ВОКРУГ СВЕТА
ПУТЕШЕСТВИЯ И ПРИКЛЮЧЕНИЯ НА СУШЕ, НА МОРЕ И В ВОЗДУХЕ
№ 22 1929 г.

СОДЕРЖАНИЕ: Камса идет. Рассказ Аркадия Кончевского  ?  Через пороги на Днепрострой. Днепровские очерки А. ПI. Романовского,  ? Скачка со «львом». Текст к рисунку на обложке А. II. ? Медовый клад. Рассказ-быль В. О. Н и д у б.  ? Всемирный калейдоскоп,  ? Объявления.



КАМСА ИДЕТ
Рассказ Аркадия Кончевского
Цыган Велиша торопливо пробирался кривыми узенькими переулочками прибрежного аула. Высокий и жилистый, он широко шагал, перепрыгивая с камня на камень,— дорога шла круто вверх. Внизу бурлила горная речка, вдали синел Чатырдаг, покрытая снегом вершина его ярко сверкала на солнце. Северный ветер пронизывал дырявую куртку цыгана. Через несколько поворотов он был у входа в жилье; заглянув в маленькое оконце, увидел на кровати фигуру, покрытую чем-то, отчасти похожим на одеяло. Быстро толкнув дверь ногой, Велиша вошел в комнату.
Из-под лохмотьев показалась всклокоченная голова, за ней—могучие руки и богатырское тело. Спустив ноги на пол, потягиваясь и зевая, человек протирал заспанные глаза. Это был товарищ Велиши — атаман рыбацкой артели Ванька-Каин.
— Камса1) идет! Поднимайся живо!— сказал Велиша, усаживаясь на единственную скамейку. — Вчера Спирка был поздно на берегу и видал, как мартыны стайками кружились, а сейчас уже есть совсем верная указка: мартыны и бетоны2) прямо тучами над морем, и белобочка 3) бить начал.
— А где Спирка-Грек?—спросил очнувшийся при этих словах Ванька-Каин и стал поспешно натягивать сапоги.
— Спирка, Мишка и Мамут уже снастят баркас.
— Ну, так ты за хлебом гайда, а я камсерос 4) понесу.
1) Камса—небольшая рыбка из вида сельдей. Минувшей зимой и весной в несметном количестве камса подошла к южному берегу Крыма. В один день в Балакклаве б ы л о выгружено 320 тонн камсы.
2) Бетонами рыбаки называют бакланов.
3) Белобочка — вид дельфинов, распространенный в Черном море.
4) Камсерос — сеть для ловли камсы, куполообразная сверху, с открытым нижним концом, у которого прикреплены кольца, через кольца продета персика, ею связывают сеть снизу, и рыба оказывается как в мешке.
5) Аламан — длинная открытая сеть.
Рисунок. Рыбак Михаил оттолкнул баркас от берега.
— А полбутылочки можно взять? — заискивающе спросил Велиша.
— Нет, цыган, этого в море не надо, был уговор и шабаш.
— Ну, ладно, я заберу провиант, а ты пойдешь мимо Мишки — возьми аламан 5), — и Велиша вышмыгнул за дверь.
На берегу, у баркаса «Краснофлотец» работа кипела вовсю: забивали уключины, прифортовывали весла, ставили мачту. Море слегка волновалось: на нем показались «барашки», а короткие, но недобрые волны с шелестом слизывали гравий и прибрежный песок. Рыбаки торопились уйти в море до наступления темноты. Уложили сети. Велиша притащил провиант. Спирка-Грек спустил на воду баркас, и широкоплечий, с могучей грудью рыбак Михаил несколькими ударами весел оттолкнулся от берега; стоявший в баркасе, всегда улыбающийся Мамут потерял равновесие и плюхнулся на дно. Спирка и атаман прыгнули в баркас уже из воды. Ванька-Каин не один год был атаманом рыбачьей артели. Сильный, отважный, опытный наметчик, он пользовался любовью и уважением товарищей. Когда в море их застигали штормы, они знали, что Каин всегда придет им на помощь. Море любил он какой-то особенной, страстной любовью и знал его прекрасно. Сидит Ваня, смотрит на море и будто книгу читает.
Рисунок. «По-малу!» — командовал атаман, и рыбаки осторожно частями подтягивали камсерос.
— Вон течение как сверкнуло,— и укажет нам извилистую, чуть заметную, бледноватую полосу .— Через час норд пойдет, к утру стихнет. Вечером вода, ух какая холодная будет...
И в самом деле, через час-два дул такой норд, что. даже на берегу не знали, куда деться от крутящихся в воздухе облаков пыли. А вода, как и предсказывал Ваня, с двадцати пяти градусов бултых до одиннадцати!
Каин сидел на носу баркаса и зорко осматривал даль.
— Ишь, куда Мандрила свой баркас загнал!— указал он на быстро пробиравшимся баркас рыбака, почему- го прозванного Мандрилой, и задумчиво продолжал:— Если его там ветер захватит, не выберется...
— Ми нимножка запоздался,— улыбаясь, сказал Мамут. — Алешка ушел, Кафалиди ушел, все ушел.
Действительно в различных местах моря виднелись баркасы.
— Вода холодная, и рыба на глубине,— заметил Спирка, вглядываясь в воду.
— Велиша, приготовь камсерос,— бросил атаман, и ловким взмахом руки свернул канат и швырнул его к ногам цыгана. Велиша быстро расправил сеть, мелодично перезванивая кольцами, прикрепленными к нижнему ее краю.
Солнце спускалось за Чатырдаг. Клубящиеся, белые с розоватыми краями облака плыли мимо гор, иногда спускаясь в ущелья.
Дул северный ветер. Похолодало. Рыбаки отошли в море уже на несколько километров. Атаман зорко вглядывался в поверхность воды. Его глаза улавливали легкую рябь, над которой с пронзительным криком реяли чайки. Ветер стих Птицы лентой тянулись на запад. Рыбаков окружала морская, особая тишина. Временами она нарушалась всплесками волн от выпрыгивавших дельфинов. Звучные голоса перешли в полушепот. Надвинулась ночь.
Длинной серебряной полосой свети-лось море у горизонта, и переливчатая лунная рябь протянулась к баркасу. Стайка куликов пронеслась над водой, почти касаясь ее острыми крыльями. Море сделалось глубокого темного цвета; на поверхности его вспыхивали яркие лунные отблески. На фоне освещенного неба рыбачьи фигуры выделялись скульптурными силуэтами.
— Жги факел!—повелительно сказал атаман.
Мамут чиркнул спичкой, и баркас ярко осветился пламенем факела, по воде побежали бесчисленные золотые змейки.
— Варда!—и с правого борта с шумящим и ласкающим звуком, брошенный ловкой сильной рукой атамана, плавно пошел ко дну камсерос.
— Свети! Режь намет!—приказал атаман.
Велиша и Михаил стали быстро сворачивать вытягиваемую веревку. Кольца камсероса соединились у дна, и рыба оказалась в западне.
— Свинцы ') наверх тяни, Михаил! —отдал приказ атаман.
Словно рычаги точной машины заходили рыбацкие руки. У борта забурлило.
— Даешь камсу с помидорчиком! — радостно выкрикнул Спирка-Грек и стал вместе с другими вытягивать сеть.
Рыбы поймалось так много, что сразу втянуть сеть в баркас было невозможно.
— По-малу! — командовал атаман, и рыбаки осторожно частями подтягивали камсерос. Сквозь расширившееся отверстие лунным серебром потекла камса в баркас.
Всю ночь кипела работа...
— Шабашь!—сказал атаман, уста-ло садясь на камсу.
— Почти полный груз,— заметил Велиша.
— Спирка, не спи! Держи на маяк! — крикнул Каин рулевому, а у самого от зевоты скулы сводило, при чем обнажался ряд ослепительно белых зубов.
Поставили парус, и «Краснофлотец» с попутным пошел быстро к берегу. Мамут свернулся калачиком поверх камсы, дрожа от предрассветного холода.
Огненно-красный край солнца показался над горизонтом. Метались чайки и буревестники, шныряли бакланы. Сотни разноцветных полос заколыхались по морской глади, задрожали, точно играя с отражавшимися в спокойной воде фиолетово-розовыми облаками.
') Свинцы — грузила.
— Красота!— сказал атаман и встал во весь рост в баркасе; ноги по щиколотку уходили в серебристую массу, руки — на могучей груди а лицо — к солнцу...
На берегу уже разгружали рыбу из ранее прибывших баркасов. Несмотря на бессонную ночь, лица были оживлены. Звенел смех; остроты так и резали воздух, пахнувший морем и рыбой
Только один Мандрила был насуплен и изощрялся в ругательствах: его постигло несчастье — не осмотрел веревку камсероса, продеваемую в кольца: она, не выдержав тяжести, оборвалась и вместе с первым уловом камсы ушла в глубь моря. Убыток большой — один камсерос сколько стоит!
То-и-дело подходили десятки нагруженных рыбой баркасов. Блестящие горы камсы лежали на пристанях. Десятки огромных ванн для засола, вмещающих по двенадцати, пятнадцати и более тонн рыбы, наполнялись доверху камсой.
* * *
Так продолжалось всю осень и начало зимы. Тяжесть работы осложнялась надвинувшимися холодами, небывалыми на Крымском побережье. Мороз достигал семнадцати градусов. Дул резкий норд-ост. Смоченная одежда леденила тело и сковывала движения. Привыкшие к штормам и всяким невзгодам, закаленные рыбаки изнемогали.
Тяжело приходилось татарину Мамуту.
— Вай, вай!— кричал он. — Совсем замерзался! Зачим жары нету? Мамут любит жарко, а мороз — тьфу!..
Спирка-Грек первый не выдержал стужи и слег в больницу. Его заменили в артели украинцем Сагайдачным, которого рыбаки сокращенно называли Гайдак. Сильный, но неуклюжий, он не мог заменить ловкого Спирку, да делать было нечего — время горячее, и выбирать не приходилось.

* * *
В январе «Краснофлотец» опять ушел в море. Гайдак сидел на веслах, они выгибались в дугу в его мускулистых руках. Рыбаки обменивались воспоминаниями и безобидно шутили.
— Слыхал я, — говорил атаман, — что все люди на зверье похожи, так по-моему Гайдак на тюленя смахивает.
Сагайдачный не обижался, а лишь спрашивал, ухмыляясь:
— А ты його бачив?
Но вот рыбаки пришли к месту лова. С закатом стало особенно холодно.
— Что-то не по душе мне вон те свинцовые облака над горами — раздумчиво сказал атаман. — Как бы нам не попасть в лапы шторму...
Тяжело было работать, но удачный лов поддерживал бодрость. В девять наметов баркас наполнился крупной первосортной камсой.
— Шабашь! На сегодня довольно, — сказал Каин.
— Что ты, Ваня, нынче такой невеселый?—спросил Михаил.
— Погода мне не нравится. Гайда к берегу, пока маяк видно.
— Так он до утра виден будет,— вставил Велиша.
— А я так думаю что через час ты его уж не увидишь,— сказал Ванька-Каин и замолчал.
Рыбаки пристально всматривались в морскую даль и в побелевшее небо, но не могли уловить тех примет, которые тревожили атамана. Ветер стал крепчать, и вдруг крупными хлопьями повалил снег.
— Началось! А ну, ребята, наляжьте на весла!
Метель разыгралась во-всю. Рыбаков ослепляло снегом. Пронизывающий норд-ост усиливал зыбь; одежда обледенела. Сперва рыбаки плыли по направлению ветра, но скоро он сделался неопределенным: со всех сторон дуло, крутило, мело. Баркас захлестывало водой. У Гайдака сломалось весло.
— Парус ставь!— выкрикнул Ванька-Каин и бросился к мачте
Трудно было справиться с большим полотнищем — его метало и рвало. Мгновенье — баркас накренился, и вода хлынула через борт.
— Простай баркас!— крикнул атаман. Зычный рев его был еле слышен. Рыбаки ведрами черпали рыбу, с ожесточением выбрасывали ее за борт. Сплошная снежная пелена застлала все кругом. Баркас метало как щепку.
— Держи вразрез!
Водной лавиной ударило в борт «Краснофлотца».
— Эй, на руль!— гаркнул Каин.— Руки затекли...
Ведший бросился к нему на помощь по дороге свалился и, ползком добравшись к рулю, обхватил его дрожащими руками, еле удерживая.
Налетел новый шквал. Парус рвануло. Треск — и мачта с полотнищем паруса прилипла к воде, накрыв атамана и Сагайдачного.
— Режь концы!
Рисунок. На берегу разгружали рыбу из ранее приплывших баpкасов
Накренившийся баркас заливало водой. Каин выхватил нож, полоснул  полотно, высвободился из паруса и стал разматывать Гайдака.
— Ой, матынько! Ой, пропадаем!..
— Молчи, Гайдак!.. Еще одно слово и — за борт!..
Изнемогали. Расширенные от страха глаза захлестывал снег; обледенелая одежда не давала возможности двигаться. Руки опускались у рыбаков, не раз встречавших бурю на море, и только один Каин был непреклонен в борьбе со стихией. Он снова был у руля. Смахивая свободной рукой снег, слепивший глаза, упорно смотрел в даль. Временами поднимал руку — измерял силу и направление ветра.
Никто из рыбаков не знал, куда несло их баркас... И вдруг штормовые валы пошли как будто на убыль.
— Ваня, мы попали в какую-то бухту,— с бодрой радостью в голосе сказал Михаил.
— Я попал, а не «мы попали»,— жестко ответил Иван.
В этот момент баркас ткнулся во что-то твердое.
— Мамут, есть факел?— спросил атаман.
— Какой факил! Все спичка тоже мокрий,— отвечал дрожащий oт холода татарин.
В бухте было совсем тихо. Ощупью продвигался баркас. Велиша лежал на носу и веслом проверял ход, лавируя между прибрежными скалами.
— Стой!— закричал он. — Пещера!
— Бросай якорь!— приказал атаман.
Загремела цепь, и якорь, ударясь о камни, пошел ко дну.
— Здесь будем ждать света,— сказал Каин, расправляя утомленные руки. — Ну, Гайдак,— обратился он к перетрусившему украинцу,— не пропали пока, а дальше посмотрим.
— А я ось нащупав серники в жилетце... — как бы затирая неприятный разговор, сказал Сагайдачный.
— Чего ж ты молчишь, чортова перешница! А ну, чиркни!—весело выкрикнул атаман.
Сверкнул огонек, но набежавшим порывом ветра его сразу задуло. Сагайдачный вновь зажег спичку, закрывая ее полой куртки, но она опять потухла.
— Не трать больше, Гайдак. Надо что-нибудь придумать,— сказал Ванька-Каин.—Мамут, около тебя под обшивой есть кусок мачты, дай сюда... Да живей поворачивайся!..
— Ни могу, Ваня, ей-богу ни могу, очень обморозился, рукам больно...— стуча зубами, пробормотал Мамут.
Атаман подполз к знакомому месту, и в его могучих руках затрещало разламываемое дерево.
— Гайдачок, сколько у тебя спичек?— спросил он.
— Та мабуть с десять буде.
— А ну, чиркни, да осторожней.
Атаман поднял со дна баркаса факел, сильно потряс его и поднес к спичке. Факел стал тлеть. Пещера наполнилась едким дымом. Приложив к горевшей тряпке несколько щепок, Каин дул изо всех сил, ему помогали товарищи.
— Не робей, ребята, есть огонь!— радостно воскликнул атаман, вглядываясь в пещеру.
С потолка ее свисали сталактиты, и огромные капли на их концах сияли опалами. Встревоженная летучая мышь метнулась к свету, покружилась над рыбаками и юркнула куда-то в темноту.

* * *
Рассвет застал рыбаков в пещере. Они сидели, плотно прижавшись спиной друг к другу. Кто-то похрапывал. Зародившийся день не принес радости. Море бушевало, завывал ветер.
За ночь навалило пропасть снега, покрывшего толстым слоем корму баркаса.
Из пещеры рыбаки поплыли к пологому берегу, надеясь найти дорогу в ближайший аул, чтобы достать хлеба. Нашли удобное место для причала. На поиски провианта отправился сам атаман, так как у него одного были сапоги на ногах. Прошел он шагов двести, провалился по пояс в снег и повернул обратно к баркасу.
— Нельзя итти, надо выжидать,— сказал он товарищам, влезая в баркас. — Давайте, братцы, возьмем немного правее, оттуда лучше берег виден, может кто проедет.
Оттолкнулись, отплыли немного. Вдруг Ванька-Каин вскочил, вытянул шею и как охотничья собака стал нюхать воздух.
— Что, Ваня, море нюхаешь?— улыбаясь, спросил Велиша.
— Нюхаю... дымом несет. А ну, бери за скалу,— приказал атаман.
За поворотом уже все рыбаки ощутили запах дыма.
— Вот она!— воскликнул атаман. Он заметил припертую к скале хижину, из дырявой крыши которой синей струйкой вился дымок.
Поставили баркас па якорь. Берег в этом месте был очень крут. С большими усилиями, скользя и ежеминутно падая, карабкались к избушке. Велиша первый влез в отверстие, заменяющее дверь. На полу, у потухшего костра тлел большой кусок полусгнившего дерева. В помещении никого не было.
— Кто был — ушел до снежной бури,— заметил Каин. — У входа нигде никаких следов не видно. Но ничего, будем с огнем, вон из стенок деревяшки торчат.
По рассчетам атамана баркас отнесло километров на шестьдесят. Рыбаки решили отсиживаться на берегу, в хижине. Питались камсой, пили воду, растапливая снег. Поочередно дежурили. На шестой день заметили верхового. Стали ему кричать и свистеть. Проваливаясь по брюхо лошади, верховой добрался до хижины.
— Привези хлеба и получишь мешок камсы,— сказал Ванька-Каин.
Предложение было заманчиво, и через несколько часов хлеб был доставлен. Истощенные рыбаки с жадностью на него набросились.
Прошла еще ночь, и вот свинцовые облака, покрывавшие в последние дни небо, стали расходиться, и сквозь них прорвалось яркое солнце. Снег быстро таял. Море успокоилось, и рыбаки двинулись домой.
Их считали уже погибшими, и неожиданное появление артели у родного берега всеми было встречено радостно.
— Кто-нибудь не вернулся из рыбаков?— спросил Ванька-Каин, выпрыгивая из баркаса в об'ятия брата.
— Баркас Мандрилы погиб в первую ночь бури, и его самого выбросило около Карабуруна...
Ванька-Каин снял шапку и несколько минут простоял в глубокой
задумчивости. Остальные также обнажили голову.
— Да, не любит море шутить и жестоко расправляется с теми, кого кормит. Эх!..— закончил Каин, напяливая кепку на курчавую голову.
Рисунок. Мачта с полотнищем паруса прилипла, накрыв атамана и Сагайдачного.
Отдохнув, рыбаки снова взялись за свое трудное дело. Спирка-Грек выздоровел и присоединился к артели.
— Может кто другой атаманом будет?— спросил Ванька-Каин, когда после аварии артель в первый раз выходила в море.
— Нет, Ваня,— в один голос заявили рыбаки,— кабы не твоя голова и руки, мы давно бы уже на дне моря крабов кормили. Оставайся ты атаманом.
— Ну, спасибо, ребята!— с гордостью в голосе сказал Ванька-Каин.— Давайте еще дружнее поработаем.
Отлежаться и отогреться хватит времени, а теперь гайда в море — камса идет!..

ЧЕРЕЗ ПОРОГИ НА ДНЕПРОСТРОЙ
Очерк А. П. Романовского 			Рисунки худ. В. Щеглова

1
Равнодушный лоцман. — Ненасытен.. — Два «кресла». — Пекло. — Над пучиной.

Старый Коваленко, за свою жизнь раз пятьсот проехав через пороги, не только отчетливо знал все камни и заборы, но даже мог сказать, в какое время, в какую воду тот или иной камень поднимается над поверхностью реку, если он покрыт водой, то когда его нужно обходить и когда можно пройти над ним и на каком судне. Но, будучи осторожен и внимателен в своем деле, он был совершенно равнодушен к зрительным и звуковым эффектам порогов и, казалось, даже не воспринимай их с этой стороны, как мы не замечаем домашних обиходных вещей. Поэтому, когда мы, приезжие, в шумах Звонецкого порога старались уловить оправдание его вековому названию, Коваленко наставительно продолжал прерванный разговор:
— Колы заварыть ржавое жализо, богато помогае собакам от бишенства...
А кругом было на что посмотреть. Вот село Звонецкое, крепко вросшее в бугор,— оно известно с 545 года нашей эры. Вот пониже — села Алексеевка и Воронье, они через два года перестанут существовать: их целиком зальют днепровские воды.
Мы приближались к Ненасьпецкому порогу, заслужившему грозную славу.

Справа все береговое взгорье усеяли хаты села Никольского. Подплывая, мы испытали некоторое разочарование: «Деда порогов», протянувшегося больше чем на километр, не было ни слышно ни видно. Но через минуту все раз'яснилось. Ветер, подувший сзади, унес шум порога вперед, а видеть его было невозможно, так как Днепр здесь представляет собой лестницу, падающую вниз на пять с половиной метров. Причаливая к берегу, мы заметили впереди, из-за линии спада воды прыгающие космы порога. Это было зловещее зрелище: будто там скакали дикие кони или стоял гигантский котел с кипящей водой. Невидимое за линией горизонта дополнялось воображением до чудовищных размеров. В приподнятом настроении мы высадились из лодки и берегом отправились на скалу Монастырек.
Уже с береговой гранитной террасы открылось нам бушующее поле Ненасытца.
Рисунок. Пекло — одна из страшных лавин Ненасытца.
Суровое же ложе заготовила здесь природа для реки. Она набросала в него тысячетонных камней, вы-рыла бездонные ямы, стеснила с боков горными отрогами. И «старый Днипро» заревел. В припадке ярости ринулся он на грозные преграды, сорвался и полетел вниз по гранитным ступеням. Могучие камни в лохмотья изорвали его гладкие одежды, клочья седых волос повисли на каждом подводном клыке. Двенадцать пенных лавин исполосовали его от края и до края. И горе тому лоцману, рука которого дрогнет в решительную минуту!..
Скала Монастырек отделяется от правого берега остатками Фалеевского канала. Чтобы попасть на нее, надо пройти через мельницу, мимо грохочущего шестиметрового колеса, с которого льет непрерывная золотая капель, по мостику над стремительным потоком и подняться по расщелине на отвес. Скала имеет две вершины, между ними — седловинка, поросшая травой. Обе вершины обрываются к порогу отвесно, но в стене имеются площадки, и если посмотреть на них в профиль, они имеют вид двух гигантских кресел, поставленных у самой пучины порога.
С переднего, наиболее величественного утеса, носящего название Кресла Екатерины, вся изрытая, пенистая, грохочущая лава воды видна сверху донизу. У подножья Кресла Екатерины бушует одна из страшнейших лавин Ненасытна, известная под именем Пекла. Трудно передать, что творится в этом адском котле. Мощные перепады потоков, головокружительные ямы, мокрые лбы гранитов, обрамленные пеной, черные бездны между ними, шипение, гул и рев воды—все это ошеломляет непривычного зрителя.
Мы спустились с Кресла Екатерины на одну из глыб, торчащих из пучины. Здесь пришлось сначала пригнуться к камню и ухватиться за него, чтобы взять себя в руки и совладать с головокружением. Первое впечатление такое, будто вы попали в водяную яму. Стена ямы — бешено крутящиеся валы, которые словно стремительно летят на вас. Когда постепенно оглядываетесь, то видите, что вы находитесь не в яме, а на склоне ступеньчатой водяной горы. Мимо скачут стеклянные горбы и мелькают белые крылья раз'яренной стихии. Гул и грохот свинцом наливают голову. Сосед, словно потеряв голос, беззвучно двигает губами. Если на минуту только забыться, то кажется, что вы сидите на необузданном коне, и он несет вас по стремительным безднам.
Рядом с Креслом Екатерины—другое «кресло», раза в два поменьше. Оно посвящено украинскому певцу Шевченко. По преданию, здесь он вдохновлялся дикою красотою Ненасытна и писал свою поэму. Скала Монастырек вся до последнего камня—история. Она как кладовая собрала с веков и сохранила дань имен, жизней и воспоминаний. Возвращаясь на лодку, мы долго видели эту скалу, нависшую над порогом и соединившую своими вершинами два столь несоединимых имени.

II
Блестящий маневр. — Рыбные станции — Днепровские «индейцы». — Собрат из пасти порога. — Молодая жертва. — На новые места.
Отчалив от берега, Коваленко направил лодку немного назад, ко входу в канал. Течение задолго до порога становится стремительным, так что кроме основного здесь устроен предварительный, направляющий канал. Если бы не было Нового хода, то Ненасытец был бы сейчас непроходим, так как Козацким ходом, то-есть открытой серединой реки, можно пользоваться только в высокую воду.
В древности Ненасытец представлял собой грозную степную ловушку, для преодоления которой требовались сотни, а может, тысячи людей. У купцов была двойная забота: и от печенегов обороняться и с рабов-гребцов цепей не снимать во избежание бунта.
Нашу лодку вскоре приструнило. Старый Коваленко озабоченно крикнул сыну:
— Потяны, потяны! ').
Через некоторое время мы завернули в канал, который проложен слева от фарватера. И сразу же перед нами замелькали тесанные плиты гигантских дамб. Вмиг мы пролетели направляющий канал. После него небольшой перерыв—и мы вошли в основной. Это была бешеная скачка. Дамбы вихрем уходили назад. На перепаде Сцикухе нас обдало пеной. Метровый волнобой яростно метался по коридору. Лодка явственно шлепала вниз со ступени на ступень и неслась со скоростью четырех метров в секунду.
Казалось, ничто в мире не могло нас задержать в этом стремительном полете. Но такая сила нашлась в лице старого лоцмана. Коваленко сквозь рев порога что-то прокричал нам. В следующую минуту мы не сомневались, что терпим аварию. Наша лодка круто повернулась и встала поперек протока. Волнобой сбросил ее с перепада и накренил. Еще секунда—и она хлебнула бы до бортов. Но не успела эта секунда наступить, как лодка резким толчком повернулась против течения и забилась левым бортом о гладкую стену дамбы. В то же мгновение молодой гребец сделал ловкий прыжок на дамбу и завел лодку за выступивший из стены камень. Все это произошло в несколько секунд. Наши чувства тоже проделали невероятный скачок от катастрофы к радостному изумлению. Таков был блестящий маневр старого лоцмана.
Один за другим вылезли наверх, на каменную дамбу. Это было монументальное сооружение в семь метров ширины, нечто вроде римской военной дороги, проложенной через ревущие скаты порога. Грубо тесанные глыбы в некоторых местах разлезлись, выползли из своих гнезд, но это только сверху — под первым рядом незыблемо чернел следующий. По другую сторону каменного горба мы снова увидели бушующие спады и камни, похожие на утесы.
1) Приударь веслами!
На дамбе расположились группы рыбаков: одни из них вяло и выжидательно лежали па камнях, другие бродили вдоль края с большими сачками. Порог здесь — друг рыбака. Рыба, попадая в разоренный волнопад, растерянная и ошеломленная, ищет прикрытия и передышки под первым попавшимся камнем, у каждой защищенной стенки. Все эти рыбные «станции» у рыбаков на примете. Время от времени они обходят их и выгребают оттуда измученных рыб. На наших глазах рыбак вынимал зараз кило по два—по три трепещущей серебряной добычи. И так он продолжал минут пять, потом снова перерыв, необходимый для заполнения рыбных гнезд.
Предприимчивая молодежь искала и здесь риска и схватки. Раздевшись, в одних трусах, ребята по-трое садились в лодки и летели через пену и ямы в самую пасть порога. Там они выпрыгивали на камни, а затем одни держали прыгающие лодки, а другие занимались рыбной ловлей. Против солнца их нагие тела рисовались четкими силуэтами; они сновали вперед и назад над пучиной, размахивая руками и сачками, и напоминали краснокожих ловкостью и отвагой. Казалось, не было предела их презрению к опасностям порога. С ловкостью коз они прыгали с камня на камень, а иногда, нащупывая ногами под водой продолжение камня, лезли по колено в стремительный поток, дугой перехлестывавший через невидимые глыбы. Трудно сказать, чего тут было больше — дерзости или привычки.
А минут через пятнадцать толпа ребят обступила Заславского, разглядывая наброски в его альбоме, и один из «индейцев», сверкая голубыми глазами, коротко сообщил нам:
— Я тоже рисую и рассказы пишу!
Мы шумно приветствовали собрата, только что вылезшего из пасти Ненасытца. — мы не сомневались, что его здоровое тело и смелый дух нальют бодростью и его перо.
Рыбаки дружно, запросто жили с грозным порогом, но они же рассказывали нам, что седой «Дид поригов» не долюбливает нашего брата, заезжих людей. Не дальше как накануне нашего приезда он схватил новую молодую жертву: это была киевская учительница, которая захотела показать свое молодечество и купалась в неуказанном месте. Нам грустно было услышать о ее смерти, так как два дня назад мы видели ее бодрой и цветущей на площадке волейбола в Днепропетровске.
Со смешанным чувством мы уплывали от Ненасытна: с одной стороны, он поразил нас своей дикой красотой и необузданной мощью, но с другой— много было отрадного в сознании, что гигант Днепрострой, растущий у Кич-каса, навсегда похоронит его в водах Днепра и тем отомстит Ненасытцу за его вековые обиды человеку.
Ниже порога зазевавшемуся лоцману снова грозит коварная засада из камней. Тут встает из середины Днепра пустынный остров Голодайка, о котором говорят, что если попадешь на него с плотом или баркой — голодать будешь. Здесь же подставляет свою острую грудь Ластивина Стрилица, на которую плот несет с быстротой ласточкина полета. Часа через полтора мы заслышали резвого, шаловливого Онука — Волнижский порог.
Приближался вечер. Солнце уже перевалило на правый берег. Скалистая сторона нахмурилась темной бровью. Бурный порог выглядел сурово в темносиних и мутных тонах, по которым сверкали зигзаги пены. Днепр застилало вечерней дымкой. Надо было подумать о ночлеге. У села Волнижского Коваленко причалил к берегу.
На рекогносцировку отправились я и старый лоцман. Едва мы поднялись на крутую береговину, как перед на-ми предстала унылая и неприветливая картина запустения: весь нижний ряд хат стоял в руинах. Мы шли по улочке, как по вымершему местечку: на дворах не было слышно голосов, окна зияли выдавленными глазницами, штукатурка и мусор кучами лежали около стен, а вместо крыш торчали поджарые ребра стропил. На мой недоуменный вопрос Коваленко коротко проворчал:
— Переселяють.
Тут-то я вспомнил, что мы в преддверии Днепростроя. Несомненно, эта местность после окончания плотины окажется под водою, следовательно и руины эти не признак упадка и разорения, а символ будущего благополучия и расцвета всего края '). Мне приходилось слышать, что большинство крестьян осталось довольно переселением. Советское правительство заботливо и щедро помогло населению перебраться на новые места. Это переселение должно облегчить жизнь и труд крестьянству. До сих пор землеробы ездили на свои поля в степь, километров за пятнадцать-двадцать пять от Днепра. Они должны были возить с собой бочки с водой, так как летом в степи речки пересыхают, а колодцы рыть бесполезно: вся степь представляет собой огромный гранитный плац, на котором лежит небольшой слой чернозема. Днепровская плотина по балочкам и оврагам подаст крестьянам воду к их новому жилью и полям, а кроме того, вода, просочившись между каменным полом степи и почвенным наносом, щедро насытит и крестьянские колодцы. Для Среднего Приднепровья начинается полоса новой жизни.
1) С окончанием днепровской плотины будет залито 14 сел целиком и 27 сел частично. На переселение крестьян отпущено 7,5 миллионов рублей.
Рисунок. Лодка повернулась и стала поперек протока.
Мы с Коваленко завернули в боковую улочку, жилую. Надо было видеть старого лоцмана, как он проходил селом. Ему не только были все знакомы, но, казалось, все село состояло из его родственников или близких друзей. Он с каждым перекидывался несколькими словами, знал всех по именам и был в курсе мелочей жизни каждого двора,— будто весь поселок был его огромной семьей, а он патриархом шествовал по дороге.
Встретив какого-то знакомого дядьку, Коваленко стал сговариваться о ночлеге. А часа через полтора мы лежали в клуне 1) на ворохе пахучего сена. Открытые ворота были словно задернуты темносиней занавеской с золотыми узорами. С Днепра долетали далекие шумы. Густая темень и покой разлились по земле. Эта близость к широкому величавому миру в последний раз необ'яснимой радостью согрела кровь, — и потухшее сознание покрыл сон.
1 Клуня — молотильный сарай.

III
Гранитная бочка. — Драенье плотов.— Бревенчатый тын на пороге. — По следам татарской переправы. — Перун. — Волчье Горло
Волнижский порог заслужил свое название. Волны здесь, как отара насмерть перепуганных овец, мечутся во все стороны: они скачут на камни, друг на друга и, кажется, выпрыгнули бы из реки, будь берега ее пониже Не даром даже рыба не может сладить с таким беспорядочным волнением. Этим пользуются рыбаки. В начале мая здесь идет сельдь, но так как она не может одолеть порога, то направляется в канал. Она проходит в таком несметном количестве, что заполняет весь проток, и вода в канале становится черной от рыбьих спин. Рыбаки устраиваются в две шеренги на дамбах. Ловят фатками, и каждый вытягивает зараз кило по пятьдесят. Сладить с таким уловом им помогает сама природа. В прибрежном гранитном разломе есть огромная выемка, сообщающаяся с рекой узким протоком. Эта яма и служит рыбакам бочкой, в которой происходит засол сельдей.
Утлом, любуясь на непрерывный и такой странный в тихую погоду волнобой порога, мы прошли немного вдоль берега. Впереди, в курящихся далях Днепра, маячили три плота. Каждый из них шел па буксире, только «дубы»-буксиры видимо оттягивали их назад приближался порог. Вся артель с первого плота находилась на «дубе». Лихорадочно опускались шесть-семь пар весел. «Дуб» шел в сторону и немного назад. Начался маневр. Он заключался в том, чтобы, задерживая и оттягивая плот, направить его в канал. Едва на «дубе» достигали нужной точки, сразу с кормы и носа ухали в воду два огромных якоря. Канат, соединявший плот с «дубом», натягивался как струна. Плот медленно и неохотно повиновался. А на «дубе», ритмично и враз качаясь вперед и назад, люди снова тянули якоря, чтобы завести «дуб» в другую сторону. Это называется «драить плот».
За первым плотом с такими же предосторожностями прошел и второй. Но с третьим случилось что-то неладное. В решающую минуту плот и «дуб» внезапно отскочили друг от друга — видимо лопнул соединявший их канат. На «дубе» засуетились, поднимая якоря. А плот потянуло вперед. На нем остались два человека. Ударившись об один из камней перед дамбой, плот стал поворачивать вправо, мимо канала.
Рискуя сесть на камень, «дуб» ринулся в погоню. Через минуту с него бросили веревку, чтобы спасти людей. Гребцы попрыгали с плота и скрылись в пене. Никакая человеческая сила не могла уже теперь остановить плот. Увлекаемый чудовищной тягой, он стремительно несся на клыки порога. На первой же преграде передний ряд бревен с легкостью хворостинок встал «на попа». На мгновенье посреди порога вырос шестиметровый бревенчатый тын. Потом он рухнул, рассыпался, и бревна как спички запрыгали в волнах.
От разрыва плота с «дубом» до катастрофы прошло не больше пяти минут. Плота в несколько сот бревен больше не существовало. Это значило, что целая артель человек в двадцать разорена, так как сплавщики платят по договору большую неустойку за каждую пропавшую колоду. На протяжении километров двадцати мы нагоняли потом остатки разбитого плота. Плотовщики, измученные и озлобленные неудачей, гонялись за бревнами на легких челнах и подтаскивали их к берегу, чтобы восстановить растрепанный плот. Коваленко кричал им:
— Богато поломали!
Но оттуда молча отмахивались. И было от чего сокрушаться, — таких бревен в степях не найдешь, не купишь, их родина — берега живописнейшего Сожа, километров за тысячу от порогов.
Подплывая к Будиловскому порогу, мы догнали те два плота, которые видели утром. При входе в канал около них снова началась напряженная работа. «Дубы» бросались то назад, то в сторону. С визгом разматывались цепи с якорями. Лоцманы покрикивали:
Рисунок. Бревенчатый тын рухнул, рассыпался, и бревна как спички запрыгали в волнах.
— А ну, живо, хлопцы! Они помнили стародавнюю поговорку-примету: «Промынувши Дида и Онука 1), не лягай спаты, а то Будило розбудыть».
Берега уже давно начали повышаться, а вскоре за Будиловским порогом впереди показались настоящие горы, и Днепр исчезал за каменным поворотом. Слева высокий берег курчавился грушевыми посадками, справа высился пустынный обрывистый остров Таволжаны, а впереди темнело скалистое темя острова Перуна. Мы решили высадиться на Таволжанах. Остров справа отделяется от берега небольшим протоком, который летом можно перейти вброд. Через Таволжаны в древности пролегала татарская переправа.
Рисунок. Пропив Таволжан вытянулся остров Перун
Оставив своих спутников на берегу, я отправился вглубь острова. Он яйцевидной формы. В низких местах устлан желтовато-зеленым молочайником. Кое-где кудрявыми кучами рос кустарник с красными кистями семян, желтыми свечами его пронизывала девена. Но растительный покров тут и там разлезался и лысел, обнажая граниты. Посреди острова стеклянело болотистое озерко. В соседних кустах одиноко утутукал удод.
Я повернул к левому берегу. Здесь, у гранитного отвеса я снова остановился. Закованный в высокие берега, внизу стеклянным конвейером уходил Днепр. По его лицу расходились ти-хие величавые струи. Против Тавол-жан вытянулся остров Перун. С первого же взгляда поражаешься сходством его очертаний с фигурой лежащего человека: впереди — огромная гранитная голова, дальше — пережабина шеи, потом — наносные бугры груди и живота, и кончается остров низенькой песчаной косой ног, — будто в Днепр опущен колоссальный саркофаг.
1) Дил и Онук— Ненасытецкий и Волнижский пороги.
Мы долго любовались этой игрой природы. Между прочим, строение Перуна характерно для всех днепровских островов: впереди—камень, сзади — наносы, от величины лба зависит и величина острова. Туловище Перуна затянуто травянистым покровом. В гранитной голове находится Змиева пещера, которая открывается только в низкую воду.
Пробыв на Таволжанах часа два, мы сели в лодку. Коваленко ворчал:
— Витер напротив — погано.
Снова навстречу нам выступали острова и камни — и каждый со своим именем, своей драмой и жертвами. Вот камень Полтавец. На него села шаланда человек на сто экскурсантов-полтавцев и разломилась надвое. Люди, в панике сплетаясь по-двое — по-трое, клубками шли ко дну. Около половины погибло, остальные выплыли на остров Орлиный, который лежит немного ниже по течению. Не пожалеют, вероятно, окрестные жители, когда поднявшиеся днепровские воды навсегда покроют эти камни, этот сплошной свиток смертей, расправ и катастроф...
За порогом Лишним, нам осталось пройти еще девятый и последний Вильный порог. Мы высадились на берег. Последний раз с высоты мы взглянули на изрытое, искаженное мукой лицо Днепра. Было радостно от мысли, что веками тянувшаяся болезнь реки Судет излечена в наши дни.
Коваленко решил под конец рискнуть и потешить нас: он повел лодку не каналом, а через Волчье Горло. Так называется короткий, но бурный проход между двумя скалами, которые образуют в пороге некоторое подобие ворот. Вещи были заново уложены и закреплены. Нам был дан приказ не вскакивать, что бы ни случилось. Мы отчалили. Сначала с захватывающей дух быстротой мы неслись на левую гранитную глыбу и пролетели под самым ее навесом. Затем лодка пошла наискось и, выходя из ворот, заплясала, тщетно ища выхода из кольца беспорядочных волн, обступивших ее наподобие стаи раз'яренных волков.
В этот момент сквозь неистовый рев воды послышался другой, ворчливый гул, будто от землетрясения или дальней грозы. Но небо было чисто. Гул повторился еще и еще. На этот раз отчетливо послышались толчки в воздухе. Стало ясно, что это взрывы. Там, за гранитной грядой ворочался титан - Днепрострой и громко салютовал новой жизни. До Днепростроя оставалось десять километров. 
Волчья стая завывала позади...

IV
Опасная Школа. — Ворота в будущее.— Путешествие телки по воздуху, воде и земле. — 
Плот пошел ко дну. — Хитрый маневр на суше.
Мы покидали страну прошлого. Впереди, на приднепровских гранитных увалах столбом маячила кичкасская водокачка. Ухали взрывы. Наши чувства и мысли постепенно переключались на новый лад, — воображение рисовало картины индустриального будущего.
Лицо Днепра очищалось. Камни реже торчали из его глубин. Справа прошипела как змея последняя Явлена забора. Нас заинтересовало это название. Оказалось, что какой-то лоцман сел с плотом на эти подводные зубья и, очевидно, желая оправдаться перед хозяином, а скорее всего с крутого похмелья, простодушно удивлялся:
— И откуда она, чортова забора, явилась?
Рисунок. Окутанный сизоватой дымкой к реке спускался величественный амфитеатр строительства
Ну, а раз по милости чорта явилась, не выкинешь ее из Днепра, так и осталась забора «Явленой». Ее камни притаились под самой поверхностью, видны были даже их очертания, потому что вода, стремительно перекатываясь через них, поднималась в этих местах небольшой припухлостью, будто здесь тесто всходило, пузырилось и шипело. Мы плыли сторонкой, но старый лоцман опасливо покосился на шопотливую коварную забору и буркнул сыну:
— Тяны, Хведор, тяны! «Явлену» прошли благополучно Берега Днепра сдвигались и суровели, новая массивная складка вставала на его пути. Мы были озадачены: впереди отчетливо обозначился тупик, и как мы ни шарили глазами по его гранитным откосам, нигде не могли разглядеть продолжения реки. Это было странное зрелище: стремительный Днепр нырял под каменный горб. И только когда мы были в нескольких сотнях метров от тупика, слева разомкнулась гранитная щель, и Днепр вильнул в нее под прямым углом. Через минуту-другую вслед за рекой мы круто поворачивали направо, с восточного направления на юго-западное
Этот зигзаг носит название Школы по имени жившего здесь когда-то запорожца. Ширина Днепра тут около 175 метров: огромные скалы и отвесы хмуро придвинулись к самой реке. Казалось бы Днепр должен был взбеситься в этих гранитных тисках. Но ни один камень не разрезал его гладкой ленты, и, как ни странно, его течение даже несколько замедлилось Случилось это потому, что Днепр в этом месте не бил в лоб каменному отрогу, а воспользовался ecтecтвенной трещиной в нем и заполнил ее на сорок два метра в глубь. Такой непомерный массив воды и потерял свою скорость. Ударяясь на поворотах о стены, Днепр делает медлительные, но мощные круги. Трудно с громоздким плотом преодолеть эти многоэтажные струи. Сложилась даже поговорка, что «не той лоцман, хто по-рози пройдэ, а той, хто Школу минэ».
Едва мы обогнули последний гранитный угол, как наше внимание приковала стальная дуга Кичкасского моста. Это легчайшее сооружение повисло в воздухе: ни столбов, ни под пор не опущено в реку. Мост шагнул сразу с берега на берег, крепко вонзив концы своей дуги в береговые граниты, — получилась чудеснейшая арка, просторные ворота в будущее. И в этой достойной и художественно оправданной раме мелькнуло нам первое видение Днепростроя.
Окутанный сизоватой дымкой, к реке спускался величественный амфитеатр строительства. Вышки, леса, заводы, насыпи, щупальцы стальных чудовищ, поезда, рассыпавшиеся скалы, трубы, мачты — все это вставало вдали невиданным индустриальным разворотом. Трудно было оторвать глаза от этой панорамы. Недоуменно думалось: «Да полно? Может ли такое сделать человек?» Мы смотрели как зачарованные. А картина ширилась и прояснялась. Хотелось крикнуть: «Художника сюда! Настоящего, большого художника, делающего эпоху! Здесь сама природа в соединении с человеческим трудом дает и сюжет и раму».
А сколько бы свежего, действенного материала из этого грандиозного естественного макета почерпнул декоратор! У нас еще по сию пору, едва ли не от эпохи французского классицизма, по театральным занавесам летают этакие сусальные дивы, с пышными венками из роз па голове и медными трубами в руках, и раз'езжают «лавровые герои на огнедышащих конях». А кому, спрашивается, говорит теперь эта двухсотлетняя заваль? Не пора ли художникам, оформляющим театр, переселиться в наш век и оглянуться на землю? На земле кипит не выдуманная работа, человек искренно хочет добиться новой жизни,  и вдумчивый художник найдет для своего творчества тысячи ярких мотивов, вроде того, который мы видели на Днепре в рамке Кичкасской дуги.
Когда мы подплыли под кружевную арку моста и закинули голову назад, не верилось, что сталь под творческой рукой человека могла взлететь под облака. Но это было только начало нашего изумления, в следующие дни оно бурно росло под давлением цифр и фактов. Здесь мы впервые взгляну-ли в окно будущего. Нам было известно, что с окончанием днепровской плотины Кичкасский мост будет залит, вернее, массив воды поднимется на эту головокружительную высоту, а мост перебросят, кажется, на Турксиб').
В самом зените дуги выделяются более светлой окраской два новых пролета—два шрама от гражданской войны. В суматохе отступлений и наступлений мост был взорван, и в разрыв были спущены два поезда с мукой, крупой) шинелями и скотом. На больших трагических полотнах всегда можно отыскать и комические штришки. Так и здесь. Рассказывают, что когда вагоны с высоты сыпались в сорокаметровую пучину, из одного каким-то чудом, как ловкий пилот из аварийного аэроплана, выскочила телка. Она сделала удачный прыжок в воду, а потом преспокойно вынырнула и благополучно выплыла на берег. Железнодорожный сторож, с болью и досадой наблюдавший за гибелью родной дороги, заметил и телкины пируэты. Он спустился с откоса, нашел героиню на одной из площадок под гранитной стеной и привел ее домой. Заслуженная телка, превратившись в отличную корову, до сих пор здравствует у своего «приемного отца».
Между тем нашего лоцмана уже охватила забота: повыгоднее продать лодку. Это обычный здесь оборот: покупают лодку около Днепропетровска, спускаются в ней через пороги, а на. Днепрострое ее продают, благо тут огромный спрос на всякого рода суда и суденышки.
Коваленко на последнем километре дипломатично окликал всех встречных:
— Хлопцы, вы виткиля?
Ему отвечали. Тогда он без дальнейших церемоний, пока не разошлись лодки, коротко предлагал:
— Лодки вам не треба?
В ответ давали советы. Коваленко шарил глазами по берегу.
По мере нашего приближения панорама Днепростроя развертывалась, захватив и весь левый берег. За внешним хаосом строительства мы еще не могли разглядеть закономерно рождающихся частей будущего гиганта.
Справа по всему взгорью рассыпались уютные домики бывшей немецкой колонии, теперь доотказа набитые служилым и экскурсантским людом. Внизу к береговому намыву вплотную приросла огромная флотилия плотов,— получился солидный бревенчатый пол, на котором почти до средины Днепра идиллически раскинулась деревня фанерных домиков.
1) Кичкасский мост был построен в 1906 г. Он получил мировую известность: студенты и молодые инженеры со всей Европы приезжали изучать его конструкцию.
Мы обогнули ее и причалили недалеко от пароходной пристани. Катера, шлюпки, челны стайками грудились около мостков самого разнообразного назначения. Мы вылезли на какую-то пловучую площадку, с которой на берег была переброшена доска. Старый Коваленко вмиг исчез, как оказалось потом, не без задней мысли.
Мы с Заславским сидели на своих котомках в позах и с мыслями людей, попавших на новое место и ещё не осмотревшихся. Вдруг какой-то человек в матроске заорал на нас:
Рисунок. Мы тоже понимающе хохотали, пожимая руку старому лоцману
— Для вас приготовили мостки? А ну, живо выметайтесь, граждане! — и он свирепо ринулся к нам на пловучий островок.
Тут произошло нечто неожиданное. Плот в силу неумолимых физических законов от перегрузки медленно, но неуклонно пошел ко дну. Мы с Заславским подхватили наши поплывшие котомки и устремились на берег. Впопыхах мой приятель сорвался с доски и угодил по колена в прибрежную грязь, а я бежал до суши по лодыжки в воде. Через минуту, немного подмокшие, мы встали твердой ногой на днепростроевский берег.
Тем временем Коваленко привел покупателя. Нашу лодку подтянули к берегу. Пришедший критически оглядел ее и, медленно повернувшись, облил старого лоцмана презрительным насмешливым взглядом. Коваленко виновато смотрел в сторону.
— Шлюпка? — издеваясь, сказал покупатель. — Да этой твоей лоханке трешница красная цена... в субботу после обеда. С килем, говоришь.. Ах
ты, дурна скеля! Да ты бы обрезал сначала у своей старухи подол, да залатал бы свою шлюпку. Тоже га-щит: посмотри! От дела только людей отрывают. — И незнакомец зашагал от берега иод хохот собравшейся толпы. Старый лоцман что-то бурчал в свое оправдание. Потом он дипломатично отвел нас в сторону.
— Не возьмут за двадцать пьять. За пьятнадцать не найдешь.... Кильки ж я зароблю? — вздыхал Коваленко.
Мы простодушно утешали:
— Не огорчайтесь. До завтра еще авось найдется кто-нибудь.
Коваленко, вдруг на что-то решившись, быстро сказал:
— Пишите цидулку на пьятьдесят пьять.
— То-есть, это зачем же? — удивился я. — Мы заплатили вам меньше, а вы распишетесь на большую сумму?
— Э, плачут мои гроши,— отмахнулся Коваленко. — Сготовляйте.
— Какой же толк? — продолжал недоумевать я.— Разве вам от этого легче?
— А як же? Десять карбованцив.
— Но, позвольте. Ведь мы же платим вам сорок пять?
— А, нет! Уж по росписке.
Тут только стал нам ясен тайный смысл этого окольного пути, и торопливость, с какою старый лоцман постарался инсценировать перед нами свою неудачу, была не безгрешна. Особенно это стало понятно на другой день, когда мы около автобуса встретили Коваленко, уезжавшего домой. Первым нашим вопросом было заботливое:
— Ну, как, продали лодку?
— А як же! — весело поднял брови Коваленко.
— За двадцать пять?
— Ого! — был сияющий ответ.
И мы тоже понимающе хохотали, дружески пожимая руку старому лоцману, у которого такие голубые глаза, что не сразу разглядишь в них «хитринку».



СКАЧКА СО „ЛЬВОМ"
( K рисунку на обложке )
Есть удивительная по красоте страна. Девять месяцев в году засыпана она снегом и отрезана от окружающего мира. Ущелья с отвесными скалами, но дну которых несутся бешеные черные речки; густые леса по скатам гор и роскошный ковер альпийских лугов наверху вперемежку с ослепительно бeлыми языками вечных снегов; головокружительные тропы по карнизам отвесных скал, зыбкие висячие мосты и наконец селения с целым лесом высоких башен Это Сванетия.
Не удивительно, что в быту сванов сохранилось немало первобытных обычаев. Языческие и христианские об-ряды тесно переплелись. Наивный сван, прося что-либо у бога или у святого, с целью задобрить их кладет v образа кусок шашлыка. Созыв на какие-либо общественные собрания производится при помощи громадных труб (санквири).
Глубокой стариной, древнегреческой олимпиадой веет от некоторых праздников сванов. В позднейшие времена эти празднества стали совершаться в честь Великого Джигита—святого Георгия. В этот день выносят шелковое знамя: это чехол, имеющий форму льва, в пасть его вставлен легкий железный обруч, через который в чехол должен проникнуть воздух. Всадник берет знамя и бешено скачет против ветра, ста-раясь надуть чехол, чтобы он принял форму льва. Для этого требуется большая ловкость. Селения гордятся своими джигитами, и подвиги их воспеты в песнях.
 А. Н.

МЕДОВЫЙ КЛАД
Рассказ-быль В. О. Нидуб
Сопки топорщатся остриями елей и сосен. Вдоль рек стоят лиственницы Много в тайге цветов. Пчелы собирают мед. У крестьянина Ольхова пасека. Он выдолбил колоды и подвесил на деревья. Так лучше, безопасней не только человек любит сладкое, но и звери. Крестьянин Ольхов кроме того охотник В поселке Щастливом у Ольхова пятистенка. В избе круглая хлопотливая жена. Трое маленьких крепышей ползают по полу.
Богата тайга, но надо знать, как подходить к богатству. Надо иметь неслышный шаг, видеть на метр под землей, узнавать запахи и знать, кто прошел по тайге и кто должен пройти. 
Ольхов собрался на охоту. Берданка, ягдташ, нож, спички, смола, марлевая сетка, рукавицы, туес. Постоял на пороге, потрогал громадной ручищей черную бороду.
— Жди к вечеру.
Жена закрыла за ним дверь. Изба стояла на о глете, почти в лесу. Рядом протекала речка Юргара.
Ольхон идет по лесу. Он в тяжелых сапогах. Но ветка не хрустнет пол каблуком, ни один камушек не сдвинется с места. Глубоко спрятанные под надбровными дугами глаза поблескивают умно и хитро.
Полянка. Цветы Ольхов останавливается. Деревья шумят верхушками А внизу тихо. Трава, хвоя, сырость и тьма. Летают пчелы. Неужели серьезный сорокапятилетний крестьянин пришел в лес позабавиться и мальчишкой побегать за пчелами?
Ольхов снимает картуз. Ага! Вот пчела сейчас улетит. Как раз эту самую пчелу и надо: она полетит прямо домой. Хлоп! Картуз накрывает пчелу. Ольхов сидит на корточках, занятый странным делом. Ловко и умело корявыми, но послушными пальцами держит пчелу за крылышки. Шарит вокруг. Находит листик. У легкого листка одна сторона серебристая, другая темная. Издалека будет виден. Ольхов прикрепляет к пойманной пчеле листик. Выпрямляется и выпускает пленницу. Пчела негодующе жужжит. Она поднимается высоко-высоко. Листик тянет вниз. Пчела опускается. Покружившись, она выбирает направление. Пчела летит к улью всегда по прямой линии. Ольхов быстро бесшумно идет за летящим листиком. Конечно не пчелу он боится спугнуть: это привычка охотника.
Листик летит. Ольхов следует за ним. Может и много придется пройти: иные пчелы залетают от улья на семь-десять километров. Полдень. Охотник следит за полетом пчелы, а сам ловит ухом шумы и шуршания. Зверь врасплох не застанет: в берданке пуля с насечкой.
Охотник останавливается: листик пропал, пчела освободилась от него. Ольхов снова снимает картуз и выбирает нужную пчелу, ту, что набрала цветочную пыльцу и должна полететь домой. Снова приклеивается листик. Опять Ольхов следует за пчелой. Но неожиданно пчела направилась в другую сторону. Со взятого направления сбиваться не надо. Пришлось поймать третью пчелу. Она и привела охотника к улью. Привычное ухо уловило гудение.
Старая лиственница протянула к небу голые узловатые сучья. Старчески раздутыми венами змеились в траве корни. На стволе — наплывы и мох. А вверху, на высоте человеческого роста — дупло. Ольхов одобрительно кивает головой. Приступим! Надевает на голову марлевую сетку. Перед этим он натер лицо сорванной тут же травой-иудкой. Пчелы не любят ее запаха. На мохнатые руки — рукавицы. Обшлага перевязал веревкой. Потом Ольхов собирает маленький костер. Веточки, хвоя, сверху смола, а на смолу— зеленые листья.
Через минуту костер запылал. Столб дыма, густого и едкого, поднялся, обволакивая дерево. Охотник суковатой палкой стучит по стволу. Яростный гул рассерженных пчел наполняет тайгу. Звенящим потоком они вылетают из дупла и в бешенстве, ослепленные, одурманенные дымом, рассеиваются. Самые смелые кидаются на человека. Задыхаясь от дыма, Ольхов стучит палкой, подкладывает в костер свежие листья и опять стучит. Пчелы покидают улей. Грабитель собирает в туес труд многих месяцев.
Ольхов — охотник не только за зверем, но и за пчелами. Где есть пчелы — есть и мед Находились дупла в великанах-деревьях со многими килограммами меда. Все надо человеку, много у него уловок и хитростей. Обо всех не расскажешь. Далеко ушел от дома Ольхов. Не относить же мед по частям. Лучше захватить с собой кадушку и складывать понемногу медовые запасы в укромном местечке. Ольхов так и делает. Возвращается в поселок и на утро уходит в тайгу с большой кадушкой.
Лето кончается. Накапливается в кадушке мед. На-глаз уже килограммов семьдесят будет хорошo спрятан. Это не надолго. Выроет кадушку Ольхов, поставит на телегу и увезет.
Пахнут в лесу опадающие листья осенью. Курятся сопки туманом. В падях по камням стекают холодные ручьи. Выпирают в лесу из земли голые уродливые скалы. Мокнет мох на стволах деревьев.
Охотник, сойдя с дороги, углубляется в заросли. Вот и тайник. Кадушка зарыта в земле. Берестяной' круг вместо крышки. Сверху — еловые веточки, трава, прошлогодние опавшие листья.
Спрятав хорошенько последний вклад, уничтожив по возможности следы своего пребывания, осмотревшись, понюхав воздух, крестьянин вскинул берданку на плечо и бесшумным шагом зверобоя скрылся в лесу. Остался только запах смазанных дегтем сапог.

* * *
Мед, охотник Ольхов. Но медведица хорошо знала, что это еще не все действующие лица.
— Урру! — позвала она ласково медвежонка. — Не уходи далеко. Я чувствую опасность. Пахнет людьми.
Ветер дул медведице в спину. Сзади шли люди. «Не меньше четырех» — определила медведица. А навстречу шел человек с извергающей огонь палкой Медведица хотела уйти. Незаметно уйти в сторону с этой прямой линии, на которой так много врагов.
Ольхов увидел зверя. И тут он сделал единственную и последнюю в своей жизни оплошность. Законы тайги не терпят нарушений. Ольхов не выпустил изо рта дымящуюся трубку. А затем — он поторопился. Скинул берданку и приложился. Дунул за секунду перед этим ветер, и едкий махорочный дым попал в прищуренный левый глаз. Этого было достаточно. Блеснул огонь. Выстрел разорвал воздух. Упала срезанная ветка с дерева. Взвизгнула пуля и умчалась в чащу.
Пахнет порохом. Медведица дергает правой лопаткой. Там сидит пуля. Давно это было. Пуля заросла мясом, но воспоминание осталось. Медвежонок в испуге кидается под ноги лохматой матери. Что такое? Любимца, красавца, единственного сына Урру обидели?
— Стой здесь и не шевелись, —. приказывает медведица, поднимаясь на задние лапы, — а я пойду расправлюсь с человеком...
Она грозно заревела и бросилась вперед. Сучья трещат, молоденькие деревца подламываются, медведица страшным танком проламывается сквозь чащу.
Ольхов не успел вторично зарядить берданку. Схватился за нож. Но было поздно. Черная масса надвинулась на него обвалом. Охотник успел увидеть только кусочек неба, несколько верхушек деревьев, траву на поляне и рыжее брюхо зверя. Медведица опускает тяжелую лапу на голову человека...
— За мной — приказывает, оборачиваясь, медведица. На шее и на спине гневно топорщится шерсть. Глаза налиты кровью. — Сзади идут люди. Много людей. Бежим! Живо, Урру!..

* * *
— Ясно как апельсин, — сказал начальник лесного изыскательного отряда, наклоняясь через минуту над телом охотника. — Черным по белому написано.
— Красным по зеленому, — исправил неточное выражение начальника товарищ Дорохов, глядя на кровь и примятую траву.
— Инь так, — согласился начальник. — Крепко сделано. Большущий медведь.
— С медвежонком, — добавил Дорохов. — Вы слыхали выстрел? Охотник промахнулся...
На подводе сидели двое Ивановых: Иванов-первый правил лошадью, Иванов-второй, поджав по-турецки ноги, старался свернуть козью ножку. Колеса стучали о корни.
— Ну и дорога! Тпр-ру! — говорит Иванов-второй, облизывая папироску толстым как у коровы языком. Иванов-первый натягивает вожжи.
— Сейчас они вернутся. Нашли что-то.
Рисунок. Черная масса надвинулась на Ольхова.
Телега стояла на дороге. К дороге шумящими стенами подошел лес. Уходили в тайгу тропы и тропочки, неизвестно кем проложенные, людьми ли, зверями ли. Рос папоротник в рост человека. Гигантские сосны монотонно гудели в вышине громадными ветками. Назойлив» пел комар. Мошкара толклась столбом над телегой и двумя Ивановыми.
Начальник поднимает берданку.
— Айда,— говорит он Дорохову.— До вечера на речку Юргара должны прибыть. Этот охотник вероятно оттуда Мы сообщим. Там поселок Щастливый, первый наш пункт.
— Счастливый, — поправляет Дорохов.
Кстати, у Дорохова лицо всегда чисто выбрито. Когда это и как он ухитряется уничтожать свою черную растительность, остается загадкой. Начальник' же уходит в тайгу чистым и молодым, лет этак тридцати пяти, а по возвращении автомобили шарахаются в сторону, такая чудовищная борода у него вырастет.
— Нет, Щастливый. Запомните: ща, ща.
— Э-гей!— кричит Иванов-первый, придерживая лошадь, потому что она боится его медвежьего рева. — Э-о-го-го-о!
Снова едет телега. В ней сидят четверо, обсуждая виденное. Иванов первый понукает лошадь, то подбадривая ее ласкательными именами, то ругая страшным голосом. Иванов-второй плюет на широкую ладонь и тушит об нее папироску. Окурок прячет за ухо. На его широком, немного скуластом лице полное безразличие. Мало ли что в тайге бывает!
Начальник говорит мало. Вчера  только что собирался сказать о красоте одной корявой ели, как колесо наехало на камень, и он очень больно прикусил язык. Лучше помолчать. Дорохов вообще неразговорчив. Ему только бы все исправлять да критиковать. Уж-жаснейший человек! А в шахматы дуется здорово.

* * *
Озера разбросаны кусочками синего неба. Пади, крутизны, логи, таежники. Живут в лесу русские, орочены, манегры, гольды, ульча, неги дальцы, самагиры, ороки и пришлые с юга племена яо, мяо-це и си-фак-сей с неведомыми лингвистам языками, с тысячелетней историей и потерянным во мраке времен расовым началом. Охотятся на харгу — гималайскую куницу, рысь, тигров, гора-лей — амурских антилоп — лосей, зайцев — с ружьями кремневыми, шомпольными и новейшими винчестерами. Одеваются в шкуры зверей, в рыбьи кожи, в кору деревьев. Поклоняются и богу, и богам, и боженятам. Ставят силки, кулемки, слоицы и плашки (приборы, придавливающие пойманного зверя к земле), черканы, прижимы, оленьи башмаки, самострелы, копают ямы, расставляют сети-обметы и рукавники, начиняют приманку стрихнином. Гоняются за зверем в лесу днями, неделями, становятся жертвой хищника-зверя и хищника-человека. А тайга шумит вечно. Буреломы, сухостои, пожарища, болота и топи делают ее страшной и загадочной. И звери в ней дикие, и люди...
«Нет, люди страшней!» — думала убегающая медведица. Бежала она быстро, смешно и неуклюже подбрасывая задние лапы. Переваливалась через препятствия грузным мешком, не останавливалась у муравьиных куч. Урру катился шариком, повизгивая и цепляясь за шерсть мамаши. Он усиленно сопел носом и таращил крохотные черные глазки.
Куда торониться? Урру скулит. Вот муравьиная куча. Как xopoшo было бы полакомиться. Но медведица увесистыми шлепками подгоняет медвежонка. Надо бежать. Кругом опасность. Порох пахнет смертью. Урру должен запомнить запах человека. Медведица торопливо продирается по лесу. Надо уйти подальше. Сзади идут люди. Скорей, скорей!
Но тут случилось непредвиденное. Медведица покатилась кубарем. Куда-то провалилась ее лапа, другая подвернулась, затрещал хворост, грог-пули деревья от яростного вопля. Медведица вскочила на все четыре лапы, грозно мотая головой.
— Урру! — позвала она.
Но медвежонок исчез.
— Урру!! — взревела мать — Где ты, мой Урру?
Медведица ткнула нос в землю и почувствовала раздражающий запах человека. Он был здесь совсем недавно и пошел по краю этого лога вои-на тот холм, а оттуда спустился в лес и по тропочке направился на север. С севера пахнет дымом. Но человек не мог далеко уйти Хуже всего запах дегтя. Зачем человек мажет себя дегтем? Запах бесит медведицу. Она кружится вокруг кучи хвороста и валежника. Где Урру? Уж не человек ли утащил его? Вперед! В погоню! Медведица прикладывает уши к голове, вздымает на спине шерсть и в слепой ярости со скоростью мчащейся в испуге лошади бросается по следам человека.

* * *
— Стой! — говорит начальник и кладет руку на плечо Иванова-первого. Лошадь останавливается и тревожно настораживает уши. Все четверо слушают. Слушают долго. Звуки, доходящие до них, ни на что знакомое не похожи. Нето кто-то фыркает и захлебывается, нето плачет ребенок, нето скулит щенок.
Начальник берет двухстволку. В обоих дулах пули.
— Идем! — говорит он Дорохов неслышно спрыгивает и устремляется за начальником, прихватив свою берданку.
— Малость покурим,— вздыхает тяжело Иванов-второй, доставая окурок козьей ножки из-за уха. — Вот страсти-мордасти! Опять что-то неладное. Будет о чем в городе поболтать.
Начальник и Дорохов осторожно крадутся по лесу. Раздвигают лапы елей, скользят по мягкой хвое, чуть слышно шуршат опавшей прошлогодней листвой. Звуки приближаются и усиливаются.
— Здесь тоже была медведица,— бормочет начальник."
— И медвежонок, — добавляет Дорохов.
Начальник морщится. Но это потом, в поселке Щастливом он поставит на вид товарищу Дорохову его некорректное поведение. Да, конечно, и медвежонок. Начальник и сам это знает, нечего ему указывать все время... Стоп!
Стоя за деревом, оба вытягивают шеи и слушают. Дорохов даже поджал ногу охотничьей собакой. Начальник слушает долго. Его маленькие быстрые глазки обегают все предметы. А потом на лице появляется улыбка. Начальник потешно смеется: сперва трясется живот, потом грудь, затем в груди начинает квохтать курица, кожа собирается у глаз мелкими складочками, раскрывается рот, и оттуда, из этой дыры, отороченной черной бахромой бороды, вылетает громоподобный смех
Иванов-первый соскакивает с телеги и хватает лошадь под уздцы. Лошадь боится смеха начальника.
— У-у, леший!— укоризненно бормочет Иванов-первый. — Ну и смехота на него напала!
Иванов-второй с восточной бесстрастностью выжидает дальнейшего. Клубы дыма тают в воздухе.
Дорохов и начальник разгребают хворост, разбрасывают ветки, заглядывают в яму. В ней зарыта деревянная кадушка. Крышка у нее продавлена. Внутри мед. На-глаз — все семьдесят килограммов будут. А в меду барахтается медвежонок.
Соединенными усилиями с помощью веток и палок был вытащен бедный Урру. Но какой у него был вид! Вся шерсть слиплась. Мед стекал с него струями, в шерсти застряли листья и веточки Урру не мог двигать лапами. Он превратился в тягучий липкий ком. Медом залеплены и глаза и уши. Раздувшиеся бока указывали, что и внутри медвежонка меду было достаточно. Урру не шевелился. Еще немного, и он задохнется.
Начальник вставляет в рот два пальца и свистит. Это значит — он требует на помощь Ивановых. От разбойничьего свиста приседает не только Дорохов, но и лошадь, а Иванов-второй от неожиданности глотает дым.
Рисунок. С помощью веток и палок был вытащен бедный Урру.
Неподалеку протекал ручей. Иванов-второй, примчавшийся на призыв начальника, приносит ведро. Дотронуться до медвежонка невозможно На него льют воду. Мед стекает. Льют десятки ведер. Медвежонок понемногу приходит в медвежий вид. Открываются черные глазки, двигаются уши. Маленькими лапами Урру неуклюже трет себе морду. Вовсе уж не такие страшные эти люди. Если бы не они, пропал бы он в этой ужасной яме.
Медвежонка мучает жажда. Внутри жжет огнем. Пока льют воду, он жадно подлизывает ее с земли, лакает из лужиц. И довольно урчит Но потом наступает неизбежное. Очень вкусен мед, но Урру наглотался его в таком количестве, что желудок не выдержал...
— Его тошнит, — говорит начальник.
— Его выворачивает наизнанку,— поправляет Дорохок. — Ничего, ничего, мишка, легче будет. А как тебя звать?
 — Урру. — ворчит медвежонок, глядя на спасителей жалобными глазками.
— Урру? Хорошо! Ничего, Урру, пройдет, — утешает Дорохов. — Всяко бывает. Надо терпеть. Начальник, сказать бы Ивановым — кадушку забрать. Трофей все-таки.
— Начальник заглядывает в яму и отрицательно' трясет головой.
— Не выйдет дело. Медвежонок с испугу и от вынужденного об'яденья
был болен. И врагу такого расстройства желудка не пожелаешь. Мед пропал. Ну, ладно, айда!
— А Урру? — спрашивает Дорохов, скребя липкие бока медвежонка. — Ведь с нами?
— Ясно как апельсин, — отвечает начальник.
Иванов-первый встретил нового члена отряда восторженно. Урру даже не надо было подгонять. Он сам собачонкой бежал за людьми. Страшновато все, правда, и необычно, но уж не так, как мамаша рассказывала. Всегда эти мамаши: того не делай, этого не делай, туда не ходи. Все они такие.
В речке Юргара медвежонка мыли все четверо. Урру это не особенно нравилось. Но ничего не поделаешь Зато люди хорошие Куда начальник, туда и Урру. Он полюбил и остальных и ездил вместе с ними на телеге.
Через две недели отряд возвращался в город. Отцветали цветы. Не пахло в лесу медом Пахло осенью, желтым листом, гниющим деревом, прошедшим зверем, прокравшимся человеком. Отряд ушел на юг. Медвежонок Урру следовал за ним.
— Слышь-ка, спроси у медвежонка, хочет ли он меду, — поучал Иванов-первый какого-нибудь простофилю.
Если тот подходил и задавал вопрос: «Урру, хочешь меду?» — то медвежонок сердито фыркал и, подняв лапу, закатывал обидчику увесистую затрещину.

ВСЕМИРНЫЙ КАЛЕЙДОСКОП
ЭСКИМОСЫ И ЗУБНАЯ БОЛЬ
По словам доктора Л. М. Бога, работающего в зубоврачебном институте при Колумбийском университете, некогда превосходные зубы эскимосов в настоящее время пол влиянием культуры быстро портятся. Новая пища создала новую проблему для обитателей северных пустынь Аляски в форме зубной боли. Эскимосские дети не страдали от зубной боли до тех пор, пока их матери не начали давать им на десерт патоку вместо рыбьего жира.
Доктор Вот в течение трех лет изучал состояние зубов у эскимосов па Лабрадоре и намеревается произвести такое же обследование на Аляске. Экспедиция его ставит себе двойную цель: исследовать состояние зубов и челюстей туземцев, не вошедших в соприкосновение с цивилизацией и питающихся сырым мясом и рыбьим жиром, а затем оказать помощь тем эскимосам, которые живут вблизи от поселков белых и переняли от них несвойственную им прежде пищу, а потому страдают
от разрушения зубов. Экспедиция снаряжается Министерством охраны здоровья и имеет в своем распоряжении полное оборудование зубоврачебного кабинета и рентгеновский аппарат, которые впервые появятся в этих северных широтах. Крайней точкой исследования будет бухта Мекензи, где Вот рассчитывает найти эскимосов, не знакомых с культурой, если не считать периодических посещений их скупщиками мехов.
Ужасы зубной боли эскимосов описаны доктором Вогом в его отчете об экспедиции па Лабрадор. «Однажды я удалял больной зуб у старшины, в то время как представители его рода стояли кругом с перекошенными от ужаса лицами при виде страшных инструментов, которыми я работал. Операция прошла легко и безболезненно, гак что пациент даже не заметил ее окончания до тех пор, пока я не показал ему извлеченного зуба. На другой день меня обступила целая толпа эскимосов, требовавших, чтобы я удалил им все зубы. При этом они открывали рот и показывали целые ряды совершенно здоровых зубов. Переводчик об'яснил мне, что напуганные перспективой зубной боли туземцы хотели заранее застраховать себя от страшном болезни, пока я еще был у них.
Но, конечно, пациенты не везде так охотно шли к нам и частенько нам приходилось платить им, вместо того, чтобы получать от них влагу за свой труд. Отправляясь на Аляску, я намерен взять с собой запасы носовых платков, табаку, лент и прочих предметов в качестве премий для добровольцев. Я надеюсь также сделать рентгеновским аппаратом несколько снимков с челюстей туземцев, которые будут утилизированы при организации зубоврачебной помощи эскимосскому населению».
В распоряжении экспедиции Bora имеется и фотоаппарат, так как доктор ставит себе целью делать снимки со всех предметов обихода эскимосов.
В. Т.

ПОДНЯТИЕ СУДНА, ЗАТОНУВШЕГО 33 ГОДА НАЗАД.
Исследуя французский берег Атлантического океана в поисках затонувшего судна «Египет», шедшего с грузом золота, итальянские водолазы с парохода «Артиглио» наткнулись под водой на остов какого-то судна и заявили о своем намерении сделать попытку спасти его груз. Найденный корабль сначала был принят за «Египет», но вскоре обнаружили, что это британское судно «Друмонд Кестль», которое затонуло, наткнувшись на риф, к юго-западу от острова Молен у изобилующего рифами французского берега. Остов находится на глубине, около 70 метров, но итальянская экспедиция оборудована настолько хорошо, что можно надеяться на полную удач предприятия.
Пароход «Друмонд Кестль» потерпел аварию в ночь на 17 июля 1890 года, и из 205 человек пассажиров и команды спаслись только трое. Они были подобраны рыбаками, после того как продержались двое суток на воде, цепляясь за обломки. Документы показывают, что судно, возвращавшееся из Кептауна в Плимут, имело на борту богатый груз кораллов, золотых слитков и алмазов из копей Южной Африки. Если бы все это могло быть извлечено со дна океана, где судно пробыло 33 года, водолазы были бы щедро вознаграждены за свой тяжелый труд.
В маленьком рыбачьем городке Молен еще многие помнят катастрофу, происшедшую с «Друмонд Кестль». Налетев на риф, судно было буквально разрезано пополам и погрузилось в воду в течение трех минут. Пассажиры, находившиеся в каютах, утонули, лежа н;т. койках. Некоторые были затянуты па дно воронками, образовавшимися при погружении судна. Трое спасшихся рассказывали, что многие ги их спутников долго держались над водой, цепляясь за обломки, но постепенно один за другим, обессилев, погружались в воду. Сотни лодок обыскивали море в продолжение нескольких дней после крушения в надежде подобрать спасшихся. В числе тел, выброшенных на берег, было обнаружено тело женщины, все еще прижимавшей к себе ребенка.
Е.Т.
Ответственный редактор Н. М. Яковлев
Заведующий редакцией Вл. А. Попов.