ВОКРУГ СВЕТА 1929 №4 27-го ЯНВАРЯ ЖУРНАЛ ПУТЕШЕСТВИЙ, ОТКРЫТИЙ. ИЗОБРЕТЕНИЙ, ПРИКЛЮЧЕНИЙ РЕДАКЦИЯ и КОНТОРА Лгр., Фонтанка, 57. "КРАСНАЯ ГАЗЕТА". Тлф. 175-38. ГОД ИЗДАНИЯ ТРЕТИЙ. Издается в Ленинграде. Содержание: А.Беляев «Светопреставление». — Ад. Бенноэр «Погоня». — К. Могучий «Белая могила» — В.Николаи «Пути-дороги». — К. Хаин «Легкий заработок». Светопреставление Научно-фантастич. рассказ А. Беляева Содержание предыдущие глав: В Берлине, в Тиргартене, встретились за утренним завтраком три иностранных журналиста француз Марамбалль, англичанин Лайль и грек Метакса, который сообщил друзьям последнюю политическую новость: по слухам, между Германией и СССР заключено соглашение. Каждый из трех друзей хотел бы первым раздобыть этот сенсационный документ. Марамбалль надеется достигнуть этого при помощи своей знакомой, фрейлен Леер, дочери первого секретаря министерства иностранных дел. Марамбалль возвращается к себе в номер, чтобы засесть за работу, однако это не удается ему: необычайные события приводят его в ужас. Он не видит света зажженной спички, и замечает свет вспыхнувшей спячки через несколько минут спустя, когда спичка давно брошена. Он видит собственного двойника, и все вещи такими, какими они были несколько минут тому назад, но зато не видит того, что происходит в данный момэнт. На улице творится смятение. Люди наталкиваются на невидимые преграды, трамваи и автомобили налетают друг на друга. Происходят крушения с кровавыми жертвами. Марамбалль осторожно пробирается по улицам. Причина мировой катастрофы: свет вместо 300.000 километров о секунду начал двигаться со скоростью всего 6 м. 58 секунд-метр Однако, жизнь понемногу вводит в новую колею. Марамбалль решает похитить дело № 174 в доме Леера. Здесь он встречается с его дочерью, целует ее, но поцелуй «проявляется» через 6 м. 58 секунд и попадает на глаза отцу и жениху. Марамбалля приказано не принимать. Огорченный он едет в театр, где опять встречается с греком Метакса, который предлагает похитить секретный документ. Марамбалль решает похитить документ без участия Метаксы. Под видом последнего свидания с Вильгельминой, Марамбалль проникает в дом Леера и похищает с письменного стола дело № 174. Он кружит по Берлину, спасаясь от погони. И когда ему, наконец, удается замести следы, он решает, что лучшее место для хранения дела — комната Лайля, находящаяся в доме и на территории английского посольства, в полночь Марамбалль является к Лайлю и незаметно засовывает дело № 174 под матрац кровати Лайля. В доме Леера еще не заметили исчезновения дела. Вилъгельмина слышит топот четырех ног и думает, что это новое «нападение» жениха-лейтенанта и отца, настаивавшего на немедленном бракосочетании Вильгельмины с бароном Блиттерсдорфом. X Это продолжалось несколько минут. Вдруг электричество на кухне погасло. Это случалось не раз в последнее время, и потому мы не обратили особого внимания. Жена швейцара только посмеялась, что свет погас так не во-время. Я попробовал повернуть включатель, и через несколько минут свет загорелся вновь; грека в кухне уже не было, а корзина с шелками и сейчас стоит. Мы думали, что грек вышел во двор и вернется, но он так и не вернулся. — Почему же вы не сказали мне обо всем этом раньше? — Мы только что сейчас узнали о пропаже бумаг, ваше превосходительство. А о греке мы не беспокоились: грек не подарит корзину шелка. — Вы можете итти, Карл. — И, когда повар ушел, Леер сказал. — Да, это очень возможно. Из кухни ход ведет в столовую, а из столовой — в кабинет. Преступник мог незаметно погасить электричество в кухне, пробраться сюда, похитить документы и уйти незамеченным. У преступника было совершенно достаточно времени. Но что же тогда значит шум в саду? Кто был там? — Тот же преступник — грек,. — высказал предположение лейтенант, — Он мог попытаться пройти через сад и выйти на Будапештерштрассе, но очевидно, наскочил на сторожа, который и поднял тревогу. — А может быть, ото был один из сообщников, — сказал Леер. — Я попрошу вас, господин лейтенант, съездить к начальнику полиции и передать ему мою просьбу мобилизовать для поисков преступника все свободные силы. Дело большой государственной важности. Барон по-военному щелкнул каблуками и, на-скоро простившись, ушел. Когда его ковыляющие шаги замолкли, Леер устало уселся в кресло. – Ты мне хотела что-то сказать, Вильгельмина? – Да... — Она хотела признаться в том, что в доме был Марамбалль. Но рассказ повара поколебал её уверенность в том, что Марамбалль похитил документ. И она не призналась отцу в тайном визите Марамбалля. Быть может, еще немного времени спустя она и вообще ничего значительного не сказала бы. Но буря негодования еще не улеглась в ее душе. Оскорбленная гордость требовала мести. — Отец, я согласна принять предложение господина лейтенанта. С романтическим духом прабабушки Каролины было покончено. XI Тревожная ночь. Марамбалль провел тревожную ночь. Раздумывая над событиями минувшего дня, он пришел к выводу, что опасность еще не миновала для него. Правда, ему удалось замести следы. Но не все прошло так гладко, как ему хотелось бы. Его бегство должно было взбудоражить весь дом. Исчезновение дела, вероятно, уже обнаружено, и для Вильгельмины станет ясною цель его «последнего свидания». И тогда... тогда она, конечно, выдаст его. Марамбалль с минуты на минуту ожидал вторжения полиции. Хорошо еще, что ему удалось припрятать похищенные документы в надежном месте. Марамбалль не раздевался в эту ночь. Он тихо ходил но комнате, прислушиваясь к звукам в коридоре. Он обдумывал план бегства. Одно окно его комнаты выходило на улицу, другое в небольшой сад. Это последнее окно он и избрал, как путь отступления. Марамбалль открыл окно в сад. Ночь была душная. На темно-лиловом небе светила оранжевая луна, как китайский фонарь, привешенный над сизым трехэтажным домом. От времени до времени слышался гром. Приближалась гроза. Обострившийся слух Марамбалля уловил какие-то шорохи в саду под окном. “Неужели это засада?” — с тревогой подумал он. Страшный удар грома вдруг потряс весь дом, хотя на небе но было видно ни одного облачка, и в ту же минуту послышался шум дождя. Странно было слышать этот шум не видя ни дождя, ни тучи над головой. Шумел ветер, а деревья в саду, казалось, стояли недвижимыми: ни один лист не колыхался. Когда раздался удар грома и зашумел дождь, в кустах под окном послышался шорох и как будто, заглушенные голоса. Дождь прекратился так же внезапно, как и начался. И в наступившей тишине Марамбалль отчетливо услышал чьи-то приближающиеся по коридору осторожные шаги. Шаги остановились у его двери. Кто-то тихо постучал. У Марамбалля перехватило дыхание. «Полиция!» Для Марамбалля выхода не было. Под окном была засада, в коридоре — отряд полиции, — он но сомневался в этом. Но в саду он имел больше шансов избежать врагов, чем в узком коридоре. Марамбалль быстро выпрыгнул из окна и упал на чьи-то широкие плечи. В то же время он услышал женский крик и узнал голос почтенной вдовы Нейкирх. — Что это? Кто это? Что с вами? — послышался второй, мужской голос, принадлежавший без сомнения тромбонисту, который занимал соседний с Марамбаллем номер. Тромбонист и Нейкирх, очевидно, вышли в сад подышать вечерней прохладой. Марамбалль соскользнул с могучих плеч Нейкирх и, гонимый ужасом, побежал в Тиргартен. Здесь царила бесшумная буря. Ветра не было, но деревья гнулись, как будто под напором страшного урагана, листья трепетали и с них стекали ручьи, желтые молнии бороздили тучи. Дождь лил, как из ведра, но это был призрачный дождь, — на Марамбалля не падало ни капли. Ночная свежесть освежила Марамбалля и привела в порядок его мысли. В саду перед его окном, во всяком случае, не было засады. Но кто же стучался в его дверь? Всю ночь Марамбалль бродил по аллеям парка, и только на заре решился вернуться домой. – Вы уходили? — спросил удивленный швейцар, открывал ему дверь. – Да, — ответил Марамбалль. — Ко мне никто не приходил? – Ночью приходил какой-то человек. Я не пускал его, но он ответил, что пришел по очень срочному и важному делу, и что вы сами ждете его. – Вы не заметили его внешности после появления? – Шляпа была надвинута на его глаза, воротник приподнят. У него, как будто, была черная борода, а говорил он с иностранным акцептом. – Кто бы это мог быть? — думал Марамбалль, осторожно пробираясь по коридору. Ночные страхи прошли, но все же он еще не успокоился окончательно. Доброе утро, фрау Нейкирх, — приветствовал Марамбалль шумное дыхание хозяйки. — Доброе утро, — сердито ответила она, хлопнув дверью. Марамбалль осторожно вошел в свою комнату. Там никого не было. XII «Звуковая драма». В Рейхстаге только что окончилось заседание, на котором обсуждались положение промышленности и мероприятия правительства. Целый ряд министров выступил с докладами. По их сообщениям, в фабрично-заводской промышленности положение было не так уже плохо, как можно было ожидать. Успешно шла реконструкция машин, применительно к «слепому» методу работ. Широко использован был хронометраж: установлены были с нормы времени для тех или иных процессов, введены часы с колокольчиками, отбивающими не только минуты, но даже, в некоторых случаях, четверть минуты. Разумеется, это официальное благополучие не совпадало с действительным положением вещей, которое было далеко не блестящим, но катастрофическим его, действительно, нельзя было назвать. Сверх ожидания, наиболее угрожающим оказалось положение сельского хозяйства. Даже выступавший министр не мог не высказать самых серьезных опасений. — Длительность инсоляции* не уменьшилась, — докладывал министр, — хотя восход и заход солнца и не соответствуют теперь действительному положению солнца: мы видим взошедшее солнце лишь после того, как его лучи проявятся, — как теперь говорят, — то - есть, дойдут до поверхности земли и нашего зрения. Но ото компенсируется тем, что солнце продолжает светить еще некоторое время после его фактического захода. Наше несчастье, однако, в том, что благодаря замедлению в прохождении света, в единицу времени на поверхность земли падает меньшее количество света.. Он сделался как бы разреженным. Кроме того, как всем известно, изменился и спектр. Благодаря замедлению света, мы могли наблюдать, что некоторые цвета как бы исчезли, другие изменились, наконец, появились новые цвета или их сочетания. Это также не могло не оказать действия на произрастание зерновых хлебов и технических растений* Некоторые из них, например, лен, под влиянием, очевидно, ультра-фиолетовых лучей, начали расти необычайно быстро и высоко, не успевая, однако, окрепнуть, — как анемичные, слабосильные дети. Вообще же созревание злаков чрезвычайно замедлилось. Однако, для паники не должно быть места, Мы выйдем из затруднения. Наши химики и ученые агрономы усиленно работают над изысканием средств к скорейшему созреванию растений. Отепление корней, электрификация почвы, новые химические удобрения идут на помощь земле. И за урожай следующего года мы можем быть почти спокойны. Весь вопрос в том, удастся ли нам спасти хлеба, стоящие на корню, — спасти урожай текущего года. Будем надеяться, что удастся. Эту надежду мы возлагаем не только на нашу науку. Обнадеживающее и радостное сообщение я приберег к концу. Наблюдения над светом» произведенные сегодняшним утром, показали, что скорость света возросла еще на четыре секунды. *) Инсоляция- — освещение солнечными лучами. На скамьях правых депутатов раздались аплодисменты. — Выразить министру благодарность за прибавку четырех секунд, - послышался чей-то иронический голос слева. — Теперь обедать, — толкнул Марамбалль Лайля. И они отправились в Тиргартен в сопровождении Метаксы, который заявил, что имеет сообщить им важную новость. — У вас всегда новости, — смеясь сказал Марамбалль. Когда корреспонденты подошли к своему обычному месту под старой, ветвистой липой и рассаживались у круглого, мраморного столика, из-за угла киоска послышались чьи-то шаги, и вдруг Марамбалль услышал голос лейтенанта. – Господин Марамбалль! Вы нанесли оскорбление известному лицу, честь которого я считаю своим долгом защищать. Угодно вам будет дать мне удовлетворение? – Дуэль? В двадцатом веке? Какой анахронизм*! — несколько принужденно расхохотался Марамбалль. — Я никому не наносил оскорбления и не могу признать вашего права на защиту «угнетенных». – Так я заставлю вас признать ото право и принять мой вызов! За этим последовала звуковая драма. Кто-то кого-то ударил. Послышалось падение тела и неистовый вопль. Новые удары, новое падение, чье-то глухое ворчанье. — Хорошо же! — послышался угрожающий голос лейтенанта, и затем он удалился. Публика, сидящая на соседними столиками, и случайные прохожие с нетерпением ожидали начала «сеанса». И когда место побоища начало проявляться, отовсюду раздался дружный смех. Все увидели, как Марамбалль, разговаривавший с лейтенантом, неожиданно отступил в сторону, и тяжелые удары посыпались на Метаксу. Метакса, открыв рот, из которого несколько минут тому назад раздавались вопли, с насмерть перепуганным лицом, упал на землю. Вслед за этим Лайль, не выпуская трубки изо рта, наклоняя голову, прислушиваясь, очевидно, к дыханию нападавшего, и вдруг, по всем правилам бокса, отпустил в челюсть лейтенанта короткий, во тяжелый удар, сбивший лейтенанта с ног. Если бы Лайль даже видел лейтенанта в момент удара, он не сумел бы сделать лучшего выпада. Марамбалль был поражен. Он никак не ожидал от «ледяного» Лайля такой быстроты действия. *) Анахронизм - пережиток старины, ошибка во времени. – Но вы-то почему вмешались в драку? — спросил Марамбалль Лайля. – Я тоже защищал угнетенного, — ответил он, пускал клубы дыма. — Теперь, если этот господин захочет драться, ему придется иметь дело с троими: с вами, Марамбалль, потому, что он на вас за что-то сердит, с Метаксой — потому, что он побил его, и со мной — потому, что я побил его. И я не откажусь померяться с ним силами! Но я не признаю другого оружия, кроме кулаков. – Удивительно! Бокс так оживил Дайля, что он сделался даже разговорчивым. — Но кто этот налетевший на нас петух? — спросил Лайль. – Я знаю!.. — отозвался всеведущий Метакса. Но Марамбалль остановил его. – Тсс!.. Не надо раздувать этой истории. Полицейский может подойти незаметно. Вы что-то хотели рассказать нам, господин Метакса? – Да, но, пожалуй, вы правы. Мы поговорим с вами в другом месте. Скандал может привлечь любопытных, желающих узнать причину ссоры, а то, что я хочу сообщить вам, по нуждается в посторонних свидетелях. И, поговорив о судьбе урожая, собеседники разошлись. В тот же день, вечером, Марамбалль сидел у себя в номере за письменным столом и писал «вслепую», крупными буквами очередную корреспонденцию, когда вдруг услышал знакомую ковыляющую походку лейтенанта, шедшего по коридору. Лейтенант, видимо, старался не обнаружить своего прихрамывания и шел медленно, но чуткое ухо Марамбалля уловило припадающий шаг одной ноги. Марамбалль сразу понял положение. Ревнивый соперник пришел свести с ним счеты! Встретить врага лицом к лицу? Но лейтенант был сильнее и мог иметь при себе оружие. Бежать?. Окно было закрыто, а лейтенант уже подходил к двери, которая была не заперта. Марамбалль вдруг соскользнул с кресла и скрылся под письменным столом. В то же время дверь открылась без предупреждения, вошел лейтенант и осмотрел комнату. Он увидел Марамбалля, сидящего за письменным столом и углубленного в работу. Но был ли ото настоящий Марамбалль или призрак? Лейтенант строил свой расчет на внезапности нападения. Он вынул револьвер и два раза выстрелил, целясь в голову Марамбалля. Марамбалль, видимый лейтенанту но шевельнулся и продолжал писать. Это было в порядке вещей. Лейтенант теперь по столько смотрел, сколько слушал, чтобы угадать по звукам, какие последствия произвели его выстрелы. И он был вполне удовлетворен: у стола послышался короткий стон и слабый шум, который мог быть произведен только падающим телом Марамбалля. Дело сделано. Лейтенант спокойно вышел из коридора и благополучно выбрался на улицу. Шум револьверных выстрелов привлек внимание соседей. В номер постучалась фрау Нейкирх. – Что у вас здесь случилось, господин Марамбалль? Если бы не похищенное дело, Марамбалль охотно пригласил бы всех и попросил бы их остаться до проявления сцены покушения на его жизнь. Но теперь Марамбалль счел более безопасным не поднимать шума не привлекать к себе общественного внимания. Решающим, однако, было даже не это, а боязнь показаться перед свидетелями смешным трусом, прячущимся под стол. Когда Марамбалль представил себе картину проявления этого позорного отступления, то твердо решил скрыть истинный смысл происшествия. — Ничего особенного, фрау Нейкирх, не случилось, — ответил он. — Ко мне заходил приятель, я показывал ему свой револьвер и, разряжая, нечаянно сделал два выстрела. – Теперь надо быть очень осторожным с подобными вещами, — наставительно сказала фрау Нейкирх. — И я очень бы просила вас не делать этого больше в моем доме. – О, не беспокойтесь, фрау, это были последние патроны. XIII. Черная полумаска. Несмотря на светопреставление, свадьбу барона Блиттерсдорфа и Вильгельмины Леер отпраздновали очень торжественно. Но это торжество было испорчено странным и крайне неприятным для жениха происшествием. Молодые вернулись домой из-под венца и к ним начали подходить с поздравлениями, и вдруг вес услышали, как невеста вскрикнула, и в толпе гостей произошло замешательство. Когда этот момент проявился, присутствовавшие были изумлены неслыханной наглостью: какой-то молодой человек, в черной полумаске, подошел к невесте и, довольно бесцеремонно обняв ее, крепко поцеловал в губы. Потом он разыскал руку жениха и вложил в нее какой-то пакет. Сделав широкий жест, неизвестный удалился. Жених, увидя вместе со всеми эту сцену, был так взбешен, что забыл обо всем на свете и бросился на призрак, сбив с ног стоявшего на этом месте старичка-советника. Проявилась и эта картина, заставившая многих гостей невольно улыбнуться, несмотря на всю их выдержанность. Все делали вид, что они ничего не видели, гостей попросили за стол и торжество, пошло своим чередом. Слышались поздравления, но они звучали, как насмешка, пили тосты, принужденно смеялись в вслух и искренне — в салфетку. Лейтенант, не забывая о проявлении, вынужденно улыбался и старался казаться непринужденным, но он не мог согнать со своего лба тяжелых морщин, а углы его рта судорожно подергивались. — Не правда ли, он похож на покойника, присутствующего на своих похоронах? — шептали злые языки, указывая на растерянное, по широко улыбающееся лицо лейтенанта. Всех интересовал пакет, полученный женихом от неизвестного, и больше всех — самого лейтенанта. Его нетерпение было так велико, что по окончании обеда он прошел в зимний сад и, разорвав пакет, вынул содержимое, посмотрел, поднеся к самым глазам, и вдруг быстро спрятал. — Что содержится в пакете, который вы получили от неизвестного? — услышал лейтенант голос Леера. Лейтенант вздрогнул от неожиданности. — В пакете? Ничего. Пустяки. Шалость, — ответил он умышленно громко, чтобы его слышали. — Представьте, это была шутка моего брата. Не совсем удачная шутка, надо сознаться, но он всегда отличался легкомыслием и эксцентричностью*. — Ваш брат? Я ничего не слышал о том, что у вас есть брат, — удивленно сказал Леер. — И почему же ваш брат не снял маски и не остался?.. Леер почувствовал, как лейтенант пожал его руку. Леер понял этот жест и замолчал. — Мой брат путешествовал в Африке и только что вернулся. Завтра он, вероятно, сделает нам визит... Легенда о брате распространилась между гостями, по ей плохо верили. *) Эксцентричный — странный, чудаковатый. XIV. Конец «светопреставления». - Марамбалль проснулся, открыл глаза и невольно прищурился от непривычно яркого света. Повернув голову к окну, Марамбалль увидел между двумя высокими домами полосу голубого неба. Он быстро вскочил с кровати и замахал руками. Марамбалль видел руки в момент их движения! Схватив кресло, он поставил его на середину комнаты. И он видел его там, куда перенес. В мире больше не было двойников и призраков! Световые отображения вещей слились с самыми вещами. Сомнения не могло быть: свет приобрел свою обычную скорость. Может быть, она была еще несколько и меньше трехсот тысяч километров в секунду, по это могло интересовать только астрономов. Для практической жизни, в пределах земных явлений, разница в какие-нибудь четыре километра, даже в несколько десятков километров была совершенно неощутима. Марамбалля охватила безумная радость, как будто он вернулся из мрачной страны теней на родную землю, — в сияющие мир реальных вещей, голубого неба, зеленых деревьев. Он весело запел, закружился по комнате. И эту радостную песнь возвращения к привычной жизни подхватили жильцы его дома, уличные прохожие, весь город, весь мир. Отовсюду слышались возбужденные, веселые голоса. Как будто мир проснулся после долгой и тяжкой болезни, сопровождаемой бредовыми кошмарами, и вдруг почувствовал себя здоровым и бодрым. Люди пели, смеялись, поздравляли друг друга. Шоферы и вагоновожатые, не ожидая официального ' разрешения, пускали машины и трамваи на полный ход. Ревели сирены, трещали звонки, разноголосый шум и гам до краев наполнил город, который забурлил, как закипевший котел, — Великолепно! Изумительно! Прелестно! — кричал Марамбалль, не опасаясь, что его сочтут безумцем. Он без всякой осторожности уселся в кресло и постучал по ручке кулаком. — Это ведь, а не призрак! Царство призраков окончилось! Да, царство призраков окончилось, и в ту же минуту произошла переоценка всех ценностей. Хитроумные политические комбинации и международные соглашения, — явные и тайные, — вновь приобрели ценность, смысл и интерес. Марамбалль тотчас вспомнил о деле номер 174, которое еще покоилось под матрацом Лайля. – Теперь папку будет, пожалуй, труднее извлечь незаметно, — подумал Марамбалль. — Но как-нибудь я все же раздобуду ее. Однако, надо торопиться. Теперь папка может быть легко обнаружена. Довольно будет Лайлю или служанке случайно отвернуть угол матраца как они тотчас увидят папку. Марамбалль быстро оделся и пошел к Лайлю. Англичанин встретил его с обычным спокойствием. Даже конец «светопреставления» не оживил его. Он, как всегда, сосредоточенно сосал свою трубку, внимательно разглядывая гостя сквозь клубы дыма. Марамбаллю показалось, что на этот раз Лайль только несколько больше прищуривал свои бесцветные глаза, — как будто он чуть-чуть насмешливо улыбался, одними глазами. Эта едва уловимая улыбка несколько обеспокоила Марамбалля, но Лайль заговорил, и Марамбалль, слушая ого слова, успокоился и начал улыбаться сам. — Вы слышали, конечно, историю, которая произошла на свадьбе барона Блиттерсдорфа и Вильгельмины Леер? „Так вот что вызвало тень улыбки на этом каменном лице", подумал Марамбалль и простодушно ответил: — Нет, не слышал. Лайль посмотрел на него недоверчиво, но подробно рассказал о неизвестном в полумаске, поцеловавшем Вильгельмину. — Таким образом, ваш соперник кем-то отомщен, — закончил Лайль рассказ. — Признайтесь, этот инкогнито*) в полумаске были вы? Марамбалль сделал удивленное лицо, не выдержал и беззаботно рассмеялся. – От вас ничего но скроешь! – И лейтенант, конечно, знает, что это были вы? – Разумеется. – Но, ведь, он теперь убьет вас. После такой шутки вам не безопасно оставаться в Берлине. — Нет, он не убьет меня. Он принужден будет проглотить это оскорбление, — ответил Марамбалль. — Лейтенант как будто не принадлежит к людям, которые способны молча перенести такие оскорбления. — Он и не перенес их Вы знаете, что лейтенант двумя выстрелами в голову уложил меня наповал. Но к его несчастью, он убил только Марамбалля-втоporo, — мой призрак. В этом он мог вполне убедиться видя, как сладко поцеловал живой Марамбалль-первый его молодую жену. — Лейтенант узнал вас под полумаской? — Вероятно. Кроме того, он получил от меня «визитную карточку», — мое свадебное поздравление. — А! Это — тот таинственный пакет, который всех гак заинтересовал? Что он содержит в себе? Говорят, лейтенант отказался сообщить об этом даже Вильгельмине и ее отцу. Марамбалль многозначительно шевельнул бровями, поднялся и зашагал по комнате, незаметно приближаясь к кровати. — Я вам все объясню. Лейтенант вошел в комнату так неожиданно, что, действительно, мог уложить меня на месте. Но все же я услышал и узнал его шаги и успел отбежать в сторону. пули пролетели так близко от моего лица, что я почувствовал удар воздуха. Чтобы ввести лейтенанта в заблуждения, я застонал. — Марамбалль счел лишним сообщать Лайлю маленькую подробность итого происшествия о том, как он нырнул под стол. — Так вот. Сделав свое злое дело, лейтенант поспешил уйти. А я, успокоив соседей, приготовил свой фотографический аппарат, который, по обыкновению, у меня всегда заряжен, и начал ждать проявления. Таким образом я засиял всю последовательность событий: себя, сидящего за столом и лейтенанта стреляющего в пустое кресло. Вы понимаете, что когда проявился «призрак» лейтенанта, то меня уже не было на кресле, хотя лейтенант, в момент выстрела еще и видел мое отражение. Эти последовательные снимки являются бесспорным доказательством преступления лейтенанта, — покушения на убийство. Если оно не окончилось настоящим убийством, то только благодаря «фокусу» светопреставления, давшему мне возможность избегнуть опасности в последний момент. Для большей убедительности, я сложил два негатива: один с изображением меня, сидящего на кресле, и другой — с изображением лейтенанта, стреляющего в меня. Так как обстановка комнаты была неизменна, то получилась полная картина покушения на убийство. Марамбалль уселся на краю кровати, опустил руки и, раскачиваясь, незаметно запустил пальцы под матрац. — И ату фотографию вы поднесли лейтенанту? — Целых три снимка: меня, его и один снимок "синтетический". Теперь вам должно быть все понятно. Лейтенант предупрежден, что в моих руках есть документ, который может изобличить его в каждую минуту если только он начнет преследовать меня. Итти из-под венца в тюрьму — не очень-то приятно. Лейтенант имеет слишком большие связи. Он может потушить дело. Едва ли. Ведь фотографии я могу опубликовать в иностранной прессе. Такой скандал, — если он даже не дойдет до судебного процесса, — повредит лейтенанту весьма ощутительно. Этого мало. Копии фотографий я могу передать также Вильгельмине. Она узнает, что ее муж преступник. Помимо того, что это испортит их отношения, Вильгельмина всегда сможет пустить в ход это орудие против мужа, и он окажется в руках своей жены. Марамбалль все глубже запускал пальцы под матрац, но к его ужасу, не нащупывал папки. Лайль сидел в полоборота к нему и дымил. – И в ваших руках? Чего доброго, вы сделаетесь другом дома, — иронически сказал Лайль. – Это... будет видно... — несколько растерянно сказал Марамбалль. Папка исчезла... По Марамбалль еще не терял надежды, что она случайно сдвинута, и продолжал ерзать по кровати. – Но отчего же вы сразу не предъявите в суд ваша изобличающие фотографии? – На это у меня есть свои соображения. Лайль вдруг круто повернулся к Марамбаллю и, глядя прямо ему в глаза сказал: — Не ищите, там нет папки, Марамбаллю показалось, будто скорость света вдруг уменьшилась до нуля. В глазах его потемнело. – Как?., пап?., какой папки? — пролепетал он, заикаясь. – Ну, разумеется, той самой, которую вы положили мне под матрац, – Я не клал никакой папки! – Тем лучше, — спокойно ответил Лайль. — Значит, папка сама пожаловала ко мне и я могу распоряжаться ею. – Послушайте, Лайль, — взмолился Марамбалль, — вы мой друг, верните мне папку! Я с опасностью для жизни похитил ее из дома Леера. – Послушайте, Марамбалль, — ответил Лайль, — вы мой друг, и вы поступили так вероломно, подкинув мне краденый документ. – Но мне ничего больше не оставалось делать... за мной гнались, я не был уверен, что мне удалось замести следы... Ваша квартира... экстерриториальность. – Вы могли скомпрометировать не только меня, но и все английское посольство. Почему вы не воспользовались экстерриториальностью вашего посольства, которое находится рядом? Никаких оправданий! Уж если дело номер сто семьдесят четыре попало ко мне, я не выпущу его из рук. Конец. ПОГОНЯ Рассказ Ад.Бенноэра Рис. Г.Фитингофа Ничего романтического или связанного с фантастикой нет в капитане Форбсе; это самый обыкновенный, упрямый, туго соображающий и расчетливый шотландец. Я встретился с ним в Копанге, — как и при каких обстоятельствах, это не имеет значения. — Тогда он занимался перевозкой копры на ветхой маленькой шкуне «Гермоза». Ему нужен был помощник, а мне служба. К тому же я хотел вернуться, наконец, на родину, и так как «Гермоза» шла на , этот раз в Сан-Франциско, то я с радостью ухватился за его предложение и, не теряя ни секунды, отправился на судно со всеми своими вещами. Невероятно дряхлой посудиной была эта «Гермоза», к тому же команды на ней было недостаточно для работы во время рейса. Но трюмы так были загружены копрой, что вода покрывала ватер-линию. Когда я осторожно намекнул Форбсу на свои опасения по этому поводу, он с беззастенчивой усмешкой и с очень колоритными шотландскими словечками уверил меня, что он надлежащим образом заботится о нашей безопасности. И вот каким образом он делал это. Он брал команду из белых людей, когда шел из Фриско в Мельбурн, затем рассчитывал их и брал на борт малайцев, работавших почти за одну пищу, и с ними обходил острова в поисках за копрой. Возвращаясь в Мельбурн, он выставлял малайцев и нанимал новую команду из белых, типичных портовых подонков, бравших работу на судне без жалованья, лишь бы попасть домой. Таким образом, и на этот раз, прибыв в Мельбурн, он выставил малайцев и взял белых. Я внимательно осматривал их одного за другим, когда они всходили на борт по трапу, и оценил их сразу. Их было восемь, высокого роста, но страшно истощенных, худых парней, с костями, просвечивавшими сквозь иссохшую кожу. Все они были теперь моряками, каждый имел свидетельство матроса первого класса, но чем они были раньше, я мог только догадываться: кулачными бойцами, а вернее, просто тюремными птицами, судя по их физиономиям. В течение первой недели после выхода из Мельбурна все шло у нас благополучно. Люди еще не привыкли к судну и держали себя тихо и скромно. Кроме того, они ещё не знали друг друга, а когда на баке нет единодушия, то кают-компании бояться нечего. Но они достаточно скоро открыли, что «Гермоза» была самым мокрым в смысле течи кораблем, какой когда-либо выходил в плавание, что кубрик ее был хуже свиного хлева и что провизия, которой их кормили, была немногим лучше падали. Как только они полностью все это сообразили, они сейчас же в полном составе явились на корму и заявили свои жалобы. Они держали в руках провизию, полученную в этот день на обед, и демонстративно отворачивали от нее свои носы, как будто не могли выдержать запаха. — Это настоящая отрава! — кричали они возбужденно затем с проклятьями потребовали, чтобы мы дали им съедобную пищу и разрешили спать в свободной каюте на средней палубе. — Ребята, — ответил капитан Форбс, когда они кончили, и я думал, что он сейчас заплачет, такой у него был соболезнующе печальный вид, — ребята, вы сами не понимаете, чего хотите. Вы форменные идиоты, если так говорите. У вас нет никакого понятия о благодарности. Никогда еще в жизни мне не приходилось иметь дела с такой наглой командой, и в сорок шесть лет я не собираюсь учиться заново, как управлять судном. Убирайтесь ко всем чертям на бак, поганые скоты, пока я не проучил вас как следует! И они стояли, как окаменевшие, не спуская глаз с дула двух кольтов, уставленных на них. Форбсом. Как я говорил, Форбс ничего общего не имел с сантиментальностью или романтикой. Он был слишком расчетливым и современным для этого, И как стадо шакалов, укрощенных на время, но не усмиренных навсегда, насколько можно было видеть по их злобным взглядам и слышать по соответствующим восклицаниям, люди медленно и неохотно ушли на бак. В течение недели мы больше не слышали от них жалоб, а затем, когда мы добрались до широты Новой Каледонии, произошло нечто такое, что заставило их бросить всякую мысль о мятеже. Один из подвахтенных заметил бутылку, плававшую на поверхности. Бутылка была закупорена и окрашена в белый, красный и синий цвета. Это было слишком необычно, чтобы пройти мимо, не обращая внимания, и даже хитрый шотландец заинтересовался. По его команде мы легли в дрейф, спустили шлюпку и поймали бутылку. Из-за краски, которой она была покрыта, мы не могли видеть, что было внутри, но это только увеличило наше любопытство. Форбс позвал меня в свою каюту и ревниво запер за мной дверь, перед тем, как открыл бутылку. Он выдернул ножом резиновую пробку к вытащил из бутылки листок бумаги. Это нас не удивило. Китобойные. суда часто посылают таким образом письма домой. В этой бутылке, однако, был только один листик бумаги. Форбс держал его в руках, и я с возраставшим нетерпением и любопытством наблюдая за ним.. Пальцы капитана во время чтения начали дрожать, глаза буквально вылезли на лоб и бурые обветренные, щеки покрылись густой краской. — Старк, — произнес он, прибавив ужасное проклятие и еле переводя дыхание, когда кончил читать, — возьмите и прочтите это... — и он протянул мне листок. Я взял бумажку из его дрожавших рук и в один момент проглотил ее содержание. Вот что там было написано: «20 градусов южной широты, 172 восточной долготы. Бриг «Мэри Коллен», идущий из Мельбурна в Сан-Франциско. Уже несколько дней люди умирают от непонятной и беспощадной болезни. Вчера мы похоронили двоих. Из двенадцати человек команды могут работать только трое. До сих пор эпидемия развивалась только в кубрике, но сегодня утром помощник заявил, что его лихорадит. Мы в совершенно беспомощном состоянии и нас несет ветром и течением к северу. Недавним ураганом сломало фор-стеньгу и сорвало руль. Мы пробует исправлять повреждения, насколько хватает сил, но я боюсь, что это бесполезно. Смерть висит над нами. Помогите. Скорейшая помощь необходима тем более, что на судне груз золота в слитках на полмиллиона долларов. Л.М. Грент, капитан.».. – Фью — свистнул я и вопросительно посмотрел на Форбса. – Двадцать градусов южной широты и сто семьдесят два восточной долготы... — пробормотал он,, нервно постукивая пальцем по столу и напряженно глядя вверх. - Около пятидесяти миль к востоку..-. Бутылку и судно унесло в разные стороны. Нам не так трудно было бы его догнать, если оно не продвинулось дальше к северу. Ко его должно было снести дальше. — Подмиллиона! — ошеломленно произнеся- — Чьи? Мне никогда и в голову не приходило, что на свете есть столько денег у кого-нибудь! Форбс изумленно уставился в меня. — Разве вы не читаете газет? — спросил, он, — -«Мари Коллен» вышла из Мельбурна около месяца назад. Об этом было в местном. «Таймсе». Я помню, что сам был удивлен ценностью груза, Чорт возьми! Подумайте, какая будет премия за спасение этого груза! Он сжал кулаки, и начал метаться: по каюте, как посаженный в клетку леопард. И, как леопард, поглядывал на меня, как будто на добычу, на которую собирался броситься, чтобы ее поглотить. Его вид наводил на меня страх и отвращение, настолько хищной сразу стала, его физиономии. — Значит, вы хотите отправиться спасать этот бриг? — спросил я Форбса. – Конечно, паренек! И со всей, быстротой, какую только позволят нам паруса. Пусть эта рвань на баке жалуется, сколько хочет. Им придется здорово несладко, так как течь на нашей «Гермозе» еще больше усилится. – Сообщить им об этом? — спросил я. – Относительно золота? — вопросительно произнес он, бросив на меня острый взгляд, и после паузы прибавил: — Гм, сам нe знаю... Во всяком случае, это не составит большой. разницы. Так или иначе, но каждый из нас должен будет получить свою долю... Ладно, можете сказать им. Это пожалуй, их успокоит, этих проклятых бездельников. Я отправился на бак. и сказал им. – Они слушали мой рассказ с. жадным вниманием- Они едва не сошли с ума от дикой радости, но им было мало того, что я сказал, они требовали, чтобы я показал им письмо Грента. Все они знали, этот бриг «Мэри Коллен» и большинство читало в газетах о грузе золота. Они сразу забыли и о грязнем подмоченном кубрике и об отврати-тельной провизии. Все мысли их. были теперь всецело заняты сокровищем на разбитом бриге . Они все, как и Форбс, буквально горели желанием догнать разбитый бриг, и мы поставили столько парусов, что «Гермоза» стала походить на подводную лодку в момент погружения. Люди окончательно не могли уже спать в совершенно залитом водой кубрике и перешли в свободную каюту, на средней палубе. Но ни на второй ни на третий день никаких признаков; «Мэри Коллен» мы не видели. Или ветер гнал ее на север быстрее, чем мы предполагали, или она исправила свои повреждения и взяла нужный курс. Если последнее предположение было правильным, то мы должны были се нагнать, так как у нас 6ыл тот же порт. назначения. Людей на баке явно охватило нетерпение. Я не мог их заставить выполнять обычные работы на корабле. Если работа не способствовала непосредственно ускорению хода «Гермозы», то ни один из них не желая пошевелить и пальцем. Сокровище их всех околдовало и они только о нем и думали» Вот чего мы с Форбсом не учли, решив сообщить им о письме Грента. Затем мы увидели за бортом другую бело-сине-красную бутылку. Команда заметила се первая и все с диким воем бросились, как сумасшедшие, на... корму, чтобы сказать нам об этом. Моментально была спущена шлюпка и через пять минут безмолвный вестник был доставлен на «Гермозу». Как и в первый раз, Форбс и я открыли бутылку» запершись в его каюте. «12 градусов южной широты, 178 — западной долготы Бриг «Мэри Коллен». Это четвертая бутылка, которую, я выбросил за борт, но помощи нет... Наше положение ужасно. Сегодня умер плотник, и я последний из всех, оставшийся в живых, жду смерти с минуты на минуту. Прежде чем все умерли, четверо из нас вытащили на палубу все золото к собирались сгрузить его на шлюпку, чтобы уйти на ней с проклятого корабля. Но она перевернулась, когда ее спустили на воду и один из людей утонул. Оставшиеся трое не смогли поставить ее на киль. Я остался один с золотом. Поднялся ветер с норд-веста и меня быстро несет к югу. Ищите меня к юго-востоку отсюда. Единственные мои спутники — акулы. Они массами кишат вокруг корабля, как черви. Я начинаю их бояться- У меня еще не было приступа болезни, но если помощь не явится скоро, то я сойду с ума.- Л.М. Грент, капитан ». Пока Форбс после прочтения этого письма ходил по каюте нервными шагами; испуская проклятья, я сидел безмолвно на стуле и думал о судьбе этого обреченного корабля. Я не мог отделаться от настойчиво звучавшей в моей голове фразы из письма: «Я остался один с золотом» Мне казалось, что я вижу этого человека, вижу, как он сидит к полном одиночестве на палубе-около ящика. с золотом, напряжённо прислушиваясь и с широко открытыми глазами, так как боится заснуть из-за- кишащих кругом чудовищ и чего-то, еще более ужасного, что мерещится ему в воспаленном мозгу. — Старк, — вдруг воскликнул, обратившись ко мне, Форбс, — я не думаю, что мы потеряем, очень много времени, если чуть свернем с нашего курса, чтобы пойти за «Мэри Коллен». Можете отнести письмо на бак и показать его команде. Я вычислю наше место в полдень и затем мы поставим «Гермозу» на юго-восток. — Есть, сэру — ответил я и: отправился с письмом на бак. Итак мы пошли по следу «Мэри-Коллен», как полицейская собака-ищейка. И, действительно, на баке была настоящая свора бешеных овчарок, летевших по кровавому следу, а на корме их вожак. Они все обезумели, почуяв запах золота где-то впереди. Странный это металл, превращающий человека в дикого зверя. И этот металл быстро обнаружил настоящую натуру негодяев. Я услыхал их разговор, от которого у меня заледенела кровь в жилах., Они обсуждали возможность исправления «Мэрн Коллен» и затем увода ее вместе с драгоценным грузом к какому-нибудь необитаемому острову, — совсем как это описывается в романах. Меня испугал не их проект, а то, как держали они себя при обсуждении. Им, видимо было решительно все равно, услышу я их или нет. Они абсолютно не. считали нужным считаться с Форбсом и со мной. В течение ряда дней мы неслись, не дотрагиваясь ни до одного шкота, не опуская ни одного паруса. Дряхлый, избитый ветрами корпус «Гермозы» дрожал и скрипел, пока она упорно двигалась к югу под распушенными парусами, и несколько раз она едва не пошла ко дну под тяжестью заливавшей ее трюмы воды. Но мы выкачивали воду досуха, клали заплаты на ее несчастные искалеченные бока и снова гнали вперед. Мало-по-малу люди начали протестовать против работы у помп и дошли до такой наглости, что потребовали выбросить копру из трюмов за борт, чтобы облегчить этим ход шкуны. Но хитрый и рассчетливый шотландец твердо сказал: «нет, синица в руках лучше журавля в небе» и убедительно подтвердил свое доказательство парой кольтов. Таким образом, мы шли все дальше и дальше. От времени до времени нам попадались опять белосине-красные бутылки капитана Грента. Каждый раз он сообщал, что его несет к зюйд-зюйд-осту, и все время мы гнались по его следам сравнительно медленно, но настойчиво. Я не в состоянии описать попеременно охватывавшие нас надежды и страхи и то напряженное состояние, в котором мы находились. Наши нервы обратились буквально в мочалку. Человек испуганно вскрикивал, если вы неожиданно дотрагивались до его плеча, и хватался за нож, если вы пробовали сделать ему выговор за что-нибудь. Люди на баке ссорились даже между собой и давно бы уже убили Форбса и меня, если бы их не приводили каждый раз в радостное настроение письма Грента. Наконец, мы поймали последнюю, какую нам пришлось увидеть, сине-бело-красную бутылку. Измученный Грент писал, что больше выдержать не может. Без сна, без людей, только с акулами кругом и не зная, попадают ли кому-нибудь в руки его бутылки, он сходит с ума. От времени до времени, — писал он в этом последнем послании, — с ним бывают припадки, такие припадки, что у него изо рта выходит пена, но все-таки припадков болезни, от которой умерли остальные, он не чувствует. После, этого мы не имели больше о нем сведений. Проходили дни, затем недели и мы все-таки шли по его следу, слепо и упрямо. Форбс, наконец, несмотря на всю свою жадность, устал и начал подсчитывать, водя пальцем по карте, сколько лишних миль мы напрасно прошли к югу. Это был несчастный момент, когда он приказал рулевому повернуть на другой курс, чтобы итти к Сан-Франциско. Рулевой категорически отказался выполнить команду. Форбс сначала остолбенел от изумления, затем, не понимая, какого сорта людей взял на судно, стремительно сбежал вниз и схватил оружие, — обычные свои неоспоримые аргументы. Я тоже должен был вооружиться револьвером, и мы с Форбсом вдвоем встретили . взбунтовавшихся людей. Они все сбежались на корму, вооруженные ножами и нагелями. Сначала, видя, насколько неравны силы, Форбс попытался воздействовать на них словами. Но слова были бесполезны. Было ясно по виду этих людей, что они хотят нас убить. И с диким воем они бросились на нас. Через две минуты из семи нападавших осталось только четверо, но зато наши револьверы были пусты. Мы схватили их за дула и бросились в рукопашную. Мне казалось, что по крайней мере сорок ударов обрушилось на меня в течение небольшого числа секунд. Я чувствовал, что и сам раздаю удары с немалым успехом. Но было очевидно, что наше дело плохо. Мы с Форбсом прислонились спинами к поручням борта, сражаясь не на жизнь, а на смерть, без всяких шансов на успех, когда стоявший у руля вдруг закричал: — Парус впереди! Надо было видеть, как эти бандиты выронили свои ножи и бросились наверх по вантам. Но я. не могу их упрекать за это. Это был тот крик, услышать который они жаждали в течение долгого, измотавшего все их нервы, месяца. Не менее сильное впечатление произвел этот крик и на меня с Форбсом. Но у нас хватило присутствия духа снова зарядить наши револьверы, прежде чем проявить какой-либо интерес к новой сцене. — С какой стороны парус? — загремел после этого Форбс таким властным тоном, какой когда-либо от него можно было слышать. — Впереди с правого борта, сэр, — ответил рулевой. В тот же момент, Форбс и я, оба были наверху. С мачты мы увидели приблизительно в двух милях от нас с правого борта остов судна, неуклюже качавшийся на мертвой зыби. Мачты его были голы, бушприт исчез. Судя по оснастке, судно было когда-то бригом, и его мотало на волнах во все стороны так, как-будто оно потеряло руль. — К шкотам! Все по местам! — взревел Форбс, и шесть человек, в том числе двое раненых, бросились выполнять команду. Мы быстро повернули к бригу и через десять минут могли уже разобрать надпись на корме: «Мэри Коллен, Сан-Франциско». Все, бывшие на «Гермозе», за исключением лишь одного, лежавшего мертвым на палубе, испустили дикий крик. Я кричал не менее громко, чем остальные, и можно было думать по охватившему меня возбуждению, что и на меня подействовала близость золота. Но это было не то. Просто, долгий период напряженного ожидания, наконец, кончился, мои нервы, натянутые до последней степени, не выдержали, и я поддался общему настроению. На «Гермозе» были оставлены двое раненых, чтобы смотреть за кораблем, а остальные вместе с Форбсом и со мной сели в шлюпку и направились к бригу. Все море кругом было сплошь покрыто акулами — немыми, похожими на привидения чудовищами, величественно плававшими и неутомимо поворачивавшимися то хвостом, то передней частью туловища. Довольно трудно было взобраться на борт раскачивавшегося во все стороны брига и нам пришлось подняться через бак. Как только мы ступили на палубу, нас как-будто охватило какой-то тяжестью. Не произнося ни звука, мы медленно двинулись на корму, плотно сгрудившись. Это была плавучая могила, у нас захватывало дыхание. И, идя по палубе, мы чувствовали, что ступаем по крышке гроба. Проход по палубе на корму был загорожен камбузом и кладовой, и мы не могли видеть кормовой палубы, пока не ступили на нее. Форбс шел впереди и первый обогнул кладовую. Когда он вышел туда, он вдруг остановился как вкопанный, с перехваченным от изумления дыханием, и глаза его чуть не вылезли на лоб. Он не мог говорить, и только указал рукой. Мы взглянули. Перед штурвалом стоял открытый ящик, а около него сидел человек. Он вполголоса то бормотал что-то самому себе, то невнятно произносил проклятья. Глаза его горели и блестели, как у змеи. И все время он нагибался к ящику, засовывал туда руки, вытаскивал пригоршни кусочков золота и злобно бросал их затем через борт акулам. Он, казалось, совершенно не обращал внимания ни на нас, ни на «Гермозу» и продолжал безостановочно лепетать, бесноваться и бросать золото за борт. Это и был Л. М. Грент. Бешеный, совершенно нечеловеческий вопль вырвался из группы людей, окружавших меня. Как дикие звери, они прыгнули вперед и бросились к ящику с золотом. Но Грент уже сделал свое дело, — ящик был пуст. Увидев нас, Грент вскочил, его рука с блеснувшим в ней лезвием ножа с быстротой молнии поднялась к горлу и он упал ничком на палубу. Как кучка муравьев, команда «Гермозы» расползлась тогда по бригу, проникая во все его щели и самые потайные места. Стоя на палубе, я ясно мог слышать шум, который они производили, переворачивая ящики и срывая доски в поисках золота, и раз или два их дикие вскрикивания, когда они натыкались на мертвые тела. Но все золото «Мэри Коллен» было за бортом, и они вернулись, беснуясь от ярости и разочарования. Счастье капитана Грента, что он таким образом покончил с собой, иначе, я уверен, они в бешенстве разорвали бы его на куски. Мы сошли с брига на шлюпку и направились обратно к «Гермозе». Затем поставили паруса и, взяв курс на Фриско, бросили «Мори Коллен». Что другое должны были мы сделать? Похоронить мертвых можно было только с риском заразиться. САНАТОРИЙ – «БОМБА» В Клевеланде (Сев. Америка) закончена постройка санатория-«бомбы» в которой больные недели и месяцы должны будут находиться в атмосфере с повышенным давлением. Сами американцы называют ее «ТимкенТанк», по имени заводчика, пожертвовавшего на изготовление этого «санатория» миллион долларов. Сооружение сделано из стали, Вместо окон — круглые, в роде морских., «иллюминаторы», непроницаемые для наружного воздуха. Такие же двери. Для каких, собственно, больных и насколько необходим вообще подобный санаторий, — неизвестно. Пациенты же из числа скучающих миллионеров — несомненно найдутся. БЕЛАЯ МОГИЛА Рассказ К.Могучего Рисунки Н.Колесникова Памяти Амундсена 14 декабря объявлен днем национального траура в Норвегии по погибшему исследователю полярных стран Роальду Амундсену. (Из газет). 1 – Контакт! – Есть контакт! — спокойно ответил пилот Дитрих, одной рукой привычным жестом повертывая выключатель, а другую опуская на рукоятку руля. Аппарат рванулся и, освобожденный от сдерживавших его трос, ринулся, как застоявшийся конь вперед. Он нырнул в полосу солнечного света, отбрасываемого вглубь залива заходящим солнцем. Пилот Дитрих слегка прищурился: лучи солнца слепили его. Аппарат шел этой ярко освещенной полосой к выходу из фиорда, суженному прибрежными утесами. Гидроплан едва касался волн. Рука Дитриха твердо держала руль... Минута, и он «дал ручку на себя». Аппарат, отделившись от волы, плавно поплыл вверх. Прозрачные синие тени ложились по склонам, обрывам холмов и скал, окружавших фиорд, На набережной города, залитого лучами заката, собрались сплошные толпы людей, даже .на остроконечных крышах в тревоге замерли одинокие зрители. И когда гидроплан взлетел, торопливый всплеск волны заглушил единодушное ура! Пилот Дитрих не слышал этих оваций; мешал шум мотора. — Брунс! — крикнул он норвежцу-механику, находившемуся позади него. — Музыка нашего мотора не хуже берлинской оперы. Брунс поморщился и закричал так, чтобы его слова достигли ушей пилота: — Наши моторы работают почище всякой оперы. Механик любил свои «машины» и выражался о них всегда с нежностью, к которой примешивалась доля гордости. Аппарат плыл мимо высокого, полого склона. Коммодор Роальсен прильнул к зеркальному стеклу правого окна пассажирской каюты гидроплана. Мягкие кресла с высокими спинками образовывали как бы отдельные купе. Эти купе были превращены в кладовые консервов, инструментов; одежды. По некоторые из них были оставлены для пользования пассажиров гидроплана. – Мосье Гильом, — обратился коммодор Роальсен к стройному молодому человеку с веселым, подвижным лицом француза. — Если бы результаты нашей работы соответствовали тому энтузиазму, с которым нас провожают, — тогда успех наш был бы обеспечен. – И мы сели бы, точно цветок, на самый северный полюс, — весело отозвался Гильом, употребляя то шутливое сравнение, которое его товарищи — французские летчики употребляют для обозначения плавной, без толчка, посадки. Глубокая складка, оттеняющая щеки и подбородок Роальсена, сделалась еще глубже. — Как я был бы рад, если бы наш путь лежал прямо на полюс, туда, куда давно уже стремится человечество и которого оно достигло, — просто, но с волнением сказал он. — Тогда ты имели бы лучше снаряженную экспедицию. Но когда из Арктики до твоего уха доносится крик отчаяния «SOS» — тогда не время для колебаний. Я знаю Арктику и в моих полярных скитаниях этот крик не раз готов был сорваться с моих уст. И если люди его не слышали, то, быть может, потому, что в то время не было радио. Да, кто знает, Гильом, пустыни Арктики, — . продолжал Роальсен задушевным тоном, — тот не останется безучастным к призыву полярных путников., Вам что, Соломон? Перед коммодором стоял маленький черный человек с бледным лицом. Большие черные глаза, глубокие и выразительные, имели какое-то странное, невольно привлекающее к себе выражение: это было выражение большой, застывшей во взгляде печали. Точно этот маленький бледный радио-техник глядел куда-то далеко вперед и видел что-то необычайное, тяжелое, видел какую-то глубокую, незаметно для всех совершающуюся драму, И боль от виденного он сохранил в своем взгляде. – Вам что, Хаджи? — нагнувшись к уху радиста, вновь переспросил Роальсен. – Коммодор, мой аппарат принял ряд поздравительных и сочувственных телеграмм из Рима, Стокгольма, Христиании, Парижа, Лондона, Нью-Йорка... Роальсен взял маленького техника за руку и весело прокричал: — Мой друг, вы прочитаете их мне, когда мы успешно вернемся обратно! В это время пилот Дитрих круто «дал ручку на себя». Аппарат начал «забирать высоту»... Фиорд и прибрежные возвышенности остались позади. Гидро-план шел на запад. И тогда Дитрих нажал ногою на правую педаль.. Аппарат вздрогнул, накренился на бок, но тотчас же выпрямился, покрывая свой путь по прямой... Прямо... все прямо... на север. 2. Бергенская Служба Погоды была права: до Тромзе погода благоприятствовала полету. Но когда прошли этот маленький норвежский городок, где пополнили запас бензина, погода стала менее устойчивой. Однако, в общем, аппарат шел хорошо и только тряска указывала па то, что ветер усиливался, моментами достигая силы шквала. Наблюдатель Эй лье подошел к коммодору Роальсену и молча остановился у него. Роальсен сидел. в кресле, перед ним на столике лежала карта. — Коммодор! — сказал Эйльс. Голос у него был слабый, хриплый, Эйльс подал ему записку. Это была только, что принятая радио-телеграмма от Службы Погоды в Лондоне. «Условия полета неблагоприятны»... Роальсен молча взял за руку Эйльсена и усадил его около себя. Гильом, по-видимому, страдал от вынужденного бездействия. Его живой подвижной натуре было далеко не по нутру сидеть в «мышеловке», как он называл кабину гидроплана. Пилотскую рубку он предпочитал всем кабинам в мире. Забравшись в свободное кресло, Гильом прислушивался к стуку консервных жестянок, наспех сложенных за его спиной. Этот стук, а в особенности вид огромных меховых полярных сапог, одетых на ноги, а также неловкость, которую он чувствовал от особенно тяжелого, по его мнению, мехового костюма, нагоняли на француза серьезные мысли. Усевшись поудобнее, Гильом начал насвистывать веселую песенку (звон тяжей, шум моторов и пропеллера заглушали его свист), когда Роальсен позвал его движением руки. Все трое: Роальсен, Эйльс и Гильом — наклонились над картой. Голос коммодора был отчетливый, громкий и соответствовал той несокрушимой воле, которую выработал в себе этот человек. — Здесь! Он указал пальцем восточнее Шпицбергена. — Те, на помощь к которым мы идем, должны быть здесь!.. Где-то здесь! — добавил он с некоторым колебанием. — Мыс Лейг-Смит и _Земля Франца Иосифа — сказал Эйльс, но его слов, произнесенных тихим, хриплым голосом, никто не расслышал. Роальсен догадался, что хотел сказать наблюдатель. - Где-то здесь, между мысом Лейг-Смита и землей Франца-Иосифа, — крикнул он. В это время гидроплан испытал сильный толчок. Все почувствовали, как пол кабины падает вниз, и, чтобы сохранить равновесие, ухватились за край стола. Аппарат накренило; но это продолжалось лишь мгновение, и вновь был слышан равномерный шум мотора и оттого как вздрагивал весь аппарат, видно было, что гидроплан несся вперед, вновь забирая высоту. — Воздушная яма! — сказал просветлевший Гильом, к которому вновь вернулось обычное хорошее настроение духа. Он понял, что ток воздуха вызвал провал аппарата. — Коммодор, — сказал Эйльс, обращаясь к Роальсену, но тотчас же понял, что ему не перекричать гула моторов, шуршания ветра по деревянной обшивке и свиста среди фюзеляжа аппарата. Он наклонился и написал: «Погода не благоприятствует поискам». Роальсон кивнул утвердительно головой. «Не думает ли коммодор, что будет своевременно отложить поиски...» Но Роальсен не смотрел, что. писал Эйльс. Его внимание привлек маленький радио-техник. Лицо Соломона Хаджи было обычно спокойно, но в глазах отражалось волнение, еще более усилившее выражение присущей им печали. Соломон не отходил от своего приемника. Он улавливал волны эфира... И вдруг его слух уловил едва слышное... Соломон не мог ошибиться. Это был далекий крик из ледяных равнин, крик о помощи, быть может, тех, кого они отправились спасать. — «SOS».. И больше ничего... Соломон согнулся над приемником; казалось, он хотел проникнуть в эфир всеми до крайности обостренными чувствами. Он долго ловил волны эфира, но эфир молчал. Все усилия Соломона были напрасны... Видя в руках радио-техника листок блок-нота, Роальсен протянул к нему руку, — «SOS»...Спасите души наши...- — вскричал Роальсен вне себя от волнения. — И вы приняли этот крик? Маленький радио-техник наклонил голову. – И далее... далее... Какие географические координаты нахождения погибающих? – Коммодор, — сказал Соломон, — радио-аппарат перестал работать. 3. Гидроплан, идя на полном газе, несся с бешеной скоростью, то креня на правое крыло, то дрожа и взлетая вверх, то резко падая вниз на глубину двухсот метров. Пилот Дитрих уверенно управлял рукояткой руля, но он чувствовал, что передаточные механизмы так туго натянуты, что ему казалось, они вот... вот готовы лопнуть. Внизу показался лед, Дитрих отбрасывает рычаг от себя, и аппарат ныряет вниз. Он приближается к поверхности льда, но, выпрямляясь и стремительно несясь вперед, попадает в полосу тумана, Туман сгущается, сплошной стеной надвигается на аппарат, и уже не видно ни неба вверху, ни льда внизу — вокруг мокрые пронизывающие пары... Дитрих нажимает педаль, он еще больше отбрасывает рукоять руля, аппарат вздрагивает, делает вираж *) в воздухе и, выпрямляясь, идет вниз. Но хлопья тумана, непроницаемого, как вата, следуют за ним, окружают его. Брунс, ежась от холода, с тревогой следит за снижением аппарата и пытается что-то крикнуть Дитриху. Эволюция товарища внушает ему страх. Перегнувшись на своем сиденье, так, чтобы быть ближе к Дитриху, Брунс кричит навстречу резкому свистящему ветру, в упор которому ревет пропеллер и поют металлическим звоном аэропланные сцепления. — Прибой, прибой, айсберг! Сильный удар потряс аппарат. Как подбитая птица он заколебался, заметался, на мгновение сделался игрушкой ветра, но несмотря на силу удара Дитрих не выпустил рукоятки. С огромным усилием он дергает ручку на себя, чтобы вызвать подъем, аппарата, а сам в то же время с тревогой прислушивается к изменившемуся шуму мотора. Ему ясно слышны перебои. «Теряем скорость!» — пронеслась у него в уме жуткая мысль. Рванувшись вверх, гидроплан на неуловимую долю секунды как бы застыл в гуще тумана, но прежде, чем он начал падать на хвост, Дитрих ловким движением поставил его в равновесие и гидроплан планируя пошел вниз, в гущу тумана. — Мы падаем! — вскричал в кабине Гильом. И среди внезапно наступившей тишины послышался полный отчаяния возглас маленького радиотехника: – У меня разбились все запасные лампы! – Моторы выключены, мы спускаемся. Друзья, сохраните спокойствие! — раздался твердый голос Роальсена. Его лицо было бледно, но спокойно. Расширенные зрачки остановились на пятне окна, точно хотели пронзить гущу тумана. Поворот при сильном крене. Сильный удар сбил его с ног. Загрохотали посыпавшиеся консервные банки и сброшенные вещи; треск и пронзительный звук отдираемого дерева, точно срывали обшивку кабины, заглушили крик и стоны. Все смолкло. 4. Вокруг бесконечная гладь морского льда, и только в направлении с юго-запада на северо-восток , тянется на несколько километров ледяная гряда. Отдельные глыбы взгромоздились одна на другую и лучи летнего солнца не растопили, а лишь сцементировали их в эту груду утесов. У подножия одного из утесов лежал разбитый гидроплан. Шасси, на котором прежде помещались поплавки, и обе несущие плоскости — крылья были изуродованы. Оторванная гондола выдавалась несколько вперед и была осыпана льдом, рухнувшим с утеса. Маленькая фигурка человека в огромных меховых сапогах, таких же брюках и куртке, но с одним распущенным башлыком на голове, хлопотала около обломков. — Коммодор... коммодор, — -кричал он, но прошло некоторое время, прежде чем в отверстие гондола появился другой человек. Он согнулся, чтобы не задеть головой за изломанную металлическую раму, и вылез из полуразрушенной кабины. — Соломон, — сказал он товарищу, — мучения Гильома кончились. Он умер. Брови коммодора Роальсена нервно дернулись и глубоко сидящие глаза казались еще глубже. Видно было, что он боролся с овладевшим им волнением. Уже с нескрываемой болью прозвучали его слова: – Гибель наших товарищей, поломка этого аппарата, быть может, ускорит гибель других. Я говорю о тех, кого мы пошли искать. Теперь у них одной надеждой меньше. Сейчас мы бессильны помочь им и должны позаботиться о себе. – Вот если бы уцелел мой. аппарат, — со вздохом сказал маленький радио-техник. Брови коммодора сдвинулись, но в складке, у губ, заиграла улыбка. – Соломон, — сказал Роальсен. — Вчерашнего проклятого тумана нет, ветер пал, но я не верю этому затишью. Нам все же необходимо торопиться... – Куда? В этой стране, коммодор, думается мне, некуда торопиться. Уверенный тон маленького радио-техника развеселил Роальсена. – Вы не правы! — воскликнул он. — В этой стране наоборот нельзя терять ни минуты. Здесь лето коротко и провизии у нас мало. Мы должны итти. – Куда? — опять спросил радист. – Наши инструменты погибли, и мы не можем определить своего положения, но я предполагаю, что на юго-западе от нас есть архипелаг. Туда мы пойдем сегодня. Когда солнце склонится к западу, снег, покроется твердым настом, выдерживающим тяжесть и путешественников, и саней, и собак... К сожалению, у нас нет собак. – Но у нас есть сани, они мало пострадали и я укрепил их. – Мы погрузим на них наше оружие и припасы. Наши товарищи... Я засыпал их осколками льда. Это почетная могила для тех, кто погиб в Арктике, — задумчиво сказал Роальсен и замолчал, — его взгляд привлекла какая-то деталь обломков гидроплана. — Поплавки были сбиты раньше, Соломон, при первом ударе, который мы испытали в тумане. Их нет... — При этом ударе я потерял последнюю надежду на исправление своего аппарата... Тогда ? разбились мои запасные лампы... Но Роальсен не слушал маленького радио - техника. Его мысли остановились на утерянных поплавках. Если они были сбиты до кромки постоянных льдов, они могут быть замечены китобойными шкунами или теми судами, которые выйдут, на поиски. И мир узнает о новой катастрофе... Продолжая уже вслух свою мысль, сказал Роальсен своему спутнику: — Но мы еще живы, Соломон, и будем бодры. Правда... 5. Шесть дней, кажущихся бесконечными, шли затерянные в ледяной пустыне двое людей. Когда густой туман настолько сгущался, что не представлялось никакой возможности продолжать путь, они отдыхали в наскоро разбитой палатке. Погода пока в общем благоприятствовала путешественникам; ветер то усиливался, то затихал, но никогда не достигал степени гибельного в этих широтах урагана. Уже на второй день пути Роальсен изменил первоначально взятое направление и круто повернул на юг. Снег становился рыхлее и глубже. Местами тонкий наст — результат ночных заморозков — проламывался, и сани проваливались так глубоко, что снег подымался на десять двенадцать сантиметров выше уровня днища. Приходилось проламывать ногами ледяную корку около передка саней, утрамбовывать снег и лишь после этого вновь сдвигать санки с места. Ноги уходили в рыхлый снег, и не раз Роальсен и Соломон по пояс проваливались в него. Спускался туман, и солнце не бросало своих косых лучей на однообразную снеговую равнину. Исчезали тени, а с ними исчезали с глаз все неровности льда. Соломону в такие минуты казалось, что перед ними совершенно ровная плоскость, Но предательская гладь оказывалась крутым скатом широкой расщелины. Поднятая нога маленького радиста не встретила опоры и он полетел с высоты двух-трех метров, пока не достиг дна расщелины. Роальсен осторожно спускал туда же санки, где присоединялся к нему фыркающий и отплевывающийся Соломон; и они вдвоем тащили санки к расщелине, потом подымались наверх, опять опускались, по колено утопая во влажном снегу или скользя по крепкому насту. Роальсен с тревогой посматривал на небо, на заволакивающие его густые облака, на сгущающиеся и облегающие горизонт тучи. В короткие моменты отдыха маленький радист как бы забывал о своей нечеловеческой усталости и даже шутил: — Коммодор, когда мы вернемся в Европу и все будут приветствовать вас, кто-нибудь захочет увидеть и меня. Соломон не был тщеславен, и, говоря о себе, он думал только об одной вдовушке из Оссо, в глазах которой он будет героем. А Роальсен в это время думал: «Лишь бы до урагана вытти на материковый лед». 6. Температура понизилась, и по окрепшему насту было легко тащить санки. Шел восьмой день после катастрофы. Солнце не показывалось целый день. Дул довольно сильный ветер. В молочном сумраке равнина казалась плоской, и глаз, привыкший к однообразному сиянию ледяных полей, не мог отличить неровностей. Коммодор, не доверяя этой кажущейся равнине, шел в шагах пятидесяти впереди. Он шел бодро, слегка прихрамывая на правую ногу. Лицо Роальсена осунулось, складка, оттеняющая щеки и подбородок, еще более углубилась, а на глаза легла тень. Они шли, как всегда, делая небольшие переходы и короткие привалы. Соломон чувствовал, как болезненно ныло все тело. Он видел, что и Роальсен замедлял шаги и его хромота делалась все заметнее. Длинной бамбуковой палкой коммодор время от времени нащупывал путь. Ветер усиливался и холодом пробирался под меховую одежду. Легкий озноб пробегал по потному телу радио-техника. И вдруг яростный порыв ветра едва не сшиб его с ног. Этот порыв поднял и закрутил целую тучу снега и острия его больно били по лицу и кололи его. Ветер выл и забрасывал сани и его, Соломона, снегом. В белесоватой мгле вырисовалось перед Соломоном лицо Роальсена. Самого его не заметил бы маленький радист. Вся одежда коммодора была занесена снегом и иней ощетинил его брови и сосульками примерз на коротких усах. — Нас занесет! Постараемся как-нибудь поставить палатку. Там выступ. Укроемся под его защиту, Роальсен схватил веревку от саней, почти бегом потащил их куда-то, увлекая за собою и растерявшегося товарища. Ветер крутил и несся со скоростью не менее шестидесятивосьми миль в час, и все вокруг обоих людей, затерянных во льдах, скрылось в массе двигающегося снега, Он ударял с боков, курился снизу, сыпал сверху. Среди рева ветра раздавался какой-то подозрительный треск; он шел издали, усиливаясь, точно одинокие выстрелы орудий... Роальсен выхватил брезент из санок и, что-то крича товарищу, старался набросить полотно на воткнутые жерди, вокруг которых ветер уже наметал сугроб. Но яростный порыв урагана подхватил материю и бросил ее в белесоватый мрак. Точно большая птица метнулся брезент. Маленький радио-техник кинулся в белесоватый мрак, чтобы подхватить брезент. Где-то недалеко, среди свиста ветра, родился угрожающий гул, и вдруг под самым ухом маленького радиста ударил грохот, сопровождаемый, треском и диким свистом. Лед под его ногами задрожал, и Соломон, не сознавая, что с ним, упал. Он прокатился несколько шагов вниз и свалился на дно небольшой ложбины. Здесь менее гудел ветер, но сверху густо мело снегом. Соломон вскочил. С трудом вскарабкавшись по откосу, он побежал туда, где оставил Роальсена. Ветер яростно хлестал его в правый бок, резал льдинами щеку. И вдруг Соломон увидел прямо перед собою темный проток. Маленький радист был на вершине отвесного обрыва, и не остановись он во-время, еще шаг вперед, он скатился бы в воду. Соломон понял весь ужас своего положения. Перед ним была, действительно, вода, проток хотя еще узкий, но такой, через который он не мог перебраться. Ледяное поле, на котором он оставил Роальсена, оторвавшись от основного ледяного массива, отплывало все далее и далее, Соломон упал на край обрыва и, не сознавая того, что ветер может смести его вниз, что было сил кричал: — Роальсен... Коммодор... Ему показалось один раз, что до него долетел ответный слабый крик. Маленький радист вскочил. У него мелькнула мысль, что, может быть, ледяное поле еще не везде отошло от массы льда. Торопясь, он побежал вдоль обрыва, на расстоянии двух-трех шагов от его края. Он бежал, кричал и слушал, но не слышал ничего, кроме свиста ветра. Снег слепил глаза. Захватывало дыхание. И когда он добежал до поперечной расщелины, он не видел ее и заскользил вниз, крепко ударившись головой о выступ льда. Меховая шапка его еще раньше слетела в проток. Ноги его глубоко вошли в снежный сугроб. Неподвижный, без памяти, лежал маленький радио-техник, а сверху ураган сыпал снегом, наметая новые сугробы холодного савана. Бюро Службы Погоды сообщало: «Условия плавания неблагоприятны, в. Арктике свирепствуют циклоны...» ВНИМАНИЮ ПОДПИСЧИКОВ Январьские приложения к журналу: Э. Синклер «СЕВЕР и ЮГ» и первый Альманах «БОРЬБА МИРОВ», задержались выходом по техническим причинам и будут разосланы в конце января или в начале февраля. ПУТИ ДОРОГИ Очерк В.Николаи День, когда к жерди приделали первое, грубо сколоченное, сплошное колесо — был великим днем в истории человека. От первого скрипучего и медленного оборота и до современного бесшумного и молниеносного вращения-.. колесо служило и служит человечеству в его борьбе с пространством. Под скрип колеса уменьшались постепенно размеры земли и «необъятный мир» стал во столько раз меньше, во сколько раз быстрее завертелось колесо... История колеса неразрывно связана с историей дороги. В Перу, где колесо было неизвестно, и для перевозки грузов пользовались вьючными антилопами, дороги на крупных склонах устраивались в виде пологих лестниц. В горах, где кроме мула и лошади других средств передвижения нет — дорогой до сих пор служит первобытная тропа. Там-же, где вообще дорог не существует, для перевозки тяжестей употребляют «волокушу»: волокуша это две длинные жерди, привязанные своими тонкими концами к плечам лошади. Толстые концы волочатся по земле. Жерди эти связаны сзади лошади перекладиной, на которую помещают груз. Повозка, в основе своей, происходит от волокуши. Когда к волокуше додумались приделать пару колес получилась одноколка, когда удлинили форму волочащихся концов — сани. Для перевозки больших грузов пришлось пристраивать две пары колес, а для увеличения подвижности переднюю пару оказалось необходимым укрепить на вертикальной оси. Первобытному человеку, для того, чтобы додуматься до каменного топора, проделать в камне дырку и вставить в нее палку — понадобились века. Чтобы из волокуши создать повозку — понадобились тысячелетия. Первые сведения о повозке теряются в тумане давно прошедших эпох. Последнюю модель волокуши можно видеть верстах в двухстах от Ленинграда. крестьян Сев.-Зап. Области волокуши называются «смычками» и служат единственным там возможным средством перевозки тяжестей. На Мурманской дороге волокуш, должно быть в насмешку, называют «аэропланами»... 29 дорог Римской империи в далекие времена соединяли с метрополией самые отдаленные области подвластных провинций: Испании, Галлии, Британии, Фракии, Малой Азии, Египта и Северной Африки... Дороги эти строились в четыре слоя из камня, положенного на растворе. Нижний слой состоял из двух рядов крупного камня, положенного плашмя на известковом растворе. На этот слой накладывали камень размером в кулак, слой бетона и слой камней, размером в орех. Поверху лежал слой гравия с песком. В болотистых местах дороги строились на дубовом настиле. Для сохранения горизонтальности полотна, римляне прорезали горы, засыпали овраги, возводили огромные мосты... Отдельными участками из 140.000 километров римских дорог во многих местах пользуются до настоящего времени. Всюду, где, ложилась тень римского орла остались следы его созидающего гения... На со-временные деньги один километр такой дороги должен стоить 150 — 200 тысяч рублей. Дороги эти были обставлены * указателями расстояния и пересечений путей, имелись специальные дома и для ночлега и станции для смены лошадей. Для облегчения путешествия выпускались специальные путеводители, выгравированные на серебряных вазах и глиняных таблицах. В 330 г. пашей эры для паломников был составлен специальный путеводитель из Бордо в Иерусалим. В этом путеводителе указывались не только дороги и станции, которые лежали на пути, но давался также и целый ряд разнообразных сведений относительно стран и местностей, мимо которых проезжал путешественник. Но эти удобства были свойственны не только римским дорогам. Дороги не меньшей прочности и не хуже оборудованные строились и в других государствам древнего мира. Китайские дороги, правда, несколько тысяч лет тому назад, служили образцом в течение многих столетий. Греки, строили дороги из колей, тщательно высеченных в камне. Дороги персидских царей вызывали восторг греческого историка Геродота, жившего за пять столетий до начала нашей эры... На этих дорогах, день и ночь под охраной купцов и воинов, шли повозки, груженные товаром, военной добычей и ланью покоренных народов. В ненасытные столицы текли транспорты испанской шерсти, китайского шелка, тончайшего Александрийского полотна, сыра с Альпийских гор, устриц греческих островов, рабынь и рабов без числа — всех племен... По этим дорогам неслись и тяжелые кованые бронзой, военные колесницы легионеров, и неуклюжие четырехколесные повозки торжественных матрон, и египетские возки, дно которых, для уменьшения тряски, было из переплетенных накрест упругих ремней, и колесницы ассирийцев, такие легкие, что один человек мог поднять на плечо экипаж, рассчитанный на трех пассажиров и парадные колесницы богов, императоров и военноначальников, — колеса которых, были усыпаны драгоценными камнями, кузов — из чистого золота и слоновой кости... Рисунок. Продольный разрез Римской дороги. В одной римской империи, в период расцвета, насчитывалось до 17 видов экипажей... На этих дорогах существовала правильно организованная почтовая гоньба. Гонцы и курьеры Рима развозили по всему миру государственную почту с быстротой, утерянной впоследствии на много столетий. Расстояние от Антиохии до Константинополя, равное 1200 километрам, гонцы покрывали меньше, чем в шесть суток, цезарь, изумлявший современников быстротой передвижения, проехал в сопровождении свиты от Рима до берега Рейна — больше 800 миль — в течение семи дней. В день он делал около 150 километров... В течение столетий тяжёлое, кованное железом колесо с грохотом неслось по каменным дорогам империи. И каменные дороги и медные подошвы сандалей легионеров, охранявших эти дороги, были рассчитаны на вечность. Шоссейная дорога. С падением Римской империи прекратились заботы, о путях сообщения. Нашествие варваров и великое переселение народов изменили лицо мира. В течение всего ран-него средневековья торговля замерла и путешественники исчезли. Дороги поэтому были совершенно заброшены. Переезды совершались верхом на лошадях, а женщины и духовные лица свои редкие поездки совершали на ослах. До конца XV века экипажи были, так мало распространены, что в домах не делали даже настоящих широких ворот. Во двор въезжали только верхом. Даже в первой половине XVI века на весь Париж было всего три кареты. Одна из этих карет принадлежала дворянину, который, вследствие своей толщины, не мог ездить верхом.. Однако, к концу этого столетия кареты стали уже вещью обыкновенной. В Италии, Франции, Германии и Англии, почти одновременно появились даже наемные кареты для дальних путешествий. Конструкция карет стала постепенно совершенствоваться. Их снабжали не только крышкою, но и боковыми портьерами, В 1599 г. в Париже появилась первая карета со стеклами, присланная из Италии. Но эти кареты по существу мало чем отличались от повозок древнего мира, и ездить по немощеным улицам в этих безрессорных экипажах с неподвижной передней осью. было не очень удобно. Смерть Генриха IV, убитого в такой карете с боковыми портьерами повела к замене занавесок сплошной стенкой. В конце XVII столетия эти, уже совершенно закрытые кареты, стали подвешивать на ремнях — прототипах современных рессор. Эта форма экипажей быстро распространилась по всей Западной Европе. В начале XVIII века появились стоячие рессоры и экипаж приобрел, наконец, тот конструктивный принцип, который он сохранил до нашего времени. Новые повозки общественного пользования: дилижансы, мальпосты и брички, появились в XVIII веке. Они все уже были снабжены новыми, патентованными в 1804 г., рессорами. Но состояние дорог и дорожное строительство в течение всего этого времени, вплоть до XVIII века, было чрезвычайно неудовлетворительно. Еще в 1797г., недалеко от Парижа, на оживленнейшей Фландрской дороге, простирались лужи до 600 метров длиною. Чтобы одолеть эти препятствия, приходилось или ехать в обход, или рисковать поломкой экипажа. Но по мере оживления торговли и увеличения деловых и культурных связей между отдельными государствами вопросу об улучшении дорог стали уделять все больше и больше внимания. Но строить дороги римского типа для современных государств было непосильно. Значительно более дешевая система искусственного укрепления дороги с помощью слоя щебня, усовершенствованная во Франции инж. Трезагэ, в течение нескольких десятилетий, распространилась по всему цивилизованному миру. Эти шоссейные дороги существуют уже больше ста лет. «Ракета» — Стеффексона. Попытки соорудить самодвижущуюся повозку, приводимую в движение силой человека, ветра и даже силой пара, пока приходилось пользоваться обыкновенными дорогами не давали удовлетворительных результатов. Идея рельсового пути была давно известна, но и рельсовый путь, сначала деревянный, а затем из литого железа, являлся элементом будущей железной дороги и был десятилетия не связан с паровым котлом. . Соединение рельсового пути предназначенного для конной тяги уже с 1767 г., с паровым двигателем было осуществлено Дж. Стеффенсоном. В 1812 г. он впервые пустил по рельсам свою самодвижущуюся паровую повозку — локомотив с восемью вагонами.., Железная дорога, при своем возникновении, была встречена весьма недружелюбно. «Что может быть глупее и смехотворнее, — писали тогда газеты — чем идея построить локомотив, который передвигался бы с двойной- скоростью почтовых карет... Доверить свою жизнь такой транспортной машине — это то же самое, что поехать на ядре, выстреленном из пушки». Противники железной дороги находили, что при передвижении со скоростью 15 километров в час, вследствие страшного трения, вагоны должны загореться, скот, пасущийся на полях, от одного вида этого чудовища — умереть от страха, а куры — перестать нестись... Но всего этого не случилось, несмотря на то, что историческая «Ракета» Стеффенсопа дошла во время испытаний до неслыханной для той эпохи скорости в 60 километров в час. Когда в России появились первые «чугунные дороги и пароходные экипажи», народ объяснял передвижение вагонов тем, что в котел «зачурили» бесовскую силу и, так как ей нет вы-хода, то она должна поневоле работать. Впрочем, такая точка зрения не помешала одному представителю этого самого народа — дворцовому крестьянину Леонтию Шамшуренкову — приблизительно лет за 80 до появления, паровоза, построить самодвижущийся экипаж и проект автосаней — аглицкий ходун — самовар. Почти одновременно с проникновением в Россию «аглицкого ходуна — самовара», русским изобретателем: Гyрьевым был устроен «торцовый колесо-провод для быстродвижных машин на обыкновенном шоссе». Изобретатель торцовой мостовой первый выявил возможность применения механической тяги на шоссейной дороге. Но его сухопутные пароходы» успеха не имели. Понадобилось еще много десятков лет и появления автомобиля для того, чтобы доказать, насколько жизненна была идея Гурьева. Развитие железнодорожного строительства не сократило ни строительства ни значения шоссейных путей. Там, где стала преобладать железная дорога, шоссейные пути развивались в качестве подъездных путей, а где железнодорожная сеть была слабая или вовсе отсутствовала, шоссейные дороги сохраняли свое полное значение. В настоящее время шоссейные дороги из камня, раздробленного в щебень и уплотненного посредством укатки, покрывают собою миллионы километров во всех странах мира. Но дальнейшему распространению шоссе обычного типа поставлен предел. Появление автомобиля, развитие автомобильного транспорта выдвинули на очередь вопрос о замене шоссейных дорог дорогами с другой твердой одеждой. Шоссейные дороги отходят в прошлое и «Расписание о числе почтовых лошадей, кое должно быть отпускаемо проезжающим», сейчас интересует только любителей старины... Париж — Пекин. Первая самодвижущая повозка, снабженная паровым двигателем, появилась во Франции в 1769 г., т.-е. 160 лет тому назад. Ее сконструировал артиллерийский офицер Кюньо для перевозки пушек. Этот автомобиль через каждые 15 минут хода останавливался и столько же минут подымал пар... Это было скорее смешно, чем интересно. Но возможность применения парового котла в качестве механического двигателя была доказана. Этот первый деревянный автомобиль, т.е. первый самодвижущий экипаж по сей день хранится в Париже, как драгоценная реликвия современного автотранспорта. Этот двигатель постепенно совершенствовался. Довольно скоро в Англии при помощи паровых повозок, установилось даже междугороднее сообщение. Но в 1830 г. был издан закон. «Перед паровым экипажем, — гласил закон, -в расстоянии 50 шагов должен всенепременно итти человек и предупреждать всех встречных об идущем за ним автомобиле, чтобы каждый мог принять соответствующие меры...» Этот живой рожок сразу приостановил начавшееся было развиваться движение паровых омнибусов, рассчитанных уж на 25 пассажиров и достигавших скорости в 20 километров в час. На континенте дело обстояло иначе и применение автомобилей, хотя и медленно, но продолжало расти. В 1879 г. Фаллэ проехал на своем паровом автомобиле из Парижа в Вену, в 1885 г. Карл Бенц и Даймлер почти одновременно сконструировали мотор с бензиновым двигателем. Найденный во второй половине XIX века способ изготовления высокосортной стали, необходимой для этих моторов, состязания на скорость и международные конкурсы. Столб пыли. Колесо олицетворяет собой движение. Дорожное полотно — путь. Борьба между этими двумя взаимно исключающими принципами тем ожесточеннее, чем быстрее вертится колесо. Автомобильное колесо вращается с такой быстротой, что человеческий глаз не в состоянии уловить движение спиц, и колесо кажется неподвижным. В мимолетном, — в полном смысле этого слова, — соприкосновении колеса несущегося автомобиля с отдельной точкой дороги участвует столько враждебных друг другу сил, это соприкосновение насыщено такой взаимной ненавистью, что понадобились объединенные усилия механики, физики, химии и математики, чтобы эту «ненависть» понять, расчленить и учесть. Фото. Современный автобус Смерти шоссейной дороги обычного типа предшествовал столб пыли, поднятый первым промчавшимся по шоссе из Парижа в Ниццу автомобилем. Для борьбы с пылью дорогу полили гудроном. Это было первое оскорбление шоссейного пути». Связывающая сила смолы не только сковала дорожную пыль, но и укрепила полотно дороги. Оно лучше стало сопротивляться расстройству, причиняемому проездом автомобиля. Гудронированные участки отсрочили неизбежный конец шоссе. Но автомобиль наступает. Тяжелее и быстрее вертится колесо. По дорогам понеслись грузовики в сотни пудов весом и легковые машины, развивающие скорость в сотни километров в час. На помощь погибающему шоссе, на поединок с механической повозкой, бросается неизмеримое количество асфальта, цемента, эмульсий из смол и битумов. Шоссе поливается, закрепляется, уплотняется, укатывается, пропитывается горячим и холодным способом, но всего этого оказывается не достаточно, и каменное шоссе замещается, наконец, бетоном. Автодороги. В Америке, между Нью-Йорком и Сан-Франциско — Лос-Анжелос построена «автомобильная сверхмагистраль». Общая ширина этой бетонной ленты — 60 — 70 метров. Она разделена на три пути, каждый шириной в 12 — 15 метров. Третий путь служит для транзитного грузового движения. Местами сверх магистраль идет в два уровня: на уровне земли — для местного; сообщения и на втором уровне — для автомобилей и автобусов дальнего следования. Время от времени, для перехода с одного уровня на другой, устроены наклонные переходные плоскости. Для встречных путей: автомобильных, железнодорожных, водных и т. д., под сверхмагистралью устроены специальные путепроводы. По этой бетонной ленте со скоростью 80 миль проносится больше 2.000 автомобилей в час... Автомобиль настолько успешно конкурирует с железными дорогами, что специальные двухъэтажные автобусы линии Нью-Иорк — Лос-Анжелос, в которых нижний этаж разделен на 8 спальных купе, а верхний представляет собою салон, — отходят от конечных пунктов всегда переполненными. Фото. Паровой омнибус нач. XIX в. Европа до таких сверхмагистралей и такого движения не дошла, но и там, тип современной автомобильной дороги стоит уже на большой высоте. Дороги, приспособленные исключительно для автомобильного движения, впервые появились в Италии. Первая «автострада", соединяющая Милан с озером Комо, длиной в 84 километра и шириной в 14 метров, построена в 1925 году. Она покрыта слоем цемента на бетонном основании. Плавность хода автомобиля на этой дороге такова, что стакан, наполненный до краев водой, доставленный из Милана в Комо (84 километра), за всю дорогу не потерял ни капли... Примеру Италии последовали и другие государства. В Германии, Франции, Швейцарии разрабатываются и частично уже осуществлены проекты специальных дорог, обеспечивающих автосвязь между главнейшими центрами и, в свою очередь, связанных с международной сетью авто-путей. Часть этих дорог уже эксплоатируется больше двух лет. Уже больше двух лет по этим дорогам несутся бесшумные лимузины и тяжелые грузовики. На автопутях скорость первых не ограничена, а вторых — равна скорости пассажирского поезда. Но предельная быстрота автомобиля еще не достигнута. Недавние опыты с автомобилем — ракетной фирмы «Оппель» — подтвердили возможность повысить рабочую скорость автомобиля до 400 — 500 километров в час. Этот автомобиль, вместо бензинового двигателя снабжён системой трубок, в которых происходят взрывы газов, расширяясь, газ проталкивает вперед экипаж. Секрет устройства ракеты хранится пока в тайне. Ни способ воспламенения горючего, ни его распределение неизвестны. Но когда такой автомобиль войдет в жизнь, расстояние между Ленинградом и Москвой можно будет покрыть в 1 1/2 часа, — если позволят дороги... СССР. В довоенной России дорожная сеть, распыленная по нескольким ведомствам и не имевшая единого руководящего начала, являла собою чрезвычайно пеструю и жалкую картину. Никаких программ планомерного покрытия страны сетью дорог, хотя бы по частям, не было. Отсутствие научной базы в производстве дорожных работ породило свои, нередко граничащие с невежеством, приемы, которые, в отдельных районах, существовали вплоть до последнего времени. Первый сдвиг в дорожном хозяйстве и в технике вызвала империалистическая война. Потребность в срочном улучшении дорог не только в прифронтовой полосе, но и в глубоком тылу, вывела дорожное строительство из векового прозябания на путь интенсивной работы. Мобилизация технических сил, почти неограниченный отпуск средств, срочность заданий — все это дало свои результаты. Период военнодорожного строительства не только выработал новые методы работы, но установил, рекордные сроки быстроты ее выполнения. Небольшие земские мостики, целыми месяцами и даже годами стоявшие разобранными и перестраиваемые только по мере притоков средств, приводятся в порядок в течение одного -двух дней. Мосты в сотни сажен строятся в течение одного-двух месяцев. Дороги, на по стройки которых сгоняются десятки тысяч военнопленных, вырастают с быстротой почти сказочной. Октябрьская революция застала дорожное дело в момент наиболее напряженного подъема. Освободившиеся после мировой войны дорожные отряды были переброшены на фронт гражданской войны и продолжали работать с той же энергией. Основной целью этой работы было не только восстановление разрушенных и разрушаемых дорог, но и постройка новых,.. Взрывы артиллерийских снарядов перемешивались со взрывами динамитных шашек, расчищавших дорогу для завтрашнего дня. Когда, наконец, этот день наступил и страна перешла на мирное положение, перед Центральным управлением местного транспорта — органом, объединяющим дорожное дело СССР, — встала головокружительная по своему значению и размерам задача. При помощи дорог, способствовать наилучшему экономическому развитию страны, ее отдельных районов, оживить курорты, внести культуру и сносные условия жизни в такие углы, в которых до сего времени не знают даже о существовании, колес. За эту задачу принялись вплотную... Строятся новые дороги... Кемь — Ухта. Полярный круг. Полярная ночь, болото, безлюдье. На все 138 километров дороги — одно селение карелов и две встречи с кочующими самоедами. Пулозеро, Лавозеро. 94 километра через тундру, каменные гряды, топи и болота... Амурско-Якутская магистраль. Территория в 132 раза больше Бельгии, Город Якутск — центр республики — в 1200 километрах от железнодорожной станции... В тайге зимой — 55 градусов мороза. В самое теплое время года — июль и август — вечная мерзлота, наледи, — пролагает себя путь дорога. Дорога к границам Афганистана, в Монголию, в Персию... Современные условия требуют коренной перестройки вьючных и караванных путей. И вьючные и караванные пути перестраиваются... Чуйский, Кяхтинский, Усинский тракты, Самарканд-Термез, Полторацк-Гаудан, Аул из -Ата—Альма-Ата... Странные для слуха ленинградца названия... Великие пути... Тысячи тысяч верст... К 20-летию Октября мы должны полностью восстановить 50.000 км. шоссейных и грунт, дорог, построить 30.000 км. новых подъездных путей и заново перестроить 200.000 км. грунтовых дорог. Мы должны также довести выпуск автомобилей в СССР до 100.000. КЛЫКИ МАМОНТА Эти клыки найдены на севере Сибири, на побережье Арктики. Клыки удивительно хорошо сохранились и составляют в этом отношении большую редкость. Вес этой пары клыков около 80 кило, а длина каждого из них более 13 футов. Приобретены они одной английской компанией за сравнительно недорогую цену 2.500 руб. и являются единственными хорошо сохранившимися образцами клыков мамонтов в Англии. 500 КИЛОМЕТРОВ В ЧАС Так выглядит остов англинского гидроплана «S5», которому удалось развить скорость до 319 1/2 миль в час, т.-е. до 500 километров. В верхнем углу справа изображен общий вид этого самолета, а налево дано изображение его предшественника «S4». Легко заметить, что у обоих гидропланов радиаторы являются составной частью крыла. Все части расположены в направлении движения, чтобы довести до минимума сопротивление воздуха. Сам пилот может попасть на свое место, только подняв козырек, который затем опускается. ЛЕГКИЙ ЗАРАБОТОК Рассказ К.Хаина рис. Г.Ф. Когда китоловный пароход, затертый льдами, зимует в проливе Дэвиса, то второму механику абсолютно нечего делать. В особенности с такой дрянью, как машины «Глинера». Но я не из тех, которые могут спокойно сидеть, сложа руки. Безделье наводит меня на мысли о том, какого дурака я свалял, бежав из школы и отказавшись от спокойной карьеры клерка, которую прочил мне отец. А так как мысли об этом действуют ужасно угнетающе, то я обыкновенно привязываюсь тогда к первому попавшемуся на глаза человеку. Дело кончается, конечно, дракой, и у кого-нибудь оказывается нос свернутым набок. Такая штука никого не делает особенно популярным, а так как меня уже не очень любили на «Глинере», то я решил во что бы то ни стало избежать этого. И, потому занялся выделкой разных мелких металлических вещиц, пока не кончился весь бывший под рукой материал, а затем сшил себе одежду из запасных шерстяных одеял и резиновых плащей, подходящую к арктическому климату. После этого окончательно ничего не осталось делать. Тогда мне пришло в голову заняться охотой на льду. Дело в том, что у нас была объявлена премия наличными деньгами за доставку шкур медведей, лисиц, котиков и т. п. - Итак, я пошел к капитану и он дал мне старинную заржавленную винтовку и восемь патронов. — Покажите мне, что вы способны воспользоваться ими с толком, м-р Мак-Тодд, — -сказал он, — и я вам дам еще. Но я думаю, настоящего медведя вы и не увидите, а застрелите лишь такого, который померещится вашим пьяным глазам, грязный пропойца-механик! У него был удивительно острый язык, у этого Блэка. Никакой физической силой он не обладал, и только руганью мог держать в руках команду. Но делал это блестяще, лучше многих, пользующихся револьверами и металлическими нагелями. Он был трезвенник к тому же и самый суеверный из моряков, каких я когда-нибудь встречал. Меня он особенно не взлюбил с самого начала рейса, когда я потребовал обычную порцию рома. – На моем корабле пьянства не будет, — отрезал он мне начисто, как будто я говорил о целой бочке. – Не будет и китового жира, — ответил я обозлившись – Ша, ша! Типун вам на язык! — крикнул он, замахав руками. — Не пророчествуйте мне таких вещей на морс, чорт бы вас побрал, кабацкая затычка! Кое-кто из команды слышал этот разговор, но никому из них мои слова не понравились. С тех пор на «Глинере» я и не чувствовал особого расположения к себе.. Ну, словом, с этой ржавой винтовкой, полученной от Блэка, я и попал впросак. Может быть, я и охотник, но прежде всего я механик, и мне кажется, что всякая штука из металла для того и существует, чтобы держать ее чистой до блеска. А потому я сейчас же разобрал эту винтовку, вычистил ее и щедро, где надо, смазал маслом. Затем надел свою новую арктическую одежду и спустился на лед. «Глинер» стоял в заливе милях в двух от берега; и скажу вам, что арктический лед не очень похож на скетинг-ринг. Он сплошь состоит из холмов, холмиков, ям и целых ущелий, так что ходить по этому льду совсем, нелегкая штука. Погода стояла сравнительно ясная, когда я сошел с парохода, и, хотя ртуть в термометре давно лежала в шарике без всякой надобности, все-таки не было так холодно, как вы думаете, потому что не чувствовалось ни малейшего дуновения ветра. Солнца, конечно, никакого не было, так как его никогда не бывает здесь зимой, но звезды горели ярко и по временам полярное сияние вспыхивало на горизонте, как настоящая иллюминация. Но одиночество, когда пароход скрылся из вида, было ужасное. И полное безмолвие царило в этой ледяной пустыне. Абсолютно не было слышно никаких звуков, кроме шороха шагов. Я был подавлен этим ужасным одиночеством. И должно быть, меньше думал о своей охоте, чем было нужно, потому что вдруг очнулся от звука тяжелых шагов по замерзшему снегу. Я быстро повернулся, но в сумраке ничего не мог разобрать. Но как только я остановился, шаги тоже прекратились, и, скажу не скрывая, что волосы у меня стали дыбом на голове. Однако, когда я взвел курок винтовки и он щелкнул самым доброкачественным образом, моя нервность быстро улетучилась. И, так как казалось, что зверь, если это был зверь, не собирался двигаться, пока не двинусь я, то я заскрипел своими меховыми сапогами по снегу, чтобы заставить его подумать, что опять иду, И он моментально двинулся по направлению ко мне. Трудно было определить, откуда доносился звук его поступи. Но вскоре из-за холма появился медведь, показавшийся мне самым громадным из всех его собратьев живущих, в Арктике. Он спокойно шел ко мне и, казалось, смотрел на меня, как на специально приготовленный для него обед, к которому торопиться нечего. В нем чувствовалась такая проклятая самоуверенность, что я обозлился. Я не был особенно метким стрелком в те дни, а потому подпустив медведя ярдов на десять, вскинул винтовку и нажал собачку. Звучно щелкнул курок, но выстрела не последовало. Чорт побери! Осечка, когда прямо на меня двигался колоссальный медведь также твердо и невозмутимо, как трактор, Я быстро выбросил пустую гильзу и вставил другой патрон. Адски холодный металл обжег мне руки, как вылетающий из клапана пар. Затем я снова нажал собачку. Вторая осечка! Медведь уже был около меня и начал подниматься на задние лапы. Быстро повернув винтовку, я хватил медведя прикладом между глаз. — Крак! — прозвучала винтовка, вылетевшая от удара желтовато-белой лапы моя опустевшая рука задрожала, и я оказался в положении, которое вы едва ли назовете особенно забавным. Зверь мог покончить со мной в тот же момент, если бы этого хотел. Но он повернулся в сторону, видимо желая понюхать винтовку и вылизать масло, которым винтовка была смазана. Я бросился бежать со всех ног. Вообще, надо сказать, я не призовой бегун и в самой подходящей обстановке, а в такой адски тяжелой и неудобной одежде, какую носят зимой в Арктике, ни один человек в мире не побежит особенно быстро. К тому же дорога была такая, что часто приходилось перебираться с помощью рук через острые края льдин, чем бежать по ровной поверхности. Облизав винтовку, медведь двинулся за мной страшно быстрым шагом. Для него препятствия, задерживавшие меня, малого стоили. И в два счета он уже снова пыхтел около меня. Одежда мне невероятно мешала. Я сорвал с себя шубу и бросил на лед. Медведь остановился и начал ее обнюхивать. Пока он был занят, я сделал саженей сорок. Но затем, когда он получил все удовольствие, какое мог из этого извлечь, он с той же бодростью опять пустился за мной, и я был вынужден дать ему мою куртку. «Глинер» все еще был далеко, а я уже бежал в костюме мало удовлетворяющем приличию, и еще меньше — климату. Чем дальше я сбрасывал одежду, тем больше, а главное дольше медведь интересовался ею, и на каждой штуке я выигрывал не меньше пятидесяти саженей. Наконец, дело дошло до нижнего белья, и я бежал уже в совершенно непристойном виде в одних лишь сапогах, когда «Глинер» был еще в полумиле впереди. Но ничего нельзя было поделать. Я закричал, но никто не. отозвался. Тогда я оперся на ледяной холмик и сбросил один сапог. Вскоре за ним последовал другой и я бежал, в чем мать родила, по колючему мёрзлому снегу, оставляй на нём следы крови на каждом шагу. Вплоть до самого парохода преследовал меня этот проклятый зверь, а затем, когда я вскарабкался на борт и позвал на помощь людей с ружьями, он исчез, как дым в сумраке ледяной пустыни. Я добрался до своей койки и наш стюард, страшно любивший медицину, начал возиться со мной, как мать с ребенком, пичкая меня чуть ли не всеми лекарствами из пароход ной аптечки. Но всё дело испортил капитан Блэк. Спустившись ко мне в каюту, он начал с того, что спросил: - А где винтовка? – После двух осечек спокойно валяется где-то на льду, — ответил я. – Как?! Вы бросили мою винтовку? Вы заплатите мне за нее, грязная Свинья. Я вычту ее стоимость из вашего жалованья. Этого я уже не мог вынести и отпустил в ответ острое словечко. Он быстро вошел в раж и начал меня отчитывать такими язвительными проклятьями, что я никак не мог за ним угнаться. Притом же я к несчастью упомянул, что вычистил и смазал винтовку маслом. Блэк ошеломленно уставился в меня и чуть не задрожал. - И вы называете себя механиком?- заорал он. — Вы сапожник, а не механик! Да разве вы не знаете, сапожное рыло, что ваше машинное масло здесь замерзает, и вы превратили эту несчастную винтовку в простую дубину? - Чорт возьми, я об этом не подумал! — признался я. - Судя по вашей физиономии, вы вообще ни о чем особенно много в жизни не думали, кроме бутылок. - Я всегда думал о своих обязанностях в машине и никто не посмеет сказать, что плохо их выполняю. Но должен сказать вам еще кое-что, капитан Пянчин Блэк. Если бы вы со своей Стороны больше думали, как добыть китовый Жир, и меньше тратили времени на ругань и попытки острить, то мы бы не засели здесь во льду без груза, а были уже дома и получали проценты от выручки. - Вы смеете учить меня моему делу? - Зебенок мог бы поучить вас в кем кое-чему. Я уже предсказал вам раньше, что никаких китов вы не поймаете в этот рейс, и слова мои оправдались, как видите. Хотите, я вам еще кое-что напророчествую? – Щ-ш-ш! Замолчите, паренек! — крикнул суеверный, Как баба Блэк, перепугавшись. — Я не хочу ваших пророчеств. - Что вы хотите и что получите — две совсем разные вещи, - сказал я, в ответ на его оскорбление. — Китов вы, по своему обыкновению, даже не увидите пока не тронется лед. Но если бы я мот что-нибудь за это получить, то доставил бы столько медвежьих шкур, что они оплатили бы нашу зимовку. – Я не прочь от сделки, если только вы не пустите в ход какие-нибудь колдовские штуки, проклятый предсказатель. Если хотите, я сделаю вам такое предложение за каждую медвежью шкуру, которую вы принесете, я дам вам семь шиллингов премий наличными деньгами сверх жалованья и обычных процентов от общей добычи. И дай вам еще хоть две винтовки и запас патронов. Но на одном условии, проклятый пьяница. Вы уберетесь вон с моего корабля на эту охоту, устроите себе хижину где-нибудь в снегу подальше отсюда и будете кормиться мясом своей дичи. — Но вы хотите убить меня? — Я хочу избавиться от вас, если хотите знать. Вы приносите нам несчастье. Нам не повезло с того момента, как ваша грязная морда появилась на этом судне. А потому, попробуйте отказаться от моего предложения, проклятый Выродок с длинным языком, и я сию же минуту велю вас заковать и буду держать в трюме, пока не подохнете, или пока мы не вернемся в Данди. И имейте в виду, что мне нечего будет бояться лишних разговоров на эту тему, потому что команда со мной заодно и, кроме того, я капитан Блэк, с такой репутацией, которая обелит меня на всяком суде. Было совершенно очевидно, что это не пустая угроза, и -я не счел нужным снизойти до того, чтобы спорить с ним. Я не чувствовал особого вкуса к трюму и цепям, но что касается ухода с корабля на лед, то в этом отношении у меня уже был кое-какой план. Но я не собирался откровенничать и снимать всякую тревогу с души этой суеверной скотины Блока.. А потому я закрыл глаза, как будто впал в транс, и, повернувшись к нему лицом, мягко поблагодарил его за позволение покинуть пароход. Я сказал, что вижу, как всем будет скверно на корабле в эту зиму (это легко было угадать), что люди будут сильно болеть (никакого колдовства в этом предсказании не было, так как цынга уже началась среди команды) и что многие на корабле умрут (это почти всегда бывает на китоловных судах, зимующих во льду, а потому и здесь я был не очень далек от истины) - и в виду всех этих обстоятельств я рад избавиться на зиму от этого злополучного парохода. - Заткните свой проклятый язык, поганая ворона! — заорал Блэк, затыкая уши. Я видел, как он побледнел от страха и капли пота выступили на его лбу. Я даже потер руки под одеялом от удовольствия, что так напугал Блэка. - Вы сами выразили желание уйти с моего парохода, — продолжал он орать, — и, будь я проклят, если не заставлю вас уйти на самом деле! Можете валяться на этой койке, пока не заживут ваши раны на ногах; даю вам три дня на это, а затем - вон отсюда, вся Гренландия и весь Ледовитый океан к вашим услугам! Довольно с нас ваших дьявольских пророчеств! Команда «Глинера» также горела желанием избавиться от меня, а потому спорить не приходилось. Мне сделали маленькие санки, и через три дня я нагрузил их небольшим запасом провизии, двумя старыми винтовками, .ящичком с мелкими инструментами и пятьюстами патронами. Кроме этого и теплой одежды, которая была на мне, я нечего не мог больше взять. Затем я поднялся на палубу, перелез через борт и стоял на льду, готовый двинуться в путь. Вся команда столпилась у борта, чтобы видеть, как я отправлюсь, и я заметил, что, некоторые из более молодых едва не плакали, глядя на меня. Но мне было наплевать. Капитан Блэк был уверен, что обрекает меня на верную смерть. Но самое забавное было то, что я вовсе и не думал о чем-либо подобном. Надо вам сказать, что у меня был вот какой расчет, когда я решился на всю эту штуку. Вскоре после того, как мы застряли во льду, на пароход явилась с визитом группа эскимосов, надеясь, должно быть, чем-нибудь попользоваться у нас. Они были так грязны, что с них топором можно было бы скалывать грязь, но замечательно дружелюбны. Один из них, забравшийся в машинное отделение, — он сказал, что его зовут Аматикита, — кое-как болтал по-английски и сразу перешел к делу. – Дайте выпить, капитан, — сказал он мне прямо, не заводя посторонних разговоров. – С удовольствием бы, старина, — ответил я, — но это трезвый пароход к моему собственному сожалению. – Сколько угодно выпивки в этом ящике, — сказал он, — показывая на жестянку с машинным маслом. — О, если это ваше шампанское, окунайтесь на здоровье, — предложил я ему жестянку и он, нежно охватив ее, высосал с четверть пинты смазочного масла с таким наслаждением, как будто это был ямайский ром. — Вам как будто нравится эта штука, - сказал я, — валяйте еще, не стесняйтесь! Но это была его порция. Он сообщил, что предпочитает спирт датской водке, которую они покупают в миссионерских поселениях, но поблагодарил за любезность и пригласил посетить его поселок, когда я смогу сойти с парохода. В это время кто-то из его приятелей попытался стащить какую-то мелочь на палубе и их всех выставили. Я, однако, успел заметить, что на многих из них были медвежьи меха вместе с другими, и это-то и имел ввиду, когда препирался с капитаном Блэком после истории с медведем. Аматикита мне указал, и каком направлении лежит его поселок, и туда именно я и собирался добраться, как можно скорее. Но никому на «Глинере» я не сказал о своем намерении. Я хотел, чтобы Блэк думал, что послал меня на смерть от холода и голода, и не с очень спокойной душой проводил эту зиму. А потому, сойдя на лед, я молча отвернулся от глазевшей на меня команды и потащил свои санки с грузом прямо к северу. Я ковылял и спотыкался на колючем льду в этом направлении пока пароход не исчез из вида и меня не охватило полное безмолвие. Тогда я повернул под прямым углом к берегу. Все время шел густой снег, и я потерял дорогу к поселку Аматикиты. Холод там в Арктике в эти полярные ночи такой, что у вас прерывается дыхание и вы теряете всякое мужество. По счастливой случайности, я во время наткнулся на эскимоса, ловившего котиков. Вернее, он наткнулся на меня, вынырнув откуда-то из ледяных холмов, как раз когда я уже присел чуточку отдохнуть, и начал меня колотить, пока не пробудил к жизни. Затем свалил меня, как груз, в свои сани, запряженные собаками, привязал мои санки сзади, щелкнул четырнадцати футовым бичом и мы полетели. Скоро мы добрались до хижин. И хорошо, что мне так повезло с этой встречей. Как потом выяснилось, я шел совсем не потому направлению, какое было нужно Если бы и попал в поселок, то наверное пошел бы по его. крышам, дальше не останавливаясь, так как они были вровень с поверхностью снега и совершенно незаметны непривычному глазу. Там была устроена крохотная дыра в снегу, от которой шло нечто вроде подземного туннел5т, и только из него вы попадали в хижины. А войдя во внутрь я подумал, что опять очутился в качегарке. Там был такой же адски резкий запах смазочного масла и людей, и не менее жарко. По совести могу сказать, что там было замечательно хорошо после невыносимой стужи. Меня ввели прямо в дом Аматикиты, и он принял меня с гостеприимством портового трактирщика, встречающего моряка с деньгами. С меня смяли верхнее платье, чтобы высушить его над огнем. Они сразу почувствовали ко мне почтение, поджарили для меня самый нежный кусок котикового мяса, и когда я съел его, то уселся на лучшем месте па скамейке в дальнем конце хижины. Я набил трубку, закурил ее и передал остальную пачку табаку другим. Вскоре можно было бы топор повесить в воздухе, которым приходилось дышать в хижине. В стороне от меня лежал, я заметил, двухлетний мальчик, Я взял его на колени и начал играть с ним, пока он не заплакал. — Можете назвать его моим именем, — сказал я. — Меня зовут м-р Нейль Энгас Мак-Тодд. Это со временем будет самым уважаемым именем в Шотландии. Моя любезность произвела на них большое впечатление, как я и хотел, и Аматикита, как настоящий мужчина не мешкая приступил к делу. Очень рады вас видеть, капитан. Чего вы пришли? Что вам нужно? — спросил он без обиняков. Вы деловой человек, — сказал я. — Не теряете времени. Это мне нравится- Мне нужны медвежьи шкуры, и я привез вам, чтобы добывать их, пару великолепных винтовок. Достаньте мне всех медведей полярного круга, а я за то отдам вам навсегда две винтовки и все патроны, какие останутся. Кроме того, вы можете использовать все медвежье мясо. Ну, хотел бы я видеть, кто предложит вам что-нибудь выгоднее! – Вы сами хотите стрелять этих медведей? — спросил Аматикита. – Нет, если без этого можно обойтись. Я механик, понимаете, и хороший механик. Но, как охотник на медведей, я мало имел практики. К тому же наверху слишком холодно. Я лучше останусь здесь и присмотрю за хижиной, а кстати кое что починю и придумаю кое-какие улучшения в обстановке. Я захватил с собой ручные тиски и ящик с инструментами и, если дадите мне дерева и немного железа, то обделаю вам эту землянку так, что она будет выглядеть не хуже любова дворца. Аматикита порылся среди балок под крышей хижины и достал оттуда полосу железа видимо взятую с китоловного судна. – Можете сделать из этого большую кастрюлю, чтобы стояла над огнем, капитан? – Вы получите, такую кастрюлю, хотя позвольте вам сказать, что надо быть первоклассным механиком, какого вы к вашему счастью и заполучили под свою крышу, чтобы сделать из этого дрянного материала то, что вам хочется Словом эта кастрюля, сделанная мною в конце концов, и положила основу моей высокой репутации у эскимосов. Однако, проводя так время в хижине, я не забывал главной цели, ради который сюда попал. Как только немного утихли постоянные снежные бури, я сейчас же напоминал Аматиките и его приятелям о нашей сделке, и они исчезали на санях с моими винтовками под дикий вой запряженных собак. Они редко возвращались с охоты хотя бы без одного медведя, и иногда привозили двух и даже трех. Белые медведи спят зимой в пустотах, ущельях и эскимосы знают их берлоги, но обычно не осмеливаются трогать медведей. И не удивительно, сказали вы бы, если бы видели их неуклюжие топоры и копья с костяными наконечниками, составляющие все их оружие. Но с тяжелыми, хотя бы и старого образца, винтовками, — это другое дело. Эскимосы были далеко не трусы. Они близко подпускали к себе медведя, поднятого их собаками, и раз-бивали ему голову одним выстрелом. Когда они привозили тушу в поселок, женщины сдирали шкуру и готовили мясо. Пища действовала на эскимосов так же, как на вас подействовала бы виски. Она делала их страшно добродушными и веселыми. Они пели песни, состоявшие не больше чем из двух нот, и плясали странные танцы. И играли с игрушечными и ветряными мельницами, которые я им сделал. Эти мельницы имели громадный успех. Я сделал первую, чтобы позабавить моего крестника, маленького Нлэнгса, как . они его прозвали. Но уже через две минуты я увидел, что его маменька отняла у него игрушку и начала поклоняться ей, как богу. Я приказал ей бросить это занятие и не быть дурой, и отнял мельницу, чтобы вернуть Нлэнгсу. Но на другой день сам Аматикита молился перед мельницей. — Бросьте валять дурака! — сказал я ему. - Эта штука, все равно, что бог, — ответил он. — Ничего похожего на нее нет на свете. — Ладно. Если в этом для вас доказательство божественности — сказал я, — то я быстро спихну этого бога с его трона. И, пока мужчины были на следующей охоте, я сделал еще дюжину таких же мельниц. Вернувшись и увидев это, они сразу поняли силу аргумента. — Вы правы, капитан. Не настоящий бог. Слишком много таких самых, — сказали эскимосы. — Забавляйтесь теперь с ними, сколько хотите, — ответил я. И они забавлялись ими всласть, как простодушные ребята. Благодаря этому я был все время занят, а провести целую зиму в хижине эскимоса штука нелегкая. В конце концов, сам Аматикита, собственно говоря, отдал мне команду поднять якорь. Нырнув однажды в хижину, он сообщил, что лед в бухте тронулся. Новость подействовала на меня, как удар хлыстом. Я выскочил на воздух и увидел солнце. Лед еще твердо держался у берега, но дальше к морю уже просвечивали между ним полоски воды. Я схватил Аматикиту за руку. — Дружище, — сказал я, — мне надо отправляться, и как можно скорее. Скажите своим ребятам моментально приготовить упряжку. — Скоро никак нельзя сделать, капитан. И как быть с винтовками? Я потерял их и не могу найти. — Понимаю. Вы славный парень, Тики, хотя немного вороватый. Но уговор дороже денег. Я не отказываюсь от своего слова. Винтовки ваши и патроны тоже. В один момент обе винтовки очутились в руках Аматикиты и он плясал с ними, как сумасшедший. Капитан, вы возьмете эти медвежьи шкуры, — и не умея назвать по-английски цифру, он показал на пальцах двадцать девять. - Здорово! — одобрительно сказал я, но, по правде говоря, мало думал в эту минуту о медвежьих шкурах, так как был занят только мыслью о том, как бы отсюда выбраться и попасть назад к своим. Я был уверен, что Блэк не будет ждать меня ни одной секунды, если бы даже знал, что я жив. Но и эскимосы хотели теперь скорее от меня избавиться; они боялись, что я передумаю и возьму назад винтовки. С головокружительной для эскимосов быстротой были пойманы собаки и запряжены в самые большие сани. Чорт возьми, и понеслись же мы тогда! Двадцать раз нам приходилось объезжать громадные пространства, открывшиеся во льду, ручьи полурастаявшего снега текли полосами под полозьями и тяжелое дыханье летевших, как вихрь, собак, окутывало нас настоящим облаком пара. Наконец, после поворота за одну небольшую ледяную гору, показался «Глинер». Он еще стоял во льду, но команда уже обчищала обледеневшую оснастку и прорубала кругом парохода канал во льду, чтобы можно было, когда придет время, быстро двинуться вперед. Могу вам сказать, что они здорово были ошеломлены, когда увидели нас, и больше всех Блэк. – Клянусь небесами! — прохрипел он. — Я думал, что вы давно умерли, как приличествует христианину, но вы, оказывается, превратились в дикаря. – Не больше, чем вы сами, капитан Блэк, — ответил я. — Я был занят добычей медвежьих шкур и попрошу вас выдать мне по семь шиллингов за двадцать пять штук. – Вы застрелили двадцать пять медведей?! Вы врете, пьяный механик! – Что касается вранья, то вот — шкуры. Можете сосчитать их сами. И, если хотите знать, то я вернулся на этот злополучный старый пароходишко затем,. главным образом, чтобы посмотреть, как исполнились мои предсказания. Я вижу, вы не очень хорошо смотрели за пароходом эту зиму. Старика чуть не взорвало. – Будьте вы прокляты с вашими предсказаниями! — заревел он в бешенстве. — Они все оправдались и с меня достаточно ваших пророчеств. Передавайте на борт медвежьи шкуры и оставайтесь на льду со своими приятелями. – Как вам угодно, — ответил я, - но шкуры тогда останутся со мной. Но помните, что лед не излечил меня от пророческого духа. Через минуту или две я наговорю вам столько, что любой древний пророк мне позавидует. – Чорт вас возьми! Я заставлю вас замолчать, грязная свинья, я всажу в вас все пули из винтовки! И я думаю, что он сделал бы это, если бы ему позволили. Но команда перепугалась. Помощники и гарпунщики окружили его, удержали и успокоили. Тогда он заговорил со мной уже другим тоном. – Послушайте, вы, Мак-Тодд, что сможет избавить меня от ваших проклятых пророчеств? – Приличное обращение, — ответил я, — и честная расплата за эти шкуры. – Идите на пароход, парень. Но помните: еще одно предсказание, и вы полетите за борт с парой железных брусков на ногах. Итак, я вновь очутился на борту «Глинера» с медвежьими шкурами и выручил бы за них почти пятнадцать фунтов, если бы Блэк не удержал из этой суммы стоимость лекарств, которыми пичкал меня Стюард. СПАСЕНИЕ ПОДВОДНОЙ ЛОДКИ Наш рисунок передает заключительный момент одной морской трагедии. Американская подводная лодка из-за порчи механизма не могла подняться на поверхность океана. Экипажу грозила неминуемая смерть. Тогда все тяжелые части и различные машины были перетащены на корму лодки, чтобы поднять ее нос. Когда это удалось, спасательные суда отправили механиков, которые и прорубили в носовой части отверстие, открыли доступ свежему воздуху, а затем спасли и 48 человек экипажа; остальные же 32 умерли от удушья. Издатель: «Красная Газета». РЕДКОЛЛЕГИЯ: С. Гисин, М. Раппопорт, Г. Ржанов, П. Чагин- Ленинградский Областлат № 22942. Типография «Красной Газеты" им. Володарского, Ленинград, Фонтанна, 57, Заказ №4810. Тираж 215.030