Мир путешествий и приключений - сайт для нормальных людей, не до конца испорченных цивилизацией

| планета | новости | погода | ориентирование | передвижение | стоянка | питание | снаряжение | экстремальные ситуации | охота | рыбалка
| медицина | города и страны | по России | форум | фото | книги | каталог | почта | марштуры и туры | турфирмы | поиск | на главную |


OUTDOORS.RU - портал в Мир путешествий и приключений

На суше и на море 1971(11)




Анатолий Онегов

ДНИ И НОЧИ ТАЕЖНОГО СЕВЕРА

Короткие зарисовки, сделанные на промысловой охоте в небольшой таежной
деревушке Европейского Севера нашей страны
ДНИ И НОЧИ ТАЕЖНОГО СЕВЕРА

Я не могу пообещать в небольшом отрывочном повествовании полной картины зимнего промысла белки и куницы хотя бы в одном таежном уголке нашего Европейского Севера. Для такой картины нужна подходящая рамка, что вместит в себя и удачливых охотников, и талантливых собак. А долгие тропы по густым кислым болотам, тропы, по которым доставляют в охотничью избушку крупу, сухари, сахар, керосин для коптилки, связки капканов, питание для приемника и многое другое, без чего нельзя человеку в зимнем лесу, в одиночестве?

А ночные костры из сухих сосен, жарин, сложенных просто и мудро на всю метельную ночь знаменитой таежной нодьей?.. А пурга, слепящая глаза и напрочь забивающая след зверя, когда до куницы осталось совсем немного?.. Ночные звезды, пообещавшие назавтра солнце и тишину, треск мороза по еловым вершинам, пустые выстрелы, неожиданная потеря собаки и нудный голос метели, что третий день закрывает дорогу в лес, отнимая и без того короткие дни зимнего промысла...

Нет, я не осмелюсь взять на себя труд и передать в деталях мир человека', с детства променявшего уют зимних вечеров у семейного самовара на остывшую копоть курной печи, что игластым черным инеем холодно осядет к утру на дверь и стены крошечного лесного жилища. Но сейчас мне очень захотелось вспомнить хотя бы отдельные короткие страницы большой книги о промысловой охоте, которая все еще ждет своего сокровенного автора.

Белка и овсяной сноп

Белка ушла от нас в январе... Вслед за санной дорогой она заглянула в светлые сосняки, и вспыхнули тогда над свежим снегом яркие хвостики белки-огневки. Но сосновой шишки оказалось маловато для орды грызунов, и голодные кочевники отправились куда-то дальше.

Дедка Афоня потряс вслед неблагодарным гостям связкой только что добытых шкурок и обозвал нашего доморощенного-лешего самыми последними словами за то, что умудрился он, старый черт, задолжать соседней нечистой силе все стадо непоседливого зверька.

Старый, подслеповатый охотник узнал еще от своего деда, как надо клясть «лешаев» за неразумные поступки, но сколько помнил напутствования своих предков, столько и убеждался, что никакая, даже самая святая крестная сила не поможет задержать бездомную тварь, успевшую уничтожить всю шишку в нашем лесу.

С января по густым ельникам осталась только наша белка. Изредка ее короткий следок встречался около дороги — она больше ходила верхом, стригла елку, собирала смолистые почки, что давало тому же Афоне право утверждать, будто зверек, прописанный у нас, не опускается на землю только потому, что боится его, Афониных, собак.

И правда, с самых крещенских морозов собаки ни разу не подали голоса по белке. Молчали они и летом во время покоса. На покосе собаки забирались от жары в кусты и внимательно поглядывали оттуда, как бы хозяин без них не опорожнил увесистый узелок с обедом, и только изредка, разморенные и ленивые, они поднимались на ноги, чтобы так, для порядка, поворчать на медведя, шастающего по краю острова.

К вечеру, переждав жару, собаки отправлялись поразмяться в тайгу, часто находили в ягодниках глухаря и по всем охотничьим законам от души облаивали его. По редким старательным голосам Пальмухи и Корсонушки дедка Афоня подсчитывал, сколько птиц в выводке на Кривоболоте, сколько таких же глухарей у Светлой ламбы, и, провожая своих собак, подавшихся в лес, с тайной надеждой ждал, что вот-вот заговорят они, расскажут о первом вертлявом госте, снова заглянувшем в наши места... Но собаки обрадовали старика только к ржаному снопу.

Уже косили рожь, когда дедка вдруг забегал, забеспокоился, приволок из кладовки в избу старый тяжелый патронташ из сыромятины, вобравшей в себя с котел дегтя, и разложил на столе позеленевшие от времени латунные гильзы.

Теперь только бы дождаться сентября, дождаться, когда выстоится овес, и если к овсяному снопу белка никуда но уйдет, то быть ей у нас по черной тропе, а к октябрьской, глядишь, и вывесит старик на стене первую сотню добротных шкурок.

Ржаной и овсяной сноп были извечным правилом, имевшим силу закона в наших местах.,, Если белка появляется на ржаной сноп, это еще не все. Они, эти ранние белки, могут уйти и дальше. Могут подразнить, поманить богатой осенью, побегать Даже по крышам домов, позлить собак и вдруг исчезнуть к первым морозам. А вот если появится она, побежит по вершинам вдоль скошенного овсяного клина — наша она тогда, останется, осядет на зиму — и все тут!

На овсяной сноп белка осталась. Но зажировала не на болоте по соснам, а в высоченном чащобном ельнике, Появилась вроде бы надежда, но тут же и исчезла. Попробуй разгляди в момент среди нечесаных ветвей серый комочек на вековой елке. Попробуй достань его оттуда полузарядным выстрелом, что экономно пощелкивал по низкорослым сосенкам. Ну да леший с ней — есть она, и не будет пустого леса, когда за неделю-другую не услышишь в тайге разговора собачек. Неуютно человеку в пустом лесу. Хоть и немного поснимаешь с елок белки, да все веселее нынче ломать ноги по буреломам за куницей.

Чужая тропа

Когда-то Афанасий Тимофеевич был главным по охоте на всю волость. Никому другому не выпадало принести с зимовья столько куницы, никто иной не отваживался уходить в тайгу в одиночку с октября по февраль, и только он умел молча и упрямо заставить лихого заготовителя выложить на край стола все, что причиталось и ему, и соседям за будущие воротники и шапки, идущие первым сортом.

Слава и почтительное уважение ходили за суровым охотником. Но однажды старик вдруг сдал.., Долго потом на вечерних беседах у самовара перебирал все детали события, долго еще удивлялись, как это мог он, Афанасий Тимофеевич, согласиться и отдать два десятка куниц по второму сорту.

Заготовитель наезжал в деревню раза два за зиму, прихлебывая, пил чай и, чтобы не выдать своего удивления качеством и количеством добытого, искоса поглядывал на тугие мешки, принесенные из разных изб в дом Афанасия.

Свой товар хозяин дома предъявлял последним. И в этот раз он так же безразлично к деньгам и квитанциям на муку, сахар, боеприпасы велел жене поднести к столу свой узел. Заготовитель, хорошо знавший и великую славу промысловика, и его отменный товар, сбоку пересчитал хвосты и помусолил пальцы, прежде чем взяться за бумажник... Но тут-то и произошло неожиданное.

Афоня вдруг поднялся из-за стола, сгорбился по-стариковски и, покашляв махорочным дымком в подол рубахи, несмело выбрал из груды бархатных коричневых мехов штуку с золотистым отливом.

Никогда раньше он не дотрагивался до пушнины, ставшей товаром. Это разрещалось лишь мальцам, чтобы еще раз здесь, у стола, посмотреть, как заканчивается мудрый лесной труд. Все сидевшие в избе испуганно замолчали. Да что он, спятил, что ли, выжил из ума — хвалиться собрался, когда и так все обхвалено еще с тех пор, как отец передал безусому сыну единственное в доме ружье — шомпольную винтовку?

Нет, Афанасий Тимофеевич не собирался бахвалиться. Он положил на стол выбранную шкурку, медленно ушел за печку и оттуда, будто занятый каким делом, негромко и отрывисто сказал: «Руки тряслись... Три раза палил... По животу дырье решетом».

Заготовитель провел ребром ладони по светлому ворсу брюшка, увидел несколько следов от дроби, отложил из приготовленной стопки денег какие-то рубли, снятые за брак, и успокоил старика: «Да будет тебе, отец. Иди-ка распишись».

Старик успокоился, вышел, взял в руки перо, внимательно посмотрел на бумагу и крупно и старательно вывел на документе: «Получено сполна за все по второму сорту».

Уговорить охотника, что все остальные куньи шкурки отличные, что все хороши, как и раньше, не удалось. Старик, кровью сердца выведя «все по второму сорту», заказал себе дорогу в лес за куницей.

С тех пор Афанасий Тимофеевич стал просто дедкой Афоней, перестал растить для себя от Пальмухи щенков, щедро раздавал их каждому старательному соседу и больше никогда не принимал у себя заготовителя пушнины. Теперь он первым, собрав связки беличьих шкурок, одну-другую штуку выдры или хоря, шел в чужую избу, где вот-вот должен был начаться малый пушной аукцион. Но по-прежнему старик никогда не торопился к столу, дожидался, когда соберут у всех, ощупывал привычными глазами ворс и мездру, ревностно следил, чтобы кто-нибудь не подсунул человеку решета или худобы, взятой не в срок, вместо пушнины, и лишь потом гордо, но и немного смущенно вытаскивал из мешка связки серых и огненных белок.

С того случая Афоня не ходил на зиму в лес один. Еще с лета он набивался в напарники к кому-нибудь из мужиков, а если его соглашались взять, радовался, как дитя, и уговаривал напарника пойти на зимовье именно в его избушку, на его тропы.

Личные владения в тайге навсегда остались за старым охотником — на них никто не посягал, сам Афоня никому не предлагал их — и вечный строгий закон, закон чужой охотничьей тропы, продолжал жить в нашей тайге.

В свою избушку Афоня заглядывал только летом, после покоса. Он забирал в лес и Пальмуху, и Корсонушку, с вечера бережно укладывал котомку, а утром еще затемно уходил туда, где прошла его жизнь.

Что делал старик на берегу озера: ловил ли рыбу, подправлял ли печь или чинил крышу, этого никто не знал. С каждым годом ноги становились тяжелее, дорога в избушку затягивалась, и дедка порой пропускал и второе лето. Когда ноги совсем подводили, Афоня оставался на зиму у деревни и лишь по черной тропе немного попугивал белку в сосняках да невысоких ельниках.

Иногда о старике охотники вспоминали сами, приходили с уговорами, звали на зимовье, куда все уже занесено. Дедка долго ворчал, что опять его обошли, не оставили волочить по тропе сухари и пшено, но всегда быстро собирался и наотрез отказывался от любого дележа добычи.

На зимовье он оставался в избушке, колол дрова, топил печь, варил вкусный кулеш и весело балагурил, вспоминая разные истории. Он окрашивал, обряжал жизнь напарника, был необходим и незаметен, а оставшись один под низенькой крышей, наверное, долго дышал знакомыми запахами еловых чураков, пряного сена на нарах и чуть сыроватым душком подсохшей мездры. И только однажды старик изменил своему зароку — не ходить за куницей...

В чужую избушку Афоня исправно брал ружье и собак. Ружье порой весь сезон оставалось в углу, а собаки разве изредка покидали своего хозяина, чтобы с часок покружить по осиннику за зайцем. Но однажды дедка исчез, прихватив и ружье, и собак.

В тот вечер напарника, как обычно, ждали в избушке суп из сухой рыбы и кулеш, на камеленке дымился котелок густого чая, но старика и след простыл. Его не было день, другой, третий, и лишь на пятые сутки Афоня появился у лесного жилища и молча выложил на нары четырех куниц.

Куницы были добыты чисто, сняты и выправлены умелой рукой. Откуда они? Где добыты? Старик молчал. Не подавали голоса и собаки. Они только жались к печи и осторожно тянули носы к сухарям после пяти голодных ночевок у лесного костра.

Тайна неожиданного похода открылась только к весне, когда охотники собрались в деревне и дождались заготовителя,

В избу нанесли мешки о пушниной, все расселись по лавкам в стороне от стола, все, кроме Мишки Анюткина. Мишка тоже был в лесу, но скоро вернулся и, видимо, ничего не принес... Почему ушел, не дождавшись своей удачи, почему потерял зиму?.. Завистливые языки плели еще с осени, что Мишка накупил полно клепей (капканов) и собирается теперь поохотиться всерьез перед скорой свадьбой. Но жених пробыл в лесу всего пару недель, Он вернулся домой злым и в сердцах швырнул за огород мешок с капканами. Мешок подобрала мать, зная, какого труда стоит охота с ними.

Ловушки выставляются не один день. Еще с осени устраивают лоточек для капкана из двух еловых веток, сверху и внизу на метр счищают остальные ветки, чтобы куница не подошла к приманке сбоку, а обязательно ступила на лоточек. Потом добывают приманку. Как Выпадет снег, капканы настораживают и обязательно обходят и в пургу, и в мороз, когда другие охотники, промышляющие с собаками, мирно отсиживаются по зимовьям.

Капканы в тайгу Мишка унес еще в сентябре, и почти тут же по деревне пополз слух, будто Анюткин сын выставил клепи в чужом месте, а свое хозяйство оставил для охоты с собакой. Такие дела отдавали неуемной жадностью, совершившего их человека предавали всеобщему презрению.

В ту осень Афоня особенно беспокоился, пораньше втащил в избу свой патронташ, вычистил ружье и долго забивал по вечерам заряды черного пороха в гильзы. Белки пока еще не было, и волнения старика казались пустыми. Старуха ворчала, отговаривала от леса, просила отступиться и не идти с больными ногами, Но Афоня подъезжал к охотникам и настойчиво предлагал себя в напарники.

Наконец дедка ушел в тайгу, а вскоре исчез из охотничьей избушки, вернулся с добытыми куницами, а когда прибыл заготовитель и стал принимать у Мишкиного соседа по охоте небогатую на этот раз добычу, Афоня подошел к столу и выложил четыре искрящиеся шкурки.

Все стало неожиданно ясным. Сердце старика не могло стерпеть, что в наш лес пришли жадность и обман. Дедка дождался, когда куница вышла, стала подходящим товаром, отправился к Мишкиным капканам и за пяток дней ловко и быстро выбил всех куниц, которых шкодливый охотник собирался отловить в чужих владениях. Мишка остался ни с чем, с горя собрал капканы, не дождался охоты у своего зимовья, ушел, а обиженный было человек получил из Афониных рук то, что полагалось добыть честным трудом.

Пустые ведра, выстрел полена и кот Рубль

У каждого охотника нашей деревушки есть свои тайны. Порой этих тайн набирается много, одни принадлежат всем, другие — сугубо личные, Но без этих скрытых или общедоступных секретов, наверное, еще никогда не происходило необычное таинство, которое мы называем охотой.

Пожалуй, выбирать из добытого зверька помятую, уже поработавшую дробинку придумали еще старики. Они бережно хранили эту малую щепоть кривобоких свинцовых шариков до новой охоты, сосредоточенно делили ее на равные части и осторожно добавляли один-два старых катушка в каждый новый заряд.

Наверное, этот обычай родился еще в те времена, когда заряд был редкой и дорогой принадлежностью охотника, когда сегодняшние расточительные двустволки казенного заряда только-только набирались опыта в руках богатого стрелка, а вместо них редко, но метко попыхивали по тайге кремневые шомполки. Дробь, собранная из добытого зверька, была тогда прежде всего подспорьем, еще одним зарядом, к тому же дармовым.

Сейчас костяные рожки для пороха, что отмеряли толику заряда через дульный срез шомполки, и аккуратные холщовые мешочки для дорогой дроби забылись, но обычай хранить выковыренные из тушки свинцовые горошинки остался. Мы так же раскладываем их по гильзам, добавляем к полновесному заряду дроби, а может быть, еще и верим в глубине души, что эта верная дробина обязательно принесет счастье.

Вместе со счастливой дробиной по привычке хранится и таинство снаряжения гильзы. Разве только пустой человек да случайный стрелок примется среди домашней сутолоки, возни готовить заряды. У таких людей и разрываются ружья, раздуваются гильзы и нередко случаются те самые опрометчивые осечки, что в некоторых местах создали славу сельскому охотнику как человеку неаккуратному и небрежному.

Нет, снаряжать патроны положено в тишине, покое... С полки достается ящик, запертый даже для жены, негромко поцокивают друг о друга латунные гильзы, и, глухо ворча, пересыпается в мешочке дробь. Потом тяжелые от заряда гильзы выстраиваются в патронташе, их заворачивают опять в масляную тряпицу, берегут до следующего раза капсюли центрального боя, перевязывают тугой тесемкой оставшуюся дробь, и ящик опять возвращается на свое старое место. И кто посторонний видит, кто знает, какой заряд пороха, сколько дроби пришлось на один выстрел?

Прославлять себя, хвалиться, что отыскал зверя не хуже, чем любая собака, не принято в наших местах. Вот и приходится порой объяснять свой успех то тайнами заряда, то безотказным ружьем. Тайны заряда? Да какие там тайны — старательное снаряжение патронов в угомонившейся избе. А вот безотказное ружье — это, пожалуй, уже что-то от искусства...

Вряд ли кто-нибудь из наших охотников, приобретая ружье, прикидывал, удобно ли ложе, не косой ли срез ствола,— ружье доставляется Посылторгом, подбирается где-то на базе посторонним человеком, и первая оценка будущего оружия делается по стоимости двустволки. А потом, когда долгожданная посылка придет в деревню, начинается «обучение» ружья.

«Обучить» ружье, пожалуй, сложнее, чем собаку. Собака обычно сама наталкивается на дичь еще малолетним щенком — ведь без собак нет у нас дороги ни на озеро за рыбой, ни на пожни за сеном, ни к стаду на выпас. Тут проявляется та сила породы, которая перешла к щенку от матери и отца. С каждым разом кутенок все шире рыщет по тайге, все громче подает голос — и, глядишь, к снегу вдруг да увяжется по-настоящему за куницей. А если ходит щенок в лес с матерью, будьте спокойны — новый помощник вам готов. Так и ведется у нас — учат собаки друг друга, а от хозяина приходят к Шарику или Зиме лишь забота, пища да строгое требование: понимать охотника с полуслова. И не нужны для такой собаки ни удлиненные поводки, ни прочие премудрости дипломированного дрессировщика. Но вот для «обучения» ружья кое-какой арсенал необходим.

Приобретенное ружье перво-наперво выносят стрелять за огороды. Стреляют из него старым, проверенным на прежнем оружии зарядом. Шагов с пятидесятая дробь третьего номера должна разнести в щепки спичечный коробок.

Если первая наука усвоена хорошо, то наступает очередь проверки на пулю. К пятидесяти шагам прибавляется еще пятьдесят, а на двери старого амбара рядом с полинявшими пробитыми мишенями выводится углем еще один черный кружок величиной с донышко стакана. Пуля, приготовленная на лося или медведя, должна пробить кружок с первой попытки.

Возможно, теория стрельбы из гладкоствольного оружия, а вместе с ней и родившая баллистику теория вероятностей возмутятся варварским обращением с академическими законами: как же так, разве можно по одному-двум выстрелам оценить эффект поражения цели? Для этого необходима длительная пристрелка на специальном стенде зарядами разных навесов. Но что делать, если не может допустить промысловик пустого выстрела. Такой выстрел может стать и позором, и последней неудачной попыткой победить в схватке с медведем, «пошедшим наверх», то есть бросившимся на человека.

Пустой выстрел можно простить дрогнувшей руке, моргнувшему глазу, худому заряду, сырому пороху, лежалому капсюлю, но только не ружью. Ружье обязано стрелять, и если оно плохо показало себя в испытании со спичечным коробком и угольным кружком, то на помощь приходят обычная русская печь, а следом за ней и бархатный напильник.

На печи новые стволы могут лежать долго, и старик — лекарь оружия, который, конечно, не знает ни технологии металлов, ни хитростей металлургических процессов, просто верит, что тепло «подлечит» ружье, как верит, что нет лучшего лекарства от простуд, усталости и других напастей, чем жаркая русская баня.

Если печь плохо помогает, порой вмешивается и напильник. Им осторожно проходятся несколько раз по срезам стволов и нередко доводят оружие «до ума».

В таком «лечении» ружья нет никакого шарлатанства. Косые срезы ствола портят выстрел, разносят дробь, и напильник умело исправляет заводские недоделки. А русская печь? Длительное ровное тепло, наверное, все-таки помогает снять кое-какие внутренние напряжения в металле, оставшиеся после тяжкого труда над стволами станков и инструмента, помогает стали обрести «лучшую форму»... Но об этом проще спросить мастеров-оружейников, ведь дедка Афоня никогда не рассматривал под микроскопом структуру оружейной стали.

Начальное «обучение» ружья закончилось. Теперь ему положено приняться за работу, немного погреметь над еловыми вершинами, помокнуть на сырых болотах, померзнуть в холодном коридоре избы, набраться опыта, немного повзрослеть, а то и постареть — и только тогда уже неприглядные с виду стволы станут тем безотказным оружием, которое и дарует заслуженную славу охотнику, несмотря на пустые ведра и другие приметы.

Ох, как не хочется встретить на пути в лес пустые ведра да еще в руках человека, знакомого с дурной славой. Может, поэтому и уходим мы в лес еще с ночи, в темноте, не оповещая никого из соседей о скорой дороге в тайгу.

А там, у небольшой печи, сложенной из угластых камней, перед каждой новой тропой за зверем как хочется дождаться, чтобы еловое полено вдруг выстрелило в избушку громким горящим углем.

Вслед за выстрелом полена пообещать удачную охоту может кружка, твоя кружка, обязательно оставленная на столе перед уходом в тайгу с хорошим глотком недопитого чая. Такая кружка, не опростанный от ухи котелок, ложка рядом с куском хлеба или сухаря будут ждать, звать к себе доброй памятью о тепле и уюте лесного жилища, и, очень может быть, такая память заставит собрать последние силы и хоть и ночью добрести до избушки через пургу и завывания зимнего леса.

Кроме общеизвестных тайн и секретов каждый охотник уносит с собой на долгое зимовье и что-то свое личное... Мне нравится брать в избушку очень старый, сточенный нож-складник. Нож давно надо оставить дома на притолоке в избе, давно сменить на другой, что пока полеживает в заветном ящике рядом с дробью и капсюлями, но я просто не могу не видеть в руках потемневшую пластмассовую рукоять, тонкое, видевшее много брусков лезвие того самого ножа, с которым первый раз ушел в лес за белкой.

Старый нож, лезвие которого может невзначай сложиться и поранить руку,— это еще полбеды. Хуже, когда приходится тащить с собой в тайгу всклокоченного вороватого кота.

Кот достался Ваське Спицину по случаю. Не было во всей деревне более пакостной скотины. Прежний хозяин наконец изловил своего мучителя, завернул в мешковину и нанял соседских ребят за рубль отнести зверюгу подальше в лес. И надо же было такому случиться — дорога мальцов прошла как раз мимо Васькиного дома.

Сердобольный владелец двух котов, трех кошек и вечной армии подрастающих котят и щенят перехватил мальчишек, заплатил им еще один рубль, велел никому ничего не рассказывать и, конечно, забрал «несчастное» животное себе.

Все Васькины коты и кошки преотлично уживались со сворой доморощенных собак. Но наглое животное, которому добрый человек вернул за полновесный рубль прежнюю разбойную карьеру, признавать покладистых псов отказалось. В доме закипели страсти. Собаки пытались застать ворюгу на месте неприглядного промысла и примерно наказать, а кот, получивший вполне материальную кличку Рубль, каждодневно доказывал, что его прежний владелец, человек удивительно жадный, не зря раскошелился.

Наказывать кота было пустым делом — он не признавал ни словесных запретов, ни длительных заключений в пустом сарае. Невозможно было и расстаться с ним, а после того, как денежные знаки изменили свою стоимость, и Рубль соответственно подорожал, Василий, видимо, был вынужден смириться с вредным характером кота и отступиться от несговорчивой твари.

Но вот беда — кот сам не желал отступаться. Почувствовав слабину хозяина, Рубль надумал следовать за Васькой по пятам, и, когда настало время идти на зимовье, кот опередил охотника на тропе и, поуркивая на собак, доплелся до избушки.

Относить кота домой не было времени, и он остался на все время промысла. Рубль все так же задирал собак, отгонял их от мисок и исправно исследовал все, что могло представлять хоть малую ценность для охотника.

Добрался Рубль и до выправленных шкурок, и Василию во избежание искушения отнести кота в тайгу и оставить там кому-либо на съедение пришлось отложить охоту, взять в руки топор и прирубить к избушке чулан для пушнины.

С тех пор каждый год и отправляется кот вместе с охотником на зимовье. Отправляется так же исправно, как мой старый нож, и, пожалуй, без этого Рубля Василий не представляет себе вечернего чая, метельных ночей и всего того таежного таинства, которое мы коротко называем охотой и которое, как и положено всякому любимому делу, обставляется у нас своими загадками, секретами, правилами и привязанностями...

Зима, Вьюга, Пальмуха и Корсонушка

Без собак нет и не может быть настоящей охоты. Правда, есть самоловные способы добычи и белки, и куницы, есть и клепи, и плашки, и жердки на рябчика, но как пойти одному по тропе, кто выручит тебя при встрече с опасным зверем, кто поговорит с тобой умными глазами у вечернего огня. А у кого еще есть такие мягкие, податливые уши, которые потрогаешь иногда рукой, и будто что-то растеплит, отогреет таежное жилье...

Нет, без собаки в тайге нельзя. И наверное, поэтому снуют, вертятся под ногами, развалившись в тени, спят, сонно побрехивают на прохожего у каждой деревенской избы Тобики, Дозоры, Шарики, Вьюги и Дамки.

Эти собачьи имена живут вечно в каждой деревушке. Порой Шариков и Тобиков набирается так много, что непосвященному трудно понять, об одной или нескольких соба-ках идет речь. Но сами «однофамильцы» не путают друг друга и вряд ли подойдут к чужому человеку на вроде бы и знакомый призыв: «Шарико-то! Иди! Что даваю!»

Дозоры и Моряки появились попозже — эти имена при* несли с собой в деревню бывшие пограничники и флотские. Следом за современными именами появились и ультрановые, и теперь нередко слышишь, как будущий охотник призывает к себе будущего помощника: «Мухтар! Ко мне!»

А вот Зима, Вьюга, Метель, Пурга — это совсем наше, рожденное здесь вместе с Бураном и Морозкой. А попробуйте поищите вокруг Лето, Весну или хотя бы Осень — не берут у нас в руки ружье ни весной, ни летом, ни даже осенью — вот и достались собакам только зимние имена.

Говорят, раньше собаки звались по старинке. И может быть, в память о прежних удачных тропах и нарек дедка Афоня своего последнего кобеля давнишним именем — Корсонушка.

Корсонушка и Пальмуха — особенные собаки. Они вставали на ноги уже тогда, когда старик забывал ходкие тропы за куницей, когда медведь и лось на каждом шагу были для Афанасия Тимофеевича больше воспоминаниями, а сам великий охотник постепенно оборачивался добрым сказочником и неугомонным составителем невероятных таежных историй.

Я боюсь категорически утверждать, что собаки и их владельцы сходятся подчас характерами до такой степени, что представляются чем-то единым, но многие примеры замечательных совпадений все-таки позволяют сравнивать ум, ласку, незаурядные способности Пальмухи и Корсонушки и даже их необычную для зверовых собак обидчивость с доброй благожелательностью талантливого человека, родившегося, выросшего и состарившегося в тихом и мудром лесу.

Дом дедки Афони стоял на горе и был в прошлом верхней, главной, избой в деревне. Около крыльца вечно возлежали в гордой и независимой позе сытые, довольные жизнью остроухие псы. Они строгими взглядами провожали каждого прохожего, но почти никогда не поддерживали сварливый брех соседских собак. Все говорило о крепком и уверенном в себе человеке, занимавшем эту не слишком богатую, но достаточно видную и независимую избу.

А вот с тех пор как оставил старик прежнее ремесло и лишь изредка тешился белкой около деревни, изба опустела.

Афоня постепенно перебрался в небольшой, неприметный домик, прирубленный к избе со двора и остался там доживать век, добро и немного грустновато поглядывая из крошечного окошка на далекий теперь лес.

Вместе с хозяином перебрались и собаки. Они будто тоже сразу постарели, поникли, потеряли былое положение в деревне и мирно полеживали у низкого порога.

Оставлять и держать без дела ходких за любым зверем псов старый охотник не собирался. Уже на следующую осень он свел их в лес вместе с соседом, как мог, объяснил Пальмухе и Корсонушке, что нужно привыкать к новому хозяину. Собаки что-то поняли и первый раз в жизни ушли от своего дома с чужим человеком.

В лесу они, как и прежде, умно и споро работали по черной тропе, пошли и по снегу, но однажды сами вернулись из леса и отказались покинуть своего настоящего хозяина.

Уходить из леса собаке не полагается — это предательство. Предательство строго наказывалось, но в тот раз дедка Афоня даже не сердился на своих псов.

Вечером у самовара сосед подробно рассказал о происшедшем... Белка скатилась с еловой лапы и упала на снег. Ее оставалось только освежевать, убрать сырой мех в холщовую тряпицу, а тушку приберечь для капкана, настороженного на куницу. Но Корсонушка опередил, охотника...

Пальмуха была постарше, да она и со щенячьего возраста не позволяла себе мять добытого зверька. В крайнем случае понятливая собака легко прихватывала белку или куницу зубами и приносила хозяину совершенно чистую, не запачканную собачьей слюной тушку. Корсонушка в ранние годы порой баловался с добычей, ударял белку клыком, иногда слюнявил и мял, но очень скоро усвоил, что можно, а чего нельзя, и взял за правило мгновенно останавливать раненого зверька и, не донося до ног охотника, укладывать его на снег. Когда кобель горячился и Пальмухе казалось, что ее великовозрастный сын не слишком деликатно обращается с добычей, она коротким рыком предотвращала неблаговидный поступок. Так и охотились вместе две собаки.

Наверное, и в этот раз Пальмуха сама бы остановила Корсонушку. Но человек поторопился и громко прикрикнул на кобеля. Пес отошел в сторону, поджал хвост, виновато посмотрел на мать и недовольно покосился на обидчика.

В этот день собаки честно ходили по лесу, но уже не так вязко держались за белкой и не так часто звенел над тайгой чистый уверенный лай.

На другое утро псов будто подменили. Они все-таки пошли в лес, но отказались работать. До обеда не было добыто ни одного зверька, а, когда охотник поднялся с колоды, чтобы поделиться с Пальмухой и Корсонушкой остатками пищи, собак уже нигде не было...

За самоваром сосед извинялся, вновь и вновь перебирал подробности неудачной охоты, а дедка молчал, тяжело и обидчиво попыхивая махоркой. Когда сосед ушел, Афоня позвал собак в дом. Пальмуха доверчиво прижалась мордой к валеному сапогу, а Корсонушка лег с другой стороны и мирно положил голову на устало вытянутые лапы.

Афоня выгреб из банки горсть крупных сахарных осколков, положил по снежной кучке перед каждой собакой, погладил своих приятелей и тихо, будто извиняясь перед ними за вчерашнее происшествие, добавил: «Нако-то, кушай, кушай, милые...»

Корсонушка осторожно, деликатно, краешком языка подбирал с чистых половиц сладкие кусочки полоска за полоской. А Пальмуха еще долго смотрела в глаза человеку, будто все еще что-то объясняла старику, будто оправдывала и себя, и своего сына.

На ночь собаки остались в избе. Это было нарушением лесного правила, лесного закона, который запрещает псам ночевать в доме. Но у старика были свои уставы — он умел видеть в собаках не только охотничьих псов.

Пальмуха и Корсонушка с тех пор ни с кем уже не уходили в лес. Они незаметно и верно ждали своего хозяина у дверей магазина, за воротами почты, довольствовались только редкими небогатыми охотами, но зато каждый вечер могли подолгу лежать в избе у ног хозяина и говорить, говорить ему своими глубокими глазами обо всем, что не успели сказать раньше на торопливых охотничьих тропах.

Может быть, эти собаки были по-своему благодарны дедке за его новую жизнь-, за его мягкие, добрые руки на их ушах и за долгие теплые вечера, которые теперь они проводили вместе.

Сети и сказки

Счет дням в избушке обычно ведется по зарубкам на краю стола, на доске у печи или на батожке, которым ворошишь угли. Зарубки делаются каждый вечер после ужина, чая и недолгого разговора с собаками или напарником, если таковой живет под одной крышей. С напарником зимовать веселее, проще, тогда кто-то из двоих обязательно вспомнит об очередной щербинке на батожке, и ни один день не пропадет.

А когда один, когда еле добредешь домой, не раздеваясь, не скинув шапки, прихлебнешь из остывшего котелка ухи, подашь собакам по куску и свалишься на постель, даже как следует не покурив, тогда, случается, и забудешь о немудреном лесном календаре. А потом, на другой вечер попробуй вспомни, оставил ли на краю стола зарубку о вчерашнем дне.

Легче не потерять счет дням, забрав с собой на зимовье нитки для сетей. Каждый день проходишь челноком по паре рядов, последний ряд всегда виден, и, когда довяжешь конечный шестидесятый, считай — месяц пролетел. Можно начинать новую сеть, новые ряды и ожидать окончания еще одного месяца.

Редко кто не приносит из лесу пару новых сетей. Правда, и тут не каждый день берешься за полку и челнок — и здесь можно ошибиться в календаре, но полка, челнок и тонкая нить помогают не зря пересидеть, переждать метель, не так часто вспоминать обратную дорогу и неудачные дни.

Когда под крышей избушки собираются двое, то сети помогают и вечернему разговору — они будто сводят вместе истории двух людей, и вяжут их друг за другом в неторопливый, немногословный рассказ.

Мы верим своим рассказам, верим хотя бы потому, что все они родились здесь, на тропах, и ни одна история не принесена в избушку посторонними. А если и случается услышать больно уж необычное — тоже верим, кто знает, может, завтрашнее утро приготовило тебе историю поудивительнее.

А посторонний человек? Как он — верит или не верит?.. Да какое наше дело, ведь не каждому привелось добрый час носиться по озеру за огромной щукой, схватившей блесну, и все-таки расстаться и с заветной блесной, и с рыбиной, а потом вдруг снова случайно подцепить пудовое страшилище и найти в ее пасти потерянную было снасть. Не каждому выпадет неделю ходить впустую за куницей, злым вернуться домой и вдруг встретить того же самого зверька на крыше своей избушки.

А кто так уж часто видел свой капкан закрытым, не находил приманки и все шел и шел по кругу от одной захлопнутой клепи к другой и даже начинал верить, что так нагло мог подшутить только сам леший... Капканы приходилось снова настораживать, снова добывать приманку, снова терять дни. И снова вдруг исчезнут беличьи тушки, и пропадет долгая старательная работа. Ты уже догадываешься, кто балует в лесу, но метель мешает пока обнаружить рядом с клепью косолапый след росомахи.

Да, всякое может случиться в тайге... Да и в каждом другом деле вдруг да выйдет какая-нибудь история. А уж если покажется она больно занятной да перескажут ее другие раз-другой, глядишь, и вернулась она к тебе чуть-чуть переделанной. Вот поэтому и не слушаешь постороннего рассказчика, зная, что не о себе, а о другом человеке завел он сказку.

Мне привелось по многу раз слушать каждую повесть дедки Афони. Слушаешь всегда внимательно, ждешь новую историю и лишь потому, что не утащил у другого Афоня свой рассказ — да и зачем ему ходить за чужой бывальщиной, когда лет пятьдесят отхожено у старика по тайге.

Может, и не помнит он сейчас точно, сколько журавлей померзло тогда в лютую осень на полях, но было так: откуда-то рухнул мороз еще в октябре до покрова дня, за ночь вымостил льдом даже великие озера и погубил не одну стаю птиц. Собирал ли Афанасий Тимофеевич померзших птиц, брал ли с них мясо, перо — и это не важно. Важно, что в коротком рассказе до сих пор живет «такая Хлопонина», что на «осьмой версте от поля» встал дедкин конь...

«Морозко-то пал сверху, да и на птиц. А те вроде как не поймут ничего. Стоят по полям, ногами по лужам перебирают от холода, а никуда не летят, будто гадают: уйдет морозко, повоюет и уйдет. А тот — на тебе — остался. Лужи-то смесились в лед, а ихние лапы и пооставались на месте. Еду на коне, слышу, будто кто ревит по-за полем. Я к тому месту, ружья-то не было, да, думаю, что выйдет, так обойдусь: ножичек-то при себе держал. Гоню коня, а конь и встань себе на осьмой версте от поля — боится, ушами попрядывает и не идет. А Хлопонина стоит по полю такая, что ни земли, ни леса за ней не видать. А улететь-то им теперича и некуда— примерзли лапами. Так все и поледенели. Много их тогда навалило по полю. Будь по тем временам трактор, так не одни тракторные сани вывез бы птиц-то этих. А то что — конь один, да и тот под седлом».

Если вспомнить сейчас дедкин голос, его прищуренные глаза с хитринкой в каждом углу, самокрутку, торчащую красным угольком из усов и бороды, вернуть словам все восклицания и оханья, без которых не бывает Афониных рассказов, снова окажешься около коптилки, рядом с крошечным окном в притихшую на ночь тайгу, увидишь медленные языки спокойного пламени над сухой чуркой, и снова захочется почему-то услышать все-все и о «Хлопонине», и о «лужах, смешанных в лед», и, конечно, о «тракторных санях», которых в те времена — увы! — еще не было.

А щука, схватившая за край одежонки?.. Есть у дедки знаменитый пиджак. Честно говоря, от первоначальной материи на этом пиджаке давно ничего не осталось — заплата закрыла другую заплату, вырванный медведем рукав заменен новым, но пиджак есть, дедка ни за какие деньги не расстанется с ним в лесу, и эта походная одежда старика хорошо помнит и когти медведя, что пошел на охотника, и лося, который хватил зубами за плечо, и, конечно, страшенную щуку, опрометчиво бросившуюся к лодке и вцепившуюся в полу одежды.

Здесь надо пояснить, что лодки в наших местах небольшие и низко сидят в воде, так что распахнутому пиджаку или ватнику ничего не стоит окунуться краем в озеро и долго и незаметно для гребца полоскаться рядом с тонким осиновым бортом долбленой посудинки. А еще следует заметить, что даже сейчас есть по тайге такие озера, где щука нет-нет да схватит сгоряча чуть ли не кусок палки, брошенный в воду.

В тот раз щука тоже недолго раздумывала. Она бросилась к лодке и схватила старика за свесившийся в воду угол форменной одежды. Может, все на этом и окончилось бы, но вот беда — увязла рыбина зубами в крепкой материи, да и дедка оказался строптивым.

Старик рассказывает сейчас, как щука вытянула его из лодки, как порешил он не расставаться с неожиданной добычей даже в воде... Кто был свидетелем этой встречи?.. Вся деревня основательно утверждает: пошел Афоня летом к озеру проведать лодку, не взял ни ружья, ни удочек, ни дорожек, а вернулся с той самой страшенной щукой, о которой сейчас рассказ.

Рыбина действительно была огромной — дедка еле тянул ее за собой, перевесив страшило через плечо... Вот и вся история.

Ну а медведь, к которому старик наведался в гости в берлогу?.. Здесь за все уже может поручиться и автор настоящего повествования.

Надо же было случиться: старик решил срубить сосну над самым медведем и сослепу угодил лыжей в берлогу. Медведь выскочил, очумел от неожиданности, взревел, но успел только обломить у непрошеного гостя лыжину. Ружье старик еще не отложил в сторону, чтобы приняться за топор, и выстрел верной централки прозвучал в самое время,

Афоня притащился из леса чуть живой и, еще не веря в добрый исход, тихо попросил соседа сходить к бригадиру за лошадью.

В лес катили всей деревней, отыскали по следам развороченную берлогу, всё осмотрели, проверили, привезли на санях медведя и обломок Афониной лыжи и сами за дедку составили таежную «сказку».

Старику коллективное творчество понравилось, он живо подправил шероховатость повествования, переставил по-своему кое-какие слова, уточнил детали, снял излишние восклицания и, конечно, добавил к истории тот самый пиджак, которого чуть было не лишился вместе с головой. И теперь, заглянув к кому-нибудь в гости, он каждый раз вспоминал сломанную лыжу, что все еще хранится в чулане, и квартиру медведя под вывороченным корнем.

Сейчас дедка молчит, он давно уже не вяжет сетей, давно окончил сегодняшним вечером пересказ всех своих историй и, наверное, просто вспоминает те дни, когда так же, как сегодня его напарник, гонял по полке ячею за ячеей, гонял быстро и ровно, хоть с закрытыми глазами.

До конца второй сетки мне осталось всего два десятка рядов — десяток вечеров, и можно будет собираться домой.

Мы с дедкой обязательно дождемся тихого дня, с вечера высмотрим на небе все звезды, погадаем о завтрашней погоде и только тогда тронемся в обратный путь.

Наверное, Пальмухе уж очень хочется домой. Она чутко настораживает уши и поглядывает на старика добрыми глазами... Мы скоро пойдем, Пальмуха, заберем с собой и Кор-сонушку, и моего шального Буяна. Я не обманываю тебя, замечательная собака, я просто хочу поблагодарить тебя за то, что принесла ко мне на зимовье вместе с дедкой мир, уют, теплые вечера и замечательные лесные истории.

Об авторе

Онегов (Агальцов) Анатолий Сергеевич. Родился в 1934 году в Москве. Окончил Московский авиационный институт им. С. Орджоникидзе и два курса биолого-почвенного факультета МГУ. С 1965 года стал заниматься природоведением и литературным трудом. Много ездил по Северу, особенно в Прионежье, изучает повадки и психологию диких зверей. Член группкома литераторов при издательстве «Советский писатель». С 1966 года начал публиковаться в периодической печати. Его очерки и статьи напечатаны в журналах «Наука и жизнь», «Вокруг света», «Знание — сила», «Юный натуралист», в ежегоднике «Земля и люди», «Лесной газете», выступает по Всесоюзному радио в передачах «Лицом к лицу с природой». В нашем сборнике публикуется впервые. В настоящее время работает ад книгой о своих путешествиях по Онежскому краю.


 
Рейтинг@Mail.ru
один уровень назад на два уровня назад на первую страницу