| планета | новости | погода | ориентирование | передвижение | стоянка | питание | снаряжение | экстремальные ситуации | охота | рыбалка
| медицина | города и страны | по России | форум | фото | книги | каталог | почта | марштуры и туры | турфирмы | поиск | на главную |

На суше и на море 1986(26)

На верхней Волге

Солнце садится, тень у берегов густеет, и коричневая болотная вода Орши становится совсем темной — кажется, что навстречу течет не вода, а остывающая вулканическая магма. Сходство еще более усиливают вечерние испарения: они висят над рекой, как дым, скрывая от глаз дальние излуки.

Пора располагаться на ночлег. Вон, кстати, и подходящее место — высокий, обрывистый берег, на котором сплошной стеной стоят медностволые сосны. Текущая сотни лет река неуклонно подмывает берег, и корни сосен, растущих на краю обрыва, обнажены. Обрыв высок, метра три-четыре, и весь источен черными дырами — гнездами ласточек-береговушек. Отсюда, с воды, желтый песчаный срез обрыва напоминает гигантскую пчелиную соту.

Ласточки встречают меня громким встревоженным писком, проносятся над самой головой, и, чтобы успокоить их, я проплываю дальше и только там причаливаю.

Человеку опытному в лесных блужданиях требуется немного времени для устройства на новом месте — через полчаса возле палатки уже потрескивает костер, на рогульках висит чайник, а на одеяле разложена нехитрая снедь — хлеб, перья зеленого лука, помидоры и огурцы. «Стол» сочен и живописен, как натюрморт, им должно любоваться, но голод не тетка, и, пока закипает чайник, я съедаю все без остатка. Потом завариваю в кружке чай и сажусь на край обрыва.

Орша — речка неширокая, всего метров сорок или пятьдесят, и с моего места хорошо виден противоположный берег—низкий пойменный луг, заросший разнотравьем и серебристыми кустами ивняка. Здесь раздолье для всяких приречных птиц, и особенно для чибисов, которые тут и там кружатся над лугом, крича протяжно и печально. В здешних местах чибиса называют луговкой, и лично мне это ласковое имя нравится. Луговка — птица, живущая в лугах...

Вообще-то луговка — это кулик, но от других куликов ее тотчас можно отличить по тупым крыльям и по хохолку на голове. В полете этот хохолок не заметен, но стоит птице сесть, и он сразу же задирается кверху. Помню, как в детстве мы отыскивали гнезда луговок. Найти их непросто, хотя луговки никак не маскируют свои кладки. Но во-первых, сама местность, где они гнездятся, всегда густо порастает травой и кустами, а во-вторых, луговки в отличие от многих птиц никогда не слетают с гнезда при опасности. Они сначала отбегают от него на некоторое расстояние и только потом взлетают и криками отманивают недругов от яиц или выводка.

Гнездятся луговки как поодиночке, так и колониями. Здесь, судя по обилию птиц, колония. К тому же и птенцы уже поднялись на крыло — на дворе июль...

Темнеет все быстрее, и все отчетливее проступают звезды, словно пунктиром обозначая границы созвездий. Июль — макушка лета, и главная примечательность звездного неба этой поры конечно же летний треугольник. Вот он, высоко над горизонтом, составленный из главных звезд трех созвездий—-Лиры, Орла и Лебедя. Выше его, почти в зените, видна голова Дракона, а на западе светятся Северная Корона и Волопас. А вот и мое созвездие — Дева. Я родился под его знаком, и оно, естественно, интересует меня больше других.

Девой созвездие назвали еще в глубокой древности, но, говоря по правде, мне ни разу не удалось угадать в его рисунке хотя бы условную женскую фигуру. Однако созвездие окрестили так не зря. Известно, что в нем расположена точка осеннего равноденствия, в которой Солнце бывает 23 сентября. А издавна во многих странах вступление нашего светила в созвездие Девы совпадало с периодом уборки урожая. Вероятно, поэтому древние и стали изображать созвездие в виде девы, держащей в руках колосья или пальмовую ветку. Кстати, и главная звезда Девы, голубовато-белая Спика, в переводе с латыни означает «колос».

Между тем наступил самый глухой час ночи, и все вокруг переменилось, стало непонятным и таинственным. Меня обступала темнота, в которой повсюду угадывалось какое-то движение, какая-то загадочная жизнь, и только огненный круг костра, как меловой круг гоголевского Хомы, отделял меня от этой жизни, от видений и химер темноты. Внизу потаенно всплескивала вода, как будто из речных глубин выплывали на заветные места русалки-берегини; в шуме и мраке леса слышались чьи-то осторожные шаги, а сквозь дым костра различались чьи-то подсматривающие взгляды. Невидимое окружало со всех сторон, стояло за спиной, дышало в затылок.

Я много раз ночевал один в лесу и всякий раз испытывал одно и то же чувство, какое, наверное, испытывал первочеловек, когда свет сменялся тьмою и он, бессильный понять эту метаморфозу, с тревогой всматривался в ночное небо, диким чутьем угадывая могущество природных сил. Ночью вообще, а в ночном лесу в особенности человек ощущает близость того, что зовется космосом, мирозданием, вселенной. И эта близость волнует. Лучше всего об этом сказал Федор Тютчев:

...Но меркнет день—настала ночь;
Пришла — и, с мира рокового
Ткань благодатную покрова
Сорвав, отбрасывает прочь...
И бездна нам обнажена
С своими страхами и мглами,
И нет преград меж ей и нами...

Утром, перед тем как тронуться дальше,-я изучаю предстоящий маршрут по карте. Ее подарил мне мой приятель, заядлый турист, который исходил здешние места вдоль и поперек, и, если быть точным, это не карта, а скорее схема, кроки, где кое-что определено на глазок и где не совсем выдержан масштаб, но такие огрехи меня не волнуют. Главное — на карте четко указан маршрут и есть подробная «легенда», описывающая маршрут поэтапно, с указанием всех пунктов, что встретятся на пути, с местами удобных стоянок и ночевок и даже с отметками достопримечательностей, какие при желании можно осмотреть.

Сегодня мне надо одолеть участок реки до деревни Лукино, а вообще весь маршрут выглядит так: предстоит подняться по Орше до деревни Денисовки, оттуда сухим путем (поскольку здесь Орша резко виляет в сторону) перебраться до озера Светлого, или Святого, из него по протокам в другое озеро — Щучье, а уж из Щучьего снова по протокам выйти в третье озеро — Великое. Там я собираюсь пожить несколько дней, а затем спуститься по реке Сози до Волги. Получается круг в 300—350 километров, который у туристов так и зовется — «кругосветка». Ее сложность оценивается четвертой категорией (а всего их шесть), но я турист неорганизованный, «дикий», и никто не будет вручать мне ни удостоверения, ни значка за мой поход. Да этого и не требуется, у меня другие интересы.

Километров через семь показывается перекинутый через Оршу деревянный мост. Все правильно, карта не врет, и, значит, уже Савватьево. А за ним придется, видимо, тянуть бечевой, поскольку в «легенде» говорится, что за Савватьевом начинаются пороги. '

Это слово по отношению к такой речушке, как Орша, вроде бы и не подходит, однако через некоторое время я убеждаюсь, что это не так. Пороги действительно существуют. И пусть они не идут в сравнение с днепровскими, но ясно одно: воды реки, прегражденные миниатюрной моренной грядой, подчиняются тем же гидродинамическим законам, что и воды Днепра, запруженные циклопическими глыбами,— и здесь шумели свои водопады и крутились свои турбулентные вихри.

Пороги тянулись всего какую-нибудь сотню метров, но одного взгляда по сторонам было достаточно, чтобы понять: волочь байдарку посуху невозможно — оба берега Орши заросли такой березовой и ольховой чащобой, что через нее впору пробиваться с топором. Разбирать байдарку и нести ее на себе мне не хотелось: пришлось бы возиться часа два; оставалось одно — тащить лодку по воде, протискивая ее в щели между камнями.

Верно говорят: чем дальше в лес, тем больше дров. Орша сужается и мелеет на глазах, к тому же все чаще встречаются заколы, перегородки из кольев и прутьев, сооруженные местными рыбаками, и приходится то и дело вылезать из лодки и перетаскивать ее через перекаты и запруды. А Лукино пока не видно. Не грех и перекусить бы, но всухомятку не хочется, а подходящего места для стоянки нет, берега низки, заболочены и густо покрыты всевозможными кустарниками. Так, наверное, выглядят мангровые заросли на островах Вест-Индии. Нет уж, в эти кущи, где полно комарья, я не полезу. Скоро должен быть бор, вот он, на карте, там и пообедаю.

Бор открылся за очередным поворотом — вековые сосны на желтом песчаном берегу. Место хоть куда, и я направляю байдарку в тихий небольшой заливчик. И от неожиданности вздрагиваю: с верхушек крон вдруг срывается что-то громадное и беззвучно, как в немом кино, устремляется прочь.

Орлан-белохвост! Вот уж не думал встретить его здесь, на этой маленькой речке! Ведь орланы держатся вблизи больших водоемов, их нередко можно увидеть на Волге в районе Московского моря, где они гнездятся и ловят рыбу. Этот, видимо, отдыхал здесь, летя или с Оршинских озер, куда я держу путь, или, наоборот, пробирался к озерам с Волги, и я спугнул его.

На Верхней Волге орланы гнездятся в двух местах — на Видогощинском озере, что лежит на полпути между Калинином и Конаковом, и около устья реки Шоши. Это большие птицы с размахом крыльев в два метра, бурые, но с белым хвостом. Очень осторожные: взлетают, завидев человека издалека. И только самка, высиживая птенцов, подпускает близко, улетая с гнезда в последний момент.

Основная пища орланов — рыба, и этот факт определяет то тревожное положение, в котором орланы оказались сейчас. Дело в том, что, борясь с вредителями сельского хозяйства и опыляя колхозные угодья ядохимикатами, мы порой забываем о другой стороне дела: ведь с полей пестициды попадают в реки и озера и концентрируются в рыбе. Орланы поедают ее, в результате нарушается образование скорлупы яиц, и они часто лопаются под весом насиживающей самки. А плодоносность орланов невелика — в полной кладке бывает всего два яйца...

Глухими звериными тропами я вышел под вечер на Светлое. Солнце садилось в тучу, лучи его, словно прожекторы, подсвечивали еще синий купол неба, внизу же, у земли, было темнее, и глянцевая густая вода озера напоминала поверхность старинного бронзового зеркала.

Одиннадцать километров, которые я прошел от Денисовки, дались нелегко: около пуда весит байдарка да столько же— рюкзак с продуктами и вещами, и, говоря откровенно, колени у меня дрожали. Протока, соединявшая Светлое со Щучьим, находилась на противоположной стороне озера, и я намеревался переночевать у ее истока, но не было ни сил, ни желания собирать байдарку и переправляться. «Утро вечера мудренее», — решил я и стал устраиваться там, где очутился. Уснул, даже не залезая в спальник, а утром встал отдохнувшим и с жаждой деятельности. День наставал теплый и безоблачный, над озером парили чайки и вились стрекозы, а на воде всюду расплывались круги — кормилась рыба. Никого не было вокруг, чаша озера, окаймленная густым лесом, выглядела первозданно, тишина в природе стояла такая, что даже не верилось, что где-то живут люди и происходят события, не имеющие ничего общего с этой тишиной, с этим озером, лесом и облаками. Не хотелось спускать байдарку на воду и плеском весел нарушать покой и созерцательность этого уголка. Поэтому я взял удочку и пошел вдоль берега, высматривая место, где бы примоститься.

Я не записной рыбак, вернее, не заядлый и беру удочку в походы просто так, на всякий случай. У меня не было даже наживки, и я решил попробовать на хлеб. Скатав шарик, я насадил его на крючок и забросил леску. Господи, что тут началось! Можно было подумать, что в озере водятся не лещи или плотва, а хищные амазонские пираньи: вода в том месте, куда упал хлеб, буквально закипела, и поплавок тотчас погрузился. Я дернул — и растопыренный лещ величиной больше ладони упал на траву возле моих ног. Я насадил второй шарик и опять забросил. Поплавок сразу ушел под воду, и второй лещ затрепыхался на траве.

«Наверное, попал на косяк,— подумал я,— бывают такие совпадения». И чтобы проверить свое предположение, я прошел дальше по берегу. Скатал шарик, забросил. Все повторилось в точности. Никакого косяка не было, а было просто обилие рыбы. Здесь ее никто не ловил, и она продолжала размножаться.

Щучье было намного меньше Светлого, а проход из него в Великое я разыскивал недолго: наклоненная влево сосна— приметный знак, указанный в «легенде»,— виделась издали.

Щучье озеро... Если судить по названию, то в нем, по-видимому, водилось множество щук. Но проверить это я не мог: щуки в отличие от лещей на хлеб не берут, им живца подавай, блесну на худой конец. А спиннинга у меня нет, никогда не ловил на него. Но если Щучье — от щуки, то почему Светлое назвали Светлым, а не Лещевым? Ведь вода в озере отнюдь не светлая, а торфяная, темная, а вот лещей,по-моему, больше, чем требуется. Так почему же не Лещево? Правда, есть и второе название — Святое, но оно как бы неофициальное, свое, житейское. А оно от чего? Никаких легенд и преданий на этот счет я не слышал, однако люди промеж себя называют его только Святым. Стало быть, есть какая-то причина этому. Но какая? Видимо, этимология слова восходит к древним временам, и объяснение надо искать в старых источниках.

Думаю-то я о разных разностях, а на самом деле мне не нравится протока, по которой я плыву. Она становится все уже и уже, а по идее должно быть наоборот, ведь я двигаюсь к устью. Может, что перепутал? Да нет, делал все, сообразуясь с картой. К тому же и другой кривой сосны нигде не видно. Придется плыть дальше, будь что будет.

Ну вот, как чувствовал — протока кончилась! Сужалась, сужалась и вылилась в аппендикс, который затерялся, пропал среди кочек. Странно, что об этом ничего не говорится в «легенде». А впрочем, ничего странного, ведь карту мой приятель делал не сегодня. Несколько лет назад делал, а за это время всякое могло случиться. Такое, например, как жаркое лето семьдесят второго года, когда пересыхали не то что протоки—реки. Но карта составлялась после, это я знаю точно, и тогда протока была. А теперь нет. Да, положеньице! Надо либо искать сгинувший неизвестно куда ручеек — вдруг где-нибудь да вынырнет, либо разведать пеший путь на Великое. Судя по карте, до него не так уж и далеко. Во всяком случае меньше, чем от Денисовки до Светлого, и, если опять придется тащить байдарку на горбу, это не составит больших трудов. Но лучше, конечно, найти протоку.

Кончался второй час поисков — протоки не было, зато неожиданно я вышел на участок, где когда-то горел лес. Вышел — и остановился, пораженный. Целый лесной квартал был выжжен, как напалмом, как атомным взрывом. Черные, обугленные деревья стояли, как скелеты, и не виделось ни конца ни края омертвевшим рядам. И было что-то еще, что сразу подействовало на меня, но чего я не понял в первую минуту,— тишина. Не та утренняя, живая, что царила на Светлом, а мертвая, абсолютная. Где-то дул ветер, шелестел листвой, но здесь ее не было. Здесь, словно в вакууме, отсутствовало всякое движение — неизменчивость форм приобретала здесь зловещий смысл.

Только что пронеслась гроза — внезапная, скоротечная. Туча уходила на север, на землю возвращался свет. Великое дымилось.

Оно и впрямь было великим — простор дымящейся воды пролегал почти до горизонта. Но постепенно этот странный грозовой дым развеялся, и передо мной, как град Китеж, возник остров с рядами крыш. И только тут я вспомнил, что на озере и в самом деле есть остров, на котором стоит деревня. В ней-то я и надеялся пожить несколько дней.

Я пошел вдоль берега и вдруг увидел торчащий из кустов нос лодки-плоскодонки. Рыболов? Или охотник, загнанный грозой в укрытие? Те и другие не очень-то любят, когда к ним суются посторонние, но я все-таки подошел.

В плоскодонке сидел старик, и я сразу определил, что он не рыболов и не охотник: в лодке не было ни снастей, ни ружья, а лежал большой пук ивовых прутьев — видно, старик приезжал сюда, чтобы нарезать их для каких-то надобностей.

— Здравствуйте,— сказал я.

— Здравствуй, мил-человек,— ответил старик и, оглядев меня, спросил:—Турист, что ли?

— Вроде этого,— ответил я.

— А закурить у тебя не найдется? А то уронил свои в воду и сижу, как дурак, без курева.

Я достал «Яву».

— Дорогие,— сказал старик.— Почем же такие?

— Сорок копеек.

— Эва! — удивился старик.— Сорок! И не жалко тебе такие деньги?

Я развел руками, как бы говоря: а что делать? Мы уже докуривали, когда в стороне раздался сильный всплеск, словно бы в воду бросили бревно.

— Хозяин играет,— сказал старик.

— Кто-кто?

— Хозяин, говорю... Ну, спасибо, мил-человек, за табачок. Погребу. Тебе-то в какую сторону?

— Да вон туда,— ответил я, указывая на остров.

— В гости к кому?

— Да нет, хочу просто пожить у вас денька три.

— Дак поживи у меня, один я, старуха летось преставилась, царство ей небесное, а дочка с сыном в город уехали.

— А не помешаю?

— Говорю же: живи.

Желая помочь старику, я вызвался грести, но Анисим (так звали старика) не согласился. Он пропустил меня на корму и, не торопясь, погреб к острову.

Плыли мы долго. Поскрипывали уключины, плескалась о днище темная вязкая вода. Старик ни разу не обернулся, не посмотрел вперед, неизвестно как угадывая направление. Он молчал — молчал и я, хотя мне хотелось спросить, кого он давеча назвал хозяином. Охотники называют так медведя, может, его и имел в виду Анисим? Медведи, кстати, любят купаться, но предпочитают плавать, когда их никто не видит, а тут рядом были мы. Словом, намечалась некая тайна, и я решил, что все равно выведаю ее у Анисима.

Наконец лодка мягко врезалась в песок. Анисим спрятал на дно лодки весла, закрепил цепь и взял в охапку прутья.

— Пошли.

По утоптанной тропинке мы поднялись наверх и оказались у дома, стоявшего недалеко от воды. Анисим кинул у крыльца прутья, пошарил за наличником и, достав ключ, отомкнул замок.

Я увидел просторную деревенскую избу: большая русская печь казалась не такой уж большой в этой просторности; кровать с шарами на спинках стояла у одной из стен; вдоль окон тянулась деревянная лавка и стоял стол. В избе пахло сосновой смолой и травами, которыми был увешан печной боров. Гладко обструганные, темно-коричневые бревна стен казались навощенными. Один из углов избы занимала божница с тусклыми, запылившимися иконами, и, глядя на них, я подумал, что Анисим держит их по привычке.

— Скидай амуницию, — сказал он,— а я покуда печку налажу. Я сбросил рюкзак и зачехленную байдарку и впервые за весь день почувствовал, что зверски устал. Хотелось растянуться на кровати и лежать, лежать...

Через час мы сидели с Анисимом за столом и с усердием поедали яичницу, огурцы и лук. Потом пили чай, курили и разговаривали о том и о сем. Выяснилось, что Анисиму за семьдесят, и я удивился этому, потому что на такой возраст Анисим по своему виду явно не «тянул». Сухое тело его не потеряло мужской упругости, движения были точны, а глаза смотрели зорко и живо. Он воевал и в финскую, и в Отечественную, а потом до пенсии работал в рыболовецкой артели. Пробавлялся рыбой и сейчас, а кроме того, плел корзины.

Мне не терпелось расспросить у него о таинственном «хозяине», и, выбрав момент, я поинтересовался, что это за зверь такой и почему его так величают.

— Сом-рыба,— коротко ответил Анисим и, уступая моим просьбам, рассказал историю, которую я здесь и привожу.

Давно это было — Анисим был еще мальчишкой. Поймали раз мужики сома. В озере их водится много, но такого не доводилось видеть никому. Посмотреть на пятиаршинное усатое чудище сбежалась вся деревня. Охали и ахали бабы и мужики, вспоминали и рассказывали друг дружке всякие небылицы, одну диковиннее другой. Будто видели и как коров на водопое сом сосал, и как овец да поросят под воду утягивал. Может быть, разговорами дело и кончилось бы, не окажись в толпе старухи древней, как сама деревня. Посмотрела бабка слезящимися глазами на спеленутого сетями сома—закрестилась испуганно, зашамкала беззубым ртом. «Окаянные! — напустилась она на мужиков. — Отпустите его, окаянные! Хозяин это! Он вас всех на дно утянет!..»

«Хозяином», оказывается, звался водяной, и именно его, по мнению бабки, поймали рыбаки.

Посмеялись, конечно, мужики над выжившей из ума старухой и, поскольку дело шло к ночи и возиться с сомом было некогда, оставили его до утра в воде, предварительно продев ему в жабры вожжи и привязав за стоящий на берегу амбар. А утром поднялся переполох: сом исчез! Даже следа вожжей не нашли растерявшиеся и не на шутку перепуганные мужики, решившие, что сом-то и впрямь был водяным!

Дело, однако, этим не кончилось. Прошло время, и предсказание бабки начало сбываться: сначала утонул один рыбак, принимавший участие в поимке «хозяина», за ним второй, третий... Тонули и другие — жизнь рыбака проходит на воде, но смерть этих других воспринималась как обычный факт и не вызывала никаких кривотолков. Теперь же все твердо уверовали в неотвратимость возмездия и смотрели на остававшихся в живых рыбаков как на обреченных, погибель которых — дело времени. Перепуганные рыбаки продали свои дома и уехали из деревни.

Почти все свидетели той истории со временем умерли, только двое или трое из них, по словам Анисима, еще коротали свой век, но слух о живущем в озере «хозяине» упорно держался в деревне.

— Ну а сами-то вы видели его тогда? — спросил я у Анисима.

— Ей-богу, не помню,— ответил старик.— Малой я еще был, без порток бегал.

— А позднее кто-нибудь видел?

— Степан вон Севастьянов говорит, что, дескать, видел, дак Степан соврет — не дорого возьмет.

— Стало быть, вы не верите?

— Не верю. Какой, к лешему, водяной,— сказал старик, не замечая своего же каламбура, — когда моторки рыбу и ту всю распугали! Сом — да, сом могет и жить, на то он и животная, а хозяин — брехня это бабкина.

— Но вы же называете его так.

— Дак все называют, а я что, рыжий?

В тот день мы легли спать рано, а утром, собрав байдарку, я отправился на озеро. История, рассказанная Анисимом, меня заинтриговала. Конечно, ни в какого водяного я не верил, но допускал, что в озере живет сом гигантских размеров. Ведь дыма без огня не бывает, раз о «хозяине» говорят, значит, что-то за всеми этими разговорами стоит. А что? Самое реальное — факт обитания в озере сома. И именно гигантского, ведь я своими ушами слышал плеск, произведенный неизвестной тварью, и мог с кем угодно спорить, что обычный сом такого шума не наделает.

Но что значит — гигантский? А то и значит—такой, который не укладывается в рамки обычных представлений. Исполины есть среди всех животных, и тот же Брэм описывал сомов пятиметровой длины и весом более 300 килограммов. Вот такой, наверное, и водится в озере. Но к «хозяину», о котором рассказал Анисим, он не имеет отношения: вся история началась еще до революции, а сомы доживают в лучшем случае до 30 лет. Вот если бы речь шла о щуке, дело другое: щуки — мафусаилы животного мира. Известны случаи, когда вылавливали окольцованных щук двухсотлетнего возраста.

Словом, в истории «хозяина» явно переплелись быль и небылицы, и я загорелся мыслью нащупать хотя бы кончик этого замысловатого сюжета. Больше всего, конечно, мне хотелось увидеть монстра, поэтому я и направлялся сейчас к тому месту, где вчера «хозяин» явственно обозначил свое присутствие. Может быть, он держится именно в том углу, думалось мне, и, если повезет, я могу обнаружить какие-нибудь следы его присутствия. Был же он там вчера, вдруг окажется и сегодня?

Добравшись до места, я устроился в камышах и затаился, зорко посматривая по сторонам и прислушиваясь к утренним звукам.

Лениво, с боку на бок ворочалось в берегах сонное озеро. Парила нагреваемая солнцем вода. Гортанно кричали чайки. Над головой шелестели стрекозы, а рядом с байдаркой, как на коньках, проносились по воде жуки-водомеры. Стайки серебристых мальков жались к камышам, где их не могла догнать прожорливая щука. Из зарослей бойко выплыл выводок утят. Не замечая меня, они почти вплотную приблизились к байдарке, но что-то испугало их, и утята бросились врассыпную, разом нырнули, и было видно, как, вытянув шейки, они плывут под водой.

Я просидел в своей засаде полдня, но ничего примечательного так и не случилось. Таинственный «хозяин» ничем не выдал себя.

Караулил я и на второй день, и на третий, однако все было без толку.

— А вы не пробовали поймать его? — спросил я как-то Анисима.

— Хозяина-то? Да как же ты его поймаешь, мил-человек? Озеро-то вон какое! Кабы знать, где он живет...

— Может, там и живет, где в тот раз мы его слышали?

— Могет, и там, кто его знает.

— А если попробовать, а? Невод-то у вас небось найдется? Анисим помолчал, раздумывая о чем-то, потом сказал:

— Оно конешно, сом — животная вредная. Рыбы страсть скоко жрет. Однакось в невод не пойдет. По случаю его тады мужики споймали. Пяремет нужон.

Этот самый перемет мы ладили целый день. Обычная снасть для нашего дела не годилась: «хозяин» был не простой сом, а сом-гигант и для его поимки требовалось орудие особое. Поэтому мы выудили из сарая трос. Другой трос, поменьше диаметром, приспособили для подвешивания крючков, а сами крючки изготовили из толстой проволоки, способной выдержать слона. Вместо кружков, поддерживающих перемет на плаву, мы приспособили пробковые поплавки от сетей, связав их по нескольку штук в пачки. Снасть получилась громоздкой и тяжелой, но зато можно было с уверенностью сказать, что свое предназначение она выполнит. Дело оставалось за наживкой. Я предложил было Анисиму подстрелить парочку-другую ворон, но старик отказался:

— Не надоть, пущай себе живут.

Он взял мешок и куда-то ушел, а когда вернулся, вывалил передо мной чуть ли не половину телячьей туши. Оказывается, он сходил на ветеринарный пункт, где исследовали павший скот, и там разжился этим сокровищем.

Сомы, как известно, большие любители падали, и, чтобы мясо «схватилось», мы двое суток продержали его в тепле.

Но тут, как назло, стала портиться погода: подул ветер, небо заволокло тучами, озеро заволновалось, зашумело. Мне подумалось, что наша затея сорвется, но Анисим успокоил меня.

— Сряжайся! — велел он.— Погода аккурат какая нужна.

И пока я собирался, старик рассказал мне, что сомы чаще всего покидают свои убежища и поднимаются наверх именно в бурную погоду.

Через час мы были на месте. Установили перемет, набрали хворосту, развели костер и улеглись подле него на траве. Накрапывал дождик, старался загасить костер, и я время от времени подкидывал в него сухие ветки. Нагреваясь, они сначала дымили, потом занимались беспокойными фиолетовыми языками, которые метались, перескакивали с ветки на ветку, стараясь схватить их сразу все, тянулись к нам и отшатывались в сторону.

Да, Анисим был прав: ловить одного-единственного сома в громадном озере было делом безнадежным. И я признался в этом старику после того, как мы истратили впустую еще две ночи. Мне было неловко перед ним за то, что я втянул его в явную авантюру, оторвал от дел. Плел бы человек свои корзины, вместо того чтобы таскаться под дождем неизвестно из-за чего. Но Анисим только отмахнулся, когда я попробовал извиниться перед ним.

На другой день я простился с Анисимом, пообещав ему, что как-нибудь побываю у него.

Второй день спускаюсь по Сози. Интересное дело: Созь, как и Орша, тоже вытекает из озера и впадает в ту же Волгу, но течение наг, Орше почти не чувствуется, чего не скажешь о Сози — я словно бы не сплавляюсь по равнинной реке, а скатываюсь с длинной водяной горки. На первых километрах этого не чувствовалось, но потом течение стало все больше убыстряться, и сейчас нужен глаз да Глаз, чтобы вовремя заметить торчащую из воды корягу или затормозить байдарку перед завалом.

Ощущение спуска — непередаваемое. Полная иллюзия того, что ложе реки устроено с большим уклоном. На самом деле это не так, все, наверное, зависит от объема воды, ведь Созь вытекает не из какого-нибудь захудалого озерца, а из Великого. И его напор чувствуется.

Глухомань. Лес смешанный — береза, осина, ель, в нем много бурелома и совершенно нет следов пребывания человека. Да это и немудрено: на карте на всем течении Сози крестиками отмечены лишь два поселения — Спас-на-Сози и поселок имени 1 Мая вблизи устья. Ни туда, ни сюда я заходить не буду, а вот третье поселение — бобров — меня интересует.

Когда-то бобр был исконным жителем этой земли, но лет двести назад его целиком истребили, и лишь в конце 40-х и в начале 50-х годов в леса Калининской области были выпущены бобры, привезенные из Воронежского заповедника. Зверьки прижились, размножились и теперь обитают на Цне, на Тверце, в южной части озера Селигер. И здесь, на Сози.

По моим предположениям, я уже нахожусь во владениях бобров, но примет их присутствия пока нет. Одни лишь сойки сопровождают меня, перелетая с дерева на дерево и пронзительно крича. Видно, думают, что я собираюсь здесь обосноваться, и предупреждают об этом всех лесных жителей. И ведь знают, что делают: беспроволочный телеграф соек действует безотказно. Достаточно любому обитателю леса услышать резкое «крэ-крэ», как он настораживается, потому что отлично понимает: раз сойка кричит, значит, в окрестностях стало небезопасно, обнаружился какой-то враг и надо держать ушки на макушке.

Вообще-то сойки постоянно кричат, переругиваясь между собой, но эта их ругань лесной народ не беспокоит, в ней нет сигналов тревоги. Но стоит сойке увидеть что-то подозрительное, как частота ее волны меняется и всем становится ясно: в лесу объявился чужак.

Наконец-то я увидел то, чего давно ожидал,— поваленные бобрами деревья.

Осторожно иду вдоль берега. Ноги увязают во мху, под которым чавкает вода. Еще несколько шагов, и я вижу бобровое поселение. Со стороны его можно принять за кучи хвороста, но это не так, это — бобровые хатки. Зверьки живут и в норах, но здешняя местность к ним не располагает — берег низкий и заболоченный: А хатки как раз то, что надо. Вход в них бобры делают из-под воды, так что проникнуть в бобровое жилище снаружи невозможно.

Возвращаюсь к байдарке. Теперь надо устроиться на противоположном берегу — Созь здесь шириной всего в десяток метров — и понаблюдать. Схорониться у хаток — пустая мечта, бобры сразу почуют и ни за что не выйдут наружу.

Сижу час, другой, третий. Донимает комарье, хочется курить, но я терплю. И мне воздается за терпение: сначала возле одной из хаток показывается разведчик, потом неизвестно откуда появляются еще три зверька. Неуклюжие, с широкими веслообразными хвостами, они гуськом направляются к воде. Ныряют один за другим и плывут к поваленным осинам. Интересно, для чего они им — делают запасы корма на зиму или собираются строить плотину? Останавливаюсь на втором. До зимы еще далеко, а вот подтопить бережок надо. Безопаснее будет: по воде не всякий сможет подобраться к хаткам.

Боясь дышать, слежу за бобрами. «Бригада» работает по-ударному, стволы разделываются, как на хорошем конвейере,— перепиливаются, освобождаются от сучьев.

С любопытством жду момента транспортировки — как «заготовители» будут ее осуществлять, посуху или сплавом, но увидеть это зрелище не довелось: внезапно один из бобров сильно ударил хвостом по воде, и в ту же секунду все звери нырнули. Что их напугало — об этом можно было только гадать. Лично я ничего подозрительного вокруг не видел, а между тем сигнал тревоги был подан. Кто знает, может, бобры учуяли меня.

Долго я ждал, не покажется ли где звериная мордочка, но так и не дождался. Ну что ж, спасибо и на том, бобры, что хоть не сразу разглядели наблюдателя, и считайте, что повезло вам, потому что наблюдатель этот был человеком без ружья. А окажись на его месте другой, все могло бы и кончиться по-другому. Спокойной вам жизни, бобры!..

Вот и окончено мое путешествие. Всё позади — Орша, озера, Созь, одинокий орлан и таинственный «хозяин», добрый старик Анисим и трудолюбивые бобры. Вновь я на Волге, а впереди — последнее на пути поселение, где мне хочется побывать, село Едимоново.

Жарко. Улицы села пустынны, лишь щиплют траву гуси, да куры купаются в пыли. Июль, косовица, и весь народ, наверное, в пустошах.

Стучусь в крайний дом и прошу молока. Хозяйка выносит мне запотевшую, только что из подпола, кринку, и я приникаю к ней.

Потом долго лежу на желтом волжском песке и смотрю в небо. Оно бездонно, и в нем летают ласточки. Как и семьсот лет назад, когда здесь, быть может, на этом месте, где я лежу, княжий отрок Григорий встретил и полюбил крестьянскую девушку Ксению.

Злое время стояло тогда на Руси, лежала она в развалинах после татарских нашествий, а среди русских князей не было мирья. Великим князем был тогда Александр Ярославич Невский, а в других городах сидели на столах его братья. В Твери—Ярослав, в Суздале — Андрей, в Новгороде — сын Александра Василий. Чего враждовать, казалось бы? Все свои, сиди и правь каждый своим уделом. Но не хотелось братьям быть под рукой у Александра, хотелось самостоятельности, и каждый из них мутил воду, особенно Андрей. И домутились — Батый двинул на Суздальскую Русь Неврюя с войском. И снова запылали русские города.

Андрей бежал из Суздаля к брату Ярославу в Тверь, но татары настигли его у Переяславля, захваченного дружиной тверского князя. Андрею удалось спастись, но переяславцы были разбиты татарами. Неврюевы воины убили тверскую княгиню, жену Ярослава, а детей князя захватили в плен.

Кончилась Неврюева рать, Ярослав вернулся в Тверь и стал жить бобылем. И был у него любимый отрок по имени Григорий, которого князь допускал ко всем своим делам. Послал раз он Григория собирать дань с деревень и сел, что лежали по левому берегу Волги. Отправился Григорий и брал дань — в Лисицах мехами, в Видогощах рыбой, а в других местах — медом, воском, житом. Так и добрался Григорий до Едимонова, последнего тверского села, что лежало почти на границе с Московским княжеством. И там собрал дань Григорий и хотел уже возвращаться в Тверь, да припозднился и заночевал у пономаря местной церкви. Здесь-то и произошла встреча Григория с Ксенией, дочкой пономаря.

Полюбили друг друга Григорий и Ксения, только знали: не разрешит им князь пожениться. Не водилось такого, чтобы княжий отрок брал в жены простую девушку. Но Григорий поклялся любимой, что уговорит Ярослава, улестит, лишь бы она ждала его. И Ксения обещала.

Возвратившись в Тверь, Григорий во всем открылся князю, но Ярослав и слышать не хотел о свадьбе. «Али ты низкого звания, Гришка? — сказал князь.— Чай, не смерд, чтобы родниться с холопами. Будет тебе жена».

Но Григорий и слышать не хотел о другой и продолжал умолять и улещивать князя. И капля источила камень — Ярослав согласился. Щедро одарил любимого отрока, и свадебный караван поплыл по Волге в Едимоново. Радостно встретила Григория Ксения, и пономарь был на седьмом небе от радости—шутка ли, породниться с отроком самого князя! — и пошел в селе пир горой. День пируют, второй, на третий стали готовить молодых к венцу.

А Ярослав, оставшись без Григория, заскучал и, чтобы развеять скуку, собрался на охоту. Любил соколиные гоны князь. Много было взято в тот день боровой и водоплавающей дичи, и к полудню разгоряченные охотники выехали на опушку леса, откуда была видна какая-то деревня. «Что за весь?» — спросил Ярослав у ловчих. «Твоя весь, княже,— отвечали те.— Едимоново-село».

Тут-то и вспомнил Ярослав, что ведь из Едимонова берет жену Григорий, и решил благословить молодых. А те уже стояли на коленях в церкви, и, едва Ярослав увидел Ксению, смутились в нем сердце и разум.

«Отойди! — велел он, подходя к Григорию.— Не твое здесь место».

Понял Григорий, что не миновать беды, однако обратил взор на невесту: «Что скажет суженая?»

«Отойди! Не твое здесь место!» — сказала Ксения, и Ярослав опустился рядом с нею на колени, и священник благословил их.

Вскоре после этого Григорий постригся в монахи, а потом ушел в скит. Весть о праведнике разнеслась по окрестностям, и убогие и скорбящие потянулись к обители. И всех принимал Григорий, и для каждого находил ласковое слово и утешение.

О новом святом прослышали и Ярослав с Ксенией и поехали в скит отмаливать грех. Узнав в отшельнике Григория, они бросились ему в ноги, прося простить их. И Григорий простил.

Вскоре Григорий умер, а после его смерти Ярослав построил в Твери монастырь и в память о своем отроке назвал его Отрочь-монастырь. Еще в 50-х годах в Калинине, на том месте, где сейчас стоит речной вокзал, можно было видеть остатки стены. Стены, которая когда-то опоясывала Отрочь-монастырь.