ЖИЗНЬ И СКИТАНИЯ ИЗОБРЕТАТЕЛЯ-САМОУЧКИ

Серия рассказов Н. Железникова Рисунки художника П. Староносова.

Дезертир

Илью Федоровича взяли на военную службу не обычным порядком. Ни возраст Мухартова, ни время года не соответствовали установленным для призыва нормам и срокам. Призвали его весной 1909 года, в то время как призыв обычно происходил осенью. Мухартов к этому вpeмени уже давно успел перерасти призывной возраст, так как ему шел двадцать третий год.

Такая же призывная неразбериха получалась и с братьями Ильи Федоровича. Когда приближался срок призыва кого-нибудь из них, делалось неизменное открытие, что возраста точно установить нельзя. Ни у кого из братьев документы не были в порядке. Начиналась длительная переписка, поиски метрик. Поиски затруднялись тем, что во время по-стройки Сибирского пути семья Мухартовых вела кочевой образ жизни, и некоторые поселки, временно возникавшие при постройке, впоследствии исчезали бесследно или переименовывались, а Федор Олимпиевич в свое время о документах мало заботился.

Илья Федорович ничего не имел против своего опоздания. Он был бы очень непрочь и вовсе отказаться от военной службы, так как всеми силами ненавидел предстоявшее ему бесправное положение солдата, обязанного отказаться от собственной воли и личной работы. Однако он надеялся, что ему удастся попасть во флот.

Еще с дней раннего детства, когда, сидя в мастерской на стружках, ом слушал, как отец рассказывал о своих странствованиях, у него зародилось желание поездить по свету, побывать в разных уголках земли. Позднее он пришел к убеждению, что выполнить это легче всего, сделавшись моряком. Он считал, что нигде не может встретиться более удачного для него сочетания, чем в профессии моряка: работая при машинах и имея, следовательно, возможность изобретать, — по долгу службы путешествуешь. Года три назад, работая на ледоколе «Байкал», он окончательно решил, что рано или поздно, но моряком станет. Назначение на службу во флот не только примирило бы его с необходимостью отбывать воинскую повинность, но дало бы возможность осуществить заветное желание.

Однако во флот его не приняли, а назначили в 25-й пехотный стрелковый полк в Иркутск. Илья Федорович задумал во что бы то ни стало избавиться от военной службы. А потом сама собою явится возможность поступить вольнонаемным во флот. Самый простой способ избавиться от военной службы — заработать ровненько пять лет каторги.

Рисунок. «Вот смотрите чем кормят нашего брата...»

Срок каторги надо было себе обеспечить очень точно, так как именно пять лет ее освобождали от военной службы. Если присуждали меньший срок, это была катастрофа: во-первых, отправляли в дисциплинарный батальон, что гораздо хуже каторги, а, во-вторых, отбывание этой архивоенной, поистине каторжной службы вовсе не освобождало от последующего отбывания обычной боннской повинности. Точно так же не было смысла запасаться каторжным приговором на больший срок, тем более, что это влекло за собой ряд правовых ограничений.

Имелось несколько традиционных точных рецептов для желающих заменить ненавистную воинскую службу каторгой, Злодейства для этого никакого совершать не требовалось. Достаточно было во время призыва в более или менее энергичных выражениях высказать свое отрицательное отношение к царскому режиму вообще и к службе в царской армии в частности (обозвав, например, представителей этой армии насильниками), чтобы иметь в кармане мандат на штатное место в каторжной тюрьме.

Илья Федорович каторги нисколько не боялся, наоборот, подумывал о ней не без некоторого удовольствия. Какова бы ни была каторжная работа, она все же только работа. А он по опыту знал, что со всякой работой, с которой справляются другие, он тоже справится.

Но помимо работы каторжная тюрьма сулила отсутствие забот о завтрашнем дне и безмолвие камер. Илья Федорович мечтал в тишине спокойно и сосредоточенно заняться обдумыванием своих изобретений. Во всяком случае он считал, что каторга в этом отношении даст ему больше возможностей, чем военная служба или беготня из мастерской в мастерскую в поисках куска хлеба. Кроме того, он надеялся многому научиться, значительно пополнить свой культурный багаж за пять лет повседневного общения с политическими ссыльными. В общем каторга представлялась ему чем-то в роде хорошего политехникума.

Однако в момент призыва он упустил возможность запастись путевкой в тихую камеру, так как метил во флот. Попав в пехоту, он решил хотя бы и упорным трудом, но эту путевку заработать.

Илью Федоровича в полку назначили монтером фонарей «люкс». Это не освобождало его от строевых занятий, которым он должен был уделять время до обеда. Занятия эти были ему как нож острый. Он не мог примириться с необходимостью беспрекословно повиноваться приказаниям, казавшимся ему нелепыми, и выполнять ряд дурацких движений. Илья Федорович решил проводить систематический индивидуальный бунт, нечто в роде итальянской забастовки на военной службе, — это и было основным стержнем его курса на каторгу. Однако он встретил неожиданное препятствие к осуществлению своих планов в особенностях своего призыва: будучи призван весной, он оказался одним из немногих «молодых» солдат в полку, и на него смотрели как на своенравного ребенка.

На второй же день пребывания Мухартова в казармах его особенности выявились на глазах всей роты. За ужином все возмущались, что щи никуда не годятся, ругали ротного, фельдфебеля, даже кашевара.

— Чего вы между собой ругаетесь! — возмутился Илья Федорович. — Надо пойти и заявить ротному.

Его подняли насмех:

— Прыток больно! Сер еще!.. Молодой солдат весеннего отела... Порядков не знаешь, потому и говоришь... Поди, сунься к ротному. Забудешь с чем и пошел.

— И пойду. Тоже пугало нашли — ротный!

— А что ж, он прав, — сказал солдат Перлов, бывший до призыва машинистом на спичечной фабрике в Усолье. — Нельзя так оставлять. Заявить следует, только не одному итти.

— Чего там долго разговаривать! — Илья Федорович схватил со стола бачок со щами и побежал на
квартиру к ротному, капитану Залетаеву. Тот сидел за столом. Обернулся, сперва бачка не заметил.

— Здорово, молодец!

— Здравствуйте.

— Не знаешь как отвечать надо? — сердито спросил капитан.

Илья поставил бачок на стол.

— Вот смотрите чем кормят нашего брата.

Ротный вскочил.

— Разве некому было притти кроме молодого солдата?

— Старые молчат, я и пошел.

— Налево кругом марш! Ну, чего стоишь истуканом! И этого не умеешь... Пойдем.

Пришли вместе в роту. К Илье приставили конвой, всех выстроили. Командир позвал прапорщиков и фельдфебеля и прочел им нотацию:

— Распустили молодых солдат! Вот этот чурбан притащил ко мне на квартиру бачок со щами, не
умеет ни ответить, ни стать, ни по вернуться.

Потом ротный стал обходить ряды и каждого солдата спрашивал:

— А ну, голубь, каковы щи?

«Голубь», как полагалось старым солдатам, таращил глаза и отвечал во всю глотку:

— Хороши. ваш-ско-родь!

А Илья издали, из-под конвоя кричал еще громче:

— Чего спрашиваете порознь, каждого пугаете? Спросите всех сразу!

— Молчи! Не мешать!

Уже более десяти человек признали щи заслуживающими всяческого одобрения, когда ротный подошел со своим вопросом к Перлову.

— Щи никуда не годны, ваш-ско-родь!

Ротный оглядел Перлова. Тот «глазами ел начальство», ноги и руки держал в должном положении, в общем—стоял как полагалось. Тогда капитан спросил всех. Передний ряд молчал. Задние — щи не похвалили. Мухартова освободили, сделав ему соответствующее внушение. Зайдя за угол, он услышал, как фельдфебель оправдывался перед ротным:

— Это ведь мастеровщина, ваше высокоблагородие. С ними разве справишься! Его стращаешь гауптвахтой, а он: «Хоть все двери Александровского централа открывай»...

— Ну, за этим молодцом понаблюдай особо...

Стали за Мухартовым «особо» наблюдать. А он и рад: все, может быть, поближе к каторге, подальше от солдатчины. Однако ему пришлось на опыте познакомиться со странным явлением: когда смело и решительно идешь навстречу опасности, грозная опасность превращается в трусливого щенка, увиливающего с поджатым хвостом.

В мастерских он делал с одинаковым усердием как свою, так и казенную работу. Там иногда даже забывали, что он солдат. Но так как об этом ему по утрам достаточно долго и убедительно напоминалось, он старался по возможности утром не быть в казармах. Самым простым способом для этого были самовольные отлучки, из которых так не хочется возвращаться в постылые казармы; поэтому Илья Федорович частенько не являлся и в мастерские. Бесконечные самовольные отлучки стали в представлении его ближайшего начальства таким же неизменным его свойством, как и постоянные пребывания под наказанием, или как крупные черты его липа. Илья Федорович уходил и до поверки, и после поверки, и с занятий, и даже из-под ареста.

Однажды товарищ по Иннокентьевнам мастерским пригласил его на свадьбу своей сестры. Илья Федорович, несмотря на маленькое препятствие, явился во-время. Гостей было полна комната, настроение у всех веселое. Илья Федорович — веселее всех: много шутил, заразительно хохотал. Когда он сорганизовал небольшом оркестр и принялся извлекать из мандолины переливчатые трели, дверь отворилась, и в комнату среди внезапно наступившего молчания тяжело протопали с винтовками четыре солдата в сопровождении взводного.

— Не пугайтесь,— сказал Илья Федорович, передавая мандолину хозяину.— Это меня выручать пришли, видно, решили, что какие-нибудь бандиты скрали Мухартова из-под ареста.

— Ну и попадет теперь парню!— сокрушался хозяин, когда Илью Федоровича увели. — Месяц, небось, никуда носа высунуть не дадут.

Каково же было его удивление, когда на другой день Мухартов снова зашел.

— Чего таращишься! Некому ведь там меня заменить, вот и пустили в мастерскую фонари чинить.
А там я не засиделся...

Рисунок. Дверь отворилась, и в переполненную комнату тяжело протопали солдаты в сопровождении взводного...

Один раз Илья Федорович умудрился убежать, даже из-под ружья. За очередную провинность его поставили на час под ружье с нагрузкой. Тяжело стоять навытяжку, не смея шевельнуться, качнуть ружьем, когда на тебя навьючено четыре коровая хлеба, а главное — обидно стоять таким истуканом. Мухартов должен был отстоять на глазах у фельдфебеля. Он сразу же нарушил правила, вступив с фельдфебелем в разговор. Фельдфебель прикрикивал, грозился сообщить начальству, потом махнул рукой и отвернулся. В тот же момент Илья Федорович поставил ружье к печке, сбросил ранец и с неожиданной легкостью выпрыгнул в окно. Фельдфебель, чтобы избежать неприятностей, отметил в журнале, что Мухартов наказание отбыл.

* * *

Чем с большим упорством и дерзостью Илья Федорович отвергал ограничения, налагаемые военной службой, стремясь навстречу суровому наказанию, тем легче все ему сходило с рук. Скоро он пришел к заключению, что такой пустяк, как каторгу, заслужить гораздо труднее, чем он полагал. Он даже начал сомневаться, сумел ли бы он «заработать» дисциплинарный батальон, если бы у него явилось на это желание.

Казармы и вечная война с ее распорядками ему опротивели.

А когда перешли в лагерь, стало еще хуже. После очередной самовольной отлучки его посадили под арест. В мастерские не пускали, держали под строгим караулом.

23 мая его из-под ареста повели в госпиталь вырывать зуб. Больных привели много, ждать пришлось дол-го. Конвой сдал его в числе других приведенных под расписку. Выдалось несколько минут, когда Мухартов остался («дин в зале для ожидания. Он использовал эти минуты как следует.

Недолго думая, скинул гимнастерку, извлек из кармана припасенную на такой случай черную сатиновую рубаху и облачился в нее с поразительной быстротой. Затем сорвал с фуражки кокарду, прицепив взамен ее железнодорожный значок. И стал сразу штатским: сапоги, черные штаны, даже солдатская бляха на поясе и фиолетовая фуражка — все было, как у большинства железнодорожников. Медленно вышел Илья Федорович из госпиталя и на лодке переправился через реку. Таким образом меньше чем через месяц после призыва он стал дезертиром.

Далеко Илья Федорович не ушел. В тот же день он сменил фуражку на шляпу с достаточно широкими полями, позволявшими при нежелательной встрече на улице сразу затенять лицо. Он остался в Иркутске. Работал в разных слесарных мастерских.

Через неделю . после побега он подвергся кратковременному, но сильному испытанию. У него даже мелькнула мысль: не сдаться ли? Но колебания его длились не больше минуты. Дело было так. Во время завтрака в мастерской один из товарищей Мухартова, читавший иркутскую газету, крикнул:

— Гляди, Мухартов, никак про тебя пишут! Вызывают Мухартова, изобретателя.

Илья Федорович взял листок, прочел заметку. В ней сообщалось, что в Главном управлении железных дорог рассмотрели чрезвычайно ценное и остроумное изобретение иннокентьевского конструктора Мухартова, дающее возможность машинисту производить сцепку и расцепку вагонов, составлять поезда, не сходя с паровоза и не прибегая к помощи сцепщиков и составителей. Решили отпустить средства на устройство модели, вызвав для деталькой разработки изобретения самого Мухартова в Петербург. Но так как разыскать его не удалось, извещали через печать, что за справками ему следует обратиться в Управление Забайкальской железной дороги. Первое невольное движение Ильи Федоровича было схватиться за шляпу. Хотел сразу же бежать на вокзал, ехать в Томск, в Управление. Но шляпу он не надел.

— Ну, что же, Мухартов, явишься на вызов?

Илья Федорович молчал. Упустить случай — обидно. А явиться — как явишься? «Пожалуйте, вот он я, дезертир Мухартов...»

— Нашли дурака! — мрачно процедил он сквозь зубы.

— Правильно. И огорчаться нечего. Если и вправду одобрили, дело и после не уйдет, а коли сцапают, все равно сейчас не сможешь сделать. Еще обиднее...

— Тем более, что все это, вероятно, одна провокация,—заключил Илья Федорович. — На удочку приманку наживили...

На другой же день он оставил мастерскую. Во всех мастерских его звали, а в связи с заметкой кто-нибудь мог и проговориться, а то и нарочно выдать. Перешел на малярную работу. Нанялся к одному подрядчику. И сразу попал из огня да в полымя. Второй работой, данной Мухартову, была окраска ограды памятника Александру III против дома генерал-губернатора. Не успел Илья Федорович проработать и полчаса, как к ограде поставили часового, а следом за ним подъехал и дежурный по караулу. Увидя дежурного, Илья Федорович с удовольствием вспомнил о широких полях своей шляпы, потому что этот офицер оказался не кто иной, как капитан Залетаев, к которому он таскал бачок щей. Залетаев давал инструкции часовому:

— Вот мастер работает, твоя обязанность смотреть, чтобы к нему никто не подходил и чтобы он сам к памятнику не приближался, а красил лишь ограду. Понял?

— Так точно, ваш-скродь!

— Эй, маляр! — крикнул ротный Мухартову. — Ты-то знаешь порядки?

— Знаю, мне уж раньше сказывали, — ответил Илья Федорович. Он был очень углублен в свою работу и, усердно раскрашивая ограду, низко наклонял к ней голову. Понятно, он не только не делал ни малейшей попытки приблизиться к памятнику, но старался по возможности держаться дальше и от дежурного офицера. На этот раз сошло благополучно. Когда капитан уехал, часовой подошел к Мухартову, спросил, нет ли закурить.

— А ты разве не знаешь, Королев, что я некурящий? — С этими словами Илья Федорович поднял голову и отвернул поля шляпы.

Часовой от изумления совсем растерялся. Хотел, очевидно, почесать в затылке, но привычным движением на полпути перенес руку под козырек.

— Мухартов... Ну и отчаянный парень!

— Расскажи, как меня искали.

— Как ищут, известно. И сейчас, небось, ищут.

Королев сообщил лагерные новости, рассказал о слухах по поводу побега Мухартова:

— У нас полагали, что ты куда-нибудь за границу подался, так и в газете было написано. А некоторые даже сказывали, что тебя будто в тайге видели. Как же ты здесь остался? Вот уж этого никак не думали.

— Там-то и хорошо прятаться, где тебя не думают искать. Ну, а здесь не останусь, сегодня эту работу бросаю.

В следующую же минуту он ее действительно бросил. Простившись с Королевым, захватил котелок с краской и удалился. Илья Федорович весело насвистывал дорогой, и никак нельзя было предположить, что этот ухмыляющийся своим мыслям маляр только что бросил сам работу и не знает, что его ждет завтра.

«Ишь, какие они прыткие! — рассуждал он. — Я еще нисколечко не успел скопить на дорогу, а они меня уж за границу отправили...»

* * *

На другой день Илья Федорович нашел новую работу. Подрядился исполнить весь ремонт по малярной части в двухъэтажном доме вдовы Горемыкиной на 3-й Солдатской улице. Горемыкина, сдававшая комнаты со столом, предложила Мухартову на время работы поселиться в одной из пустовавших комнат, а заодно и столоваться у нее. Это оказалось очень кстати: Илья Федорович ютился где попало, устраиваться на квартиру без документов было трудно, у знакомых показываться ему не хотелось. Кроме того, это предложение избавляло его от необходимости тратить время на ходьбу.

Лиза Сироткина, подросток, родственница хозяйки, быстро взбежала по лестнице, заглянула в зал, где Илья Федорович энергично наводил белизну на потолок, усеивая пол и стены бесчисленными белыми созвездиями.

— Кончайте, сейчас будет обед.

Илья Федорович поглядел на свои руки, для пробы провел ладонью по лицу, смазав несколько хвостатых белых клякс, и поспешно отправился приводить себя в порядок. Когда он, умывшись и переодевшись, во-шел в столовую, он застал уж всех в сборе за большим столом. Едва Илья Федорович открыл дверь, у него мелькнула, мысль — не переступая порога, спешно повернуть назад. За столом, прямо против двери он увидел офицера 25-го полка. Но отступать было еще рискованнее. Он пошел к столу. Горемыкина представила его всем довольно торжественно:

— Илья Иванович Клыков. Мастер на все руки — и столяр, и маляр, и слесарь, притом еще изобретатель...

Офицер внимательно посмотрел на «Клыкова» и, улыбнувшись, сказал:

— У нас из полка недавно дезертировал один молодой солдат — тоже изобретатель. Должно быть, изобретатели похожи друг на друга. Будь на вас сейчас военная форма, за него бы принял. Ей-богу.

— Хорошо в таком случае, что я не военный, — ответил Мухартов.— а то бы и путаница могла произойти.

— Ну, на это ведь и документы есть, — успокоил его офицер.

Обедали долго, много болтали. Илье Федоровичу показалось, что этому обеду конца не будет. Офи-цep, как назло, оказался любителем новшеств, рассказывал о разных диковинных машинах, о которых он вычитал в отделе «Смесь» еженедельных журналов, а потом стал расспрашивать Мухартова о его изобретениях. Илье Федоровичу пришлось мобилизовать всю свою изобретательность, чтобы изворачиваться. Врал он без зазрения совести, тут же, между двумя глотками изобретая новые машины. Он справедливо полагал, что если сообщит о своих настоящих изобретениях, то, пожалуй, и попадется. Однако он не грешил против истины, когда на во-прос о дальнейшей судьбе каждого из своих изобретений неизменно отвечал, что оно не реализовано.

К его большому удовольствию, скоро удалось перевести разговор на другое. Один из обедающих, молодой секретарь суда, только недавно приехавший в Сибирь, интересовался особенностями края, его природой. Заговорили о тайге, реке Иркуте, рыбной ловле. Илья Федорович обещал в воскресенье поехать с ним на лодке. Родственницы Горемыкиной, девочки Фаня и Лиза, просили захватить и их. Илья Федорович, опасаясь, что, чего доброго, захочет присоединиться и офицер, сказал:

— Ладно, и вас возьмем, как раз на четырехместною лодку полный комплект команды. Больших размеров лодку брать не имеет смысла: я такие заводи хочу показать, где только на такой лодочке и будет удобно проехать.

На другое утро Илья Федорович сказал хозяйке, что ему неудобно так поздно обедать, да и на переодевание уходит много времени, просил давать ему обед отдельно, часа на два раньше. Однако это не избавило его от посещения общего стола. На другой день девочки его прямо притащили к ужину. Для отказа нельзя было найти подходящего предлога. Он утешался лишь тем, что за ужином не все бывают в сборе.

В воскресенье намеченная прогулка на лодке состоялась, и все ее участники остались так довольны, что решили повторять это каждый праздник. В следующее воскресенье выехали рано утром. Обедали на берегу Иркута и вернулись шумной ватагой как раз к чаю.

В столовой сидели хозяйка, офицер и его товарищ по полку, пришедший к нему в гости. Илья Федорович хотел поскорей ретироваться, но девочки не отпускали его, усиленно угощали и не менее усиленно восхваляли. Они завладели общим вниманием, наперебой рассказывая об интересном пикнике. А так как свой рассказ они обильно приправляли неумеренными похвалами Мухартову, то общее внимание сосредоточилось главным образом на нем.

Илья Федорович не мог дождаться, когда подвернется какой-нибудь предлог уйти. Он сразу заметил, что вновь пришедший офицер очень внимательно к нему приглядывался. Илья Федорович со своей стороны следил за каждым его движением, делая, однако, вид, что поглощен болтовней девочек. Почти сразу у него явилось подозрение, что офицер его узнал. Офицеры обменялись вполголоса несколькими фразами, потом оба внимательно поглядели на Мухартога. Вслед за тем Илья Федорович расслышал, как вновь при-шедший офицер сказал своему товарищу:

— Да. Это несомненно. — Делу надо дать ход...

Через полчаса, когда все разошлись, Мухартов сказал хозяйке, что накануне ему предложили постоянное место машиниста, упустить случай он не хочет, надо сегодня же уехать. Раньше не сказал, чтобы не испортить настроение для прогулки. Тут же он получил расчет, распростился с Сироткиными и опять пошел куда глаза глядят.

Через несколько дней на Амурской улице он встретил дочь столяра Аношко, эмигрировавшего в 1906 году в Америку. Маруся Аношко обрадовалась встрече не менее Мухартова. Они больше года не виделись. У обоих нашлось многое о чем рассказать друг другу. Маруся за это время успела кончить гимназию. Три дня назад она похоронила мать. Назначили опеку.

Брат поступил учеником в пожарное депо, уходит утром рано, приходит поздно вечером. Я по целым дням одна в домике и боюсь.

Вот ведь как у нас одинаково!— засмеялся Илья Федорович.— Я у себя на квартире еще больше боюсь, так боюсь, что недавно сбежал из одной.

А у вас что? Зайдемте, мы теперь живем на этой улице.

Илья Федорович зашел, рассказал Марусе о своем положении. Она предложила ему поселиться у них, это одинаково устраивало обе стороны. Мухартов, разумеется, не отказался.

На другой же день Илья Федорович нашел новую работу — столярную. У Аношко он прожил около месяца. Но и оттуда ему пришлось уйти так же поспешно, как и с предыдущей квартиры.

После столярной работы он присоединился к артели монтеров, взявшейся сделать электропроводку в одном учреждении. При расчете рабочие поссорились с подрядчиком, дело чуть не дошло до драки. Скандал закончился вмешательством полиции. Всю артель «чохом» арестовали. В участке требуют паспорта, записывают, кто где живет. Илья Федорович, сообщив вымышленную фамилию и адрес, вполголоса попросил писаря отпустить его убрать инструменты, чтобы они не пропали, и кстати забежать домой за паспортом. Обещал десять рублей и выложил всю свою наличность — четыре рубля — в виде задатка. Писарь задаток принял с тем условием, чтобы остальное было доставлено по возвращении п не позже чем через полчаса.

Выйдя из участка, Илья Федорович тотчас же стал спешно выполнять программу действий, изложенную писарю: убрал свои инструменты, потом пошел за паспортом. Но разница между намеченным и выполненным планом все же была. Во-первых, за паспортом он пошел вовсе не домой, так как там никакого паспорта у него не было, во-вторых, взял не один, а полдюжины паспортов и, в-третьих, после всего этого в участок не вернулся. Правда, тем самым он отказался от возможности получить заработанные им тридцать пять рублей, но это не удручало его.

Паспорта были добротные — не подковырнешься. Илья Федорович уже с месяц назад попросил в подпольной революционной организации, с которой у него раньше были прочные связи, заготовить ему документы, но до сих пор не собрался зайти за ними. В, тот же день Илья Федорович простился с Марусей и ее братом и с котомочкой за плечами отправился на вокзал. Подсел на паровоз.

— Далеко, видно, Мухартов собрался, уж не в Читу ли? — спросил машинист, его приятель.

— Во-первых, было бы тебе известно, Мухартова теперь никакого нет; я — Степан Иванович Костиков. Понял?

— А! Понимаю...

— Во-вторых, я еду не в Читу, а... в Америку.

Машинист был удивлен, но выразил это тем, что протяжно свистнул. Вероятно, он не ограничился бы столь скудным проявлением удивления, если бы знал, что в кошельке у новоявленного Костикова для путешествия заготовлен капитал в размере всего лишь шести рублей.