Мир путешествий и приключений - сайт для нормальных людей, не до конца испорченных цивилизацией

| планета | новости | погода | ориентирование | передвижение | стоянка | питание | снаряжение | экстремальные ситуации | охота | рыбалка
| медицина | города и страны | по России | форум | фото | книги | каталог | почта | марштуры и туры | турфирмы | поиск | на главную |


OUTDOORS.RU - портал в Мир путешествий и приключений

На суше и на море 1984(24)


Апрель в Туркмении   чудесное время
ВАЛЕНТИН РЫБИН

СОТЫЙ АРХАР

Рассказ


Апрель в Туркмении — чудесное время. Где-то на Севере только начинают таять снега и трескаться льды на реках, а здесь, на зеленых склонах Копетдага, буйно цветут алые маки и тюльпаны. В предгорных селах бело от цветущих яблонь и алычи. Небо над Копетдагом необыкновенно синее. И даже Каракумская пустыня, прилегающая к предгорьям необозримыми просторами песков и такыров, выглядит в эту пору зеленым океаном.

Старый Ашир-мерген*, знатный охотник, чье имя известно на всю округу, в один из теплых апрельских дней приехал из предгорного села в Ашхабад на собрание Общества охраны природы. Настроение у старика было хорошее. В городе вовсю цвели акации, пахло их одуряющей сладостью. У киоска с газированной водой, куда Ашир-ага, выйдя из машины, подошел, чтобы напиться, жужжали пчелы — лезли к лужицам пролитого сиропа, лезли в стаканы, и старик благодушно проворчал, отмахиваясь от пчел: «Вот негодницы! Мало им цветов в горах да на деревьях, так прямо в рот лезут. Бездельницы, совсем разучились работать — на готовый мед летят!» Киоскерша, отметив остроумие старого человека, улыбнулась, и Ашир-ага подобрел еще больше. Ему показалось, что, улыбаясь, женщина как-то особо, с глубокой почтительностью посмотрела на лацкан его пиджака, на котором в два ряда красовались награды. Отходя от киоска, Ашир-ага поблагодарил продавщицу за хорошую воду и подумал: «Слава аллаху, не тускнеет твоя слава, Ашир-мерген. Не только простые люди восхищаются тобой, но и начальство. Вот и председатель Общества охраны природы не забыл — опять пригласил на совещание. Сам позвонил в аул, предупредил, чтобы ровно в три был на заседании. В президиуме, мол, твое место».

Без четверти три Ашир-мерген, поправляя пиджак и застегиваясь на все пуговицы, вошел в вестибюль. Огляделся. Народу много — городские и сельские. Почти все старые знакомые. Вот и кивки, поклоны и рукопожатия начались. «Салам, Ашир-ага!» «Как живешь, Дорогой мерген?» «Век тебе не уставать, жить да радоваться».

* Мерген — охотник.

Председатель Общества охраны природы, мужчина средних лет, взял Ашир-агу под руку и вежливо повел на сцену, за кулисы, где уже столпились в ожидании начала совещания члены президиума. Еще две-три минуты — все сели за покрытый красной скатертью стол, и совещание началось.

Ашир-ага за долгие годы членства в Обществе охотников попривык к разным собраниям. Не раз бывало: посидит он с видом важного человека, оглядит присутствовавших в зале и начинает дремать. Так и на этот раз. Осмотрел Ашир-ага внимательным взглядом сидящих во всех рядах, подождал, пока председатель Общества охраны природы выйдет на трибуну. Когда же тот поднялся на нее, развернул папку с докладом и монотонно заговорил, Ашир-ага склонил голову на плечо, сделал вид, что внимательно слушает, а сам стал подремывать. Так, сидя в позе нахохлившейся птицы, старик прослушал доклад и еще несколько выступлений. И дело, казалось, уже шло к концу, когда на трибуну поднялся молодой человек и с вызовом сказал:

— Все мы любим природу — заботимся о бедных диких животных, жалеем архаров и джейранов. Правильно делаем. Но скажите, по какому праву сидят у нас в президиуме те, которые создали себе славу, уничтожая диких животных!

— Кого вы имеете в виду? — спросил председатель, привстав из-за стола.

— Да хотя бы того же Ашир-мергена, — небрежно отозвался парень, повернувшись к президиуму. — Вон он, в тюбетейке сидит. Разве не в его честь поставлен памятник на горе, перед въездом в аул! А за что памятник поставили? Да за то, что он уничтожил в горах всех диких животных. Что, разве не так?

Зал оживился: задвигались в рядах головы и плечи, кто-то зароптал, кто-то засмеялся. Председатель постучал карандашом по графину, призвал оратора говорить по существу. Парень хмыкнул и еще строже заявил:

— Если уж мы беремся восстанавливать поголовье диких животных, создавать новый заповедник, то дело надо отдать в чистые руки. У Ашир-аги и ему подобных совесть перед природой нечиста!

Заерзал Ашир-ага за столом — дремоту словно рукой сняло. Жалким, умоляющим взглядом посмотрел на председателя: останови, мол, этого клеветника. Разве я заслужил такое оскорбление?

Председатель выручил старика: отчитал парня за беспардонность, за неуважение к старшим. Парень обиженно ушел с трибуны. Тут и другие выступающие осудили его за резкость. Но никто не мог сказать, что он необъективен. После окончания совещания люди, выходя из зала, судили так и сяк, косились на Ашир-агу. Кто сочувствовал ему, кто посмеивался. Так по крайней мере ему казалось. Сгорая от негодования и стыда, он торопливо направился к своей «Волге» и уехал, не простившись ни с кем.

В машине, пока ехали по городу, Ашир-ага хмурился и молчал. Шоферу Аману — ни слова. Шофер, привыкший видеть старого мергена словоохотливым, особенно после собраний, где ему всякий раз воздавались почести, сразу понял — что-то случилось, но спросить не посмел. А старик хмурился, сопел, покашливал и, когда уже выехали за городскую черту, свернув в сторону гор, принялся бранить нынешнюю молодежь. «Все, мол, они знают, эти городские лентяи в джинсах. И о погоде, и о природе. А уважать старших не научились. Дай им власть, они бороды у всех стариков сбреют. Матерей родных заставят в мини-юбках ходить». Шофер спросил, кто именно посмел испортить настроение Ашир-аге, но старик лишь рукой махнул. Никто, мол, ему настроения не портил. Просто не нравятся ему нынешние молодые парни.

Аман опустил боковое стекло, закурил. Ашир-ага вновь нахмурился и плотно сжал губы. Мысленно повторял про себя: «У Ашир-аги и ему подобных совесть перед природой нечиста!.. Вот ведь до чего договорился, сосунок безмозглый!»

Старик сердился, досадовал, оправдывал себя: разве он виноват, что дичь перевелась? Разве враг он природе?

Машина нырнула в тенистое ущелье. Вдоль петляющей дороги с обеих сторон потянулись заросли ежевики. Ашир-ага вспомнил, как из этого ущелья поднимался в горы за кекликами. Отсюда же с ватагой сельских парней не раз отправлялся за архарами. Иногда подстреливал их у ручья: они приходили на водопой. Давно это было, еще в войну. Теперь и духу архарьего тут нет. Только баран из камня, как воспоминание, стоит на самой вершине горы. Тот самый архар, поставленный в честь особых охотничьих заслуг Ашир-мергена. Это о нем, об этом архаре-памятнике, напомнил всем на совещании дерзкий парень. Когда-то этого каменного барана чуть ли не всем селом затаскивали на вершину. Полдня устанавливали на постамент. Потом, спустившись с вершины, смотрели на каменного архара с разных точек — хорошо ли виден? В бинокль смотрели, стараясь разобрать надпись с упоминанием имени Ашир-аги. Кто-то в тот памятный день спросил недоуменно у скульптора: «Зачем поставили памятник на вершине горы? Ведь хотели же прямо в селе, перед колхозной конторой». На это седовласый скульптор резонно ответил: «Для того на горе, чтобы побольше людей пришло в горы. Чтобы, поднимаясь на вершину, к этому прекрасному изваянию, помнили люди, как высоки и трудны охотничьи тропы!»

Прильнув к смотровому стеклу и запрокинув голову, Ашир-ага с сожалением посмотрел на каменное изваяние и подумал: «Жизнь идет — и времена меняются. Оказывается, много лет назад, ставя этот памятник, люди даже не подозревали, что создают мне дурную славу. Куда бы легче сейчас было, если бы его на горе не было вообще. Стоит, торчит у всех на виду, как бельмо на глазу!» Обида обожгла сердце мергена, глаза повлажнели... Вспомнил старик, с чего начиналась его охотничья жизнь. Сколько же лет прошло с той поры, когда он в сорок третьем, выписавшись из госпиталя, возвращался по этой дороге домой, в родной аул! Машин тогда в селе не было. Встречала его на болыпеколесной арбе жена с детишками... Ехали со станции домой весь день. Он, Ашир, тогда еще у него не было звания «мерген», был в старой солдатской шинели и пилотке. Вещмешок был при нем, а там солдатский паек — несколько сухарей и две селедки. Детишки сидели рядом с Аширом и поглядывали на вещмешок. Тогда отец развязал его и вынул свою провизию. Где-то здесь, под этой горой, остановили лошадь, слезли с арбы и впервые после трех лет разлуки пообедали все вместе. Запомнилось Аширу, в каких отрепьях были дети. И жена в стареньком платье — кетени... Худые все, и глаза голодные. Да и аул, приютившийся у самых гор, тоже выглядел убогим кочевьем. Это сейчас тут, куда ни кинь взгляд, всюду усадьбы, двухэтажные дома, крытые жестью и шифером, Дворец культуры, школа, склады и фермы. А в то время на этом месте стояли черные войлочные кибитки, и когда Ашир, выехав на арбе из ущелья, посмотрел в сторону горного хребта, то родные кибитки показались ему тюбетейками, так малы они были. Всего одно здание было в ту пору в его родном селе — колхозная контора, да еще навесы МТС, под которыми стояло два или три трактора. Встречали Ашира женщины и дети. Детвора бежала около арбы, выкрикивая: «Ашир приехал — война скоро кончится!» А женщины тревожными, скорбными глазами смотрели на бывшего фронтовика, и Аширу без слов был понятен их немой вопрос. В глазах каждой читал он: «А где же мой Аман?.. Сапа? Байлы? Вепа? Неужели и правда они убиты и никогда не вернутся, вот так, как сейчас возвращаешься ты?» Совестно было Аширу перед женщинами, что он пока один вернулся живым. Даже то, что легкое у него прострелено, а потому на фронт больше возврата не будет, казалось ему оправданием неубедительным. Ашир, спрыгнув с арбы, здоровался с женщинами, подбадривал, как мог: всё, мол, страшное позади, Гитлер получил такой удар под Сталинградом, от которого ему уже никогда не подняться на ноги. Пытался даже шутить, да где там!

Председатель колхоза Набат-дайза — высокая и полная сорокалетняя женщина, у которой муж и сын погибли на фронте, поздоровавшись с Аширом, бесцеременно спросила: «Куда ранен, Ашир?» «В легкое... Насквозь правое легкое прострелили», — виновато улыбнулся фронтовик. «Ничего, не беда, — успокоила его Набат-дайза. — Лишь бы руки-ноги были на месте».

Вошла она с Аширом в его темную кибитку. Жена кинулась к тамдыру*, чтобы испечь лепешек. А в кибитке целая гора шерсти, и вонь от нее такая — дышать нечем. Ашир окликнул жену, хотел было заставить вынести во двор это, как показалось ему, ненужное богатство, но Набат-дайза, усмехнувшись, одернула фронтовика: «Этим богатством живем, Ашир. Шерсть прядем, теплые варежки вяжем — на фронт бойцам отправляем. Носки теплые... Все женщины заняты этой работой. Днем в поле с кетменями — овощи от сорняков пропалываем, а вечером сидим с пряжей». Ашир вспомнил, как после Сталинградской битвы вместе с вручением наград бойцам дарили присланные в посылках из тыла теплые вещи. Аширу как раз достались шерстяные варежки. «Уж не из нашей ли шерсти связаны! — подумал он. — Может, и связала их моя Кейик?!» Достал из вещмешка варежки, подал председателю. Та осмотрела их и покачала головой: «Нет, это из Казахстана или с Урала. Шерсть не наша. У нас овечья шерсть тоньше и мягче... Да и посылки наши все ушли в Ельню, — пояснила Набат-дайза. — Недавно наша туркменская дивизия освободила Ельню, теперь мы шефствуем над этим русским юродом, вот и посылаем туда все, что им нужно: теплые вещи, кетмени, лопаты... Гитлеровские мародеры, говорят, всю Ельню обобрали: жителей разули-раздели, дома сожгли и всю скотину с собой угнали».

* Тамдыр — глиняная печь.

Ашир подтвердил. Он видел жизнь в прифронтовой полосе и страшнее: тысячи расстрелянных, сваленных в канавы советских людей. А Набат-дайза, слушая его и глядя на его награды, спросила: «Орден за что получил?» Ашир неловко улыбнулся, он не любил хвалиться. «Ай, я же снайпером был. Около двадцати фрицев на мушку взял...» Председатель, услышав эти слова, даже привстала с кошмы. «Снайпером, говоришь, был?! Вах, Ашир, что же ты до сих пор молчал! Нам стрелки хорошие позарез нужны. Мы же с планом мясозаготовок не справляемся! Дичи в горах много, а охотников почти нет: старики да дети. Старый в гору залезть не может, а дети метко стрелять не могут... Верблюжонок ты мой, как ты меня обрадовал своими речами! — счастливо засмеялась председатель. — Давай-ка немного отдохни да возглавишь охотничью бригаду. В горах мяса — хоть отбавляй: архары, джейраны, кекликов много развелось...»

Согласился Ашир с Набат-дайзой. Действительно, кому, как не ему, снайперу-орденоносцу, заниматься охотой. Да и в юности, до войны, преуспевал Ашир в охоте — ходил со взрослыми в горы за кекликами и прочей дичью. Собственно, тогда и научился стрелять, а на фронте лишь усовершенствовал свою стрелковую подготовку.

Через день-другой собрал Ашир у себя в кибитке подростков. Двенадцать человек собралось. В основном сыновья охотников. Отцы на фронте, а ружья их дома, вот и пришли с отцовскими ружьями джигиты. У кого старое, допотопное хырлы, у кого двойник с гладким и нарезным стволами, но в основном шомцолки. У самого Ашира дробовик. Посидели посовещались, с чего начать. Выяснилось, что маловато дроби, не говоря уже о картечи. Вновь пришлось идти к председателю Набат-дайзе. Отправилась она в город — достала боеприпасов для своих охотников. Потом на заставу подалась, к пограничникам — договорилась, чтобы колхозных ребят с ружьями пропускали в горы.

Отправились они на рассвете. Сами пешком, дробь, порох и прочие охотничьи припасы — на двух ослах, в хурджунах*. Еда и вода в бочонках на верблюжьем горбу. Дала Аширу председатель старого верблюда-инера — он только с виду стар, а своим горбом запросто до трехсот килограммов разной поклажи поднимает. На нем и добычу домой рассчитывали везти охотники. Только сначала надо подстрелить эту добычу. И не просто добычу, а диких горных баранов, мясо которых не сравнимо ни с каким другим.

* Хурджун — переметная сума.

У родника Алтын-Су, у подножия гор, соорудили охотники стоянку. Шалаш из камыша построили — закопали его наполовину в землю и покрыли сверху большими камнями. Пустили верблюда и обоих ослов пастись. Двое ребят, которые послабее, остались на стоянке, остальные — в горы.

Долго шли, не видя и не встречая ничего примечательного, если не считать горных куропаток — кекликов, но не стрелять же сейчас в них. Откроешь стрельбу — всю рогатую дичь распугаешь, а архары и без того чутки: подобраться к ним не так просто. Ступишь неловко ногой — посыплется вниз каменное крошево, и архары, будь они Даже на соседней горе, тотчас умчатся прочь. Ашир всех стрелков-джигитов перед выходом в горы предупредил, чтобы поснимали свои старые самодельные чарыки, кожаные подошвы которых скользят по камням, а надели резиновые калоши (к счастью охотников, в сельпо оказались калоши — новые, разных размеров). Их литые подошвы в твердых рубчиках словно специально сделаны для горных стрелков-охотников.

К вечеру первого дня поднялись на высокогорное архарье пастбище — так старики-туркмены называли ложбины между горными хребтами. Травостой тут всегда хороший. В мае — июне в Каракумах трава уже сгорает на солнце, делается серой и пыльной, а в горах сохраняется до глубокой осени. Здесь же в ложбинах и родники, к которым ходят архары на водопой. И не только архары, но и барсы, волки, лисы и всякое мелкое зверье, какое водится в горах.

Достиг Ашир со своими джигитами архарьего пастбища. Залегли охотники в ста метрах от родника, стали ждать добычу. Сами за высокой скалой, а родник — ниже. По расчетам охотников, архары должны были прийти на водопой вечером или утром. Часа два ждали, «шаря» биноклем по горам. Наконец увидели: архары, выстроившись в ряд, впереди вожак круторогий, стояли на соседней горе и настороженно смотрели в сторону, где лежал Ашир с джигитами. Юнцы недоумевали, почему же архары не идут к роднику, строили всякие догадки. Может, у архаров нюх особый? Разумеется, особый — не такой, как у человека! Может, ветер с нашей стороны и бараны чуют охотников? Нет, только не ветер. Дует ветер как раз оттуда, где насторожилось стадо.

Примерно через час загадка разрешилась самым неожиданным образом. К роднику, осторожно ступая, спустилась джейраниха с детенышем. Оглядываясь по сторонам и вздрагивая, она долго боялась опустить голову и припасть к воде. Потом послышалось ее мычанье — это мать приглашала джейранчика: пей, мол, не бойся. Как только малыш припал к роднику и его мать тоже собиралась это сделать, непонятно откуда выскочил из засады барс и ударом лапы опрокинул джейраниху в родник. Охотники, не сговариваясь, выстрелили в хищника. Несколько пуль попало ему в голову и бок. Барс замертво свалился, но успел убить джейраниху.

Джигиты, словно орехи с орешины, посыпались со скалы вниз, чтобы поскорее захватить добычу. Несколько человек схватили барса за лапы и оттащили от родника. Джейраниху тоже вытащили из воды: она лежала с остекленевшими глазами, а вода в роднике была замутнена кровью.

— Ребята, а где же малыш? — первым вспомнил о джейранчике Ашир.

Посмотрели вокруг — нигде его нет. Поискали — не нашли. Решили, что успел убежать детеныш, хоть и мал — едва держится на ногах. Стали решать, что делать с барсом. Четверо выволокли его на тропу. Тащили и приговаривали: «Вот Набат-дайзе хороший подарочек будет!» А убитую джейраниху оставили, немного оттащив от родника. И только было отошли от нее, как откуда-то появился и подбежал к ней, жалобно блея, ее малыш-джейранчик. Ашир кинулся к нему, чтобы поймать, но малыш и не думал спасаться бегством. Вместо того чтобы бежать, он полез к мертвой матери, начал искать вымя. Ашир взял его на руки, и больно сделалось сердцу охотника.

— Эх, бедняга-бедняга, — пожалел он малыша. — Что же с тобой теперь делать? Оставлять тебя здесь нельзя — сразу звери растерзают. Придется взять тебя домой, будете играть с моим малолетним сыном.

Охотники вновь поднялись в гору, к месту засады. Кто-то догадался посмотреть на соседнюю вершину, где полчаса назад стояли архары. Теперь там от них и следа не осталось; ясное дело — унеслись быстрее ветра, услышав выстрелы. Пришлось возвращаться в лагерь.

Когда спустились, Ашир принял решение — шкуру с барса снять, погрузить на осла и отправить с добычей в аул двух подростков. Один будет погонять осла, а другой джейранчика понесет.

Нашлись среди джигитов мастера по освежеванию туш: туркмены сызмальства эту науку усваивают — частенько в аулах то в одной кибитке, то в другой барана режут. В войну, конечно, баранов мало резали — не было их почти ни у кого. Но все равно, как снять шкуру, любой подросток знает.' Вот и содрали с хищника-барса его пятнистую шкуру, потом подсушили малость и взгромоздили на спину осла. Взгромоздили, да не подумали, как этот обычно спокойный и покорный лентяй отнесется к столь необычной нОше. А осел, почувствовав на себе зверя, принялся поначалу взбрыкивать задними ногами — все норовил сбросить, а потом как задал стрекача — только его и видели. Джигиты кинулись за ним, чтобы поймать, а он — в пески. Все дальше и дальше уходит. Через час вовсе с глаз скрылся. Послал Ашир за ним джигитов, чтобы во что бы то ни стало догнали, иначе пропадут и осел и шкура.

Джейранчика Ашир отправил к себе домой в аул. Велел юнцу, который понес детеныша, чтобы отдал его жене Ашира, а та накормила бы его козьим молоком. Джигит унес малыша и сделал все, как его просили. А что касается сбежавшего осла, тут трагедия. Те ребята, которые отправились на его поиски, нашли на третий день обглоданный ослиный скелет — съели беднягу волки, а кости обглодали шакалы. Шкура же барса осталась целой, видно, из-за запаха, исходившего от нее, — запаха могучего хищника — не тронули ее шакалы.

Ашир разделил свою бригаду на три группы — каждая ушла в своем направлении. Начался долгий и нелегкий сезон охоты. Сейчас, по прошествии многих лет, Ашир-ага и не помнил, как доставались ему архары. Помнил лишь, что когда он возвратился в аул, то не порадовалась небольшой охотничьей добыче председатель Набат-дайза. Вызвала она Ашира к себе в контору, принялась стыдить:

— Эх, Ашир-Ашир, а еще снайпер-фронтовик! Если ты и дальше так «метко» будешь стрелять, то наши бойцы в госпиталях поумирают с голода.

Аширу ничего не оставалось, как похвастаться убитым барсом.

— Набат-дайза, — сказал он с достоинством. — Но разве беззащитные животные украшают стрелка-фронтовика? На войне я убивал зверей-фашистов, поэтому и здесь, в тылу, начал с хищников. Вы подождите немного — сейчас вернусь...

Ашир возвратился, бросил к ногам председателя белую в темно-коричневых пятнах шкуру. У женщины от удивления и радости даже глаза засияли, разрумянились щеки. Она потрогала Руками шкуру, потом села на нее.

— Ашир, подари мне барсову шкуру! — попросила женщина.

— Берите, Набат-дайза, какой может быть разговор! — Ашир приподнял лапу зверя и положил на плечо председателю.

— Я тоже в долгу не останусь, принесу подарок, которым я тебя отблагодарить хочу за шкуру.

Набат-дайза удалилась и вскоре вернулась с охотничьим нарезным ружьем английской марки. Подала его Аширу. Он даже растерялся:

— Это вы мне?

— Да, Ашир... Из этого ружья стрелял мой муж. Он погиб в сорок первом, ты знаешь. Ружье очень хорошее, муж всегда хвалил это ружье.

— Спасибо, Набат-дайза, — поблагодарил Ашир.

Дома тоже радость. Малыш-джейранчик, пока Ашир был в горах, совсем привык к жене и сыну Байлы. Прыгал, резвился, бодаясь, хотя и рожек у него еще не было. Байлы визжал и смеялся от счастья, все норовил погладить джейранчика. А малыш не сопротивлялся — совсем ручной. Убегал он от людей, только когда слышал блеянье козы в загоне. Джейранчик, подпрыгивая, несся к ней и лез под ноги, к вымени. Коза охотно принимала чужого малыша, лизала его палевую шерстку и ревниво смотрела на людей большими масляными глазами, словно хотела сказать: «Мой же он, чего вы его к себе тянете?»

Байлы шел седьмой год, он уже учился читать. И прежде чем раскрыть букварь, он обнимал за шею своего любимчика, а потом уж заглядывал в книгу и читал по слогам: «Ма-ма, па-па».

Джейраненок тыкался мордочкой в букварь, словно сам хотел научиться, и Байлы от радости заливался колокольчиком. Кричал, смеясь: «Смотрите, смотрите — он тоже читает!»

Ашир побыл дома, пока вместе с бригадой строил себе мазанку. Он, конечно, сам сооружал ее, парни-подростки лишь помогали ему. А когда дом был готов и семья переселилась в него, Ашир вновь повел джигитов-охотников в горы. Теперь они уже знали все архарьи тропы, да и стрелять метко научились. Охота проходила удачно. Сам Ашир из нового ружья стрелял без промаха, так что вторая вылазка в горы оказалась рекордной: до весны бригада сдала в сельпо, а оттуда в госпитали несколько десятков туш архаров и джейранов.

После той удачной охоты бригада Ашира месяца два занималась перевозкой шерсти с пастбища. Работа, конечно, не охотничья — джигиты стыдились ее. Но война есть война, рук мужских не хватает. Старикам, детям и калекам-фронтовикам приходилось заниматься не только стрижкой овец и перевозкой шерсти, но и уборкой овощей. Пропадая с утра до ночи в поле, юнцы вздыхали, ожидая того благодатного дня, когда вновь возьмутся за ружья и отправятся за дичью.

Наконец день этот пришел: Ашира пригласила в контору Набат-дайза, сказала наставительно:

— Ну что, мерген, отдохнул как следует, пора и за свое дело браться!

— Не отдыхал ни одного дня. Все время в поле...

— Знаю, знаю, это я так, в шутку. Сейчас, конечно, не до отдыха. Вот война закончится, побьем фашистов, тогда и отдохнуть можно будет. А пока так. Иди к бухгалтеру получи деньги и отправляйся со своей бригадой в Ашхабад. Купите билеты, сядете в поезд, доедете до Чарджоу, там пересядете на пароход и плывите до самого Нукуса. Зайдешь в райисполком — там скажут, чем вам заняться.

Поехали охотники из родного аула за тридевять земель. Сутки добирались до Чарджоу, трясясь на жестких полках почтового поезда; ожидали, пока подготовят в рейс небольшой пароходишко «Обручев». Наконец поднялись на палубу. Пароход оказался грузовым судном — нет в нем кают, кроме капитанской и матросского кубрика. Сложили охотники ружья в кубрик, а сами разместились на палубе: благо лето — на свежем воздухе плыть куда лучше, чем в темном кубрике. Капитан парохода сразу же проникая уважением к Аширу. Начал рассказывать о коварстве реки Амударьи, о зарослях — дженгелях, в которых водится всякое зверье вплоть до тигров. Рассказывая, жалел:

— Повыбили, пораспугивали зверье на Аму-реке в эти годы, пока идет война. Раньше тут, как в сказке, было. Помнится, ведешь свой кораблик вдоль берега, а над тобой то утки, то серые гуси летят. А однажды прибило нас к самому бережку — сели на мель, сняться никак не можем. Ни одного пароходика поблизости не видно, кто бы помог стронуть мой кораблик с места. Что делать? Выгрузились на берег, постель вынесли. Ночь пришла — костер разожгли. Сидим разговариваем о том о сем, а больше гадаем, сколько дней нам придется на мели просидеть, пока река русло изменит и сама с мели нас сбросит. И тут встал один из наших матросов, отправился в дженгели по своему делу. Вдруг слышим душераздирающий крик и звериный рев. Мы за ружья схватились, открыли стрельбу. Отогнали зверя. Оказывается, тигр подходил к нам близко. Чуть было не напал на матроса, который отошел от костра. Но, слава аллаху, испугал только, не накинулся... Да, брат, места тут глухие были, — сожалея, продолжал капитан. — Тигры, как кошки, рыскали по дженгелям — охотились на кабанов, на благородных бухарских оленей. Сейчас-то олени все ушли к Аралу, на свой олений островок — там им спокойнее. А тигры поднялись в верховья реки, на Вахше в тигровой балке только и водятся.

Пока плыли вниз по течению, ни разу не причаливали к берегу. Шли ровно, держась фарватера, который все время петлял, уводя пароход то к левому, то к правому берегу. У поселка Тахиаташ наблюдали сказочную картину. Стадо оленей, преследуемое то ли охотниками, то ли волками, выскочило к берегу и бросилось в мутные коричневые волны. Ашир по привычке схватился за свое нарезное ружье, и джигиты бросились к ружьям, но капитан недовольно скомандовал:

— Отставить! — И сказал чуть мягче, наставительно: — Охотник не волк и не пособник волкам — это запомнить надо на всю жизнь. Да и сердце у охотника не должно ожесточаться до волчьего — всегда оставаться человечьим.

— Вы правы, товарищ капитан, — согласился Ашир, опуская ружье. — И если говорить по правде, то мы охотимся не ради спортивного интереса, а ради того, чтобы людей мясом накормить, не дать им пропасть с голоду.

В Нукусе бригада Ашира высадилась, попрощалась с капитаном. С пристани охотники отправились в потребсоюз. Еще день просидели и переночевали на мешках под навесом, а потом на полуторке выехали в дженгели охотиться на фазанов.

Очень ясно, словно это было вчера или неделю назад, Ашир-ага вспомнил берег Амударьи, заросший дженгелями, легкий рассвет над рекой и холодок от тяжелой коричневой амударьинской воды. Когда переправлялись в лодках на остров, было тихо, только вода под веслами всплескивала, а потом вдруг дженгели огласились птичьими голосами. Как самозабвенно, как радостно пели дикие птицы, встречая наступление утра! Сколько надежд возлагали они на синий рассвет и на желтое теплое солнце!

Ашир вспомнил золотистого петуха, который вылетел прямо на ружье и был тут же подстрелен. Фазан плюхнулся у берега на зеленый камыш и распластал крылья. Ашир взял его в руки, ощутил еще не ушедшее из птицы тепло. Увидел, как помутнел зрачок фазаньего глаза... Почувствовал себя Ашир убийцей, и неосознанная тоска сдавила сердце охотника. «О аллах, что же я делаю?» — подумал он растерянно. А когда к вечеру охотничьи бригады съехались на заготовительный пункт, Ашир содрогнулся: фазанов выбрасывали из лодок связками, как сушеную воблу, и грузили в грузовики.

Автомашины отправились с реки через Каракумы, в сторону Копетдага. Ашир ехал в последней с шофером и все время думал: «Ожесточился, озверел мир... Люди убивают людей, убивают животных, птиц... Что делается на свете?!» Полгода назад, на фронте, когда Ашир срезал «фрицев» из снайперской винтовки, он не испытывал никакой жалости. Знал, что убивает врага, посягнувшего на Советскую страну, и совесть его была чиста. А сейчас он плакал душой и, наверное, заплакал бы всерьез, если б не сознавал, что он — мужчина, слезы ему не к лицу и если хорошенько подумать, то без фазанов не обойтись: тысячи раненых бойцов, тысячи детей нуждаются в дефицитном мясе, а в курином особенно...

Эту нужду он ощутил во сто крат сильнее, когда на полдороге между Амударьей и Ашхабадом с машиной, в которой он ехал, случилась авария — отказал мотор. Пять грузовиков умчались вперед, а Ашир с шофером копались в моторе.

Они провозились больше двух часов и, поняв, что ничего у них не получится, пришли в отчаяние. Что делать? Фазаны, а их целая гора — продукт скоропортящийся. Если к ночи не доберешься до Ашхабада и не сдашь птиц в городской холодильник — испортятся. На дворе хоть и октябрь, но солнце все еще жарит по-летнему. Забегал тогда Ашир, засуетился, а шофер сел возле колеса, обхватил голову руками и застонал, завыл: «Под суд теперь начальник отдаст... Я во всем виноват, не проверил мотор перед дорогой...»

Ашир взобрался на бархан: может быть, где-то поблизости верблюды пасутся? Можно верблюдов запрячь в машину, потянут... Но нет ни одной живой души вокруг.

К вечеру заметили пыль на горизонте. И вот грузовик с запчастями для тракторов из Ашхабада едет. Остановили. Ашир кинулся к шоферу: «Братец, выручай, в беду попали!» Тот выслушал, ответил: «Да вы что, с ума сошли? Я везу в колхоз запчасти!» И сел за руль. Тогда Ашир направил на него ружье: «Пристрелю, если не отвезешь фазанов в Ашхабад!»

Словом, заставил силой... Потом этот случай разбирали в райисполкоме. Все трое получили по выговору. Один — за то, что машину не осмотрел перед выездом, другой — за отказ помочь, а Ашир — за применение физической силы... Но этот случай, как говорится, цветочки... Было и похуже, о чем вспомнить горько...

Вернувшись с Амударьи, Ашир отдыхал несколько дней и радовался семейному благополучию. В доме, кроме муки да трех петухов, которых, как только Ашир бросил на пол, жена подхватила и принялась общипывать, ничего не было. Но нажарила жена курятины, накормила семью, и счастливы все. А что касается сына, Байлы, тому и фазаны не нужны — все время занят своим джейранчиком. За год вырос детеныш, в молодого джейрана превратился. Рожки у него появились. Но по-прежнему ручной, от Байлы ни на шаг не отходит. Отправляется Байлы в школу — он за ним. Возвращается из школы — джейран его встречает. Сердце у Байлы заходилось от счастья, когда он клал руку на шею своему любимцу и начинал ласкать его. Песни ему напевал малыш и книжки читал вслух, как самому близкому другу...

Порадовался Ашир несколько дней семейному уюту, и опять Набат-дайза его в правление пригласила:

— Ашир, не сердись на меня, я люблю тебя как брата, но придется тебе ехать с джигитами за свиньями...

— Набат-дайза, пощади! Какими свиньями ты меня пугаешь? — взмолился Ашир.

— Свиньи те живут в тедженских тугаях, — уточнила Набат-дайза. — Их люди дикими кабанами называют. В госпиталях это самое уважаемое блюдо. Как соберем осенний урожай, бери с собой в помощники конюха Егора и поезжайте, все равно лошадей у нас нет, нечего Егору в ауле сидеть. Пусть возится с подстреленными кабанами.

Пришло время — повез Ашир своих мергенов в Ашхабад. Там, на госпитальном дворе, познакомились они с солдатами-нестроевиками из хозроты, все вместе сели в «студебеккер» и отправились в Теджен. Выехали утром — к вечеру были на водохранилище. Поселились в войлочных кибитках. Рядом с ними глинобитный домишко — коптильня. Салом свиным так и несет от него, и кости кабаньи вокруг дома валяются.

Переночевали с горем пополам на кошмах. Всю ночь в очаге огонь поддерживали, поскольку снаружи было сыро — зима только-только начиналась. На рассвете разделились по двое, ружья на плечо и отправились — кто вниз, кто вверх по реке. Тугаи всюду. И везде, по рассказам местных дехкан, свиней много.

Ашир взял с собой Егора. Он хоть и хромой на одну ногу, но мужик проворный. На кабанов никогда не охотился, зато повадки свиней хорошо знает: «Им бы пожрать да в грязи поваляться». Поразмыслил Егор, где могут сейчас кабаны кормиться, и решил — на островке, среди камыша. Река в ту пору почти сухой была. Это она в летнее половодье из берегов выходит и все затопляет вокруг, а тогда, ранней зимой, островок, облюбованный охотниками, выглядел полуостровом: вода его облизывала лишь с трех сторон.

Перебрались Ашир с Егором на остров, измазались по пояс в донной грязной жиже и пошли с севера на юг, приглядываясь к кустам. Сначала шли, разговаривая вполголоса, и ружья наготове держали. Потом решили, что вряд ли их кабаны тут дожидаются, и покрикивать начали. Глядь, затрещали кусты. Огромный кабанище выскочил и понесся прочь. Егор в угон заряд послал. Выстрел прогремел, дым рассеялся, а кабан кинулся по грязи на восточный берег. Догнать, конечно, невозможно. Начали досадовать охотники на неопытность свою и ружья опустили. Пошли взглянуть на то место, откуда он выскочил. И вдруг вылетает на них матка. Встала, ощетинилась, а на сосках трое или четверо поросят висят. Ашир успел выстрелить. Егор тоже. Свинья в агонии бросилась на охотников и расшвыряла их, как котят. Ашир опомнился, когда в воде по пояс оказался. А вода ледяная, терпеть невозможно. Выбрался опять на островок... Тут и Егор пришел в себя. Отыскали тушу в кустах. Приволокли на охотничий стан. Поросят поймать не сумели: попрятались в тугаях...

Почин, как говорится, сделали. Но заболел Ашир. Сначала озноб начался, потом температура высокая поднялась. Отправили его на «студебеккере» в госпиталь. Там установили диагноз — воспаление легких. Страшная это для Ашира болезнь, если учесть, что половину легкого вырезал еще военный хирург.

Трудно выкарабкивался из лап смерти Ашир. Восковым стал. На ребрах одна кожа. Глаза ввалились. Но спасибо врачам: пенициллин где-то раздобыли, такой редкий в то время. Подняли на ноги с помощью этого лекарства. А когда поправляться стал, жена в госпиталь зачастила: каждый день приезжала и привозила мясное. То шурпу, то пирожки с мясом. Ашир не спрашивал, где она мясо достает. Потом узнал... Но еще в госпитале заметил, чем-то тяготится женщина, о чем-то умалчивает. Ашир выздоравливает, слава аллаху, а она смотрит на него печальными глазами и вздыхает...

Оказывается, вот что произошло. Байлы однажды приходит из школы, садится обедать, мать ему радостно говорит: «Отец поправляться начал, сынок. Просил, чтобы привезла тебя к нему в госпиталь, повидать хочет». «Ладно, мама, я хоть сейчас готов ехать», — отзывается Байлы, а сам шурпу уплетает. Наелся досыта, похвалил вкусный обед, взял корочку хлеба со стола и отправился во двор, чтобы покормить своего джейрана. Зовет, ищет по двору, а его нет нигде. Спрашивает тогда Байлы у матери: «Мама, где же мой джейран?» А она замешкалась, отвечает смущенно: «Разве ты не знаешь, Байлы? Егор приходил, прирезал джейрана. Сказал, что твоему отцу для поправки молодое мясо требуется». Байлы растерялся: «Как же так?!» Побледнел и надолго ушел из дома.

Когда Ашир вернулся из госпиталя, то не узнал своего сына, таким нелюдимым тот стал. Ашир подумал тогда: «Вместе с джейраном погибла душа в мальчишке». Принялся уговаривать, чтобы не переживал. Пообещал такого же малыша с гор привезти. Но сын лишь горько вздыхал и отворачивался.

...Больше часа, пока ехал домой, беспрерывно вспоминал Ашир-ага о прошлом — весь ушел в себя.

Машина обогнула гору и выехала в широкую долину, посреди которой лежали угодья колхоза и село: типовые каменные дома, крытые жестью и черепицей. Стояли они в несколько рядов, образуя длинные улицы. На самой широкой, в тупике, высвечивал белыми стенами колхозный Дворец культуры. Там же, рядом, контора и чайхана на арыке. Шофер, зная привычку старика-мергена после города непременно посидеть в чайхане, поделиться новостями со сверстниками, направил было машину в ту сторону. Ашир-ага попросил неловко:

— Вези домой, Аман. Устал сегодня что-то.

— Ладно, яшули, — понимающе согласился шофер. — Как скажете, так и будет. Если по-честному говорить, то на собраниях люди гораздо больше устают, чем в поле.

— Не остри, без тебя тошно, — отозвался старик и вылез из машины.

Дома, как всегда, он застал жену на тахте, с внуками. Детвора кинулась к деду за гостинцами. Не было случая, чтобы Ашир-ага, побывав в городе, не привез чего-либо малышам. А сегодня забыл. Он даже не вспомнил о внучатах, так сразил его шалопай с трибуны. Старик принялся извиняться, пообещал: завтра или послезавтра обязательно поедет специально за гостинцами. Жена сразу поняла: что-то не так.

— Уж не случилось ли беды с Байлы? — вкрадчиво спросила она о сыне.

— Ай. что с ним может случиться! — вскипел Ашир-ага. — Со мной случилось. Какой-то негодник оскорбил при всех. Опозорил!

— Не обращай внимания, — сказала жена. — Мало ли кто чего скажет!

Он прилег на ковер, сунув под голову подушку, решил забыть об этом неприятном собрании. Сон придет — все заботы и тревоги снимет. Но стоило ему закрыть глаза, как перед ним опять встал берег Амударьи, заросший дженгелями.

Загрустил Ашир-ага от воспоминаний. Встал с ковра, отправился чай вскипятить. Заварил, сел пить — и опять прошлое как в зеркале отражается. Он телевизор включил — балет на экране: приятная музыка и балерина в белом. Немножко оттаяло сердце, но тут началась городская программа новостей. Ее Ашир-ага никогда не пропускал. Уселся поудобнее, локтем о колено оперся, пиалу поднес к губам. Отхлебывает чай и смотрит внимательно. Сменяются кадры, и вот президиум собрания и он сам за столом. Улыбается жалко, по сторонам смотрит, словно помощи ищет... И этот негодник в куртке на трибуне, рукой машет... А вот и зал: одни смеются, другие морщатся. В дикторском тексте, конечно., ничего такого нет, просто сообщение о том, что состоялось собрание Общества охраны природы. Но телекадры окончательно «выбили из седла» старого мергена. Поставил он на сачак пиалу и закачал головой: «Как же теперь людям в глаза смотреть? Теперь придется каждому встречному-поперечному объяснения давать...»

«Если уж говорить об уничтожении животных, то начинать надо с бывшего председателя, усатого Пермана, — подумал Ашир-ага. — Властный был человек и деятельный. Приехав с войны, сменил он Набат-дайзу и за два года навел в колхозе порядок. Ферма появилась, конюшня пополнилась скаковыми лошадями, овощи на базар колхозники повезли. Но и гостей прибавилось в селе. Чуть ли не каждый день к Перману люди из города заглядывали, в шляпах и макинтошах. Пили, шашлыки жарили, на охоту ездили с председателем. Три «виллиса» приобрел для правления Перман. Иногда сразу на трех выезжал с гостями поохотиться на джейранов...»

Вспомнил Ашир-ага о своей первой и последней ночной охоте на такырах. Неслись с зажженными фарами, обходя стадо джейранов слева, и палили из ружей по беззащитным животным. К утру, когда стащили всех застреленных джейранов в кучу, получилась целая горка из туш. Перман счастливо похохатывал и приговаривал: «Толкуют, что Тимур из черепов башни строил... Мы тоже могли бы! Не так ли? Но нам не надо башен. Мы заложим это мясо в котлы. Верно, снайпер Ашир?» «Нет, не верно, — возразил Ашир. — Это была не охота, а мясорубка. Вы ожесточились, Перман-ага, на войне до неузнаваемости! Вы потеряли уважение к родной природе. Разве так можно?» Перман похмыкал, сердито раза три носком сапога ковырнул землю и отошел от Ашира. Больше его на ночные охоты не приглашал. Браконьерами потом заинтересовался райисполком — вызвали на беседу председателя Пермана. К вечеру вернулся он с проработки и собрание в клубе сразу назначил. Сошлись сельчане. Долго вели толки о том, как охотиться, и пришли к выводу, что надо брать пример с Ашира: честнее охотника в селе нет. «Ну что ж, если так, то будем брать пример с Ашира», — согласился Перман.

Через несколько дней заехал в село корреспондент республиканской газеты. Ходил с председателем, смотрел хозяйство, с Аширом встретился, задал несколько вопросов об охоте, а потом появилась статья «Властелин природы». И показан был в ней Ашир непревзойденным охотником. Он и следопыт, он и кормилец сельчан, но и гроза природы, его, мол, боятся все дикие животные. И конечно же занимательная история из его охотничьей жизни. Не история даже, а прямо-таки красивая легенда. Будто бы подстрелил Ашир-ага девяносто девять архаров, оставался еще один для ровного счета, и тут ему люди говорят: «Ашир-мерген, никто не сомневается, что и сотого ты подстрелишь так же легко. Но хотелось бы, чтобы сотый архар был особенным, не таким, как остальные». Рассказали якобы сельчане Ашир-аге: «Ходит, мол, по горам одинокий старый архар. Никто к нему не может подойти-подступиться. Любого зверя он за километр чует, а человека тем более. Одинокий этот архар раньше вожаком стада был. Много лет он водил по Копетдагу свое семейство, охранял маток и детенышей. И не знал старый вожак, откуда ему грозит опасность. Однажды осенью молодой соперник вызвал старика архара на бой за право называться вожаком стада. Долго бились они, и дрогнул старик — попятился и бежал куда глаза глядят. Скитаясь по горам в одиночестве, он не раз пытался взять реваншу своего врага, но все так же оставался битым...» Вот за тем молодым вожаком, который обидел старика архара, и отправился будто бы Ашир-ага. Долго он подкрадывался к стаду, но наконец-то пристрелил этого архара, который и стал сотым на охотничьем счету Ашир-мергена...

Взбунтовался Ашир-ага, прочитав эту галиматью о себе. Собрался в редакцию ехать, чтобы газета дала опровержение, но Перман остановил его:

— Зачем ты нервничаешь, Ашир? А еще фронтовик! Не строй из себя глупца. Я тебя к правительственной награде представил, а ты со своим опровержением носишься!

Сдался Ашир, рукой махнул. А тут и в самом деле вскоре наградили Ашира медалью за доблестный труд. И вслед за этим скульптор из города приехал. Высокий, с длинными седыми волосами. В гости пришел.

— Ашир-ага, поздравляю вас. В вашу честь я должен соорудить достойный вашего имени монумент. Я думаю, что будет очень хорошо, если мы перед колхозным правлением на площади поставим каменного архара.

— Как ты приехал сюда, так и уедешь, товарищ скульптор, — разозлился Ашир-ага. — Не надо мне никаких памятников. Не было никакого сотого архара. Легенда выдумана газетчиком, чтоб ему пусто было!

— Ну зачем же так, Ашир-ага, — принялся успокаивать скульптор старика. — Я же к вам с открытым сердцем, а вы...

Скульптор пошел к председателю Перману, рассказал обо всем. Перман лишь лукаво ухмыльнулся:

— Скромничает старик. А если разобраться, то скромность его показная. По-моему, недоволен тем он, что архара мы собираемся поставить возле конторы. Давайте-ка, товарищ скульптор, лепите своего архара, а мы поставим его на вершине горы, у въезда в наше село!

Вот так и оказался каменный архар высоко над ущельем, на вершине горы. С той поры прошло тридцать лет, нет больше председателя Пермана, а о том, что каменный баран поставлен в честь Ашир-мергена, все, даже малые дети, знают. Но до каких пор будет торчать на глазах у всех эта позорная статуя?!

Утром, чуть свет, Ашир-ага встал с постели, опоясался патронташем, бросил за плечо ружье и отправился к шоферу Аману. Разбудил его. Парень спросонок не мог понять, чего от него хотят, и недоуменно смотрел на старика:

— Куда ехать в такую рань? Зачем? Никуда я не поеду!

— Да ты не шуми, Аман, — уговаривал его Ашир-ага. — Твое дело — подвезти меня к ущелью, а там я без тебя управлюсь. Этот чертов архар жизни мне не дает, понимаешь?

— Какой архар?! — принялся смеяться Аман. — Вы в своем уме, яшули? Здесь и духу архарьего нет, на сто километров ни одного не сыщешь!

— Найдем! — нетерпеливо и грубо отозвался Ашир-ага. — Давай вези.

— Ну, ладно, — согласился шофер, посмеиваясь. — Посмотрю, как это вы покажете охотничью удаль в свои семьдесят три года.

Аман посадил старого охотника в машину, и спустя полчаса они были в ущелье. Ашир-ага вылез на дорогу, посмотрел вверх, где красовался каменный баран, и пошел в гору. Он поднимался и приговаривал: «Нет, дорогой Перман, я не хочу, чтобы после меня жила на земле дурная слава. Снайпер-мерген никогда не был врагом природы...» Он прошел в гору метров сто, не больше, и почувствовал слабость в ногах... Почувствовал, как часто и с незнакомым доселе страхом бьется сердце. «Вот каким дряхлым ты стал, снайпер, — с жалостью подумал о себе Ашир-ага. — Когда-то ты бегал по этим склонам, не уставая, а что же теперь от тебя осталось?» Ашир-ага, отдохнув немного, снова встал и пошел вверх. Склон горы стал круче, но, чтобы выбраться на вершину, где красовался архар, надо одолеть еще метров триста. И тропа туда поднимается почти вертикально. С лица старика ручьями лил пот, сердце уже не стучало, а панически шумело, словно речной поток на перекате. И в глазах у него несся шумный поток, сливаясь с желтым светом восходящего солнца.

Он отдохнул немного и полез вновь, цепляясь за выступы скал. «Только бы подойти на выстрел, — упрямо говорил сам себе Ашир-ага. — Подняться еще хотя бы на пятьдесят метров...» И он лез вверх, цепляясь за камни и раздирая до крови пальцы, пока окончательно не выбился из сил. Упал лицом вниз и долго лежал неподвижно, словно мертвый.

Все это время Аман стоял внизу, возле машины, и сначала с любопытством, а потом со страхом следил за стариком.

— Ашир-ага! — позвал он, увидев, что старый охотник лег на тропу.

Старик не шевельнулся, не подал никаких признаков жизни.

— Ашир-ага, что с вами? — панически закричал Аман и бросился в гору.

Старый мерген приподнялся на руках, посмотрел на каменного архара, гордо стоявшего на вершине, снял с плеча ружье, прицелился и выстрелил из одного, а затем из второго ствола. Уже отлетела половина рога у каменного красавца, а мерген все загонял в стволы патрон за патроном и стрелял, стрелял, стрелял. И дикое, забытое людьми эхо гремело над ущельем, летя на предгорные просторы.


 
Рейтинг@Mail.ru
один уровень назад на два уровня назад на первую страницу