Мир путешествий и приключений - сайт для нормальных людей, не до конца испорченных цивилизацией

| планета | новости | погода | ориентирование | передвижение | стоянка | питание | снаряжение | экстремальные ситуации | охота | рыбалка
| медицина | города и страны | по России | форум | фото | книги | каталог | почта | марштуры и туры | турфирмы | поиск | на главную |


OUTDOORS.RU - портал в Мир путешествий и приключений

На суше и на море 1983(23)


УСМАНКА, ВОРОНЕЖ, ЕНИСЕЙ
РЭМ ПЕТРОВ

УСМАНКА, ВОРОНЕЖ, ЕНИСЕЙ

Лирический очерк
Моему отцу

Усманка

То, о чем я хочу рассказать, не имеет конца и всегда будет для меня прекрасным, потому что связано с познанием Родины, ее просторов и богатств.

А началось это так. Мне было семь лет, местный поезд вез нас в Сосновку. Наступил вечер, вагон громыхал мимо Отроженского депо, а из-за него поднималась большая оранжевая луна. Рядом сидели мой отец и его друзья—дядя Максим и дядя Миша. Я размышлял об устройстве механизма, с помощью которого, как сказал дядя Максим, отроженские рабочие поднимают луну. Мне и в голову не пришло, что это шутка. Сказанное подтвердили все, взрослые серьезные люди, взявшие меня с собой ловить рыбу. К рассвету мы должны добраться до Усманки.

От полустанка идем по утоптанной тропке среди вековых сосен; в темноте то и дело спотыкаешься о переползающие через тропу корни.

Веселая эта речка, Усманка. Вьется она в степи. Пока не подойдешь—не увидишь. То вовсе ручейком бежит, а то обернется темным глубоким омутом, изогнется песчаным плесом или зальет какую-нибудь низину и тогда сверкает среди осоки и щучьей травы. Вода в омутах прозрачная, и видно, как по дну важно гуляют окуни, а вверху скользят красноперки. Но и рыбы тебя видят. Бросишь удочку, обступят окуни веером червяка и стоят неподвижно, не решаясь взять подозрительную приманку. Ждал я, ждал и—надоело.

Солнце только взошло и не успело высушить росу. Оглянулся я и замер в восхищении. Каждая травинка сверкает, унизанная маленькими каплями-призмами. Но их по отдельности не разглядеть. Только полыхает разноцветными огнями широкая полоса, идущая прямо к солнцу!

Много раз впоследствии приходилось мне видеть утренние поляны. Весной, после ночного заморозка, когда на траве не кайли, а кристаллы, мельчайшие ледяные иглы, восходящее солнце расцвечивало их куда более красочно. Но все увиденное служило лишь добавлением к картине, которой я был потрясен в семилетнем возрасте на берегу Усманки.

Я пришел в себя, когда подошли взрослые. Они наловили плотвы, красноперок, ершей. Расставили жерлицы и кружки для щук. И дядя Максим и дядя Миша посматривали на меня с удивлением, но не подшучивали, уловив мое состояние. Я же, как бы чего-то устыдившись, вспомнил, зачем мы сюда пришли. Надо поймать рыбу. Иначе что же я за рыбак! Схватил удочку и убежал на песчаный плес. Зашел по колено в воду.

Течение тащит поплавок мимо меня, тянусь за ним, снова и снова забрасываю удочку. Снова тянусь. Кажется, что рыба вот-вот клюнет. Но нет...

Кто знает, стал бы я бродить с рюкзаком и удочками по стране, любоваться природой, смог бы почувствовать сердцем красоту уральских озер, Енисея, да и увидел бы их вообще, если бы в то далекое утро ничего не поймал?

Солнце уже жгло плечи, а я все следил за поплавком. Насаживал червя на крючок разными способами и плевал на него, как заправский рыбак. Не мог я вернуться с пустыми руками, просто не мог. И добился-таки своего. У края отмели на быстринке мне попались два пескаря. Радость успеха взорвала мое юное сердце. Наверное, я бы поймал еще, но в этот миг захлебнулся звоном колокольчик на одном из щучьих кружков, и я увидел, как взрослые люди, словно мальчишки, бросились в воду, поднимая фонтаны брызг, и погнались за кружком. Где-то в зарослях травы догнали его и торжественно вернулись с большущей щукой в руках.

Кто был более счастлив—я или они? Взрослые тоже радовались, как дети.

Урал

Смерчем ворвалась война в жизнь людей, забрала на фронт отцов, нарыла щелей и бомбоубежищ, крест-накрест заклеила или заколотила окна, отобрала у людей радость, отдых, жизнь. Много лет прошло, прежде чем мне удалось снова побывать на рыбалке.

Урал... При одном этом слове в воображении возникают горы, малахитовые копи, заводы-гиганты. Но я расскажу о реке Урал, о тех местах, которые расположены в ста километрах южнее города Уральска. Это степь, полная тюльпанов весной, а в конце лета покрытая высохшим ковылем, полынью и колючками. Узкая полоска леса тянется лишь вдоль самой реки.

Полюбить степь нельзя, если этой любви нет в крови. Но понять открытую душу степи можно. В горах человек иногда чувствует себя ничтожной пылинкой среди заснеженных великанов. А степь как бы говорит: «Ты, человек, силен и смел, иди куда хочешь». Ее просторы манят, неодолимо влекут вдаль...

Быстро течет Урал. На излучинах вгрызается в коричневую степную землю, образуя крутые осыпи. Возле одного такого обрыва стоит строгий обелиск из светлого камня. Здесь погиб Чапаев. И село, в котором я живу, бывшая станица Лбищенская, теперь носит его имя.

У меня есть друг Фатей—казацкий сын. Мы вместе учимся в пятом классе и ждем не дождемся лета. Все планы связаны с рыбалкой. Фатей — местный житель. Он никогда никуда не выезжал и даже не видел поездов. Но он прекрасно знает, что сазаны ловятся у песчаного плеса, чебаки — у обрывов. А вот там, где после поворота высокий берег реки постепенно переходит в отлогую косу, держатся судаки. Я жадно выспрашиваю обо всем этом, так как рыбацкая страсть, возникшая в то давнее утро на Усманке, уже не покидала меня. Рядом со мной Фатей чувствует себя опытным, видавшим виды рыбаком. Когда я делюсь с ним своим желанием поймать рыбу, пусть маленькую, чтобы снова пережить радость этого мгновения, он поучительно отвечает:

— Эка невидаль — поймать рыбу, важно—какую! Чебаков-то мы с тобой в любой момент наловим. А вот сазана поймай или осетра!

Но для меня эти рассуждения пока непонятны.

Широк разлив Урала весной. Уже по-летнему жарко, и вода теплая, но все еще мутная и стоит высоко. Мы добываем крючки, лески. Мастерим подпуски с тяжелыми гайками. Я сплю не дома, а на плоской крыше сарая и учусь вставать раньше солнца.

Километра два бежим мы, сверкая пятками, по утоптанной лесной тропке вдоль обрывистого берега Урала. Река плавно загибается направо, обрыв постепенно становится ниже, а лес неохотно отступает от воды. Вот и пушистые заросли тальника.

— Здесь судаков ловят,— бросает на ходу Фатей.

Наконец длинный песчаный плес. Обрывистый берег теперь напротив. Быстро разматываем подпуски и аккуратными витками укладываем на мокром песке, утрамбованном водой. Расправляем три коротких поводка с крючками, потом толстый шнур с большущей гайкой на конце.

— Не малы ли грузила? — волнуется Фатей.— Больно уж вода быстро прет.

Насаживаем червей. Далеко, метров на двадцать, закидываем снасти. Течение некоторое время тянет их. Потом лески натягиваются, как струны, под углом к берегу. Втыкаем в песок короткие гибкие прутики, за их верхушки привязываем лески, а на самый верх вешаем ракушки. Получаются настрожки. Они плавно гнутся.

— Если рыба дернет, ракушки свалятся,— объясняет Фатей. Мы тихонько отходим в сторону и только теперь замечаем, какой

холодный песок и какие синие у нас ноги. Трем их ладонями.

Из-за Урала восходит солнце. С той стороны, где степь. Горизонт совершенно чист. Вот показалась золотистая горбушка солнца. Растет. Сверкает. Наши фигуры отбрасывают на песок Длинные смешные тонконогие тени.

Ожидание всегда рождает иллюзии. Не отрываясь, смотрю на настрожки, и кажется, что они дергаются. Но нет, течение шевелит натянутую леску. Но вот действительно короткий, как удар, толчок. Второй. Третий. Как при замедленной киносъемке, ракушка падает на песок. В следующее мгновение я, перебирая, вытягиваю подпуск. Витки лески ложатся на берег, а уходящий в воду натянутый конец снасти дергается, и я чувствую рывки и метание рыбы. Она все ближе, ближе. И вот уже у меня в руках. Золотисто-розовый сазанчик, широколобый и увесистый, с темной горбатой спиной. Он бьет меня хвостом по локтям, брызги летят в лицо.

— С полкило потянет,— говорит мой друг, но тут же срывается с места и бежит к своему подпуску. Тянет, горячится...— Сазанчик! — кричит, а через несколько мгновений: — Еще один! Сразу два, на первом крючке и на третьем!

Уходим после полудня. Песок и земля раскалились так, что стараемся наступать туда, где тень, где не так жжет ноги. В мокром мешке десятка полтора сазанчиков, чехоней.

Спешим домой. Хорошо бы искупаться, но еще больше хочется есть. Завтра, конечно, снова помчимся на рыбалку.

Воронеж

Мне уже шестнадцать. Сдам экзамены—перейду в десятый класс. Урал, Фатей и рыбалки часто фигурируют в разговорах с друзьями-одноклассниками. Но здесь у нас река Воронеж. Вот она, в трехстах метрах от школы, видна из окна. Миновав городские кварталы, вьется среди лугов и перелесков. Там, за горизонтом, ее ждет встреча с Доном.

В начале июня приступаем к осуществлению задуманного еще зимой плана. Нас трое—Лев, Юрка и я. Лев—наша главная физическая сила. Он высокий, широкоплечий, с могучими бицепсами. Он уже лавливал рыбу на Воронеже со своим дядькой. Этот дядька, вернее его лодка, и составляет основу нашего плана. Льву поручено добыть лодку. Юрка никогда рыбу не ловил и ловить не собирается. Он—натура впечатлительная, весь в отца, известного воронежского артиста. Юрку больше всего интересуют ночевки у реки, в которой отражается свет костра, пусть даже над ухом и звенят комары. Правда, он настаивает на том, чтобы комары гудели за марлевым пологом. Это снаряжение поручено ему. На моем попечении удочки, перемет и все необходимое для ухи.

Отчаливаем часов в пять дня и плывем по течению. Позади остаются мосты, воронежская электростанция, окраина города, именуемая Чижовкой. Справа к берегу подбежал лес и снова отступил. Цветущие луга еще не скошены. В обрывистых берегах невысоко над водой сотни нор-гнезд. В них деловито влетают и вылетают береговые ласточки.

Плывем все дальше. Поворот налево, направо. Вот в береговом откосе бьет ключ. А вот затягивается ряской и травой старое русло. Солнце ниже, ниже. Вода, капающая с весел, вспыхивает красным, волнистая струя от лодки—тоже.

Даже сейчас, через много лет, я совершенно ясно вижу картину нашего ночного лагеря. Лужайка, на которой мы расположились, ровная, как стол, покрыта густой невысокой травой, в такой траве много щавеля. Лес охватывает лужайку полукругом, река изогнулась подковой. Полная луна изливает какой-то трепетный свет, и потому береза на противоположном берегу, из-за которой она выглядывает, и вода, в которой она отражается, и, конечно, костер — все живет, движется, дышит. Направо белое пятно полога. Мы сидим на бревне и ждем, когда закипит чайник. Перемет поставлен, донные удочки заброшены. Запахи и звуки ночного леса, луга, реки поглотили наши мысли, желания. Только костер не поддался тихой прелести ночи— трещит и разбрасывает искры.

Шелест листьев и сухой травы под чьими-то ногами нарушил тишину. Не успели мы встревоженно переглянуться, как из темноты подошел к огню человек. Лицо его, заросшее густой бородой почти до самых глаз, и шапка длинных вьющихся волос с проседью сначала произвели на нас зловещее впечатление. Мы внутренне подобрались и сидели не двигаясь. Незнакомец присел на корточки и, вынув из огня небольшую головешку, раскурил трубку.

— Да вы не бойтесь, хлопцы. Я тут неподалеку лошадей пасу. Огонь увидел, ну и подошел.

— Чего нам бояться? Просто мы молча сидим. Очень тихо кругом,— сказал я, а Юрка добавил:

— Что-то не слышно, чтоб кони тут паслись.

Разговор не получился. Но мужчина посидел с нами немного, попыхивая трубкой. Сказал, что рыбалка—дело хорошее.

— От этого душа у человека мягче становится, не будет он других людей обижать,— проговорил мужчина на прощание и ушел.

Когда стихли шаги, Юрка зашептал:

— Это все не так просто. Никаких лошадей поблизости нет. И речи его—для отвода глаз. Я считаю, нам нужно дежурство установить, спать по очереди.

— Да брось ты, Юрка! — попытался возразить я, но Лев поддержал предложение о дежурстве.

Кинули жребий. Выпало первому дежурить мне, второму Юрке. Часов у нас не было, решили ориентироваться по луне.

— Астрономия — наука точная,— рассуждал Лев.—Луна сейчас у самой верхушки березы. Когда опустится на одну треть, буди Юрку. Еще на одну треть опустится — я заступлю. Все очень просто.

Трудно сказать, сколько времени я лежал и смотрел на звезды, положив голову на теплое от костра бревно. Ребята уснули. Костер затухал. Стало слышно, как вдали фыркают лошади. Я бросил на угли пучок сырой травы. Поднявшийся дым отогнал комаров, на время закрыл половину звезд и луну, которая по-прежнему плыла среди облаков между самыми верхними ветками березы.

Тогда я пошел проверять донки. Снял двух окуней и соменка, смешного такого — голова и хвост, а туловища почти нет. Пасть громадная. С краев верхней губы свисают усы. Поправил на крючках червей, забросил удочки снова. Положил в костер сучьев и опять улегся лицом к звездам.

Я думал о том, что в бесконечности Вселенной, где миллиарды солнц и еще больше планет, не может не быть какой-нибудь похожей на нашу. А вдруг где-нибудь вот так же лежит мой двойник и смотрит на звезды? Он сейчас на рыбалке у берега реки, только что поймал двух окуней и соменка. Я улыбнулся нелепости рассуждения. Подумал, что другие существа могут быть только похожи на людей, не более того, вот реки—другое дело. А рыбы? Какие там могут быть рыбы? Я не знал. Впрочем, я не знал даже, какие рыбы обитают в Енисее, Амуре или озерах Южного Урала. Кажется, в ту ночь мне впервые пришли в голову мысли поехать в дальние края, чтобы посмотреть, какие там рыбы, как их ловят.

Костер почти совсем потух. Я стал замерзать и решил, что пора бы сменить дежурного. Взглянул на луну, она не стала ниже. Может, я смотрю не с того места? Пошел туда, где мы сидели втроем. Нет, не ниже. Пожалуй, даже выше и значительно правее. Ее совсем не загораживали ветки березы. Как же так? Луна явно поднималась. Эту возможность мы не предусмотрели. Первое практическое использование астрономии провалилось, «часы», придуманные Левкой, подвели.

Побродив еще с полчаса, я натаскал сучьев для костра, залез под полог и растолкал Юрку. Улегся на мягкое, нагретое им место и, будто на огромных качелях, быстро полетел куда-то...

Утром от воды поднимается пар и, попадая туда, где прорываются сквозь листву солнечные лучи, обозначает их путь. Лев идет вдоль берега, проверяя удочки. Мы с Юркой в лодке. Она повернулась носом против течения, и ее не сносит, потому что я сижу на переднем сидении и держу шнур перемета. Слева и справа в нескольких метрах от бортов лодки шнур плавно уходит в воду. Перебирая перемет, медленно движемся к середине речки. Уже два поводка появлялись из-под воды и опускались в нее с другого борта. Наживка не тронута. Третий поводок натянут, прогибает шнур, дергает. Чем ближе к лодке, тем сильнее. Уже видно, как ходит кругами рыба. Прыгает от нетерпения сидящий на корме Юрка. Под его сиденьем вода, я бросаю туда выловленного подлещика, потом двух язей и окуня.

На берегу сложили в ведро с водой всю рыбу—ту, что принес Лев, и ту, что попалась на донки. Солнце выглянуло из-за деревьев. Самая пора ловить плотву и пескарей. Размотали поплавковые удочки, уселись на берегу. Юрка нервничает и не может понять, зачем ловить эту мелочь? Ему не терпится варить уху. Пришлось объяснить: мелкая рыба нужна для двойной ухи.

— Как это—двойная уха? Смеетесь?

— Ничуть,— начал объяснять Лев.— Сначала варится вся мелочь. Как можно больше мелочи. Варить надо долго, чтобы весь «вкус» в уху перешел. Потом всю эту рыбу надо выкинуть и положить рыбины покрупнее и получше. Их уже долго варить не надо. Уха выходит, как янтарь, понял?

Но Юрке скучно было сидеть и следить за поплавком. У него не клевало. Мы отправили его разводить костер и чистить рыбу, а сами наперегонки таскали пескарей. Попадались и плотвички.

Когда шли к костру, я рассуждал:

— Все-таки лучше всего ловить с поплавком. Донки, переметы, подпуски—не то. Забросил в воду, и, что там происходит, неизвестно. Поплавок — другое дело. Смотришь на него, и все видно. Чуть клюнуло, замри, смотри, когда подсекать. Видно даже, какая рыба берет. Каждая по-своему. И ни о чем на свете не думаешь, будто и не существует ничего. Один поплавок.

— Я это называю выключением сознания,— задумчиво произнес Лев, потом добавил: — Дядька мой говорил, что интереснее всего ловить спиннингом. Это уже не удочка, а целый агрегат. Удилище шестигранное, клееное, из бамбука. Леска продернута сквозь кольца, на катушку наматывается. Кидают этой штукой блесну метров на пятьдесят. Мелочь на блесну не ловится. Берут щуки и другие хищные рыбы. Ну уметь, конечно, надо.

— Да, это уже настоящая охота,— отозвался я,— интересно бы попробовать.

Уха получилась на славу. Ели и похваливали. О многом переговорили. Лишь о ночном посетителе не вспоминали.

Большое Миассово

Существуют расстояния, которые не измеришь шагами или километрами. Таковы, например, дистанции от задуманного до исполненного. Минуло много лет после ночной рыбалки, прежде чем мне удалось половить рыбу спиннингом на одном из озер Южного Урала. К этому времени я уже окончил институт, стал иммунологом.

Долго можно смотреть на воду уральского озера где-нибудь под скалой у берега, где мелко. Смотреть и любоваться ее прозрачностью и легкой голубизной, совсем не той, что у моря, без зелени. Игрой отсветов на дне из полированных округлых или плоских камней. Мальками, за которыми по дну гоняются их тени — то отстают, то перегоняют, то забегают сбоку.

Большое Миассово озеро вытянулось вдоль Ильменского хребта на несколько километров, и, когда смотришь с какой-нибудь лысой вершины, оно уходит вдаль неширокой лентой с замысловатыми заливами. Называют их здесь курьями. На десятки километров за озером лежит тайга. Вся в пятнах от мелких сверкающих озер и темных теней от плывущих по небу кучевых облаков. Южноуральская тайга крупноствольная, светлая, пронизанная солнцем. Здесь много солнца, высокая трава, цветы. Стройные высокие сосны и веселые или грустные березы. Скалистые породы под разными углами то тут, то там выходят на поверхность. И ящерицы, греющиеся на солнце, напоминают о Хозяйке медной горы из сказок Бажова.

У самой воды, там, где почва подмыта, видно, что она нетолстым слоем покрывает камни. Да еще в тех местах, где громадные утесы вдаются в воду. Одну такую скалу, окунувшуюся в озеро, как нос огромного корабля, я назвал Скалой змей. Там не было ядовитых змей, а только ужи. Они всегда грелись на солнце. И когда лодка подплывала к берегу, расползались, шипя и шелестя кожей по шершавому камню. Эта скала отделяет от озера Травяную курью, в которой я больше всего любил ловить рыбу.

Я жил в палатке у самого берега на биостанции, где работали мои друзья-биологи, и ловил щук спиннингом.

Рано утром, когда едва брезжил рассвет и воздух казался непрозрачным, а предметы таинственными, я брал спиннинг, весла, и лодка моя скользила по серебру утреннего озера, которое, просыпаясь, как бы сбрасывало с себя остатки ночи.

Пробуждение начинается с легких струек пара, поднимающихся от тихой воды в холодный утренний воздух. Их становится все больше, туман невысоким слоем накрывает озеро. Из-за гор появляется солнце—яркое, расплывчатое от пара пятно. Через несколько минут туман отрывается от поверхности воды и на озере все становится четким — каждая камышинка, каждое ее отражение. И вот солнце уже сверкает на водной ряби, а туман, превратившись в длинное облако, движется на восток. На небе много облаков разных форм и размеров. Это уплывают облачные копии уральских озер.

В Миассове две разновидности щук—травяные и моревые. Первые живут недалеко от берега среди щучьей травы. Окраска у них светлая. Больше трех-четырех килограммов такие рыбы не тянут. А вот моревые держатся на середине озера. Они темно-зеленые и достигают веса пятнадцати—двадцати килограммов.

Я ни разу не поймал такой большой. Надо мной тяготел рок. Девять дней подряд я отправлялся с утра и возвращался к обеду. Девять дней я хлестал спиннингом гладкую или подернутую ветровой рябью поверхность озера. И ежедневно привозил по три щуки. Мои друзья уже не спрашивали, сколько я поймал, а только интересовались, каковы они сегодня.

Ловить спиннингом — это действительно большое искусство. Если ловишь удочкой, закинул ее и жди, ничего не делая. А здесь не то. В твоем распоряжении огромное пространство воды радиусом метров сорок. Радиус этот зависит от того, насколько ловко орудуешь спиннингом, как далеко можешь бросить блесну. Бросай в любую точку и веди быстро или медленно, поверху или опуская поглубже, ближе к траве или вдоль фронта камышей. Крутишь катушку, и рыбка-блесна бежит тебе навстречу, играет в прозрачной воде. В любой момент ее может схватить щука. Ждешь этого момента. Бросаешь и крутишь, бросаешь и крутишь. А щука где-нибудь у дна невидимкой стоит, и надо угадать, где именно, чтобы блесна рядом с ней прошла. Долго бросаешь блесну. Уже притупится внимание. И вдруг видишь, как зеленая торпеда стремительно атакует блесну. Иногда сзади нагонит, но чаще сбоку. Описав полукруг, подобно самолету на боевом развороте, схватит, рванет. Тогда не зевай! Изогнется удилище, прижмешь катушку ладонью, чтобы помедленнее разматывалась леска. А потом начнешь подтягивать щуку к себе.

Слабая это рыба. Недолго сопротивляется. Видимо, сказывается образ жизни: стоит под кустом и ждет добычу. Увидела, рванулась, сверкнула молнией, сцапала жертву и снова затаилась в засаде. Так и на спиннинге: метнулась раз, другой, третий, вот уже ослабла леска, вот уже ходит щука у лодки. Здесь-то и нужно искусство. Рванула сильно — отпусти леску, но не ослабляй, не то оборвет или сорвется с крючка. Метнулась в твою сторону—быстро подмотай катушку. Когда наконец рыба устанет и застынет бревном вдоль лодки, сумей ее вытащить за жабры или подсаком. Положишь в лодку и вот тогда начинаешь переживать все перипетии борьбы с ней. Ощущаешь и радость, и усталость.

Возвращаясь на биостанцию, я неспешно греб, докрасна раскаленный полуденным солнцем. По временам нырял с лодки в прозрачную голубизну. В глубине вода всегда была холодной, только верхний слой, не толще метра, прогревался за день.

По вечерам лодка моя отдыхала, а дневному улову отдавали честь за ужином обитатели биостанции—студенты-практиканты, дипломники, ученые из разных городов. Они рассказывали о своей работе, слушали лекции руководителя биостанции Тимофеева-Ресовского.

С этих лекций и началось мое увлечение таинственной наукой генетикой.

Енисей

Услышишь слово «Енисей» и представляешь могучую реку, которая течет через бесконечную сибирскую тайгу в Северный Ледовитый океан. Но начинается она в горах, где в нее впадают сотни скачущих с камня на камень речушек. Енисей протекает по землям Тувы, прорезает Западный Саян и только после этого, полноводный и судоходный, катится через всю Сибирь в океан.

Четыре тысячи семьсот километров отделяют Москву от обелиска с надписью «Центр Азии», который поставлен в Кызыле — столице Тувы. В Туве нет железных дорог. В некоторые районы можно добраться только по воздуху или вьючными тропами. Одно из таких мест—Тоджинская впадина, со всех сторон окруженная хребтами Саяна.

Лежит эта чаша на высоте 300 метров над уровнем моря. По южному и западному ее краям бежит Енисей, еще совсем юный. А по северному — его приток Хым-Сара. Не залетают в эту впадину ветры. Солнечные лучи пронизывают хрустально-чистый воздух, небо безоблачно 300 дней в году. Климат здесь резко континентальный, зимой трещат морозы до 58 градусов, летом стоит 38-градусная жара. Ночи всегда холодные, даже в июне бывают заморозки.

Рюкзаки собраны, билеты на самолет до Кызыла в кармане. Мы с моим другом Евгением Романцевым едем в Тоджу. Я могу похвастаться 24-летним рыболовным стажем, он — на шесть лет больше. Но тайменей, которые водятся в верховьях Енисея, мы никогда не ловили. «Красуля, лень под названьем таймень,— вспоминаем мы слова натуралиста Сабанеева,— известен по всей Западной Сибири, где встречается как в больших реках, так и в речках, достигая громадной величины—до 48 и более килограммов».

Вот и поселок Тора-Хем — центр Тоджи. За пять с половиной часов донес нас воздушный лайнер до Красноярска. Затем летели через Западный Саян до Кызыла. Складки гор и долины покрыты темно-зеленым лесом. Главные хребты скалисты, как Карадаг. Вершины заснежены, озера блестят, меж гор вьется Енисей. По пути к Тоджинской котловине опять хребты, леса и снежные вершины.

Поселок стоит у впадения в Енисей речки Тора-Хем. Живет здесь 800 человек. Не привыкли они к туристам. Нас принимают не иначе как за геологов. Это помогает быстро найти проводника и лодку с мотором. После длительных переговоров намечается маршрут: 60 километров вниз по Енисею до Хым-Сары, а потом вверх по этой реке. Там будто бы больше всего тайменей.

Наш проводник—Леня Чернев. Он знает тайгу, как свой дом, с детства занимается охотой, промышляет белку, соболя, собирает кедровые орехи. Леня согласился ехать с нами потому, что сейчас лето, август, и охотник за пушным зверем пока не очень занят.

Енисей не течет, а катит свои воды. Ударяясь о каменистое дно, они образуют струи, которые сталкиваются, пучатся, возникают воронки, гребни. Мы не плывем, а несемся вниз. Силы течения и мотора складываются, наша скорость достигает километров тридцати в час. Мелькают острова, протоки, перекаты. Романцев полулежит на носу лодки, Леня следит за мотором, я вычерпываю на корме воду.

Через два часа мы в устье Хым-Сары. Теперь держим путь против течения и больше не мчимся, а еле ползем. На быстрине лодка почти совсем останавливается, хотя мотор в десять лошадиных сил отчаянно ревет. Приходится выбирать, где течение потише. Пейзажи проплывают медленно.

Теперь я растянулся на носу лодки, опершись спиной о поклажу. Московские дела еще не выветрились из головы. Но вокруг было столько интересного, что вскоре я забыл о них и думать.

— Смотрите! — восклицает Леня.— Белка через Хым-Сару плывет. Видно, уходит от кого-то.

Впереди, распушив хвост по воде, на самой стремнине борется с течением рыжий зверек.

— Доплывет ? — спрашиваю.

— Если таймень не схватит, обязательно доплывет.

По сторонам горы, покрытые лесом. Преобладает лиственница с мягкими шелковистыми листьями-иглами. Ее зелень густая и очень светлая, а стволы кирпично-красные, особенно с южной стороны. Но издали видна только зелень. Поэтому островки сосен кажутся рыжими на этом фоне. А кедровники, как тени облаков, темно-зеленые. Елей не много. Они вытянулись узкими высокими свечками. На южных склонах леса нет, они покрыты яркой травой и залиты солнцем. Леня называет их солонопеками.

Романцев у нас за старшего. Он опытный «бродяга», исходил Карелию, побережье Белого моря, хаживал на медведя в архангельских лесах. На привалах мы невольно подлаживаемся под его темп. Быстро разгружаем лодку, разводим костер, ставим палатку. Все втроем работаем дружно, и уже через несколько дней сами собой складываются обязанности каждого в нехитрой, но непередаваемо прекрасной лагерной жизни.

Леня молчалив, но, когда его расспрашиваешь, отвечает охотно. Романцев задает бесконечные вопросы об охоте, зверя, о тувинских золотых приисках. Как-то заговорили о золотоискателях.

__Я,—сказал Леня,— на золотом прииске в Хорале долго жил. В

старательской артели был. Старатели—пропащие люди. Золото моют, света белого не видят. Не по душе мне это. То ли дело охота. Зверя выследить надо. Суметь взять. Шкурку не испортить. Сдать ее. Вишь, однако, сколько дел. Это и есть моя работа.

Не описать видов, которые нам открывали повороты реки. То потрескавшиеся голые скалы вздымались вертикально над водой метров на двести. То ряды далеких, тающих в дымке лесистых холмов. То цепляющаяся за берег, но уже наклонившаяся над подмывающей ее водой сосна с покинутым гнездом коршуна. Не счесть, сколько часов мы хлестали спиннингами. Кажется, вдоль и поперек исполосовали Хым-Сару. Каждый день вылавливали несколько тайменей, но все небольших, килограмма на полтора-два. Да еще веселую рыбу хариус — форель сибирских рек.

На заходе солнца, когда мошкара жмется к воде, хариусы начинают свои танцы. Река покрывается сотнями всплесков и кругов. Это гоняются за мошками хариусы, выпрыгивают из воды, ловят на лету.

— Хариус плавиться начал,— говорит Леня.

Очень интересно ловить эту рыбу на крючок, к которому привязана маленькая метелка волос. Тронешь таким крючком поверхность воды, хариус хватает его, как мошку.

Крупных тайменей попалось только два. Одного поймал Роман-цев, другого я. В самой верхней точке нашего маршрута—у впадения в Хым-Сару речки Кижи-Хем, у крутой излучины, с двух сторон окаймленной высокими каменистыми осыпями, была наша самая долгая стоянка. Четыре дня и пять ночей провели мы там. Оттуда уходили в тайгу еще более пышную, чем южноуральская, с зарослями черной и красной смородины, россыпью брусники, с таинственными звериными тропами, любопытными рябчиками, осторожными глухарями и сердящимися, цокающими на людей белками. Мы побывали в кедрачах, забирались на деревья, чтобы стрясти несколько шишек.

В то памятное утро я, как всегда, встречал солнце со спиннингом. Уже не одна блесна осталась на дне, зацепившись за камень. Поэтому я невольно чертыхнулся про себя, когда почувствовал: блесну под водой что-то держит. Но мгновение спустя огорчение сменилось радостным сознанием, что это не зацеп. Кто-то сильный и уверенный тащил блесну в омут под обрывом.

«Он»,— подумал я, раскручивая катушку.

Удилище изогнулось и загудело, леска натянулась, как струна.

«Хватило бы лески»,— пронеслось в голове.

А рыба все тянула и тянула. Леска резала воду. В омуте рыба остановилась. Чтобы ее стронуть, я чуть-чуть подкрутил катушку. И вдруг она, словно поняв наконец, что попала на крючок, рванулась вниз по течению, потом к берегу, потом в стремнину. С необычайной скоростью леска стала выходить из воды, и полутораметровый таймень, сверкнув малиновыми плавниками, вертикально выпрыгнул из воды. Показался во весь рост, перевернулся в воздухе и так же отвесно ушел в воду.

Трижды он выпрыгивал, трижды ослабевала леска, и каждый раз я успевал, откинув удилище, натянуть ее. Таймень был на крючке.

Полчаса я боролся с ним, прежде чем, подцепив багром за жабры, вытащил из воды. И вот он, красуля, килограммов на четырнадцать лежит передо мной. Как награда за многолетнюю верность рекам, рыбалке.

Вечером мы лакомились ухой из головы тайменя.

— Послушай, Женя,— обратился я к Романцеву,— о чем ты думал, когда тащил своего тайменя? Что чувствовал?

— Да как тебе сказать. Ни о чем вроде бы не думал. Но среди остроты переживаний и охотничьих страстей было какое-то странное ощущение. Будто проверялось на прочность все то, что я планировал, организовывал, делал, преодолевая препятствия, чтобы забраться в такую даль. Ты прав, конечно, когда говоришь, что важен не улов сам по себе, а все, вместе взятое,— новые места, неповторимая природа, встречи с людьми, разговоры и думы. Это так. Но вот не поймай мы с тобой по настоящему тайменю, не было бы полноты ощущений от пребывания в Туве, Тодже, на Енисее, Хым-Саре.

Через несколько дней мы вернулись в Тора-Хем и стали готовиться к отлету. К нам зашел Леня.

— Не пойму я, однако,— начал он,— зачем вы приехали. Породы никакой не собирали, карты не составляли. Рыбу, наловленную вами, я вон полбочонка насолил. В Москву, что ли, повезете?

— Нет, не повезем.

— Что же надо вам? Мокли в лодке, мерзли в палатке по ночам, в горы лазили за тремя кедровыми шишками.

— А помнишь, Леня, ты нам про старателей рассказывал?

— Ну?

— Так вот, есть два сорта старателей. Одни землю моют, света белого не видят, чтобы деньги, как ты сказал, прямо из земли да в руку. А другие стараются, чтобы истину найти. Тебе мой товарищ говорил, что мы болезни разные изучаем, чтобы людей лучше лечить. И вот сидят ученые-старатели и тоже света белого не видят. И одна у них цель: найти самое начало, самую причину болезни. И чем дальше, тем труднее золотую крупинку вымыть. Собьется ученый, не ту породу всю жизнь моет. И нет золота.

— Зачем, однако, в Туву ехать?

— Вот и возникнет желание,— продолжал я,— белый свет посмотреть, свои мысли из головы выкинуть да разглядеть их со стороны— ту ли породу моешь? А чтобы эти мысли выкинуть, надо голову чем-то занять, другим интересом. Вот ты, Леня, Москвы не видел. Скажи, хочется тебе в ней побывать?

— Ну?

— А зачем? Скажешь—интересно. Вот и нам Туву поглядеть интересно, тайменя поймать. И Байкал посмотреть хочется. Будет время—на Амур и Чукотку заберемся.

— Хо! На следующее лето, однако, в Москву съезжу. Посмотрю.

— А в Париж не хочешь? — засмеялся Романцев.

— Нет,— серьезно и веско ответил Леня,—я сначала Москву посмотрю.


 
Рейтинг@Mail.ru
один уровень назад на два уровня назад на первую страницу