Мир путешествий и приключений - сайт для нормальных людей, не до конца испорченных цивилизацией

| планета | новости | погода | ориентирование | передвижение | стоянка | питание | снаряжение | экстремальные ситуации | охота | рыбалка
| медицина | города и страны | по России | форум | фото | книги | каталог | почта | марштуры и туры | турфирмы | поиск | на главную |


OUTDOORS.RU - портал в Мир путешествий и приключений
ВОКРУГ СВЕТА №1-1965
ОГНИ ЮНЫХ ГОРОДОВ

САЛАВАТ

ИОСИФ ГЕРАСИМОВ, наш спец. корр. Фото Ф. ГАБДУЛИНА

1

Трудно объяснить, что именно заставило меня бросить неотложные дела, сесть в самолет, ехать поездом и попутной машиной, чтоб вновь через восемнадцать лет оказаться в дымной степи, откуда видны одинокая гора Шихан и синий гребень уральских отрогов. Я знаю только одно, что все это случилось после разговора с моим приятелем, пилотом по профессии, веселым человеком, обшарившим с высоты глазами почти все наше государство.

Он сказал:

— Всему летящему нужна твердая опора, будь то крыло самолета или ракета. Твердая опора... Когда она исчезает, полет невозможен.

У него была склонность к туманным афоризмам. Важно, что я понимал его. Ведь не раз уже случалось: память вдруг обнажит минувшее, да с такой точностью, что рушатся барьеры времени. Тогда начинает вериться: прошлое живет в настоящем и служит ему опорой.

После разговора с пилотом я пришел к себе домой и захотел перелистать старые записные книжки, которые заменяют мне дневник. Вышло ли это случайно — не знаю, но первое, что я прочел, была трижды подчеркнутая фамилия — Зариф Габитов. В том месте, где обычно я записываю адрес человека, стоял большой восклицательный знак.

Вот с этого все и началось...

...Одна из первых моих журналистских командировок, которую дала мне газета «Красная Башкирия», где студентом проходил я практику, была в Стерлибашево. Я прикинул на карте и понял, какой несладкий путь ожидает меня.

На Стерлитамак отходил единственный поезд. Другого пути на юго-запад не было, и потому, как только подавался к уфимскому перрону состав, начиналась буйная осада вагонов. Летели в окна мешки, деревянные чемоданы, корзины. Видавшие виды за войну вагоны трещали от натиска человеческих тел. Громыхали железом от бегущих ног крыши. Милицейские свистки мешались с детским плачем и визгом женщин.

Я сразу решил, что лучше всего перебраться под брюхом вагона на другую сторону состава, а там попробовать влезть в окно. Весь багаж у меня — полевая сумка.

Я присел, чтобы спрыгнуть с перрона, но кто-то ухватил за плечо.

— Браток, обожди-ка.

— Что случилось?

— Помоги, пожалуйста.

Я встал и теперь хорошо разглядел его. Невысокий, со спортивной выправкой. Такая же, как и на мне, старенькая, много раз стиранная гимнастерка с белой полоской подворотничка. Широкий ремень затянут до предела. За плечами туго набитый «сидор».

— Понимаешь, какое дело... Он повел рукой в сторону, и я

догадался, чем он озабочен. На перроне сбились в тесную стайку ребятишки. Одинаковые синие блузы, усталые, серьезные лица, и только изредка мелькнет блеск любопытных глаз. Детдом. Их собирали в то время по многим дорогам, заплутавшихся птенцов из разоренных войною гнезд. Седая женщина в старомодном довоенном пенсне стояла среди них, как большая горбоносая птица, и испуганно смотрела на посадку.

— Они в Стерлитамак, понимаешь, — сказал он.

— Пошли, — кивнул я ему.

Одно дело, когда тебе нужно добиться чего-нибудь для себя, иное — для других. По чужим спинам мы вскарабкались зверх, ухватились за поручни, прижались друг к другу плечами. Несколько десятков глаз уперлись в нас круглой чернотой пистолетных стволов. Еще секунда, и грянет залп.

Но все дело было именно в этой секунде. В нее ворвался окрик:

— Стой! Дорогу!

Мой сосед взмахнул рукой, и толпа неожиданно раскололась.

И когда последней вошла в вагон седая женщина в пенсне, он обратился к толпе с краткой речью:

— Расходитесь, товарищи. Вагон для детдома. Ребятишкам нужен воздух.

Ребятишек разместили, и мы, наверное, благополучно бы добрались до Стерлитамака. Но седая женщина в пенсне кинулась к нам и сказала задыхаясь:

— Трое... Два мальчика и девочка. Потерялись...

Мы вышли из вагона, поискали, нет ли где ребятишек в синих блузах, потом вошли в забитую народом комнату милиции.

Когда мы вышли из вокзала, поезда не было. На платформе валялось тряпье, скомканные бумажки да уныло сидели на мешках люди, не сумевшие попасть в вагоны.

— Ай, шайтан, — рассмеялся мой попутчик. — Пойдем на дорогу. Может, машину поймаем. — Протянул руку: — Знакомы будем. Зариф Габитов.

И я удивился, что лицо у него не жестокое, а доброе, с насмешливыми разрезами морщинок у плотных губ и узких глаз.

На пыльной, пропахшей бензином и ковыльной горечью дороге нас подобрал трубовоз. Трубы везли в степь к геологам, которые искали в те времена по всему югу Башкирии нефть. По правде говоря, ехать на них было и не очень-то удобно и явно небезопасно, Они, скрежеща, ворочались под нами, оживая на каждой колдобине. Зариф сидит на трубе, как всадник, закрепив свой мешок проволокой, щурится от пыльного солнца, оглядывает степь и рассказывает о себе.

Мы легко понимали друг друга, потому что были ровесниками, а это значило почти полное совпадение биографий: школа, война, институт. Разница была только географическая: я рос в большом городе, он — под Уфой, в известном всем уфимцам местечке Чишма. И еще: он вернулся с фронта на год раньше, потому успел закончить нефтяной институт, стал специалистом по переработке нефти и теперь ехал с новеньким дипломом в Ишимбай.

Сошли мы на развилке, там, где река Белая делает у самой дороги кривую дугу. Трубовоз свернул в сторону и, грохоча по проселку, стал исчезать в закатной степи. И как только он исчез, наступила плотная тишина. Она не имела границ, растекалась до самых горизонтов, и ковыльная равнина казалась выпуклой, как вода в переполненном стакане. Только к востоку, внезапно вырастая, словно взрыв, поднималась одинокая гора. И было еще одно, что удивляло своей необычностью: вдали в разных местах из-под земли вырывались тревожные языки пламени, и черный косматый дым вился над ними, будто там кружились в нервном хаосе вороньи стаи. На какое-то мгновение показалось, что солнце, садясь за степь, разбросало по пространству пылающие головни. Позднее я узнал, что огни называют здесь факелами. Это, вырываясь из буровых скважин, горит газ.

Впереди у меня было километров восемьдесят незнакомой дороги, а Зариф мог добраться до Ишимбая ночью. Мне не хотелось расставаться, и он понял.

— Давай ночуем, — сказал он. — Вон есть крыша.

И показал в сторону реки, где рос редкий ивняк. Там стояла бревенчатая развалюшка — то ли старая баня, то ли рига, а рядом — стог свежего сена.

Темнота обрушилась на степь сразу, черной лавиной. В мешке у Зарифа нашелся плоский солдатский котелок. Мы сидели у костра, пили чай. У ног наших текла река. Крупные звезды в ней мелькали огненными рыбами.

— Тут, говорят, Салават Юлаев гулял, — сказал Зариф. — Слышал его песни?

— Нет.

— Их сожгли. Он был поэт и бригадный генерал Пугачева. Вырвали ноздри, поставили клеймо на лбу и отправили на каторгу в Прибалтику на Рогервик. А из песен и стихов сложили костер. Когда выжигают клеймо на лбу — боль можно стерпеть. Когда сжигают песни — сжигают душу. Потом их по строчкам собирали сэсэны. Народные певцы.

— Ты знаешь песни?

— Немного.

— Споешь?

— Я плохо умею. Но тебе спою.

Оседлайте, джигиты, скорей Табуны быстроногих коней! Растопчите, джигиты, ковыль Табунами жеребьих кобыл!

Вы своих не жалели голов, Не жалейте своих табунов. Мы с победой вернемся назад, Разведем мы в степях жеребят.

Он пел по-башкирски, и я не понимал слов. Но они мне были и не нужны. Много лет спустя, отыскивая материалы о Салавате Юлаеве, я прочел записи русского путешественника и литератора Ф. Д. Нефедова. Они были напечатаны в журнале «Русская мысль» за 1882 год. И я удивился точности ощущения у Нефедова, вызванного этой песней. Вот что записал он: «Невозможно передать, с каким увлечением, с какой страстностью пел джигит: песня всецело завладела певцом и унесла его далеко: он забыл себя, весь мир. Своеобразен и дик напев этой песни, в ней слышались и необузданная вольность с несокрушимой энергией и отвагой, и призывный клич народного вождя, и потрясающий душу вопль отчаянья, сменившийся глухими стонами погибающих и переходящий в беспредельно широкое уныние... Мне послышался топот бесчисленного множества лошадиных копыт, тысячи грозных всадников будто неслись прямо на меня, и по ущельям гор из края в край прокатился громовой хор: «Салават идет! Айда!»

ФОТО. Город будет! Фото А. ПАХОМОВА

Я слушал, и резкие огни в стели казались мне кострами, пылающими на становище войска Салавата. И где-то там, меж ними, бродил и он, наш ровесник — двадцатидвухлетний парень в лисьем малахае, позванивая даренной Пугачевым шашкой. Поэт и воин. Бунтарь.

Зариф не дал разыграться воображению. Он разрушил его одной фразой, проследив за моим взглядом:

— Золото горит, понимаешь, какое золото горит!

— Не понимаю.

— Газ. Знаешь, что можно делать из этого газа? Одежду, обувь, машины. Все! Но не научились еще. Горит.

— Ты за этим едешь в Ишим-бай?

— Да... Вон там мы построим город. Хороший город. И завод. У нас будет своя энергия и свое сырье. Думаешь, сказка? Нет. Я инженер. Я знаю...

Мы уснули на сене, по-солдатски укрывшись старенькой плащ-палаткой Зарифа.

Расставались утром, расставались легко, потому что не сомневались в близкой встрече. Зариф закинул за спину свой мешок, крикнул:

— Эгей! Будешь в Уфе, зайди к капитану. Проверь: нашел ребятишек?

— Зайду.

— Обязательно. Я их потом к себе в город заберу. Строить, — засмеялся он.

— Ладно, — ответил я и тоже засмеялся.

Было утро в степи, высокое небо, мокрый ковыль, и огни факелов в солнечном мареве не казались больше зловещими.

2

Прошло восемнадцать. Я сошел с машины на развилке, где река Белая делает крутую дугу. Под беспощадным солнцем плыл сизый дым над асфальтовой трассой.

«Вот здесь», — подумал я и посмотрел в степь.

В той стороне, где белым взрывом вырастала гора Шихан, был город. В знойной степи его можно было бы принять за мираж. И хоть я знал твердо, что город существует, что ему уже десять лет, все же дал себя обмануть. «Мираж», — сказал я себе.

Трасса гудела от потока машин. Стоило поднять руку, и заскрипят тормоза. Но я свернул с дороги и пошел к городу через степь.

Город назвали Салават.

Прошло всего десять лет, как появился он на картах, но сейчас трудно установить, кто первый придумал название. Впрочем, так бывает со всеми городами на земле. Меня не раз интересовало, как возникают имена городов. И сразу же всплывало множество версий, причем каждая из них была настолько правдоподобна, что ее легко было принять за легенду.

Десять лет — это уже история. Есть площади, улицы — старожилы и хранители традиций. Есть все, что бывает в каждом городе, как только он становится городом.

Во всяком случае, мне понятно, почему он стал Салаватом. Имя молодого джигита вместило в себя безудержный дух молодости, беззаветного служения народу и поэзии. Наверное, поэтому оно так легко привилось.

Я прошел по очень широким улицам, которые лучами расходились от центральной площади. На асфальте качались густые тени деревьев. По белым стенам домов стекало солнце. У дворов не было ни калиток, ни заборов. Там тоже густо росли деревья. Каждая из этих улиц обрывалась внезапно, и за ней начиналась степь. Окраин не было.

С базара шли женщины, несли помидоры и полосатые арбузы.

Голос диктора гремел из алюминиевых репродукторов. В общем, если бы я не был прежде в этих местах, то усомнился бы, пожалуй, что десять лет назад здесь была еще степь. В какое-то мгновение мне даже показалось, что я не в новом городе, а в новом районе Подмосковья.

Мне не хотелось селиться в гостинице, где всегда полно беспокойного приезжего люда. Место нашлось в общежитии строителей. А вечером я узнал, что сосед мой вовсе не строитель, а милиционер.

ФОТО. Новоселы города науки. Академгородок под Новосибирском.

Фото К. ТОЛСТИКОВА

— Саша, — сказал он, протягивая руку и торопливо прожевывая бутерброд с колбасой.

Самое примечательное, что было у него, — это усы. Они росли над припухлой губой, как перья, топорщась в разные стороны. Наверное, он знал, что и осанкой и лицом похож на первоклассника. Поэтому отрастил себе усики и старался говорить резко, обрубая фразы, чтоб придать себе более строгий вид.

Саша посчитал, что будет невежливым хозяином, если не даст хотя бы кратких сведений о городе. Он стремительно высыпал целую пригоршню цифр.

Наверное, я пропустил бы речь Саши мимо ушей, но вспомнил слова своего старого товарища, хорошего экономиста и педагога: «Прежде люди пытались понять город, изучив обычаи, нравы, традиции, а сейчас достаточно узнать несколько цифр». Вот какие важные сведения я почерпнул. Население города — девяносто тысяч человек, но уже в будущем году будет сто тридцать тысяч.

Средний возраст салаватцев — двадцать два года. По правде говоря, мне было довольно сложно представить, что такое средний возраст. Саша объяснил: чтоб получить эту цифру, сложили прожитые годы стариков, младенцев и остального населения города и поделили поровну. Статистика есть статистика.

Во всяком случае, из цифр, названных Сашей, можно было сделать один верный вывод: Сала-ват — молодой город и город молодых.

Потом, узнав, зачем я приехал, Саша решительно сказал:

— Зариф Габитов? Сорок лет? Найдем. — Потом подумал и добавил: — Лучше всего вам пойти к Ивану Афанасьевичу. Он все тут знает.

Вечер был теплый. На улицах людно. Шли парни с гитарами, деловито пели, за ними — девчата, взявшись под руки. Во дворах горел свет. Там «резались» в настольный теннис.

Мы дошли до небольшого каменного особнячка. Здесь была какая-то особая тишина, она ощущалась сразу, словно мы переступили невидимую границу. Окно особняка было занавешено, свет из него падал на высокие мальвы.

— Здесь Иван Афанасьевич живет, — сказал Саша, и в голосе его прозвучало беспредельное уважение.

— Кто же он?

— Главным комсомольцем его называют, — объяснил он, — идите к нему. Он наверняка про вашего Зарифа знает.

— Как же так... без предупреждения?

— К нему все так ходят, — махнул рукой Саша и подтолкнул меня к двери. — Идите. А мне бежать... опаздываю.

3

Получить известность для Ивана Афанасьевича не составляло труда. Он был сначала директором химического завода, а теперь — директором строящегося комбината.

В Салавате на стройке я встретил парня, плотника, который, когда зашла речь об Иване Афанасьевиче, неожиданно брякнул:

— А у меня с ним драка была...

Меня обескуражило такое начало разговора. Но тут же выяснилось следующее... В Салават, как это бывает часто в молодых городах, вместе с огромным потоком ребят с комсомольскими путевками на большую химию прибывают и любители легкой жизни. Они входят в город развинченной походкой, нагло ощупывая взглядом прохожих.

В этот вечер трое таких лбов сошли с автобуса и пошли по Са-лавату искать места под солнцем. Так они добрались до небольшого магазина, где в это время совсем не было народу. И случилось, что в этот же магазин зашел Иван Афанасьевич купить пачку чаю. То, что он увидел, требовало действий немедленных и решительных. Сначала он подумал, что парни пьяны. Но они были трезвыми. Двое заломили руки продавщице, третий лез за прилавок.

— Отставить, — спокойно сказал Иван Афанасьевич.

Парни повернулись к нему и сообразили, что опасность не так уж велика. Тот, что лез за прилавок, пошел на Ивана Афанасьевича грудью. Пришлось вспомнить, что в молодости он батрачил в украинских селах и не раз ходил на кулачки. Все же их было трое, здоровых и молодых. Они сумели сбить его с ног. Но упустили продавщицу. И она привела дружинников.

Над парнями нависла справедливая угроза судебного возмездия. Но то ли педагогическое чутье, то ли умение различать в человеке за дешевыми наслоениями главную его сущность заставило Ивана Афанасьевича вмешаться в это дело. Он несколько раз приходил в милицию. Там отвечали:

— Не можем.

— Ну, толку-то, — говорил Иван Афанасьевич, — если мы их посадим? Ведь можно и покруче за них взяться...

Он сумел настоять на своем.

Когда парни вышли, то сразу наткнулись на Ивана Афанасьевича.

— Всем троим в разнорабочие! И попробуйте смыться...

Никто не смылся. Да это было и невозможно. Парней теперь знали все, и знали, что посылать их должно на самые сложные участки.

...В тот вечер я постучал в дверь особняка. Открыл ее высокий человек с отполированной, как шар, головой и узким сухощавым лицом. Всего на какое-то мгновение скользнули по мне внимательные глаза, и мягкий голос произнес:

— Прошу. Заходите.

Он был в белой, хорошо отутюженной рубахе, гладко выбрит, и пахло от него душистым мылом. В нем было что-то профессионально докторское. Сначала даже почудилось, что я вхожу в дом врача. Так же без излишних вопросов распахивается дверь перед пациентом, когда ему нужна неотложная помощь.

Я огляделся. Две смежные небольшие комнаты, отделенные друг от друга тонкой перегородкой без дверей. Письменный добротный стол, высокие стеллажи с книгами — в одной, а в другой — железная койка, старенькая тумбочка с телефоном. Опрятное холостяцкое жилье. Была в нем одна особенность — повсюду: на подоконнике, на столе, на полке—в стеклянных банках стояли цветы. Их было много — флоксы, георгины, астры.

— Чем могу? — спросил он, приглашая садиться.

Я взглянул на стол, где лежала раскрытая книга, а поверх нее — очки, и назвал себя.

— Очень хорошо, — сказал он. — Хотите чаю? — и весело прищурился. — С медом... Я как раз поставил. Вон уже кипит. Слышите, посвистывает?

Он проворно встал, вышел в коридорчик и тотчас вернулся с чайником.

И вот мы сидим за столом, пьем чай и говорим о том, о чем часто говорят в этом городе, — о химии.

— Тысячелетия химия существует, а только, только... начинаем, — говорит Иван Афанасьевич.

— Почему же «только, только»?

— А может быть, это естественное состояние всякого исследователя? Если мы говорим себе: «Только, только начинаем», — и говорим всю жизнь, то это и есть поиск? А вы как думаете?

— Пожалуй.

— Пожалуй, — повторил он. — Есть два пути в каждом деле. Один как бы копировальный. Берется в основу завершенное, и делаются попытки совершенствовать его. Тут легко сбиться на подражательство. И другой путь — созидательный. Прежний опыт служит лишь трамплином для принципиально нового... Знаете, как мы тут начинали? Впрочем, и сейчас только начинаем. Наш нефтехимический комбинат выпускает теперь сорок видов продукции. Но это пустяк... Нет, нет, я не преувеличиваю. Объясню вам позднее, в чем дело... Так вот, о начале. После войны у нас некоторые упорно заговорили об искусственном топливе. Пошло это от того, что некоторые копировальщики, считая себя смелыми людьми, стали ссылаться на немцев. Дескать, они очень здорово научились производить синтетический бензин. Надо бы и нам. Отстаем, дескать, братцы. Тут не учли самого простого, У немцев не было нефти. Они знали, что синтетический бензин во много раз дороже произведенного из нефти. Но у них не было другого выхода. Однако копировальщик есть копировальщик. Он берет созданное и бездумно надевает на него костюм новаторства. А разгадать, что кроется под этим костюмом, не всегда бывает просто. И вот что получилось. Такой завод искусственного топлива решили построить у нас. Это на земле-то, где так велико богатство нефти и газа! Но мы пошли по другому пути. Создать на базе этого завода принципиально новое. Производить на нем химические продукты из нефти и газа. Это было двенадцать лет назад. Сейчас у нас огромный комбинат. Вот вам и «пожалуй». И ведь до сих пор не раскрыты все качества нефти. Нет, не раскрыты. Мы вот производим сорок видов продуктов. Но действительно это только начало. Сказав это, он неожиданно рассмеялся, быстро потрогал чайник — не остыл ли.

— Ладно, давайте еще чайку.

— Но ведь не каждому дано, — сказал я, — все время быть в поисках. Кто-то и копирует. И не всегда, далеко не всегда он должен осуждаться. Чтобы быть в поисках, нужно призвание.

— Призвание? — наклонил он голову и как-то сбоку посмотрел на меня. — Хотите, я вам расскажу историю. Когда ехал сюда на работу, в купе повстречал попутчика. Человек был хмур, сразу же предложил выпить.

— Горе? — спросил я у него.

— Нет. Просто не повезло. Еду главрежем в Стерлитамакский театр, — объяснил он. — В самую дыру загнали. Если бы не призвание, ни за что бы не двинул.

И тут он узнал, что я из Москвы по своей доброй воле направляюсь в Салават. Через годик оказался я в Стерлитамаке. Решил зайти в театр. Он узнал меня, хорошо усадил, просил: «Кончится спектакль, заходите, расскажете, как понравилось».

Я удрал со второго действия. Такая беспредельная скука царила на сцене, хоть вой. А между прочим, я потом узнал, что этот же самый режиссер в Москве, еще до Стерлитамака, поставил два неплохих спектакля. Значит, человек был с талантом и не зря говорил о призвании. Так вот тогда-то я и подумал, что, кроме призвания, есть еще линия поведения. Она-то, может быть, все и решает... Согласны?

— Пожалуй.

— Опять «пожалуй», — улыбнулся он. — Вот что я вам хотел еще...

Но в это время резко зазвонил телефон. Иван Афанасьевич пружинисто поднялся, прошел в соседнюю комнату. Он держал трубку, чуть отставив ее от уха. Мне хорошо было слышно, как заставлял трепетать мембрану взволнованный молодой голос, хотя слов я разобрать не мог.

Потом на другом конце провода замолчали, молчал и Иван Афанасьевич. И так было долго.

— Ладно, — наконец сказал он. — Высылайте машину, сейчас подъеду.

Он прошел ко мне, но посмотрел куда-то мимо и опять напомнил мне доктора, которого, несмотря на поздний час, потребовали на вызов.

— Что-то случилось? — спросил я.

— Пока нет... Новый начальник строительного управления. Двадцать два года парню.

— Нужно помочь?

— Нет, зачем же. Сам справится. А вот проверить не мешает.

Он стал собираться, а я, вспомнив о цели своего прихода (раньше мне казалось, что не настало время спрашивать), сказал:

— Вы знали Зарифа Габитова?

— Габитова? — переспросил Иван Афанасьевич и опять посмотрел мимо меня, но тут же спохватился, виновато усмехнулся: — Приходите еще... Мы поговорим... Обязательно поговорим...

За окном проскрипела тормозами машина.

...Я возвращался к себе в общежитие. Над Салаватом висели крупные звезды, пахло влажной зеленью. За деревьями, на скамьях у подъездов слышался приглушенный шепот.

4

Издали комбинат похож на огромный линейный корабль, на всех парах врезавшийся в степь.

А вблизи... Асфальтовые трассы. Скрещения труб. Красные здания цехов.

Подрагивают стрелки приборов. Пол покачивается, как палуба. На дверях надписи: «Без противогазов не входить». Вверху на тридцатиметровой высоте голубеют окна крыши.

— Зариф Габитов? Как же! Мой начальник!

— Сейчас?

— Сейчас я сам начальник цеха. — А где же Зариф?

— Я начинал у него. Три года назад. Кончил институт, приехал сюда. А меня — оператором к установке. Показалось обидным. Все-таки я инженер, москвич и сразу — обыкновенным работягой.

— А что же Зариф?

— Он сказал: «У нас все так начинают. Я тоже так начинал. Пришел к Ивану Афанасьевичу, а он говорит: «Иди строй цех. Потом будешь в этом цехе инженером. Так было у меня, — сказал Зариф, — так было здесь у всех. Поэтому тебе не на что обижаться. Поработаешь возле установки, потом все будешь знать».

У парня было совсем мальчишеское лицо. Узкие голубые глаза. Спортивная курточка. Скорее похож на студента-практиканта, чем на начальника цеха.

— Мне повезло. Установку поставили на реконструкцию. Я придумал одну штуку, и мы намного увеличили мощность.

— Поэтому сразу выдвинули?

— Нет. Это бы каждый инженер сделал.

— Так в чем же дело?

— Пришли тут ребята из армии. Я научил их ремеслу. Сейчас они в вечернем учатся. Тоже будут инженерами. Зариф тогда сказал: «Ты не только инженер, ты научился быть организатором».

— Поэтому сделали начальником цеха?

— Наверное, поэтому. У нас ведь как тут получается? Приехали ребята с дипломами. Степь. Ничего нет. Начали шуровать. Бараки себе строили, потом цехи. За ними мы пришли. Тоже с дипломами. Тоже город строили. А те ребята, что были первыми, — уже начальники. И все семейные. Мы у них учились. А сейчас новая молодежь дальше двигает.

Я едва сдержался, чтобы не рассмеяться. Ему было не больше двадцати пяти лет. Как он ни старался держаться солидно, все равно был похож на пацана. Но, наверное, он имел право чувствовать себя старожилом в городе, которому десять лет.

Мы прошли по мокрой асфальтовой трассе. Пока были в цехе, полил короткий дождь. Вдали над Шиханом вилась фиолетовая туча.

Он открыл ворота. Колыхалась длинная лента транспортера, а на

ней что-то белое. Будто только что прошел град и его собрали на транспортер.

— Это и есть карбамид, — сказал он и зачерпнул горстью. На ладонь мне посыпались мелкие белые шарики.

— Гранулированный, — сказал он. — Отличное удобрение. К нам сейчас паломничество за ним со всех концов страны.

Я уже слышал о салаватском карбамиде — великолепном аммиачном удобрении.

Знал, что салаватцы начали выпускать первыми удобрения из нефтехимии.

— Так где же я найду Зарифа?

— А я разве не сказал? Он уехал.

— Куда же?

— Вот уж не знаю. Тут у нас забрали много опытных инженеров. Говорят, нужны на другие стройки.

Потом я ехал автобусом по мокрому шоссе. Оно было густо запружено машинами. Впереди вырастал белый город. Теперь степь показалась мне невозможной без него. Она была бы скучна и уныла. А он своими широкими улицами, густо обсаженными деревьями, вырывался на степные дороги, словно брал разбег. И казалось, что еще немного — эти дома и деревья, словно всадники, ринутся лавиной дальше, чтобы отвоевать почти все степное пространство. Салават. Звонкий город молодости. Я подумал тогда: «Сколько вот таких молодых городов поднялось за последнее время. Братск, Ангарск, Щекино, Руставели. И вот — Салават. И сколько еще строится. Хорошие ребята живут в этих городах. И есть у них свои заботы. А может быть, в этих заботах — все наше время».

Я вспомнил, что в горкоме комсомола мне дали стенограмму одного собрания, которое недавно проходило в Салавате. На него собрались разные люди и говорили о своих заботах.

Я сделал несколько выписок из этой стенограммы.

Секретарь горкома партии Мухамедов: «Сейчас только на основных предприятиях Салаватстроя не хватает семисот десяти инженеров. У нас есть индустриальный техникум, вечерний факультет Уфимского нефтяного института. Но этого мало. Нам нужен завод-втуз».

Председатель клуба «Азимут» Никитин: «А ведь у нас город туристов, ребята. О чем я мечтаю? Чтобы в субботу и воскресенье никого не было в городе. По утрам мы встаем и открываем форточку, чтобы проветрить комнату. Город тоже нужно проветривать. Есть палатки, есть рюкзаки, а скоро настроим за городом баз...»

Работница Муратова: «У нас такой город, что мы в наследство от дедушек и бабушек ничего не получаем. А та мебель, которая поступает в магазины, нас не удовлетворяет. Давайте так: сдаем новый дом и сразу же привозим хорошую мебель для продажи».

Парикмахер Нина Буценец: «Между прочим, если идти по Салавату, а потом приехать в Москву, то увидишь, что наши девчонки и ребята одеваются не хуже, чем в столице. Только прическа тоже важна. Но мы еще новых моделей не знаем...»

Заботы, заботы. Они меняются, как меняется время. Наверное, когда пришел сюда Зариф вместе с другими ребятами, то во вьюжной степи, в землянке, они мечтали: где бы добыть дров для печурки, мечтали о новых теплых домах и о многом другом, о чем сейчас забылось. Пройдет время, и забудутся эти новые заботы ребят.

А может, не забудутся?

Нет, не должны забыться.

Все-таки мой друг — пилот — был прав: прошлое неотъединимо живет в настоящем и служит ему опорой.

...Расходились в разные стороны дороги. Влажно поблескивал ивняк у реки. Туча над Шиханом была похожа на скачущего всадника.

И за кем из нас в дорогах Не вилась судьбой сова? Разве не были постелью Голый камень и трава?

Так когда-то пел двадцатилетний джигит Салават Юлаев...

В общежитии меня ожидал Саша. Он был при полном параде: пуговицы горели на мундире, фуражка лихо сбита набок, серые усики приглажены.

— Новость, — сказал он и приосанился. — Я все узнал про Зарифа. Он уехал в Невинномысск. Там, кажется, строят...

Салават, Башкирская АССР

 
Рейтинг@Mail.ru
один уровень назад на два уровня назад на первую страницу