгать для новых музейных диковин.
Потом стал парень помощником препаратора. Но дальше никакой надежды продвинуться не было.
И тут случилось такое: Академия наук получила изрядную сумму денег, чтобы послать ученого на Аляску — собрать там зоологические коллекции.
Стали вопрос обсуждать, кого послать. Ехать-то надо на три, а может, и на четыре года. Места там дикие — горы, леса, полярная ночь. Жить придется порой в нужде и лишениях.
Тут и пришла академику Брандту светлая мысль в голову. Послать парня безродного, но неглупого и знающего не меньше другого адъюнкта. Послать помощника препаратора Вознесенского, которому все равно в Петербурге, кроме как чучела набивать, другой работы не найдется. Послать Илью Вознесенского, который ради науки хоть всю землю пешком обойдет.
Брандт уговорил несогласных. Бриг «Николай» отплыл из Петербурга, увозя пассажира — двадцатилетнего юношу, собой крепкого и в движениях не быстрого, но уверенного.
Четыре месяца прошло, прежде чем «Николай» добрался до Бразилии. Еще три — и, обошедщи мыс Горн, бриг достиг Чили.
Пока набирали воды да закупали продовольствие, путешественник Вознесенский высадился на берег.
Вернулся он с последней шлюпкой. Был, как рождественская елка, увешан корзинами, ковриками, кувшинами. К подбородку прижимал череп ламы и толстый, разбухший за поездку блокнот. Улыбчивый носильщик тащил за ним еще два мешка с образцами камней да шкурами животных. До самого Новоархангельска Вознесенский разбирал образцы, купленные в Чили.
На корабле любили Илью, прозвали в шутку «академиком». «Академик» не чурался работы по судну — рук не хватало, а он был молод, силен и больше похож на матроса-первогодка, чем на исполнителя важной, миссии Российской Академии. И еще Вознесенский учился. Латынь давалась нелегко — а без латыни какой ты зоолог? Испанский выучил еще до Чили. Алеутскому штурман обучил — зимовал он дважды с алеутами на Командорских островах. Первого мая 1840 года, через год плавания, «Николай» бросил якорь в бухте Новоархангельска.
Глава третья
ЭКСПЕДИЦИЯ ПРОДОЛЖАЕТСЯ
Через месяц по приезде Вознесенский отправился на юг, в Калифорнию. В планы экспедиционные поездка эта не входила, да шкипер промысловой шхуны согласился принять Илью на борт — как уж таким случаем не воспользоваться?
Два года Илья по Калифорнии колесил. Загорел, в плечах раздался. Жил среди индейцев, едва под испанскую пулю не попал.
В Петербурге от Вознесенского никаких вестей. То ли пропал помощник препаратора, то ли с поручением не справился, а сознаться боится. Покровителю Вознесенского, академику Брандту, при встречах коллеги злые шутки отпускают.
Но вечером как-то в сорок втором году прибежал к академику курьер. Корабль пришел из Америки, ящики там какие-то. Написано: для Академии. Сто ящиков, не меньше.
А еще через два дня, на заседании Академии, Брандт героем ходил. Не обманул его надежд унтер-офицерский сын. Каждый экспонат с описанием, да еще по-латыни. Чучела набитые, камни, одежда. Как только препаратор успевал?
А он успевал. Готовился в то время в первую экспедицию по Алеутским островам и времени даром не терял. Коллекции сортировал, со знакомыми промышленниками к индейцам ездил. Уже не как новичок, как старожил и настоящий ученый. Много лет пройдет и напишет один из добровольных учеников Ильи Загоскин: «Зоологический же препаратор Вознесенский независимо от своих трудов на пользу Императорской Академии наук успел во многих из нас вдохнуть страсть к собирательству естественных предметов в стране до того времени столь мало известной ученому свету».
Пришло письмо из Академии. Разрешение продлить путешествие еще на три года, если есть охота к дальнейшим странствиям. А Вознесенский письмо только через полгода увидел. С алеутами на промысел ходил, все острова излазил, по-алеутски так говорить научился, что старики удивлялись, не верили, что не с малых лет здесь проживает.
Как-то в переделку попал.
На морского бобра охотились, в море ушли.
Шли по морю цепью. Байдарка за байдаркой. Кто первый бобра увидит — весло поднимет. Все в круг съезжаются и ждут, пока бобр вынырнет. Первый раз он под водой двадцать минут пробыть может — Илья проверял по часам, потом уже меньше. На пятом-шестом нырке бобра и закалывают гарпуном. Илья размахнулся — неудачно. Байдара под волну попала, перевернулась. Вода ледяная, одежда книзу тянет. Хорошо, подоспели другие охотники. Смеялись, правда, но на берегу Илье долю выделили. Как настоящему охотнику.
Потом больше уважать стали. Кита-полосатика, алямака — по-алеутски, загарпунил. Через три дня выбросило кита у соседнего селения — нашли в нем отравленный гарпун с меткой Ильи. Обе деревни три дня пировали.
За весну Илья такую коллекцию у алеутов набрал — ни в одном музее не сыщешь. Ему просто было — уважали Илью, знали, что не обманет, цену настоящую даст, и за шапку деревянную с козырьком, и за гарпун, и за байдару. Была у Вознесенского мысль — скупить все типы лодок и байдар, какие только есть на севере. Но не удалось — Академия на это денег не выделила. Но потом ему друзья-охотники модели маленькие всех лодок сделали.
На следующий год отправился Вознесенский еще севернее, к эскимосам. Там тоже коллекцию славную собрал. По лесным индейцам вояж совершил. На Курилы ездил. И все это то на попутной шхуне китобойной, то на боте промысловом, то пешком, на лыжах, на собаках. Из года в год. И уже почти легендарной стала коренастая фигура помощника препаратора. Он возвращался из плавания, обветренный, высохший, ученый без степеней, славный землепроходец, преданный солдат науки.
В 1845 году Вознесенский перебирается на Камчатку. Три года без передышки меряет он тайгу, и пороги камчатских рек, и берега Охотского моря. Возвращается к алеутам, снова к эскимосам, снова посещает Курилы.
В 1848 году постаревший академик Брандт сообщает на заседании Академии, что вот уже больше года нет вестей от Вознесенского. Есть опасения, что путешественник погиб. Известие это было встречено на заседании довольно равнодушно. Мало кто из академиков помнил безродного парня, посланного на край света.
Но Илья и не думал погибать. Добралось до Петербурга через Якутск запоздалое письмо. Оказывается, Вознесенский в Ново-архангельске. Правда, болен он. Десять лет беспрерывных странствий подорвали здоровье. Но если Академия сочтет нужным, пишет он, то он продолжит свой путь.
Академия ответила — можно вернуться. Да и денег больше нет.
Десять лет с лишним не был Илья в Петербурге. Мало кто узнал его. Отец умер, друзья либо разъехались, либо забыли. Да и как дать тридцать лет этому усталому, рано постаревшему человеку, в кожу которого так глубоко въелся таежный загар.
А когда академики увидели коллекции, что собрал Вознесенский, то даже и не знали поначалу, как к ним подступиться. Да и посудите сами:
Зоологических предметов — чучел, скелетов, шкур и насекомых — более шести тысяч. В том числе скелет кита.
Ботанических гербариев — две тысячи листов.
Минералогических образцов — более тысячи.
Рисунков — полтысячи.
Дневников — несколько десятков толстых тетрадей. В них и словари многих индейских племен и этнографические описания, которым цены нет.
Этнографический музей получил триста ящиков. Число экспонатов было настолько велико, что и по сей день в Музее этнографии более двух третей американских коллекций — собрание Вознесенского.
Глава четвертая
ЧИНА НЕ ПОЛОЖЕНО
Специальная конференция Академии наук постановила:
«Считать, что миссию свою помощник препаратора Вознесенский выполнил с самоотвержением и совершенным успехом... Ученые плоды этой замечательной экспедиции богатством и разнообразием и важностью превзошли все ожидания Академии».
А дальше что? А дальше поселился Гумбольдт российский при музее и стал следить за распаковкой и сортировкой коллекций. Будущее, несмотря на приветствия первых дней, было туманнее, нежели в самые трудные годы странствий.
Академия наук обратилась к его величеству с просьбой утвердить путешественника, несмотря на молодость его, консерватором музея. Да и кто, кроме Вознесенского, мог, в самом деле, разобраться в море экспонатов, кто больше знал о Камчатке, Америке, Тихом океане?
Пришел ответ: «Ни происхождение, ни воспитание не дают ему права на занятие классной должности...»
Куда там! Ты хоть разбейся, хоть снова Америку открой, но ежели ты безроден...
А Илья знал языков два десятка, весь мир повидал — так что среди ученых робеть не прихо-дилось.
Шесть академиков создали себе бессмертную славу, разбираясь в сокровищах коллекций Вознесенского, — он же ни славы, ни достатка не добился. Чтобы денег заработать, делал чучела на заказ и только урывками, по вечерам, приводил в порядок дневники и записи. Потом все-таки получил чин. И орден Станислава третьей степени. И избрали его действительным членом Географического общества, действительным членом Энтомологического общества. И даже удостоился личной благодарности императора. Нет, не за путешествия, не за заслуги перед наукой. Сделал чучело «Лорда» — любимого коня его императорского величества. И тем угодил нежданно.
И рано умер. Не оставив дочери ни гроша.
Коллекции Вознесенского разобраны, но архив его еще по сей день полностью не изучен. Только теперь приступают к этому. Вновь открыты рисунки путешественника, прочитываются дневники.
Фотография его заняла почетное место в музее, рядом с коллекцией полярной Америки, равной которой нет во всем мире.
Многие из американских племен, которые изучал Илья, вымерли за последнюю сотню лет, другие — забыли обычаи своих предков. И предметы их быта, труда и искусства сохранились только в ленинградском Музее антропологии и этнографии имени Петра Великого АН СССР.
Заслуга в том безродного помощника препаратора.
Отступление последнее
ЛЕНИНГРАД, ГОД 1964-й
—Я не знал о нем раньше, — говорит Ларсен и крутит в руках свою темную прокуренную трубку.
Ларсену, по-моему, понятен Вознесенский. Ведь он тоже ходил дорогами Ильи и ночевал в эскимосских поселках. Ларсен всматривается в лицо Вознесенского на старинной фотографии. Но что на ней разберешь?
Потом мы возвращаемся в нашу курилку. Нам пора прощаться, а то бы я рассказал Ларсену и о других Вознесенских, плоды труда которых выставлены в музее. Вот мы проходим мимо папуасской коллекции Миклухо-Маклая, мимо индийского собрания супругов Мервартов, замечательных ученых, исколесивших за много лет самые дальние уголки Индии и Цейлона, мимо коллекций Литке и мимо зала, открытого совсем не так давно, — зала хорезмских коллекций Толстова...
И, как бы совсем невпопад, Ларсен говорит прощаясь:
— И все-таки он был счастливым человеком.
Это о Вознесенском и о других ученых, идущих по свету.
