На суше и на море 1983(23)

КРАЙ НЕЧЕРНОЗЕМНЫЙ

ЛЮДМИЛА САВЕЛЬЕВА

ПРИТЯЖЕНИЕ ЗЕМЛИ

Очерк

«Нечерноземье»—это слово не сходит с газетных страниц. «Нечерноземье на марше», «Нечерноземье—ударный фронт» — внимание всей страны вот уже десять лет приковано к этим землям. Что такое Нечерноземье? Большой регион России из двадцати трех областей и шести автономных республик? Или небогатые земли, которые и дали название всему краю? Или деревушки, разбросанные на холмах, затерянные в лесах, и по соседству—современные поселки, целые агрогорода? Или шумный язык посланцев всех пятнадцати братских республик: работают на новгородской земле белорусы, на владимирской и ивановской—узбеки, на смоленской—литовцы. Это здесь, в Нечерноземье, оживает вся история России лишь при одном упоминании городов — Владимир, Суздаль, Псков, Новгород, Смоленск. Это отсюда, из Нечерноземья, идет мировая слава и вологодского масла, и ярославских сыров, и романовских овец. Край, о красоте которого не сказать точнее Паустовского: «Я не знаю страны, наполняющей большей лирической силой, чем средняя полоса России».

Нечерноземье прекрасно в любую пору. Есть своя прелесть и в весеннем пробуждении лесов, земли, рек, и в густой, щедрой зелени лета, и в том осеннем параде красок, когда деревенские мальчишки пекут на кострах картошку, а поля стоят наполненные, как тарелки до краев, хлебами. Запах хлеба плывет, пьянит, наполняет ощущением праздника. А зима—пора затишья сельских забот, снежного безмолвия? «Поля-здесь белее хлопка»,—шлет письмо на родину черноглазый узбек. А то вдруг разыграется вьюга, и закружится метель (пушкинская?) каким-то бесшабашным танцем.

И сколько ни случалось бывать в Нечерноземье, в каждый приезд, словно впервые, открываешь его красоту. Она так же не ярка, не броска, как, например, калининская речушка Осень.

Серебристой лентой вьется она среди полей, лесов, то играя на солнце, то озорно затаившись в ивняке. Трудолюбивая речушка — питает сенокосы, богата рыбой, а какой радостью одарит в зной своей чистой прохладой. Но разве раскроет она свою красоту с первого взгляда? Нет, надо измерить шагами ее берега, послушать ее неторопливый говор—попадаешь к ней в плен незаметно. И поймешь это неожиданно—где-нибудь в городской суете вдруг вспомнишь трудолюбивую ленточку и улыбнешься: «Название-то какое—-Осень».

Нечерноземье сегодня на марше — это верно. И может, оттого что кипит оно преобразованием, обновлением, так много и проблем здесь переплелось? От домов, сугубо городских, в несколько этажей, уныло ординарных («скворечниками» прозвали их селяне) до истинно крестьянских—старых, но сбитых, с характером. От усадеб, радующих глаз, ухоженных и обласканных, до запущенных, неприкаянных, где ни деревца, ни кустика. От семей из калининского совхоза «Октябрьский», которым по их просьбе хозяйство продает в личное пользование коров (вот и директор школы недавно подал такое заявление), до семей совсем иных—едущих в город за молоком и прочими сельскими продуктами. От статистики, бесстрастно свидетельствующей о стабильном оттоке сельского населения, до писем со всех концов страны (уж всю карту по ним изучили!), приходящих в тот же «Октябрьский» с просьбой принять на работу. И крепкий семейный куст председателя колхоза «Дружба» Кудрявцева, прочно вросший в калининскую землю (все его трое детей работают в колхозе), и целые селения с еще добротными домами и ведром у колодца, но где. нет ни души, и асфальт около уютных, утопающих в зелени коттеджей, имеющих все деревенские блага и городской комфорт,—все это Нечерноземье.

Да, современность все громче заявляет о себе. Звучат на сельских улицах записи моднейших эстрадных ансамблей, современные доярки отстукивают каблучками те же ритмы, что и москвички, а парни азартно спорят о кибернетике, и рабочий день в передовых хозяйствах восемь часов, как в городе. Все больше сложных терминов в деревенском языке—индустриальная технология, интенсификация, комплексная механизация, гербициды... И не надо агитировать за престижность профессии земледельца нечерноземной деревни: в тот же колхоз «Россия», что на Смоленщине, можно попасть не иначе как по конкурсу, выдержав годичный испытательный срок. И лишь одно не поддается изменениям и переменам— забота и тревога о земле, та крепчайшая связь с природой и окружающим миром, что отличала сельского жителя во все времена.

И в сгустке, переплетении разных проблем сегодня встает со всей остротой и силой главная — отношение к земле. Земля не имеет цены, земля—наше главное богатство. Эти определения, к сожалению, примелькались от частого употребления, мы произносим их по привычке, особо не задумываясь. Как сделать, чтобы каждый— будь то хлебороб, строитель, мелиоратор, архитектор, председатель колхоза—понял непреложную мудрость этих аксиом, прочувствовал и пропустил через себя? Ведь одна задача у всех—делать землю богаче и краше.

Обратите внимание: то и дело в Продовольственной программе СССР встречается слово «земля»—повышение эффективности и урожайности земли, хозяйское использование земли, бережное к ней отношение. Беречь, хранить землю—это значит ухаживать за ней по-хозяйски. Пестрота урожаев на одной и той же земле, по соседству. С одной стороны, рекорды передовых хозяйств и, с другой—совсем иное положение дел в отстающих. Вот эту «пестроту» и предстоит преодолеть в ближайшие годы. Земля—всему начало. Помните, у Горького: «Земля должна быть огранена трудом людей, как драгоценный камень». Не скупится человек на заботу о земле, относится по-хозяйски—она не останется в долгу, отблагодарит щедрым урожаем. И в любом отстающем хозяйстве одна «болезнь»—неумение или нежелание работать на земле, и вместо честного признания этого—кивки и ссылки на частокол объективных трудностей: на погоду, климат, бедные почвы. Тесно переплетаются здесь категории экономические и нравственные.

Небогатые земли? Да, им не надо тягаться урожайностью с мощными черноземами. Но и в худосочные их не следует записывать. На юго-западном берегу Ильмень-озера раскинулись угодья новгородского колхоза имени Ленина. Земли — хуже не придумаешь: подзолы да тяжелые глины. А зерновых собирают по двадцать пять центнеров на круг. Или другой колхоз в глубинке Нечерноземья— «Заря» на Смоленщине. В самый неудачный год здесь меньше двадцати центнеров с гектара не собирают. А сколько в Нечерноземье хозяйств и до десяти центнеров не дотягивающих? И кого винить в том? Землю, погоду: то, мол, дожди залили, то солнца с избытком, а еще и с удобрениями плоховато? Нет, не надо лукавить. Все дело в том, какой человек на земле — хозяин или поденщик.

Я убеждалась в этом много раз, бывая в разных селах, краях, зонах, и всегда с интересом всматривалась в тех, о ком говорят: он—настоящий хозяин. С каким уважением это произносят, с какой гордостью и надеждой: ведь он-то и есть главная опора.

Чувство хозяина земли—особое. Потому, что оно присуще далеко не каждому, и потому еще, что обладает оно огромным нравственным зарядом: плохо работать—стыдно. Настоящий хозяин привычен ко всякой работе, делает ее по совести и твердо убежден, что главное его назначение — кормить людей хлебом, мясом, молоком,— всем, что родит земля. Это понимание, сознание себя как кормильца других и является вечной нравственной основой жизни деревенского человека. Отсюда и сила, и основательность, и душевная прочность, отсюда и цельность натуры: не к лицу кормильцу большой семьи теряться и пасовать перед трудностями, слабость духа проявлять... Он знает себе цену! Узнать его легко—по опаленному солнцем и ветрами лицу, По сильным натруженным рукам, но прежде всего—по особому отношению ко всему, что окружает. Даже по взгляду: это взгляд не постороннего созерцателя красоты, а созидателя ее. Любовь к природе, земле у него всегда выражается через действие: ведь кто, кроме него, позаботится? Нечерноземье—это прежде всего край увлеченных людей.

Таков Павел Александрович Зорин, районный архитектор из Калининской области. Тихий, застенчивый, синеглазый человек. Архитектор с высшим специальным образованием пока редкость в сельской местности. Вот и Зорин, по выражению одного из сокурсников, «похоронил себя в глуши». Бежецк—районный городишко, что за масштабы? А он, приехав сюда впервые, сразу понял: все, теперь никуда не деться! Можно любить эти края только за то, что они есть. Но любить — это значит прежде всего отдавать.

— Ведь смотрите, что делается,— горячо, с азартом рассказывал Зорин,— начали ставить дома с плоской кровлей, их «лысыми» в деревнях прозвали. Каким стихийным ветром их занесло в русское село? Испокон веку главным украшением крестьянского дома была кровля. Двускатные, шатровые, бочковидные крыши с коньками и затейливой резьбой... И никогда не превышали они двух мер основания, и, какой бы дом ни строили русские плотники, строго выдерживали эти пропорции.

Мы ехали в колхоз имени Крупской, и всюду — голубые поля льна—район льноводческий. Мысли у нас с Зориным совпадали. Вот взять те же «скворечники»—дома в пять этажей. На кого они рассчитаны, кто решил вот таким образом стирать грани между городом и деревней? Несколько пятиэтажных домов, выброшенных в чистое поле, изолированных от палисадников и огородов,— и жители индустриальных пригорков уже только по прописке сельские. Это ведь из «скворечников» едут в город за продуктами.

Многое связывает человека с землей, на которой он живет, но прочнее всего—дом. Существует теснейшая зависимость между домом, в котором живет крестьянин, и его работой. У хорошего хозяина—порядок в поле, но у него и порядок в доме. Дом, убежден Зорин, отражает характер своего хозяина. И сколько угодно таких примеров. Вот украсил человек свое жилище—резьбой ли, садом, цветами,— не пройти мимо, залюбуешься. Здесь живет крепкий работник! А рядом — бурьян под окнами, ни деревца, ни кустика: знать, не лежит у хозяина душа к порядку, к красоте. И, можно точно сказать («Я проверял»,—смеется Зорин), в работе человек так же небрежен, безразличен. Каков дом—таков и хозяин.

— Очень нужны современному селу грамотные архитекторы,— доказывал Зорин (мне ли, себе, сокурсникам?).—То, что сегодня здесь сооружается, и в каких масштабах, темпах, послужит не одному поколению. Надо сохранить, уберечь, донести до потомков лучшие черты русского села и дома, надо увязать современный комфорт и индустриальный поток с дивной красотой природы. Нельзя уродовать села!

За разговором дорога пролетела быстро, вот мы и прибыли в колхоз. Здесь ожидалось событие: всем миром колхозники выходили закладывать большой парк. Парк в деревне, когда кругом леса?

— А чему удивляться?—не понял Зорин.— После тяжелого труда до леса не дошагаешь, а по парку прогуляться—одно удовольствие. И отдых, и общение с сельчанами. Резонно? Скоро и бассейн здесь начнем строить. Может, спросите, зачем? Речка, мол, есть. Но и зима случается...

Хозяйство, это сразу было видно, крепкое. Председатель колхоза, Александр Васильевич Груздев, не скрывая гордости, говорил о добрых приметах: много свадеб в колхозе, большая рождаемость. Строит колхоз много, серьезно, основательно. И с не меньшим оживлением, чем об урожайности зерновых, Александр Васильевич говорил о красоте домов. Надо, чтобы они перекликались друг с другом: ведь сельский житель—человек общительный! Пристрастие к архитектуре, вкус к ней обнаруживается и в груздевском лексиконе: то один специальный термин обронит, то другой. Откуда?

— Это Зорин меня перевоспитал,—рассмеялся Груздев.— Повезло нам с архитектором! В том, по-моему, и состоит главная задача районного архитектора, чтобы нам, упрямым крестьянским мужикам, замороченным делами, открывать глаза на красоту мира и учить жить перспективой. Я,—пояснял сравнением Груздев,— кормилец большой семьи и прежде всего должен обеспечить достаток в доме. Могу забыть о красоте. Но кто-то должен мне о ней напомнить...

Были мы и в других хозяйствах, и всюду Зорину были рады — с ним советовались, просили что-то прислать, подыскать, делились своими проблемами, уже не имеющими к архитектуре никакого отношения. Вот и прикипел, крепко прикипел Зорин к калининской земле, к внешне неторопливому течению жизни районного городка Бежецка. То лошадь простучит по мостовой, то деревенские бабенки о чем-то оживленно судачат у магазина—и все это теперь его, Зорина, родное. Впрочем, в райцентре его застать трудно. Колесит по району с утра до поздней ночи и живет всеми заботами села. Сейчас, к примеру, он всерьез занялся еще и дорогами. Ну что это такое: построят комплекс с полной механизацией, не на один миллион рублей, а кусок бездорожья в два километра пути до комплекса оставят. Много ли найдется добровольцев среди молодых ежедневно месить грязь по распутице? Все надо делать основательно—и труд, и быт, доказывает Зорин. По-современному мыслит, по-хозяйски. Мне уже встречался похожий на Зорина человек, такой же горячий в деле и застенчивый внешне, принявший все проблемы Нечерноземья, как свои личные. Солодун Николай Иванович, земледелец.

Далеко брянский городок Стародуб от Бежецка, а похожи они. Тем же внешне неторопливым течением жизни и большой ежедневной работой. Путь туда—через леса, где высоченные сосны подпирают небо, где темные ельники дружно соседствуют с березовым светом, а то вдруг заспешит мелколесьем, кустарниками да болотами, а по взгоркам—деревни. Малый город Стародуб, а история богатейшая. Все было в его жизни, отсчет которой идет от XI века. И в Киевскую Русь входил, и сгорел дотла в годину татаро-монгольского нашествия, был в составе Великого княжества Литовского, а три века назад окончательно утвердился в правах российского города. Один из многих райцентров, глубинка Нечерноземья. А едут и едут сюда делегации—ученых, историков, журналистов. И многие «целевым» назначением—в совхоз «Красный Октябрь». Когда-то одна из первых сельскохозяйственных коммун страны, а ныне хозяйство высокой культуры земледелия, награжденное орденом Трудового Красного Знамени.

Первыми в области краснооктябрьцы осваивают и промышленные технологии, и передовой опыт. Зерна получают ежегодно по 27 центнеров с гектара, картофеля — 230. И больше двадцати лет трудится в совхозе механизатор Николай Иванович Солодун. Еще мальчишкой пахал он в родном Степке на лошадях, семь классов образования имеет, а по опыту и знаниям — настоящий академик. За беззаветное служение земле одарила его Родина самыми высокими наградами: Солодун—Герой Социалистического Труда, лауреат Государственной премии СССР.

Казалось бы, трудно кого удивить рекордами в таком крепком хозяйстве, как «Красный Октябрь». А Солодун—удивляет! Вот рядом лежат два поля. Одно солнце их греет, один дождь поливает. И техника одна людям помогает, и удобрение делят из одного мешка. А подошла осень—картошка уродилась разная. На целых десять центнеров щедрее гектар на том поле, где Солодун работал. Зерновые собрали—опять Солодун на первом месте. Сев по весне начали—Солодун раньше всех успел.

Выигрывает он совестью. Понятие, приобретающее в наш научно-технический век особую значимость. Ну хотя бы такой пример. Восемь лет службы отпущено инструкцией трактору—потом можно списьшать. На практике зачастую до шести-семи дотянет, и на том спасибо. А у Солодуна десять лет служит и в отставку не собирается. Технику он хранит так же пристрастно и бережно, как трудовые награды. Или взять индустриальную технологию, великое подспорье земледельцу: освобождает от ручного труда. Казалось бы, все просто: выполни правила агротехники—и на поле ни шагу. Но разве и тут нет загадок? Выдалось влажное лето, и закручинился Николай Иванович. Заводские лапы тяжелые да крупные, влажную землю пластами ворочают, какой прок от них... Потерял покой. Но-таки придумал: приварил к лапам металлические прутья, и они теперь землю рыхлят аккуратно, мелко—дышит картошка? Дышит. И земля тоже. И Солодун радостный несколько дней—словно и ему самому стало легче дышать.

Кстати, любопытная перемена в современном крестьянине, которого порой упрекают: где, мол, мастеровитость дедов и прадедов, умельцев на все руки? Она, эта жилка мастерового, сохранилась и в наш век механизации. Техника еще не всегда совершенная, не всегда надежная, да и «ассортимент» ее оставляет желать лучшего—порой до чудес доходит изобретательность сельских механизаторов. Одна герметизация зерноуборочных комбайнов чего стоит!

Чтобы закупорить все щели, кто из дому тряпок притащит, кто иную хитрость придумает, а кто и так в поле выйдет. Называют комбайн красиво—степным кораблем. И вот, представьте, ушел корабль в плавание, а вслед капитану несется: местах в десяти будет протечка, пустяки! Там, в море, подлатаете! Такой, как Солодун, пока все не подготовит, в поле не выйдет. А другие? И между прочим, Солодуну перед жатвой совсем не помешал бы отдых — ему силы нужны для большой работы!

И вроде не к лицу хлеборобу ругать технику, свою помощницу, а коль ненадежная да неудобная? В кабине жарко, как в русской печке, очистителя пыли и в помине нет, а выхлопная труба прямо в ухо тарахтит. Тряска, пыль, грохот, духота—условия не райские.

Вспоминаю: конструкторское бюро, уют кабинетов с кондиционерами и спокойствие их обитателей: имеется еще, мол, ряд недостатков в машинах для села. И совсем иное дело, когда об этом говорят в поле те, кому вручается этот «ряд», и они—а ведь сильные люди!—порой теряются от беспомощности. Та же «Нива» пришла с завода полуфабрикатом—и хоть двадцать дней Солодун готовил комбайн к жатве, а уверенности нет: может подвести.

Именно об этом и шла речь на октябрьском (1980 г.) Пленуме ЦК КПСС: «Самые серьезные нарекания вызывают как технический уровень, так и качество многих выпускаемых машин». Эта же мысль заложена и в Продовольственной программе.

Солодун мягок, вроде бы робок, смущается. То с посторонними он тихий, смеются сельчане. Его в работе надо видеть! Видела и в работе, в страду. Прихожу рано утром, только солнце взошло—а Солодун уже в поле. Стемнело, он еще там. Глаза в постоянном прищуре — это не лукавство и не какая иная хитрость, а от постоянного взгляда на небо, от солнечных ванн с избытком. Вот остановил свою «Ниву», молодо спрыгнул, что-то подкрутил, присел на минуту, пот со лба стряхнул, окинул взглядом поле... И по привычке, с тем же прищуром взглянул на небо. Дума его всем ясна: ждали дождя — не дождались. Теперь бы не нагрянул!

Солодун—хлебороб вдвойне: растит и хлеб, и картошку. Второго «хлеба» — картошки—у него 137 гектаров, одним куском от сева до уборки. Один треть совхозного урожая картофеля собирает. Казалось бы, надо еще двух, равных Солодуну, и нет проблем. А тут-то и появляется главная: проще десять механизаторов обучить, чем еще одного Солодуна воспитать. Так и получается, что Солодун и есть главная загадка. С его вечной простотой: работать на земле надо так, как она того требует. С его установкой: не терять ни минуты впустую, даром. Вот и разговаривая, он с некоторым сожалением посматривает на часы: время-то не терпит.

...Позолотит осень деревья—вновь спешит Солодун на поле. Август—сентябрь—время благодатной осенней вспашки земли, когда она сухая, мягкая, «пухкая, как подушка». А если потеряешь время—уже не жди высоких урожаев: пойдут по полю крупные, большие глыбы—где там земле-матушке дышать? И надо видеть, как стоит Николай Иванович на поле. Боишься его в те минуты окликнуть, словно красоту вспугнешь. И как тут не вспомнить кем-то сказанные слова, что поле для Солодуна все равно что ребенок малый. Также холит его и лелеет, также болеет за него. Мягкий человек Солодун...

Да, земля держится на людях, на их целеустремленности, трудолюбии и хозяйской мудрости. Земля сильна людьми, а они землей. Зависимость тут прочнейшая. Вот тот же Солодун— основательный, рассудительный, неторопливый. Встретившись с ленью, небрежностью, равнодушием, вспылит, разгорячится и долго переживает. А когда в совхозе обсуждали кандидатов на Государственную премию, мнение было единым: Солодун—первый претендент. Верно, многие в «Красном Октябре» добиваются высоких результатов и рекордов, по-ударному трудятся. Но ведь всем известно: нет более неравнодушного к земле человека, чем Николай Иванович. Истинно государственный человек он!

Как-то написали о Солодуне очерк. И Николай Иванович там красиво говорит о своей любви к земле, о том, что жизни без нее не мыслит. Если брать по большому счету, в общем-то верно—и любовь к земле, и жизнь иная ему не нужна. Но только после того очерка несколько дней Николай Иванович не мог людям на глаза показаться. Ведь не говорил он никогда таких слов и не скажет. А когда слышит или читает громкие, всенародные признания в любви, становится ему неловко, словно фальшь какую чувствует. Любовь— это чувство глубоко интимное, задушевное, разве можно кричать о нем? Очень смущен был Солодун...

Вспоминаю, как он вел беседу с местными мальчишками. Страда уже спала, наступила передышка. Он их пытает: кто, мол, куда после школы путь держит. Ребята друг перед другом стараются: один хочет стать конструктором ракет, другой—строителем, а третий в моряки собрался. «Эх, милые вы мои мореходы,— сказал Солодун, — у земли есть притяжение, и силу его вы еще испытаете!»

И точно — есть! Хотя когда-то это выражение — притяжение земли—казалось мне красивой выдумкой. Позже поняла—есть оно, это чувство, в жизни. «Оторвался от земли»,—говорим мы. Может, и впрямь есть корни, связывающие человека с землей, только невидимые постороннему взгляду? Как объяснить притяжение земли? Лучше расскажу одну историю.

Павел Николаевич Грошев родился и вырос в костромской деревне. Голодное послевоенное детство, уже в тринадцать лет— работник на земле, прошел все ступеньки крестьянской «карьеры» — от прицепщика до директора совхоза. За время его директорства совхоз из стабильно отстающих вышел в передовые, стал одним из сильнейших в области. Что ни показатель—то рекордный. В этом была и немалая заслуга лично Грошева. И авторитет в совхозе завоевал такой, что каждая его просьба законом" для всех становилась, и землю хорошо знает и понимает—с детских лет постиг эту науку.

Забрали Грошева на повышение—стал он заместителем председателя райисполкома. Полгода выдержал, дальше—ни в какую: «В хозяйство, и только». Его не отпускают. Ну что это за причина: «По земле соскучился?» Над ним подшучивают: «А здесь что—море?» Но добился Грошев своего. Правда, за настырность ему дали совхоз, куда уже давно не могли подобрать директора. Никто не соглашался идти в «Сидоровский». В двух шагах развернулось строительство Костромской ГРЭС. Кому радость—совхозу помехи. Люди все разбежались: на ГРЭС и квартиры с удобствами, и нормированный рабочий день, и заработки высокие. В общем, куда тягаться отстающему совхозу с такой махиной?

Прошло несколько лет. И хотя ГРЭС все так же в двух шагах и квартиры дает еще быстрее, чем раньше, но «Сидоровский» не узнать. Крепкое хозяйство, прочно развивает свою экономику. Да и многие Из тех, кто ушел, вернулись. В общем пришел Грошев, увидел, победил — снимайте фильм о герое?

А знаете, фильмы о таких, как Грошев, снимать обязательно надо. И непременно вникать в азбуку победы. Земля та же, погода погодой, а результат теперь иной. Главное, убежден Грошев, это земля и человек—хозяин на ней. Быть хозяином — это не значит иметь какие-то привилегии. Это прежде всего отвечать. Он не опекал, не заискивал—все отдавал совхозу, людям, земле. Он и жену свою «по знакомству» птичницей устроил («Давай, Нина, действуй. Кто, как не мы, пример должны показать?»). Он требовал, спрашивал, ругался, хвалил, он отстаивал порядок, и прежде всего хозяйское отношение к земле. Сельский житель Грошев, а, не смех ли, забыл, когда по грибы ходил. Кто по грибы, а он по полям: там его находки.

Такая особенность: сельские жители нелегко и непросто «переходят» в горожан. Иные, оторвавшись от родной околицы, теряются, сохнут, как дерево на чужой почве. Так и не став горожанами, они возвращаются в деревню. Этот нелегкий путь обретения через потери проделывают многие. И особенно сейчас, когда говорят об обратной миграции—из города в деревню. Миграция такого рода становится все заметнее. Но возвращаются туда, где порядок, где ценят людей, труД и понимают толк в работе на земле. Возвращаются к таким, как Грошев.

Чем она, земля, привлекательна, что в ней за магнит? Может, пройти по полю, с которым повенчан на радость и тревогу, пройти хозяином и почувствовать свою зависимость от него, а его — от себя? Может, увидеть хлебное поле перед самой жатвой—и нет ничего для Грошева прекраснее этой красоты? Ну а когда в районе работал, разве не ездил по таким же полям? Нет, здесь важно, что в этой красоте его, Грошева, прямой труд заложен. И сколько таких разных судеб, непохожих характеров!

Он всегда есть и будет, хозяин на земле. И он главная надежда и сила. Плохо, когда хозяина нет. Помню: заснеженное поле одного костромского колхоза и комбайн, брошенный в полном боевом снаряжении. Даже приводные ремни при нем. Куда он теперь, после такой зимовки? Комбайн виден каждому жителю деревни Татьянино, но не нашлось в ней ни одного человека, кого бы встревожила такая бесхозяйственность. Как такое случилось? Ведь и это тоже современная деревня.

Или вот центральная усадьба вологодского колхоза «Россия». Стоит она на холме, и, куда ни глянешь окрест, привольно раскинувшиеся поля. А совсем недавно иной вид открывался: островки с кустарниками и деревцами. В Нечерноземье не встретить простора, раздолья алтайских или ростовских степей. Мелкоконтурно оно, нечерноземное поле. Например, все вологодское поле — это 135 тысяч кусочков, каждый по пять гектаров, а между ними леса, рощи, болота. Границы полей расширяют мелиораторы, наступая на болота, мелколесье, реконструируя и саму землю: в четыре раза щедрее обыкновенного мелиорированный гектар. Обновленные угодья—золотой фонд земледелия. И порадоваться бы простору полей вологодской «России» — больше половины пашни теперь входит в золотой фонд, но не получается радости. Золотой, да не тот: по стоимости, не по результату. Урожаи здесь получают по 14 центнеров с гектара: на богаре и то выше намного. Отчего? Да от элементарной бесхозяйственности. Удобрений внесли в десять раз меньше нормы, землю не берегут. То, смотришь, через недавно реконструированное, совсем еще не окрепшее после «операции» поле колхозный пастух глазом не моргнув гонит стадо. Или тракторист, выбрав путь покороче, ведет трактор прямо по пашне. Нет в колхозе хозяина! Нет человека, за землю болеющего!

Или поди разберись теперь, кто придумал «неперспективные деревни», и разлетелось это выражение по всей России, а вслед за ним—и жители из этих деревень: кто захочет жить без перспективы? И, минуя неясные, будущие перспективные большие поселки, ушли в город. Но умные руководители, настоящие хозяева, и тогда, когда все кричали о перспективах, делали по-своему, понимая, что модное поветрие пройдет, а жизнь, как говорится, есть жизнь. Им не изменило видение реальности, и они, на свой страх и риск, обходили решения, которые потом получили характеристику поспешных... Потому что не надо забывать о законах земли. Совсем не случайно раскиданы деревеньки вблизи полей: работа — дом не должны разделяться десятками километров бездорожья. Все связано с землей, с природой, это естественное течение жизни. Нет, не терпит суеты служение земле! Здесь, как сказал Грошев, надо сто раз отмерить, прежде чем решиться на какой-то кардинальный перелом. И это не есть консерватизм. Как и поспешность не есть проявление современного стиля работы на земле. Незнание земли, легкомыслие—все это потом возвращается печальным бумерангом. (Поучительный урок преподнесла земля тем же костромичам. В колхозе «Сандагорский», как следует не изучив, не рассчитав, взяли да и осушили всю пашню. А через два года пришлось сюда воду вести—безжизненной стала земля.)

Или вот мелькают на наших нечерноземных дорогах, а еще больше — на проселках деревушки, при взгляде на которые сразу понятно: живут здесь никак не работники. Точно, несколько стариков, упрямый народ, словно пытаясь переспорить судьбу, доживают здесь свой век. А встречаются и такие, где ни одной души нет. Но колышется море могучих, некошеных трав, давно не знавших косы, огороды, окруженные старыми березами и заросшие бурьяном да крапивой, запущенные сады, а ведь все это земля, облагороженная вековой заботой человека, богатая, щедрая.

Растет с каждым годом и это «поле» — уже больше 200 тысяч гектаров вот таких земель набегает по Российской Федерации, а мы отвоевываем плацдармы у болот... «Берегите, храните, как зеницу ока, землю»,— говорил Ленин. Нет, пока плохо бережем!

Продовольственная программа СССР — это комплекс мер, сведенных воедино и направленных на подъем всего нашего сельского хозяйства, нашей деревни, и конечно же нечерноземной зоны. Сама по себе программа не есть панацея. Без приложения конкретных больших усилий каждого из нас, без умения толково распорядиться средствами, отпущенными на развитие села, богатствами земли, программа ничего не решит. И потому с особой силой возрастает роль хозяина на земле.

Уходят поспешные моды и течения, а традиции остаются. Всегда сельский житель был человеком действия. Всегда дом и подворье — негромкое, но надежное место, где воспитывается привязанность к родному порогу, семье, околице, земле, трудовому коллективу. Всегда самый неуважаемый человек в деревне—тот, кто нерадив и относится к работе с прохладцей. И всегда—огромное уважение к настоящему хозяину, радетелю земли. Он не поддастся суете, он не поленится, сто раз отмерит, сделает все по совести. Он-то не подведет!