На суше и на море 1978(18)

Южнее розовых гор

Очерк
Марк Горчаков

На карте нашей страны давно уже исчезли последние «белые пятна». Триангуляционные знаки стоят и на вершинах Памира, и в арктических тундрах, и в сердце пустынь Средней Азии: У бывших «полюсов недоступности» один за другим возникают новые центры индустрии. Осуществляется гармоническое (комплексное!) развитие производительных сил в труднодоступных районах, богатых природными ресурсами.

В начале шестидесятых годов на западе Средней Азии, на просторах степного Мангышлака, были открыты новые нефтяные и газовые месторождения. Испокон века на их страже была пустыня, кочевники-скотоводы держались у редких колодцев. Но все изменилось в годы последних пятилеток. В Закаспий пришла современная техника, началось формирование общесоюзного Мангышлакского территориально-производственного комплекса.

Первоначальный — пионерный — этап его развития уже позади. К 1975 году Мангышлак дал стране уже сто миллионов тонн товарной нефти. Решения XXV съезда партии предопределили дальнейшее развитие комплекса. И он уже активно воздействует на производственную жизнь прилегающих территорий. Например, к югу от розовых гор и степей Мангышлака обретают «второе дыхание» сульфатные промыслы Кара-Богаз-Гола.

Директор объединения «Закаспийсктрансгаз» Стефановский обвел указкой очертания восточного побережья Каспия — Челекен, Красноводский залив, карабогазские косы, массивный профиль Мангышлака... На фанерной схеме намечены были Большой и Малый Балханы, русла Узбоя, овалы бессточных впадин и редкие горизонтали возвышенностей Устюрта. Трассу нового газопровода обозначила жилка алюминиевой проволоки. Она наискось пересекла Мангышлак и у Аральского моря примкнула к магистрали Средняя Азия — Центр.

Стефановский перечислил подрядчиков и субподрядчиков стройки, назвал сроки и цифры, касающиеся туркменских промыслов-поставщиков, добычи газа на Мангышлаке...

Слушая его, я невольно вспомнил «Кара-Бугаз» Паустовского. Там инженер Прокофьев мечтает о газопроводе из Чикишляра к сульфатным промыслам — длиной четыреста километров. И вот газ идет на север за тысячу километров. От Чикишляра и Окарема. А контора строителей газопровода расположилась в новой столице Мангышлака — городе Шевченко.

Город развернут к морю. Над обрывом морской террасы на железобетонных опорах стоят одиннадцатиэтажные башни жилых домов. В Шевченко уже больше ста тридцати тысяч жителей. И зодчие, проектировщики города, задуманного как курортно-административный центр, получили почетный приз Международного союза архитекторов, а в 1977 году удостоены Государственной премии СССР.

Шевченко... Нефть, газ, Большая химия, первая в мире крупная атомная электростанция на быстрых нейтронах, с гигантскими опреснителями, морской порт — один из лучших на Каспии. В севера сюда пришла железная дорога, на юг и восток в глубины Мангышлака отсюда ведут бетонно-асфальтовые шоссе. Территориально-производственный комплекс!

Разговор в Шевченко со Стефановским состоялся уже после того, как я побывал на строительстве газопровода, нефтепромыслах, газоперерабатывающем заводе в Новом Узене, на атомной станции...

Теперь мне нужно было попасть к сульфатчикам Кара-Богаз-Гола в Бекдаш. И Стефановский сказал, что завтра утром туда идет специальным рейсом самолет строителей газопровода.

Из конторы объединения я пошел пешком. Пересек железнодорожные пути и, следуя вдоль новых кварталов Шевченко, вышел на набережную, к приморскому парку. Там на слабом ветру трепетали еще не одетые листвой ветки акаций и тополей. В этом году весна запоздала.

В «старом» центре Шевченко кроны деревьев уже дотянулись до окон пятого этажа, уличные проезды напоминают парковые аллеи. Вот это и удивляет здесь больше всего. Не архитектурные ансамбли, не атомная электростанция, не химкомбинат и нефте-причалы, а полосы деревьев и кустарников, широкие скверы, парк у синего моря. Говоря языком современной науки, это начало нового биоценоза, создаваемого человеком в пустыне, благотворное преображение ландшафта.

Как это удалось? Каким чудом?

Чудес не бывает. За несколько лет до начала строительства города у мыса Актау появилась приехавшая из Алма-Аты экспедиция Академии наук Казахской ССР. Геоботаники изучали флору полупустыни — колючки, солянки. Исследуя известняковый субстрат, взяли тысячи образцов скудной почвы, которую почвой-то трудно назвать. Первые саженцы доставили на Мангышлак самолетами. Высаживая их в дотоле бесплодную землю, поили водой. Вместе с котлованами будущих зданий заложили питомник растений, чтобы на месте выращивать посадочный материал.

В микрорайоне Шевченко и далеко от него — в Новом Узене и Бейнеу, Шетпе, Форт-Шевченко и Ералиеве — приживались белая акация, карагач, декоративный ясень китайский, туя, аморфа, узколистный восточный лох и тополь Боллё, он же серебристый. А отвергнуты были кустарники и деревья, которым мешает близкое скальное основание почвы (с полуметровой глубины — известняк) и для которых губительно вторичное засоление, неизбежное при обильном поливе.

Вторичное засоление. В Средней Азии хорошо известно, что это означает. Вода вымывает и выносит соли из глубины на поверхность. В Шевченко в первые годы в самом питомнике вышло на белый свет четыреста тысяч тонн солей... Спасли питомник, наладив хороший дренаж — промыли почву быстро и энергично.

Поначалу зеленые насаждения получали воду из медленно и торжественно проезжавших автоцистерн. Это был своеобразный ритуал — священнодействие утреннего и вечернего «водопоя». Земля, иссушенная тысячелетней жаждой, ненасытно вбирала влагу. Теперь всюду видишь наружные линии водопровода. Они же и ограждают посадки. Это легкие, тоненькие трубы, выкрашенные голубой, зеленой, розовой краской, с частыми вентилями и разбрызгивающими воду форсунками. Новые дома — особенно детские учреждения — строители не сдают приемным комиссиям без поливных систем. Ясли и детские сады, школы и спортивные городки стали в Шевченко настоящими оазисами.

Более ста лет назад в форте Александровском (нынешний Форт-Шевченко) ссыльный поэт в память об Украине посадил у своей землянки плакучие ивы. Щедро поил их. Они прижились... Теперь же только в новом Шевченко — тысячи рослых деревьев, десятки и десятки тысяч кустов, многие гектары цветников и газонов. Питомник с его дендрарием и теплицами из года в год дает жизнестойкие саженцы всему полуострову. А недавно заложен огромный базовый ботанический сад Академии наук Казахстана. Продолжая работу, ученые изучают и акклиматизируют, отбирают для распространения новые виды растений.

Мангышлакская область и северо-западная Туркмения

Над морем выплыл молоденький месяц. Путаясь в тонких ветвях деревьев, двинулся выше, к облачной кромке. Ветер утих. Чудилось, что в туманном и влажном сумраке с тихим шорохом распускаются тополиные почки. А в середине ночи зашелестел принесенный с запада благодатный и теплый дождь — нечастый в этом краю. Он продолжался и утром. Я спешил по пляшущим светлым лужам к АН-2, уже вырулившему на взлетную полосу. В салоне был кроме меня только один пассажир, рослый, румяный, с пушистыми ресницами и каштановым чубом, сотрудник Киевского института электросварки. Летел он тоже в Бекдаш — налаживать на сульфатном заводе сварку титановых сплавов.

Самолет взял курс на юг. Внизу простиралось плато, исчерченное колеями грунтовых дорог. Южнее Ералиева местность была похожа на полигон, где только что закончены испытания тысячи танков и тягачей. Давно я здесь не бывал. С тех самых пор, как работал в Южной геологической экспедиции. У побережья тогда тянулся один лишь тракт, вроде широкой реки, только заполненной не водой, а пылью.....

Тем очень жарким летом отряд наш с восточного берега Кара-Богаза пришел к морю. Палатки разбили у самой воды, в бухточке, которой не найдешь на картах. Там, под обрывом, лежали обрушенные глыбы. Плиты известняка выдвигались в море как пирсы. Между ними — белый песочек. А вода была после штормов ледяной и очень медленно прогревалась. Наверху, на ветру, стояли редкие чабанские кибитки, бродили верблюды, и перед закатом по спуску — кстати, единственному на пятьдесят километров береговой линии — в бухту сползали отары. Овцы пили морскую воду! Оберегавшие их косматые псы с медвежьими мордами оставались на суше.

Отары и ночевали на пляже, усеивая его орешками помета. А утром — вновь водопой.

Чабаны пили чай с лепешками и урюком. Собаки, дождавшись, пока отара угомонится, укладывались поближе к костру... В отличие, скажем, от кавказских исы-овчары пустыни доверчивы и добродушны. Века воспитали в них мудрость гостеприимства. Если чужой человек невзначай опустит руку на необъятный загривок пса (пальцы зарываются в шерсть), тот не позволит себе ни оскалиться, ни отпрыгнуть. А лишь замрет. Чуть дрогнут мощные мышцы. И метнется в глазах отражение пламени. Не понравится — он, не теряя достоинства, переменит место: зевнет, как бы извиняясь, и отступит во тьму.

Киевский сварщик видел под самолетом белесо-серую плоскость, исчерченную следами машин и расчленяемую сухими промоинами. За изломанной кромкой обрыва он видел мглистое море. А мне представлялись нахохлившиеся бакланы на торчащих у прибоя камнях. И кефаль, влетающая в береговые заводи. И предутренние туманы. После них на брезенте палаток и спальных мешков оставались пресные лужицы... На плато тем летом ходили джейраны — быстрые, сильные рогачи, группами штук по пять, и отдельно матки и малыши.

Завидя машину, идущую в стороне от дороги, джейраны вступали в соревнование с ней. Инстинкт велел им доказывать свое превосходство в скорости. Несясь параллельно курсу железного зверя, джейраны все ускоряли бег. И только обогнав машину, пересекши ей путь хотя бы в нескольких метрах перед капотом, они уходили в сторону, за горизонт.

Устюрт подобен огромному автодрому: возьми верный азимут и кати. Не забывай, однако, самые главные ориентиры. На западе — Каспий, на востоке — Арал, на севере — овраги и розовые обрывы мангышлакских предгорий, на юге — чинки Кара-Богаза. Кроме того, на севере, востоке и юге — полости грандиозных впадин, куда машина может влететь с ходу. Дно впадин — ниже уровня моря. К слову сказать, бывало, что браконьеры, гоняясь в ночи за джейранами, гибли у тех обрывов... Еще многочисленные пухляки, взрытые колониями песчанок, — колеса машин там внезапно проваливаются по ступицу — и лисьи норы, и оставленные экспедициями шурфы, и ловушки известнякового карста. Тонкий покров бедной почвы резина колес сдирает как шкурку. Остаются белесые шрамы, ветер углубляет их до коренного* — бесплодного — известняка сарматских пластов.

А на скрещениях древних троп, проложенных в незапамятные времена, торчат тут и там накренившиеся могильные камни с арабской вязью погребальных стихов.

Киевлянина утомила начавшаяся болтанка. Он продолжительно зевал. Спросил меня, очень ли жарко бывает здесь летом и холодно ли зимой. В ответ я мог бы ему рассказать о давнем зимнем маршруте — полевой рекогносцировке перед началом съемочных работ на Устюрте. Но это долгий рассказ, надо ведь все объяснять. Да и сам маршрут был много восточнее этих мест — примерно в трехстах километрах от побережья...

Заметая наши следы, свистела сухая поземка. Мы двигались к северу по целине, затвердевшей наподобие бетона. Днем сверяли свой курс по бледному от мороза солнышку, ночью — по звездам.

Старт был взят за тридевять земель — у подножия Большого Балхана, у Небит-Дага. К южным чинкам Устюрта мы добирались через урочища Туаркыра, оставив позади и Узбой, и пески Учтаган, и впадину Шор-Казахлы. Впереди, до восточного погружения гор Мангыстау, на расстоянии четырехсот километров не предвиделось ни селений, ни колодцев.

Впрочем, намеренно уклонившись от первоначального маршрута, мы завернули во впадину Ассаке-Аудан, к лагерю партии Буклина. Эта партия входила в Одиннадцатую экспедицию треста «Аэрогеология». В ту пору она составляла листы Государственной геологической карты степного Мангышлака и Устюрта. А полевой сезон у Буклина сложился до крайности неудачно: партия не успела пробурить необходимые для съемки мелкие скважины и застряла в поле до декабря.

...Устало выл дизель самоходной буровой установки. Выхлопные газы смешивались с кухонным чадом. Палатки трещали под напором норд-оста. Сам Буклин с женой — геологом партии — ютился в двухместной палаточке, они туда ухитрились втиснуть круглую чугунную печь.

Мы быстро раскинули бивак, поставили свою палатку, нажгли саксауловых углей, соорудили шашлык.

До полуночи возлежали на кошмах у самодельной жаровни. Нет, песен не пели... А над кальками будущей карты говорили о деле, то есть о тектонических нарушениях, стратиграфической несогласованности пластов, о пресной воде, горючем, направлении дорог, парадоксах погоды и причудах начальства.

Наутро мы продолжили путь и, уже не задерживаясь больше нигде, не останавливаясь и на ночлег, во тьме новолуния выехали, как и наметили, к Кугусемским колодцам. Там, у хвоста мангыш-лакских хребтов, погружающихся под панцирь плато, рельеф неспокойный: гигантские цирки с амфитеатрами ржавых глинистых осыпей и впадающие в них системы оврагов-ущелий. Там рядом с колодцами была стационарная база аэрогеологов: склады снаряжения и горючего, автомастерская, кернохранилище, двускатные землянки с просторными нарами и капитальными печками.

Зимовали на базе трое. Комендант (он же радист, механик, водитель автомашины ЗИС-5) и его жена — оба молодые, голубоглазые, круглолицые и веснушчатые, оба заочники политехнического института — и мрачноватый сторож лет сорока пяти, заросший бородой, как схимник.

Но впрочем, то была едва ли не последняя тихая зима Мангышлака. В Форт-Шевченко и Ералиеве уже накапливалась тяжелая техника глубокой разведки. С весны она двинулась в степь. А кроме того, на юг и восток устремились машины множества экспедиций из Москвы, Ленинграда, Гурьева, Алма-Аты. Кстати, у Кугусема поставил палатки и фототеодолитный отряд нашей Южной экспедиции.

...Теперь с высоты хорошо были видны вышки глубоких скважин, культбудки-вагончики, амбары с глинистым раствором и лежащие возле наборы «карандашей» — бурильные и обсадные трубы.

Вот наконец и залив. Он слева, а справа — море. У залива на ниточки узкоколейки нанизаны белые и голубые клочья озер-бассейнов сульфатного промысла. Самолет пошел вниз. Вижу — навстречу рванулось аэродромное поле.

Тут поселок Омарата, в двух километрах от Бекдаша. В Омарате когда-то Южная экспедиция арендовала барак и несколько домиков. После маршрутов на камеральные работы и отдых сюда прибывали съемочные отряды.

Ветер дул с моря. Из трубы сульфатного завода тянулся хвост дыма. Завод работает с семьдесят третьего года. И гостиница в Бекдаше тоже новая, облицована цветным кирпичом, над подъездом выступает широкий бетонный козырек, а лоджии номеров выходят к морю, до которого тут метров триста.

В просторный прохладный вестибюль сквозь очень плотные шторы едва пробивался свет дня. Отсюда, казалось, можно и плавь добраться до острова Кара-Ада через узкий пролив. Да, Черный остров, тот самый, куда зимой двадцатого года захваченный белыми пароход доставил из Петровска (Махачкалы) заключенных. Об этом рассказывает Паустовский: о ледяном шторме и желтом дыме костров — их разожгли погибавшие люди.

В солнечный апрельский день трудно было представить себе эпопею, описанную Паустовским. Остров выглядел как на картинке. На светлой каменной круче красовалась белая и осанистая маячная башня. У ее подножия живописно расположились дома, синее море было спокойным.

Идя по улицам поселка, я вспомнил старый Бекдаш. Нам, приезжавшим сюда с Устюрта и восточных побережий Кара-Богаза, он представлялся вершиной цивилизации и комфорта. Он был уютным, с прекрасной пресной водой, доставляемой танкерами из Баку и Дербента... С тех пор поселок сильно разросся. Многоэтажные дома стоят несколько на отшибе от старых коттеджей и занесенных песком улиц. В порту появились новые причалы и пирс для паромной переправы. Но по-прежнему здесь, у подножия башенных кранов, ровными штабелями были сложены мешки с сульфатом, и по старой узкоколейке медленно подползали платформы с контейнерами.

Главный инженер комбината Аннаберды Аязович Аязов родом с юго-востока Туркмении, из края садов, бахчей и хлопковых плантаций. Он крепкий, бронзоволицый. Глаза желтовато-коричневые, зоркие. Пояснив мне по схеме расположение озер-бассейнов, скважин, узкоколейки и трубопроводов, Аязов взглянул на часы и предложил поехать к озерам. Поскольку рабочий день кончился, он отпустил шофера и сам сел за руль служебного «газика».

Впадина Шор-Казахлы. Останец «Бронепоезд»

Двухдневная стоянка полевого отряда

Выступ южного чинка Устюрта

г. Шевченко. Приморский парк

г. Шевченко. Вид с моря

Фото автора и В.А.Елизарова

У залива рыжели пески. Плавно переходили одна в другую береговые террасы и котловины. В иных котловинах была вода, другие белели от высыхающей соли. Похожее на перезревший оранжево-красный плод, солнце близилось к горизонту. В километре левее шоссе на фоне серой куэсты стоял кран на высоких опорах. К нему, огромному, одинокому, тянулась девственно белая гряда сульфата.

Асфальт взлетел на склон котловины Шестого озера. Как бы заснеженную поверхность дна озера геометрически расчертили дренажные канавы. У дальнего берега возвышалась кирпичная труба, окруженная низкими строениями. Оттуда понизу шла напрямик двойная нитка узкоколейной дороги. Указав на трубу, Аннаберды Аязович пояснил: это остатки промышленной установке, то есть «кипящего слоя». Там в последнее время перед пуском завода выпаривали в щелоке мирабилит.

К Аязову подошли несколько человек. Одного из них он пригласил поехать с нами дальше, к заливу. То был начальник цеха Худайбергенов — темнолицый и худощавый, очень застенчивый с виду. Шестое озеро — старый центр бассейновой добычи сырья. Всю технологию тут определила природа. В зимние холода в рапе, которую сюда подают, начинается кристаллизация мирабилита, н садится на дно. Весной воду спускают, мирабилит сохнет. В летнюю жару верхний слой его превращается в сульфат-порошок, сульфат сгребают в кучи, насыпают в мешки.

Когда-то я видел, как в тонкой белой пыли по этой слепящей поверхности продвигались шеренги людей, облаченных в комбинезоны и марлевые респираторы, с деревянными лопатами. Ветер приносил сульфатную пыль к поселку и пудрил ею склоны ближних бугров.

А сейчас было тихо, прохладно, воздух прозрачен. Сульфат теперь в основном собирают машинами. Большую часть рапы добывают с помощью скважин из подземных солевых горизонтов. За поселком шоссе спустилось на бывшее дно залива к Четвертому озеру, отгороженному широкой песчаной дамбой. Четвертое озеро было полно воды — тяжелой, темно-синей. На ней металлически посверкивала мелкая ветровая рябь.

Асфальт кончился. Выйдя из машины, мы прошли по дамбе с полкилометра. Вода и вблизи была темно-синей. Худайбергенов выкопал из песка несколько толстых, раздвоенных корешков.

— Дикая морковь. Сладкая. Еще мальчишками мы ходили в пески искать ее.

Корешки были бледно-розовые, длиной сантиметров по восемь. Над ними ботва в виде зонтиков, а вместо листьев, как у многих солянок, влажные веточки темно-зеленого цвета. И в самом деле, «морковь» была почти сладкой.

Вода из Четвертого озера перетекала в соседний бассейн по искусственному ручью.

Мы видели северный берег Кара-Богаза таким, каким его, вероятно, могли в свое время видеть с моря первые исследователи залива, ходившие здесь на шлюпках. Теперь воду держат только искусственные сооружения — вот эта дамба, насыпанная бульдозерами.

Заходящее солнце освещало обрывы мысов. От них ложились синие тени. На террасах над ними виднелись остатки старых бараков, где жили когда-то бригады первых сульфатчиков.

Впрочем, в тридцатые годы сульфат собирали и у южного побережья залива. Был там, например, промысел Кизылкуп, между мысом Омчалы и косой Янги-су. В Кизылкупе сгребали соль, выброшенную на отмель зимними штормами. Разумеется, после того, как она подсыхала на солнце. Отправляли ее в Красноводск большей частью гужевым транспортом.

Лет двадцать назад перед первым маршрутом на Туаркыр я побывал с отрядом у Кизылкупа. Мы решили там переждать непогоду конца февраля.

Мыс Кизылкуп спускался в соленую топь, зловеще расцвеченную темными пятнами трясин. Здесь кончались глубоко пробитые и засохшие колеи старинной дороги. В радужных разводах самосадочной соли по ней змеился горький ручей. У подножия террасы коренного берега торчали кирпичные остовы печек, полусгнившие балки.

Непогода кончалась, светило первое солнышко. Мы бродили в развалинах, и кто-то вдруг указал на лоскут нагретого солнцем толя: «Держу пари, под ним — скорпион».

Движение сапога — и вот оно, нежно-зеленое, как молодая трава, существо, будто иллюстрация к книге Б.Федоровича «Лик пустыни» ... Скорпион был слабый, вялый после зимней спячки. Но его хвост, с шипом на конце, угрожающе изогнулся.

Потом они встречались нам часто — зеленые, серые, коричневые, даже угольно-черные. Очень подвижные. Заползали в палатки, в обувь, снятую на ночь.

Возле Четвертого озера воспоминания увели меня от спутников, толковавших о необходимости тут и там подкрепить дамбу. Я вспоминал старинный Чагыльский тракт, ведущий из Красноводска на Туаркыр вдоль южного побережья Кара-Богаза. От этого тракта влево вели малоезженные дороги в залив: на Омчалы, Кизылкуп, Янгису. Летом по ним проходили машины экспедиции... Собственно, экспедиция исследовала не залив, а его обрамление, включая Туаркыр и степной Мангышлак. Идея состояла в том, чтобы структурной съемкой дополнить и свести воедино все данные о геологическом строении этой территории и затем представить перспективы поисков нефти и газа.

Прикарабогазье. Только лишь берега самого залива, если грубо измерить по карте их общую протяженность, вытягиваются на семьсот километров. А еще сотни и сотни километров чинков Устюрта, а еще обрывы бессточных впадин, размеры которых таковы, что их видно из космоса. И Туаркыр — полоса разрушенных гор, обрамленная песчаными массивами и солончаками.

Паустовский писал, что на Туаркыре («Таур-кыр» в его повести) побывал лишь один человек — «геолог Лупов». И открыл там залежи каменного угля на площади тысяча шестьсот квадратных километров. Замечу, к слову, что ленинградский геолог Николай Павлович Лупов в этом крае работал тридцать лет с лишним. Еще в начале шестидесятых годов он возил в урочища Туаркыра участников всесоюзных геологических совещаний и консультировал Южную экспедицию. А местный уголь, как выяснилось, промышленного значения не имеет, как и руды нескольких металлов, обнаруженные там в тридцатые годы и после войны.

Но мы говорим о заливе Кара-Богаз. Он, вероятно, сродни всем бессточным впадинам запада Средней Азии. Эти впадины выработаны в известковистой толще осадков третичных морей. Как язвы, они проели верхний покров и углубились в пласты мезозоя. Я говорил уже, что края этих впадин отвесные. Это обрывы-чинки высотой по двести и триста метров. По обнажениям можно читать фрагменты геологической истории Закаспия за последние пятьдесят или сто миллионов лет.

И нет двух одинаковых впадин.

Кара-шор (Черный солончак), например, в плане похож на чулок, вытянутый с юга на север. Его длина сто десять — сто двадцать километров, а ширина — пятнадцать — двадцать. В ясную погоду с западного чинка, от колодцев Гокленкуи, виден восточный.

Шор-Казахлы (Казахский солончак) — вроде кармана, подвешенного к устюртскому чинку. В эту впадину с юга через пески идет машинная дорога. В стороне от дороги несколько черных округлых ям, окруженных зарослями ядовито-зеленых солянок. В ямах вяло пульсирует вонючая жижа. Это грязевые вулканчики. А возле единственного машинного подъема на Устюрт во впадине Шор-Казахлы стоят рядком двухсотметровые бело-розовые останцы-пирамиды. Один останец в своих полевых дневниках мы назвали «Бронепоездом», хотя, пожалуй, по силуэту он больше напоминает старинный дредноут. Его западный склон ступенчатый, опоясан архарьими тропами, а восточный как будто срезан ударом циклопического топора. Взберешься наверх, на острый и шаткий гипсовый гребешок, глянешь и отшатнешься: у ног зияет пропасть, пронизанная отсветами невидимой меловой стены. Ветерок посвистывает, подталкивает...

Бессточные впадины совпадают со сводами погребенных антиклинальных складок земной коры. За миллионы и миллионы лет, пока образовывались эти складки, солнце и холод, вода и ветер проели дыры в известняках, расширили и углубили их до артезианских водоносных горизонтов. В аридном (пустынном) климате запада Средней Азии впадины оставались сухими. Испарения глубинных вод выравнивали и засоляли их дно, опущенное ниже уровня Мирового океана.

И Кара-Богаз-Гол в свою очередь отвечает обширному сводовому поднятию древних пород. Вероятно, он образовался по той же схеме. Но в какой-то период его истории сюда сквозь тонкую перемычку прорвались воды морского бассейна. Бессточная впадина превратилась в залив Каспийского моря.

Конечно, схема грубая и не единственно возможная. О происхождении Кара-Богаз-Гола все еще спорят.

Километрах в семидесяти севернее Чагыла, на дальних подступах к впадине Шор-Казахлы, есть группа слабосолоноватых колодцев Ман-су (в переводе — плохая вода). Там жил (и ныне живет, сказали мне на Шестом озере) известный в пустыне человек, Назархан Тохмагамбетов. Он из старого рода мангышлакских казахов. Заведует совхозной овцеводческой фермой, пасет каракульских овец у чинков Устюрта и восточного берега Кара-Богаза. Сейчас ему, должно быть, уже под семьдесят.

Возле Ман-су, на пологом бугре, в один из сезонов располагались и наши палатки. Машины отряда изъездили все вокруг, разрушили на склоне несколько пухляков, и над лагерем постоянно гуляли пыльные смерчи. А у подножия бугра был розовый такыр — идеальная посадочная площадка для самолетов.

Оттуда и выезжали мы для работы к горе Ак-Куп, на Устюрт, в овраги к мысу Кулангурлан и в Шор-Казахлы. Машины изредка совершали рейсы и в Красноводск, за триста километров, — пополнить запасы продуктов.

Однажды ночью, возвращаясь из Красноводска, мы перепутали на Чагыльском тракте ориентиры и сделали крюк примерно в полсотни километров, а горючего было в обрез. Его хватило выбраться с Кизылкупа, куда мы нечаянно заскочили, хватило и на то, чтобы — уже при утреннем свете — спуститься с Чагыльского тракта по косе Янги-су. Там под стенами береговых песчаных обрывов шла по дну кратчайшая колея, срезавшая юго-восточный угол залива.

В самом начале подъема на террасы восточного берега, к хребту Эрсарыбаба, раздались два-три хлопка, из глушителя вылетел жидкий дымок, и «газик» замер, задрав радиатор к голубому небу.

Бензин иссяк, а нам еще оставалось проехать примерно тридцать пять километров. Сущий пустяк, не о чем говорить... Тем более что воды у нас было достаточно. Ложись в тень машины и жди до вечера. Ночью, по холодку, можно двинуться пешком. Либо дождаться нашей машины из лагеря, которая, как полагается по технике безопасности, непременно двинется нас встречать по прошествии суток.

Да, оставаться на месте было бы правильно. Это подсказывал опыт работы в поле.

Но часам к девяти на небе появилась зыбкая пелена облаков. Солнце едва просвечивало сквозь них, не обжигало, а лишь

умеренно грело. И мы «поддались на провокацию». Вдвоем с рабочим Чары я решил двинуться в лагерь, оставив у машины шофера и повариху.

Сказано — сделано. Мы взяли по фляжке воды и довольно резво пошли вверх. Сперва по дороге, а дальше, поскольку она на подъеме виляла, напрямую через овраги и мергельные перемычки, усыпанные черно-лаковым от пустынного «загара» щебнем.

Овражки сбивали дыхание, ноги увязали в осыпях.

Когда отошли от машины на семь или восемь километров, небо очистилось, снова ударило солнце. Но мы уже одолели изрядную высоту, позади развертывалась широкая панорама: мысы и отмели побережья переходили в мертвенно-серую равнину обнаженного дна залива. Она простиралась к туманному горизонту.

Вернуться? Мы отхлебнули из фляжек, передохнули. Утих стук крови в висках. Даже закурили, просыпая табак из высохших сигарет. А впереди загораживал перспективу хребет Эрсарыбаба и совсем уже близкими казались его меловые кручи и контрфорсы, пики вершин. Где-то там — перевал. Как будто дразня, солнце опять завернулось в жемчужную кисею.

Вернуться? Мы двинулись вверх. И тут солнце отбросило маскировку, воссияло в полную силу. Но идти так идти. Обрывистый склон, усыпанный остроугольным щебнем, порой, казалось, становился дыбом, карабкаться приходилось на четвереньках. Останавливаться нельзя, единственный выход — лезть и лезть в гору, уходившую в беспощадное небо. Зато сзади все ширилась панорама залива. Вроде бы кромка воды открылась у горизонта. Или мираж это был, обычный полуденный мираж в испарениях над трясиной?

Впрочем, не хватало сил оглянуться. Вдох, два-три шага и — стоп. Потом новый рывок по горячему ломкому известняку, навстречу вспышке прожегшего небо солнца.

Вот наконец перевал. Глубокая ниша. Голубая стойкая тень, плоский валун — можно на нем сидеть. Тонкая пыль в углублении меловой стены усеяна подсыхающим пометом архаров. Это их лежка. В жару они здесь отдыхают. Пятипудовые бдительные вожаки: рога размером с автомобильное колесо. Глазастые матки. Длинноногие подростки. Семья! Наверняка мы согнали их, не увидев.

Но эти соображения пришли потом, а в первый момент — ощущение избавления, исполнения желаний! Раскаленную кожу омыл ветерок. Наверху всегда ветерок... Жить бы и жить в этой нише, как в первобытном раю. Во всяком случае провести в ней остаток жестокого дня, покуда зной не спадет. До сумерек.

Мы разулись. Сдерживаясь, отпили воды. Каждый глоток ее жуй, катай по шершавому нёбу, купай в нем наждачный язык, как можно медленнее пропускай в горло. Мы кейфовали без мыслей, исполненные благодарности всей природе, лучшее произведение которой — вот эта ниша на перевале возле горы Ак-Куп с этой глубокой тенью и валуном, хранящим утреннюю свежесть.

Но... радости были недолгими. Прошло пятнадцать минут, полчаса, и в тени стало тяжко. Ветерок уже кожу не охлаждал, а сушил. Сидеть в этой нише три-четыре часа? Вот дикая мысль! Как могла она прийти в голову? Да мы до вечера тут иссохнем... До лагеря осталось пятнадцать — двадцать километров. Притом сначала все вниз, а затем по дороге. Ее колеи блестели на красноватом плато. Казалось, мы видим в послеполуденной дымке кибитки у колодцев Ман-су и пыльный смерч, теребящий наши палатки.

Воды еще — по пол фляги.

Помедлив, мы оставили тень и ступили как будто в плазму, в упавший на землю солнечный протуберанец. Слепили глаза обрывы, белели колеи наезженной дороги. Не было ни движения, ни ветерка, а лишь плотное марево зноя.

Вопреки астрономии и космогонии солнце светило все время в лоб. Будто Земля и вращаться-то перестала. И в два, и в три часа дня солнце висело там же, где в полдень, только пониже спустилось, чтобы никак нельзя было скрыть от него глаза и лицо под козырьком мятой кепки.

Шли мы хотя и медленно, но упрямо. По часам останавливались, сперва каждые двадцать минут, затем через десять. Укладывались голова к голове на горячий песок под придорожные кустики саксаула. Сквозные сеточки легкой тени чуть ослабляли жжение.

Чары (а он не первый год в поле) было плохо. Он жаловался, что жар дошел до костей. На его морщинистом смуглом лице проявились признаки жажды: губы растрескались и полиловели, глаза налились краснотой. Я ощущал на зубах твердый клейкий налет. Он коричневый, вроде смолки. Это сохнущая слюна.

— Смотри, — сказал Чары хрипло, — солнце над каждой сопкой...

Над красно-рыжими песчаными буграми — почему он назвал их сопками? — будто множились вспышки электросварки. Над каждым бугром — свое солнце.

Прежде чем лечь под куст, Чары сорвал с себя грязную от пыли и высохшего пота рубашку, набросил на ветки. Рубашка дала тень голове, но и только. Идти оставалось каких-нибудь пять или восемь километров.

Так оно и бывает. Каких-то пять километров. Три километра. Километр. Но в черепе уже гнездится безумие. Рванешься к сияющему миражу — и никуда не придешь.

Так всего лишь полкилометра не дошел до людей шофер полуторки. У него на Чагыльском тракте сломалась машина, решил выбираться пешком на новую трассу, которую строили параллельно тракту. И закружился, погиб.

Так в Заунгузье погиб, не дойдя до колодцев, куня-ургенчский бухгалтер. Та же история. Сломалась машина, шофер остался, он пошел пешком по тропе... На тропе и нашли его — уже высохшего, как мумия.

Но те проблуждали по двое суток. А тут все рядом, знакомое.

Позади коса Янги-су, хребет Эрсарыбаба, который излазили с теодолитом и геологическими молотками. Эта дорога — наша. Впереди колодцы и лагерь. В лагере ждут...

Вот обозначился в той стороне конус пыли. Мы не увидели бы его, если бы вновь не заставили себя встать навстречу множеству солнц, полыхающих над ржаво-красной равниной. Пыль приближалась. Машина шла по чагыльской дороге.

Сколько уж раз говорено, что человек не знает своих возможностей. И наука не зря исследует феномены сверхнапряжений. Короче — мы побежали! Хрипло крича и размахивая руками, рванули наперерез. Машина к нам повернула по целине. «Газик», а за рулем Назархан, подпирающий обширным животом баранку.

Реденькие усы Назархана встопорщились.

— Что? — спросил он испуганно. — Что? Авария?

Ему не впервые. Живя на отшибе, на самом краю обжитой земли, Назархан иногда участвует в спасательных операциях. Он выручил многих. Любит рассказывать, как на Устюрте встретил топографов. Те строили вышку триангуляции, работу закончили, а машины своей не дождались и решили сами выйти к колодцам. Если бы не Назархан... Они уже ползли неизвестно куда, в стороне от дороги.

Взволнованно причитая, Назархан примчал нас в кибитку. Жена его отпоила нас кислым верблюжьим молоком, разведенным на соленой воде. Это су-чал. Один из лучших в мире напитков, восстанавливающих силы человека в пустыне... Затем мы поглощали чай, лежа на кошмах. А потом пешком уже в сумерках как ни в чем не бывало притопали в лагерь и отправили в Кара-Богаз машину с канистрой бензина, на выручку.

...Блики заката плясали на потемневшей поверхности Четвертого озера. Легкие жадно вдыхали насыщенный солью воздух. Я вдруг сообразил, что впервые в жизни так близко вижу тяжелые воды Кара-Богаза. За годы работы у побережья такого случая не было.

Солнце опустилось в туман, растворилось в нем. Мы отступили в тумане к «газику», и, когда уже выехали к Шестому озеру, туман стал сметанообразным.

Ехали бесконечно долго и медленно. Аязов пригнулся к рулю, свет фар увязал в тумане, то и дело звучал тревожный сигнал машины, но хриплый,протяжный звук гас, казалось, в нескольких метрах. На шоссе не было встречных машин — рабочий день давно кончился, движение прекратилось.

Аязов внезапно затормозил — впереди обозначилось что-то странное: плоскости и карнизы, фантастически освещенные изнутри. Слышалась тихая музыка.

Что это, где мы?

— Приехали! — улыбнулся Аязов.

Машина стояла в трех метрах от подъезда гостиницы. В вестибюле трудился телевизор. В кресле перед экраном сидел киевлянин-сварщик, отдыхающий после работы.

Наутро опять море голубело, как небо. От него тянуло йодистым ветерком, и остров Кара-Ада, светлевший вдали, можно было фотографировать для рекламных открыток.

Аязов повез меня на завод и там познакомил с заместителем начальника цеха сульфата натрия Тобышем Муратовым.

Муратов три года назад окончил в Чимкенте химико-технологический институт и сразу поехал в Бекдаш. Собственно, возвратился — здесь его родина и семья.

В цеховой конторе он прочитал мне вводную лекцию и лишь затем повел в корпус. Завод вырабатывает в основном три продукта: сульфат натрия, бишофит, эпсамит. Первый идет на изготовление бумаги, стекла и текстиля. С помощью второго делают дефолианты, нужные, чтобы перед машинной уборкой освобождать хлопчатник от листьев. Его добавляют и в глинистый раствор при бурении скважин. Он помогает связывать смолистые вещества в дымах промышленных предприятий, и его применяют в системах очистки.

Последний продукт нужен металлургам. Это вещество повышает стойкость огнеупорной кладки желобов доменных печей и мартенов.

Ныне «Карабогазсульфат» отгружает свою продукцию в пятьсот адресов. Сначала морем — до Красноводска, Баку, Махачкалы и Астрахани, а уже оттуда — по всей стране.

...Вместе с Муратовым я пошел по внутренним переходам мирабилитного корпуса — сквозь упорядоченный хаос тросов, балок и емкостей. На высоте примерно четвертого этажа мы вступили на узенькую решетку, идущую по всей длине цеха. Внизу на разных уровнях проносилась по желобам беловатая пенистая жидкость — маточный рассол.

Муратов рассказывал, как изменили недавно схемы движения рассола, как переделали систему подачи горячей воды, промывающей кристаллизаторы... А тросы-скребки то поднимались, то опускались в глубины рассола.

Взойдя еще на этаж, мы попали в просторный зал с кафельным полом. Тут раздавалось гулкое эхо и резко дул холодный ветер. Перемешивая рапу в корытообразных емкостях, вращались дисковые сгустители. Диски из ледяного рассола выходят покрытые кристаллическим мирабилитом. Садка идет! А порошок сдирают с дисков искусственные сквозняки. Оттого и ветер гуляет, унося запахи сероводорода, которыми пропитано здание.

В другом корпусе мирабилит плавят в щелоке, чтобы отобрать у молекул лишнюю воду и получить таким образом сульфат натрия. Тут трудятся и мешалки, и центрифуги, стоят батареи выпарных установок и плавильные столики...

Собственно, все то же самое происходит в озерах-бассейнах, но там процесс растянут от сезона к сезону, там он зависит от летних и зимних температур, от перемен погоды. Там другие масштабы и сроки, и прежде там работали тысячи сезонников. А на заводе — считанные десятки квалифицированных рабочих, техников и инженеров. И завод действует ритмично, в течение всего года давая основную продукцию.

Из сушилки готовый сульфат идет по трубам в контейнеры, установленные на железнодорожных платформах. Вся заводская территория присыпана как бы тончайшего помола мукой.

Возвратившись в контору, я попросил Аязова растолковать мне, какова реальная возможность всесторонне использовать карабогазскую рапу? Ведь многие ценности до сих пор удаляются вместе с маточным рассолом.

— Есть научная тема, — задумчиво ответил Аязов, — тема комплексного использования местного сырья. Ее разрабатывают несколько институтов. Долго уже разрабатывают — пора завершить. Координирует работу Ленинградский головной институт... Ясно пока одно: существующее заводское производство в ближайшее время расширится. Надо уже прекращать добычу сульфата в бассейнах. Предстоит наладить выпуск сульфата калия — удобрения для полей.

Я спросил Аязова и о том, как сульфатчики отнеслись к идее «закрытия» Кара-Богаз-Гола. Я напомнил ему сцену из повести Паустовского. Там лейтенант Жеребцов познакомил капитана Григория Силыча Карелина (лицо историческое) с «дерзким проектом» своим: перегородить дамбой карабогазский пролив, чтобы остановить падение уровня Каспия и не допускать в рассольные воды рыбу, она-де напрасно гибнет в заливе. Карелин коротко и сурово пояснил лейтенанту вред идеи. И вот еще что добавил: «В Петербурге сидят дураки. Они размышлять не любят, а прямо брякнут — закрыть залив на веки вечные и удивить Европу. Ежели бы вы упомянули слово «открыть», то государственные мужи, может быть, призадумались бы, а раз закрыть — так закрыть. Закрывать — это для них святое дело...»

Карелин так рассуждал лет сто назад, если довериться Паустовскому, написавшему эту сцену в начале тридцатых годов. И переубедил лейтенанта. Тот изорвал свой «проект», выбросил в море...

Теперь иные проекты и время иное, любое вторжение в жизнь -природы требует очень глубоких научных обоснований. И все-таки вновь обсуждают, не лучше ли «закрыть» залив, спасая Каспийское море от обмеления.

— Между прочим, — Аязов раздраженно передернул плечами, — пока еще неизвестно, насколько полезным будет для Каспия прекращение стока в залив. В тридцатые годы в Кара-Богазе зеркало воды занимало восемнадцать тысяч квадратных километров, сейчас — меньше тринадцати тысяч. Были глубины в диапазоне восемь — тринадцать метров, крупные суда могли заходить, сейчас максимальная глубина — метра три. В сутки в залив поступало около тридцати пяти тысяч кубометров морской воды, сейчас вливается меньше семи тысяч. А уровень Каспия падает и падает. Изменит ли что-то дамба в режиме моря?.. А залив-то превратится в бессточную впадину, занятую гигантским солончаком. Как это отразится на жизни промышленных солевых горизонтов, из которых мы получаем рапу? И как повлияет это на микроклимат всей прилегающей территории запада Средней Азии?..

На рубеже тридцатых годов Паустовскому, чтобы понять перспективы сульфатного промысла, пришлось объехать каспийские побережья от Махачкалы до Баку, от Гасан-Кули до Эмбенских промыслов. На Мангышлаке в межгорных котловинах он увидел выходы нефти, пахнувшие гудроном.

Сегодня масштабы укрупнены. Но, говоря о будущем Кара-Богаз-Гола, мы обращаемся снова к Мангышлаку. Комплекс есть комплекс. Это не только добыча нефти и газа. Это разнообразная и мощная индустрия, крупные города — культурные центры, это пути сообщения, энергетика, интенсификация сельского хозяйства...

Я возвращался в Шевченко на самолете строителей газопровода. Около полудня он прилетел из Небит-Дага и приземлился возле Омараты, чтобы взять на борт изыскателей. Среди пассажиров был молодой монтажник-туркмен с женой и ребенком.

Годовалый щекастый мальчик, любовно упакованный в голубой нейлоновый стеганый комбинезон, при взлете таращил глазищи. Лицо его было как только что отчеканенная бронзовая монета. С великой серьезностью он выплевывал соску-пустышку и отворачивался от иллюминатора, куда отец поднес его, желая развлечь. Впрочем, как выяснилось, он летел не впервые.

Я подумал о том, что этот бекдашский мальчик уже не узнает быта вековечных верблюжьих кочевий, глаза ему не разъест дым костра, разведенного зимой в кибитке. Вряд ли увидит он — разве что в музее? — деревянную лопату-совок, еще недавно бывшую главным орудием рабочих-сульфатчиков.

...Трудно сейчас представить подробности будущей жизни этого края. Одно лишь ясно — грядущее уже возникает сегодня.