На суше и на море 1983(23)

ВАДИМ ИСТОМИН

НАЕДИНЕ С ПУСТЫНЕЙ

Документальный рассказ

От автора

Человек неожиданно оказывается один на один с дикой природой без тепла и пищи. Выстоять вопреки самым сложным условиям, проявить волю, выдержку, найти в себе силы, чтобы выжить, могут люди мужественные. Таков, например, легендарный Алексей Маресьев. В наши дни в сходных обстоятельствах оказался военный летчик Юрий Козловский. И он тоже победил... Нередко люди сами себя подвергают труднейшим испытаниям и рискуют жизнью ради того, чтобы доказать другим, как велики возможности человека в борьбе со стихией природы, голодом, холодом и одиночеством. Без воды и пищи переплыл на утлой лодке Атлантический океан француз Ален Бомбар. Дважды повторил это самоиспытание либерийский врач Ханнес Линдеманн, находившийся в море по два с половиной месяца...

В перечень подобных примеров можно включить и случай, который произошел с молодым геологом—техником Аральской гидрогеологической партии Валентиной Кауртаевой. Вместе с водителем Владимиром Адамчуком она выехала на автомобиле-бензовозе «Урал» от Аральского моря в Актюбинск. Была осень, конец октября 1977 года. Шли проливные дожди. Солнце не показывалось неделями, и сориентироваться в пустынной степи оказалось невозможно. Они сбились с пути и поехали в сторону Каракумов. Вскоре машина застряла на бездорожье, заглох мотор. Через несколько дней, убедившись, что рассчитывать на быструю помощь со стороны не приходится, Адамчук ушел на поиски людей, но, увы, заблудился в пустыне. Его нашли только на 23-й день. А Валя Кауртаева, оставшись в машине, боролась за жизнь почти месяц...

В основу повествования положены мои беседы с Кауртаевой и дневник, который она вела в эти дни.

1

Всю ночь ей снился хлеб. Пышный, с поджаристой румяной корочкой. И горячий, будто его только что вынули из печи. Ей снились золотые горы раскаленной пшеницы на току. Она пересыпала твердые зернышки в ладонях, пыталась их жевать, но ничего не получалось. Приезжали машины и ссыпали пшеницу на землю. А потом неожиданно это зерно превратилось в белые булки: холмы из пышных булок! Она протянула к ним руки, но услышала за собой голос Адамчука: «Не трогай! Хлеб надо экономить...» Валя обиделась и пошла домой. Она вошла в избу и увидела за столом всю семью. Отец и мать сидели молча и смотрели на нее. А рядом братья—Павлик и Анатолий и сестры — Изольда, Галя и Маришка. Мать взяла со стола большой каравай и начала резать его на груди. Всем она давала по большому ломтю. «Ну что ты стоишь, дочка? — улыбнулась она Вале.— Иди к столу. Возьми свой хлеб!» И Валя почему-то заплакала...

А когда она открыла глаза, не было ни дома, ни мамы, ни хлеба. Щеки были мокрыми — во сне она, наверное, и в самом деле плакала.

«Это плохо,— подумала Валя.— Нервы сдают...»

Она лежала в отсыревшем спальнике и чувствовала, как медленно уходит из него тепло. Взглянула в окно кабины—по стеклу струилась вода, по крыше все так же уныло стучал дождь. И когда только он кончится?!

Пошли уже десятые сутки с того дня, как она—техник гидрогеологической партии—выехала на попутном бензовозе «Урал» из базового лагеря своего отряда близ Аральского моря. Три месяца она была в «поле». Порядком устала. Ей разрешили пойти в отпуск в конце октября. Почти неделю ждала оказию до Актюбинска. И вот наконец в пятницу приехал этот бензовоз с малоразговорчивым водителем. «Владимир Онуфриевич Адамчук»,— представился он официальным тоном, согласившись захватить ее с собой. Водитель обещал ей, что в субботу они доберутся до города.

...А ночью, уже в пути, их настиг проливной дождь. Пришлось ехать почти вслепую. И колеи дороги, как назло, то и дело расходились в разные стороны. Здесь, в этой степной глухомани, и дорог-то в привычном понятии не было. Стоило машине или трактору один раз проехать и проложить колею, как она надолго становилась проселочной дорогой и порой единственным ориентиром. И она зачастую ведет в «никуда» — на бывший стан косарей, на заброшенную буровую. Не приведи бог в такое ненастье попасть без компаса в незнакомую степь!

...Переночевали они в кабине. Спали сидя, привалившись к Дверце. А утром на землю лег плотный молочный туман. И снова пошел дождь. Адамчук ругал себя за то, что, как нарочно, именно на этот раз не захватил ни компаса, ни карты. Солнце не Выглядывало, и приходилось выбирать направление, надеясь на чутье.

Дорогу развезло. Бензовоз постоянно застревал в грязи по самые мосты. Адамчук брал лопату, откапывал колеса, и машина, натужно ревя мотором, вылезала из ям. В субботу они проехали не больше 30 километров. В воскресенье и того меньше.

А в понедельник в плотном одеяле облаков появился голубой лоскут просвета. На несколько минут показалось солнце. Этого было достаточно, чтобы Адамчук с ужасом обнаружил, что они упорно пробиваются не к северо-западу, к Актюбинску, а к югу — в сторону Каракумов!

...На шестой день двигатель «Урала» не выдержал, и машина остановилась... Продолжая бесцельно лежать, Валя вспоминала, как ушел Адамчук. Это произошло позавчера, на восьмой день «путешествия». Утро снова выдалось туманным и дождливым. Владимир Онуфриевич и Валентина сидели в кабине.

— Думаешь, нас не найдут?—заговорила Валя.

— Вряд ли...—вздохнул Адамчук.— Погода, видишь, нелетная. И это может протянуться еще долго. А если на машине проедут недалеко от нас, могут и не заметить—мы-то застряли в низине... Нет, надо идти. А то просидим в кабине, пока ноги не протянем...

— Я попробую пойти с тобой,—-сказала Валя.

— Нет,— Адамчук покачал головой,—лучше я один. Быстрее будет. Найду людей, добуду трактор и сразу вернусь... Ладно?

— А ты знаешь, где мы сейчас?

— Километров сто к югу, в сторону от дорог.

— Тогда и вправду лучше иди один. Быстро и долго идти я не смогу, а быть тебе обузой не хочу...

— Не боишься остаться одна? Валя отрицательно мотнула головой.

— Ну смотри!

Адамчук зажег паяльную лампу с остатками бензина, и они подсушили свою отсыревшую одежду—носки, портянки, брезентовые штаны и ватники. Ватники дымились, но сохли плохо. Вата напрочь пропиталась сыростью. Валя сварила в ведре оставшийся кусок мяса. Когда она понесла ведро к машине, то только тогда неожиданно почувствовала, как сильно ослабла за неделю. Ее шатало, дрожали ноги.

— Ого, да ты качаешься!—подхватил ведро Адамчук.— Тебе-то уж точно идти нельзя...

Дымящееся мясо они разрезали перочинным ножом на тридцать две дольки. Каждая—размером с кусочек сахара. Валя пододвинула себе несколько кусочков:

— Это мне, а остальное тебе,— сказала она и отвернулась.

— Ты что?! — вскинулся Адамчук.— Сначала все хлеб подсовывала, говорила, будто есть не хочешь. И снова за свое! Только поровну... Нет, нет, тебе я оставлю больше. Я скоро все равно выйду к людям, а тебе еще ждать, пока я вернусь...

— Нет!—Валя зажмурилась.— Мне сидеть, а ты в дороге еще свалишься от голода... Забирай мясо...

Валя понимала, что, отдавая большую часть припасов, она обрекает себя на нелегкое испытание. Продержится ли она до возвращения Адамчука?

...Наконец после долгих препирательств Адамчук взял восемнадцать кусочков мяса—по шесть на день. Он надеялся дойти до людей за три дня. Вале оставалось четырнадцать кусочков.

Владимир Онуфриевич долго и тщательно заматывал портянки. Сверток с мясом Он запихнул в карман, прихватил небольшую канистру с водой из лужи и монтировку.

— А это зачем?—удивилась Валя.

— Обороняться от волков...

На прощание они пожали друг другу руки.

— Держись!—сказал Владимир Онуфриевич.— Самое большее — вернусь через шесть дней... Держись!

2

Валя долго, до рези в глазах смотрела, как растворяется в туманной дымке маленькая фигурка. Наступила привычная, жуткая до одури тишина. И никак к ней не привыкнуть! Изредка, когда слышался слабый шум, Вале чудился звук далекого мотора—то ли самолета, то ли машины, она пыталась что-нибудь разглядеть через покрытые каплями дождя стекла кабины. Открывала дверцу. Нигде ничего не было—лишь тихо посвистывал ветер...

Оставшись в одиночестве, Валя решила привести в порядок свое «жилище». Вытерла кабину «Урала» ветошью, вымела всю грязь, расстелила на сиденье спальник — старый зеленый ватный спальник, который давно служил ей верой и правдой.

Этот первый проведенный в одиночестве день тянулся мучительно долго. Чтобы как-то скоротать время, она читала найденный в багажнике потрепанный журнал «За рулем», обрывки газет и прихваченный с собой учебник физики—Валя не оставляла надежды когда-нибудь поступить в геологоразведочный институт. Но чтение впрок не шло. Пробегая строчки глазами, она не понимала написанного. Мысли были о другом: вспоминала девчонок из общежития, они в Актюбинске и не подозревают, что она, Валя Кауртаева, сидит сейчас одна-одинешенька в кабине бензовоза посреди холмистой голой степи. Думала и о доме, перечитывала мамины письма.

Чувство голода, которое преследовало ее в первое время, почти пропало. А ведь все эти дни их рацион на двоих составляла буханка хлеба да кусок сайгачьего мяса, подаренного Вале пастухом-казахом накануне ее отъезда. Хлеб был съеден в первые три дня. И вот у нее осталось уже лишь тринадцать крохотных кусочков мяса. Валя решила распределить их так: по два в день. Получалось, что хватит на неделю. Но ее постоянно мучила жажда. Фляги воды, набранной в луже на дне оврага, едва хватало на полдня...

Она теперь все чаще ловила себя на том, что постоянно думает, как продержаться, как выжить, как не пасть духом. Вспоминала Робинзона Крузо. Робинзону было несравнимо легче — большой зеленый остров, полный дичи и плодов. И кроме того, у Робинзона был Пятница... Она думала об удивительной стойкости знаменитых полярных исследователей, про которых так любила читать. Вспоминала «Повесть о настоящем человеке» Б. Полевого, «Таинственный остров» Жюля Верна, размышляла о том, как сумела выжить в нечеловеческих условиях четверка советских моряков, которых унесло на барже в Тихий океан.

Эти раздумья помогали ей не пасть духом. Она решила, что тоже должна справиться с голодом и с холодом. И если вчера ей казалось, что сумеет протянуть не более трех суток после ухода Адамчука, то теперь убедила себя, что неделю вполне продержится. Мясо она решила экономить и не есть до тех пор, пока не станет совсем худо...

А чтобы не скучать, нужно заняться делом. Она достала клубок шерсти, спицы и принялась вязать носки. У нее никогда раньше не получалась пятка. Но сейчас можно попробовать—времени предостаточно. ..

А кабина все больше остывала под порывами холодного ветра. Даже в спальнике было холодно. Вечером, засыпая, она уже в который раз вспоминала Адамчука и с ужасом подумала о том, что он вполне мог замерзнуть—вчера был сильный дождь, а ночью ударил мороз. Промокшая одежда—не лучшая защита от холода...

Белые снежинки стали беззвучно падать на землю.

Пришла мама и положила ей на лоб прохладную ладонь...

3

Наступило 7 ноября. Проснувшись, Валя опустила стекло дверцы и задорно крикнула в степь: «Поздравляю всех с праздником Октября!» Потом неподвижно сидела до полудня, обхватив руками коленки, представляя себе, как идут праздничные колонны демонстрантов в Актюбинске. Идут ее подруги, машут флажками и яркими бумажными цветами... Немного позже она «переключилась» на парад и демонстрацию в Москве. Кругом счастливые, веселые люди. Они хлопочут, готовят праздничный обед, и никто из них и не подозревает, что в далекой степи медленно умирает от голода девчонка, которой жить да жить. Ей стало грустно и обидно. Сколько же ей лежать в холодной кабине, ждать, что вот-вот свершится чудо и она услышит и увидит самолет или машину?

...Днем показались кусочки голубого неба. Вот даже праздничная погода ее немного порадовала. И Валя решила наконец сделать вылазку в степь и осмотреть окрестности... Плотно застегнув ватник, чтобы не замерзнуть, она вышла из машины. «Урал» стоял на склоне неглубокого оврага. Если подняться на ближайший холм, то можно увидеть, как за ним кончается холмистый кряж и начинается ровная степь. Туда и ушел Адамчук...

В этот день она записала в своем дневнике — маленькой школьной тетрадке в клеточку:

«Сегодня довольно холодно. Вода застыла даже в ведре, которое я поставила в кабине. С утра сходила за свежей водой в овраг. И убедилась, что далеко идти я вряд ли смогу. Силы с каждым днем уходят. И если меня в ближайшие дни не найдут, то я умру — и даже не от голода, а от холода. Подсчитала, что мяса, если есть по кусочку в день, хватит почти на две недели. Дни мне стали ненавистны. Уже ничего не хочется делать — ни вязать, ни читать. Это пришла депрессия. От нее люди и умирают. С нетерпением жду ночи. Только ночью освобождаюсь от тягостных мыслей... Скорее'бы какой-нибудь конец. Я устала ждать...»

4

Минуло две недели, как они покинули отряд...

Валя достала из-под сиденья заветный бумажный пакетик, осторожно развернула его. Перед ней лежали все те же тринадцать кусочков вареного мяса, которые она берегла, стараясь держаться на одной воде. Она стала медленно их есть. Один за другим. Ах, как было вкусно! Потом все задрожало перед ней, как в мареве...

Валя очнулась в холодном поту, не понимая, что с ней случилось. «Неужели я ночью съела мясо,— с ужасом подумала она,— не отдавая себе в этом отчета?! Как лунатик?» Она выпростала руку из спальника, пошарила рукой под сиденьем, вынула пакетик и развернула— мясо лежало на месте!

Вот уже вторую ночь Валю мучили кошмары: ей снилось, что она доедает последнее мясо. Просыпалась с чувством непоправимости своего поступка. И чтобы этого действительно не случилось, пришлось спрятать драгоценный пакетик подальше.

И вот уже второй день приходят неотступные мысли о смерти. Она представляет себе, как ее найдут—мертвую. Ее почему-то заботило, какую дверь кабины при этом откроют: правую или левую? И как ей лучше лечь, чтобы вытаскивать ее тело было бы удобно? Иногда по ночам ей хотелось завязать на шее шнурок и заснуть, а потом вовсе не проснуться...

Ее охватывало отчаяние: ведь если бы ее искали, то уже нашли бы! Наверное, люди потеряли надежду и прекратили поиски. И это было ужаснее всего, ибо не оставляло веры в спасение.

Что же делать? Сидеть и медленно ждать смерти?! Ведь завтра пройдет последний, крайний срок для возвращения Адамчука... Жив ли он? В степи в это время года все может случиться. Он мог замерзнуть. Мог погибнуть, настигнутый волчьей стаей. Мог, наконец, просто-напросто заблудиться и свалиться от истощения и УсталЪсти... Может быть, подумала Валя, ей самой сделать попытку Дойти до людей, бросить машину со спасительной кабиной? Все-таки это будет какое-то движение, борьба, а не пассивное ожидание...

В этот день туман рассеялся. Небо, казалось, посветлело, хотя в низких облаках по-прежнему не было ни малейшего лоскутка голубизны. Мелкие лужи вымерзли, земля сверху немного отвердела. И этот день Валя выбрала для того, чтобы попытаться отойти от машины на несколько километров и оценить свои силы.

Осторожно спустилась с подножки и почувствовала необычную легкость: шла, будто летела. Засекла время и направилась в ту же сторону, в какую пять дней назад ушел Адамчук.

Легкость исчезла уже через несколько десятков шагов. Идти стало трудно. Ее будто прижимало к земле неведомой тяжестью. Одолев не больше полукилометра, Валя повернула назад. Шла, боясь упасть. Казалось, упади она, встать уже не будет сил! Скорей бы дойти до машины! С трудом добрела до нее, вползла в кабину... Поход этот заставил ее уменьшить драгоценные запасы на один кусочек мяса.

На следующий день Валя решила еще раз проверить силы. Снова пошла к северу. Но вскоре остановилась: метрах в двухстах от нее на гребне холма стоял волк. Приученная к жизни в тайге, она с детства не боялась зверья. И если бы встреча с волком произошла где-нибудь в родных местах под Томском, совсем в другой ситуации, она, по-видимому, не так бы испугалась, как сейчас. Страх на мгновение сковал тело. Но она тут же справилась с собой и — откуда взялись силы! — быстро пошла к машине.

Волк же, постояв еще немного, не спеша протрусил по склону и скрылся.

...С этого дня Валя каждое утро видела в округе и даже возле самой машины множество волчьих следов. Наверное, думала она, почуяли скорую добычу...

Остаток дня Валя бесцельно пролежала, укрывшись спальником, как одеялом, и неподвижно глядя в потолок кабины, на котором, кажется, была уже изучена каждая царапина.

5

Тетка ее, Аграфена Филипповна, была, как мать, маленькой и подвижной. Старость и тяжелая жизнь в годы войны иссушили ее и согнули. Но она осталась такой же, как и в молодости, неунывающей и хлопотливой. Ни минуты не могла сидеть без дела. Все что-то делала, возилась, хотя уже не первый год жаловалась на боль в пояснице. Валя очень любила приходить в ее маленькую, почерневшую от старости, но очень чистую и аккуратную избу. Тетка Аграфена страшно радовалась, морщинки на ее лице разглаживались от улыбки. Она первым делом усаживала Валю за стол, сбитый из светлых тесовых досок, стертых за многие годы, и угощала ее шаньгами и парным молоком.

«Кушай шанежки, милая,— приговаривала она, садясь на лавку напротив и подперев щеку ладошкой.— Ах, счастливая ты, Валюша! Вот как ясно вижу: жизнь у тебя станет в счастье!»

Вспомнив тетку Аграфену, Валя подумала о том, что если она, тетка, нагадывала ей счастья в жизни, то как же ей теперь умирать? Неужто ошиблась добрая Аграфена Филипповна?

...Валя лежала, улыбалась своим воспоминаниям о доме. Она давно уже перестала улыбаться, поглощенная то раздумьями о помощи, которую ждала, то мыслями о скорой смерти. За окном кабины сгущались сумерки. Пришел еще один вечер — время размышлений.

Этот вечер оказался переломным в настроении Вали Кауртаевой. Словно миновал кризис тяжелой болезни, когда у человека, чувство вавшего себя обреченным, неожиданно наступает облегчение. Трудно сказать, что повлияло на нее? Воспоминание о пророчествах Аграфены Филипповны? Вязание, успокаивающее нервы? Или жажда жизни?

Валя вспомнила, как ходила она по тайге десятки километров, не испытывая ни страха, ни усталости. В последних классах школы она училась в интернате в соседнем поселке, откуда до родного Лугового без малого сто километров. В декабре, когда наступали каникулы, она и несколько ребят из ее поселка обычно уходили домой на лыжах, не дожидаясь случайной оказии. Уходили с раннего утра, затемно. Домой добирались поздно ночью. Бывало, и ночевали в лесу, устраивая себе шалаш из елового лапника, согреваясь у костра. Во время этих переходов они, хотя и выбивались из сил, старались не подавать виду, чтобы не показаться в глазах друзей слабыми. Тогда и закалялась у них сила воли, умение преодолевать боль и страх, тогда и учились помогать слабому, отдавая ему свою еду, перекладывая его вещи в свой рюкзак... И почему я, думала Валя, сдамся сейчас?

Она снова вспоминала тех моряков на барже, сумевших без пищи и воды продержаться полтора месяца. А у нее воды вдоволь — на одной воде можно прожить минимум неделю. И еще у нее — двенадцать кусочков мяса! Если съедать по одному в неделю, то пищи хватит на целых три месяца! Можно поискать травы или камыша—все сгодится... Одежда есть. Спички есть—целых десять штук! Правда, когда начнутся холода, кабина «Урала» перестанет быть надежным укрытием: металл быстро отдавал ветру тепло. Тогда можно вырыть землянку — земля под снегом лучше защитит ее от морозов...

«Жизнь дана мне, чтобы жить» — эта донельзя простая и неоспоримая мысль долго вертелась в голове Кауртаевой.

«Каждому,— размышляла она,— дано время, чтобы вырасти и полюбить, чтобы родить и воспитать детей, испытать и счастье, и муки. И если дана тебе жизнь, используй ее до конца...»

Ведь она еще ничего не успела сделать. Ни влюбиться, ни стать счастливой невестой. Как мало видела! Как мало испытала! Давно мечтала искупаться в теплом море и на следующий год собиралась поехать с подругой Валей Борцевой в Крым или на Кавказ. Неужели ничему этому не быть?

«Нет,—думала Валя.— Надо выжить во что бы то ни стало!.. Нельзя сдаваться без борьбы! Почему бы не попробовать—мой опыт пригодится науке, пригодится и другим людям, попавшим в такую беду...»

Впервые за последнюю неделю она в этот вечер заснула спокойным и крепким сном.

6

...Валя выглянула в окошко. Рассвет рассеял последнюю, спрятавшуюся в низинах мглу. Можно было выходить. Она надела свои новенькие шерстяные носки, сунула ноги в сапоги, застегнула телогрейку на все пуговицы, чтобы не мерзнуть... Шагах в двадцати от машины нашлось хорошее место для землянки. Склон холма был здесь особенно крут. Чуть ниже—яма, в которой она берет воду. Место самое подходящее...

Пока ходила по склону, почувствовала, что силы на исходе. Появилось ощущение, будто позвоночник уже не может держать ее тело прямо: земля тянула к себе, как магнит, пригибала, тяжесть давила на плечи. И надо было прилагать немало усилий, чтобы держаться более или менее прямо, не спотыкаться на каждом шагу и не падать.

Валя обследовала машину. Обнаружила какой-то металлический штырь, который можно было использовать при ходьбе вместо палки. Нашлась в хозяйстве Адамчука и короткая лопатка.

Валя взала лопатку и еще раз изучила место будущего строительства подземного жилища. Копнула в полштыка и с трудом отбросила комок липкой глины. «Вот и заложила первый камень своего будущего дворца». Копала медленно, с частыми передышками. Лопата показалась очень тяжелой. Часа через два, сделав ямку в полметра, вернулась в кабину... От усталости дрожали руки. Но она заставила себя взяться за вязание. Решила сделать носки и для подруг...

...На следующее утро Валя обнаружила, что у нее неладно со зрением. Смотрит в окно — и ничего не видит, все перед глазами рябит и дрожит. «Это от голода,— заключила она.— Надо что-то срочно придумать». Ведь только завтра, в четверг, как она решила, можно будет съесть один из двенадцати кусочков мяса...

Она вспомнила, как кто-то ей рассказывал, что корни камыша съедобны. Надо поискать и обычной травы. Можно устроить охоту на сусликов — их попискивание она слышит по утрам. Можно сделать рогатку и попытаться подстрелить какую-нибудь птаху. «Хотя нет,— подумала Валя,— с рогаткой ничего не выйдет: у меня постоянно дрожат руки и я попросту не попаду в цель...»

Опираясь на свой штырь-посох, Валя походила по склонам холма и нашла, к своему удивлению, несколько зеленых травинок. Каким-то чудом вылезли они из каменистой, скупой земли накануне заморозков и сейчас заледенели. «Вот и свежемороженые овощи, и салат к моему мясному блюду»,— усмехнулась она, зажав в руке пучок травы, оказавшейся потом невкусной, горькой и жесткой.

В полдень она продолжала копать землянку. Каждый ком земли давался с трудом. В конце концов лопату пришлось выбросить—она была тяжела и неудобна в узкой и низкой щели, которую удалось-таки вырыть, с лопатой уже не повернуться—мешал черенок. Надо было искать что-нибудь другое—полегче. Валя порылась в ящике для инструментов, но ничего подходящего, кроме отвертки, не обнаружила.

Фото. Валентина Кауртаева спустя три месяца после спасения

Что же оставалось делать? Стоя на коленях, начала ковырять землю отверткой. Комки глины выгребала наружу руками. А потом приспособила старое помятое ведро. Собирала в него то, что удалось отковырять со стенок ямы, и выволакивала наружу. Каких трудов это стоило!

...Оставалось всего десять спичек. Десять спичек до весны! Надо что-то придумать, чтобы не тратить их попусту по вечерам, когда надо что-нибудь найти в рюкзаке. У нее есть солярка, есть флакон из-под одеколона—можно сделать лампочку-коптилку.

Весь вечер Валя возилась, изготовляя коптилку. Разломала у машины подфарник и взяла отражатель. Из бинта смастерила фитилек. Налив полный флакон солярки, зажгла. И лампа горела! Горела, конечно, плохо, чадила, но огонек был ровный, и света было достаточно даже для чтения... Интересно, как долго он будет гореть.

В сумерках свет в кабине еще больше сгустил темноту за стеклами, превратив их в зеркала — она видела свое лицо, осунувшееся, с глубоко запавшими глазами... Уже неделя, как Валя не рисковала смотреть на себя в зеркальце — было страшно увидеть, что исчезла былая привлекательность, что она стала похожей на старуху.

Теперь даже лежать ей было больно. Она так похудела, что выпирали кости. И, укладываясь спать, подолгу ворочалась с боку на бок. А когда ворочалась, к горлу тотчас подступала неприятная тошнота...

Тетрадка с записями кончилась. Замерзла паста в шариковой РУЧке. Порывшись в рюкзаке, Валя отыскала карандаш и блокнот с несколькими листочками. В нем она решила продолжать дневник.

Вот ее записи за три дня:

«День двадцатый. Тружусь над своим зимним жилищем. Дело, конечно, продвигается очень медленно. Но скоро надеюсь справить новоселье... За день чертовски устаю. Невыносимо болит спина, ноги, руки. Все ладони в мозолях и волдырях. А перед сном еще нужно немного повязать. Начала вязать рукавицы — они мне очень пригодятся. Погода сегодня опять пасмурна. Видимости никакой...»

«День двадцать первый. Боюсь, что мне больше не суждено увидеть людей. Видимо, судьба постановила погибнуть мне здесь. Тот, кто найдет меня, взгляните на мое творение, на мою землянку не равнодушно — учтите, я работала по десять часов голодная... Сегодня торжественный день—я съела недельный кусок мяса... Уже двадцать суток не ела ничего горячего. Постоянно думаю, где и как добыть пищу. На корешках и траве долго не проживешь...

Пробовала докопаться до суслика, но у него такая бесконечная нора, что охота эта — пустая трата времени... Как я хочу к людям!»

«День двадцать второй. Сегодня второй раз за все эти дни плакала. Плачу не от того, что тяжело, что устала ждать. Просто перечитывала мамины письма, последнее из которых получила как раз накануне своего отъезда из партии. Она пишет, что ее здоровье неважное, что ей пришлось лечь в больницу. Я не помню случая, чтобы она когда-нибудь в своей жизни лежала в больнице. Видно, дело серьезное. Мама стареет... И будет ей еще хуже, прибавится горя, если расскажут ей о моем исчезновении... Погода до середины дня дождливая. Всю ночь шел то дождь, то град. На улице все снова сыро и мокро. Поэтому решила сделать себе выходной и не работать. До своего жилища еще не ходила и даже боюсь идти—возможно, все обвалилось и весь мой труд насмарку.

Где, в какой стороне нас ищут?

Как хочется есть! Каждую ночь снится хлеб...»

7

Ей казалось, что она сходит с ума от постоянного одиночества и тишины. Слух ее так обострился, что даже в закрытой кабине она хорошо слышала шелест сухого камыша, который рос неподалеку, на дне оврага. Начались и звуковые галлюцинации—ей постоянно чудились голоса и звуки моторов, очень часто слышалась музыка.

Тишина стала ненавистной. Валя разговаривала сама с собой, громко пела песни. Но стоило ей замолчать, как от звенящей тишины снова раскалывалась голова...

На двадцать третий день Валя решила подсчитать, сколько времени ей нужно продержаться, чтобы дождаться весны. Составила в тетрадке календарь — вышло, как минимум, девяносто дней.

Она жила теперь размеренно и четко, экономила силы. Сначала собирала впрок корешки и траву. Подсушивала и прятала в свернутый из газеты кулечек. Все эти корешки, считала она, особенно пригодятся зимой. А сейчас их есть не обязательно... Заодно искала сухие шары перекати-поля, которые можно было использовать для костра, и складывала их возле землянки.

Передохнув, приступила к строительным работам. Стоя на коленях, ковыряла отверткой стены землянки, которая была еще слишком мала—если лечь и вытянуться, ноги торчат наружу. Чтобы жить здесь зимой, землянку надо расширить и сделать там нары. А чтобы в ней можно было разжечь костер, необходимо наверху проделать отверстие. Вместо дверей вполне подойдет сиденье из кабины. А двери нужны! Зимой не заметет снегом, да и хоть какая-то защита от волков...

По вечерам она вязала. Смастерила теплые рукавицы, шапочку и шарф- А потом как-то подумала: делать для себя смысла мало — и начала вязать кофту для своей хорошей знакомой — техника из Аральской гидропартии Валентины Кирпичевой. Когда-то Валя Кауртаева обещала Кирпичевой сделать такой подарок, да все не было времени. В «поле» не до вязания—после работы она приходила в общежитие усталая — ничего не шло в руки. Но теперь, хотя Валя была сильно истощена, она дала себе слово выполнить обещанное. Если ее найдут, кофта будет готова...

К вечеру обычно начинал болеть желудок. Днем голод чувствовался не так сильно. А перед сном появлялось непреодолимое желание что-нибудь съесть. Валя очень боялась, что в один такой вечер она не выдержит и съест все оставшееся мясо...

8

Наступило утро двадцать седьмого дня. Валя проснулась от холода. Мороз пробирал даже через туго завязанный спальник, пощипывал ноги и руки. Окна покрылись инеем. Но даже через заиндевевшие окна кабины она увидела, что на «улице» очень светло. «Неужели,— подумала,— проспала до полудня?» Взглянула на часы. Всего девять. Подышала на стекло, оттаяла пятнышко. И ей открылся удивительный вид — голубое небо, окрашенные оранжевым солнцем холмы! Это был первый день за месяц, когда не было ни тумана, ни дождя, ни града!

Валя улыбнулась, протерла глаза.

Хорошая ясная погода подняла настроение. И откуда только взялись силы! Она пошла к яме, чтобы умыться холодной водой. И пусть леденеют руки и мерзнет нос!

И тут же — за работу. Принесла ведро свежей воды. Снова собирала на зиму перекати-поле и сухой камыш. Запасы топлива Валя начала складывать под машиной—дождь не намочит.

Потом — снова работала в землянке. Вползла на коленях и начала яростно бить в стены отверткой. Мерзлая земля плохо поддавалась слабым ее ударам, но все-таки отваливалась большими комками. Ведро едва наполнялось за полчаса. Валя выволакивала его наружу, опрокидывала ведро и садилась на него отдохнуть. Яркое осеннее солнце стояло довольно высоко. Его теплые лучи ласкали лицо. Ах, как это было приятно! И словно вливались в нее свежие силы...

А когда она снова залезла в землянку, неожиданно услышала неясный гул. Звук мотора? Не может быть! Чудится? Рука с отверткой застыла на весу. Тело напряглось струной. Нет, наверное, чудится... Она сидела в землянке и не знала—выползать ей или оставаться. Так не хотелось быть обманутой. Но шум мотора стал настолько явственным, что Валя наконец бросила отвертку и выползла из землянки. Свет ударил в глаза, ослепил. Она прищурилась, прикрылась ладонью, подняла лицо к голубому небу и увидела... самолетик!!! Это был самолет!!! Но он летел в стороне, очень высоко, удаляясь, превращаясь в маленькую точку...

Валя упала на колени:

«Самолетик, миленький! Ну! Не улетай! Вернись! Ну! Прилети обратно!.. Вот я, здесь! Здесь!»

Она рыдала долго и горько, слезы лились так, словно копились все эти четыре недели мучений. Она вытирала их кулаком, размазывая по щекам вместе с грязью...

«Если искали меня и пролетели мимо, не заметив машину, то сюда летчик уже не вернется,—думала потом Валя.— Сегодня ясная погода. Неизвестно, какой она будет завтра. Если снова туман, то поиски и вовсе могут прекратиться...»

Она исступленно била отверткой землю в своей норе, слезы текли по щекам, но она их уже не утирала...

Валя кончила работу, когда начало темнеть. С трудом вылезла наружу. Руки были стерты в кровь... Добравшись до кабины, девятой спичкой зажгла фитилек коптилки и достала блокнотик, приготовленный для прощальных писем. Карандаш вываливался из рук, даже держать его не было сил, ладони саднило от волдырей... Первое письмо было адресовано родным:

«Милая, добрая мамочка! Прошу тебя, только не плачь. Береги свое здоровье. Я не хотела причинить тебе горе своей гибелью. Я держалась до последних сил. Но, видимо, каждому уготована своя смерть. Кто-то умирает раньше, кто-то позже. Мне суждено раньше, от голода. Как жалко, мамочка, что я не успела рассчитаться с тобой за все хорошее, что ты мне сделала. Не успела вернуть тебе даже сотой доли. А ты ведь у нас слишком много пережила и перенесла...

А вы—Павлик, Толик, Марийка, Галя и Иза — берегите маму. Нас у нее много, а она у нас одна. Будьте внимательны и заботливы...

Папа, и ты должен быть внимательнее к маме. Ведь вы прожили такую длинную совместную жизнь, вы оба старенькие, и вам нужно крепко держаться друг друга.

Мамочка! Еще раз прошу не горевать. Береги себя для внуков. Они ведь у тебя такие симпатичные.

Прощай. Ваша дочь и сестра Валя (романтик)».

9

Наступил долгожданный четверг, когда она может съесть свои двадцать пять граммов мяса. Но после травы оно кажется безвкусным, хотя ест она с удовольствием и старается жевать долго.

В дневнике Валя записала:

«Если продержусь еще месяц (грандиозные планы!), то буду, наверное, еще в два раза миниатюрней. Страшно будет меня только в гроб укладывать...

Вчера, видно, у меня либо проявилась женская слабость, либо организм снимал напряжение. Ревела ужасно. Даже стыдно сегодня...

День проходит как обычно. С утра приступаю к вязанию. Это пока единственное занятие, которое не требует больших усилий и скрашивает одиночество...»

В этот ясный и солнечный день она не рискнула продолжать работу в землянке. Руки были стерты до такой степени, что даже спицы держать было больно. Она перебинтовала их и решила день переждать на «легкой работе».

Вале Борцевой, своей подруге, написала длинное письмо с поручениями—что сделать с ее вещами после смерти. Просила похоронить с фатой невесты. Мешочки с вязанием и нитками просила отдать Кирпичевой.

...Засыпая, Валя загадала: «Если останусь жива, пусть приснится хороший сон. Сны с четверга на пятницу, говорят, сбываются».

И ей приснился странный сон. Идет она по степи и видит старушку, сидящую прямо на земле. Спрашивает ее Валя:

«Нас найдут, бабушка?»

«Найдут, доченька... Найдут»,— она несколько раз повторила «найдут» и исчезла... А потом ей приснился дом.

Мама с папой стоят на крыльце и смотрят на нее. Валя идет к Дому, а Павлик бежит перед ней и кричит: «Валя приехала!..»

На следующее утро она долго не могла прийти в себя: болело все тело. Вспоминала ночной сон и спрашивала себя — почему она задала старухе вопрос: «Нас найдут?» Не «меня», а именно «нас». Наверное, имела в виду и Адамчука...

Почему-то ее окончательно оставили силы. Валя даже не могла заставить себя встать и пойти умыться. Лежала и вспоминала родных. Думала о том, что Валя Борцева обязательно съездит за нее в Ленинград и на море. А ей, видимо, суждено умереть здесь, в этой машине или в землянке, которую она вырыла себе, как могилу...

Но нет, так просто нельзя сдаваться! Да, да, она продержится назло смерти, как и решила—три месяца!

В одиннадцать она все-таки вышла из кабины и заметила, что вокруг машины стало больше волчьих следов. «Подбираются»,— подумала она.

...Вернувшись в кабину, подумала о том, что в ближайшие дни надо как следует оборудовать землянку. Ведь если на степь обрушатся холодные ветры с севера, если неожиданно, как здесь бывает, начнутся сильные метели, в кабине ей не высидеть.

...Что-то зажужжало в ушах. «Опять,—решила она,— звенит камыш...» Шум все ближе. И вот грохот мотора заложил уши. Она быстро открыла дверцу—над машиной пролетел Ан-2... Она почувствовала неожиданную слабость, не могла даже выйти из машины, чтобы взмахнуть рукой. Самолет прогремел над ней и стал удаляться. «Что это? Почему?» Ей сдавило горло. Она встала на подножку машины. Самолет уходил все дальше... «Куда же они?!» А потом он пошел на разворот. «Заметили!!!» Он сделал еще круг и стал снижаться в полукилометре от машины—там, где кончались холмы и степь была ровной.

Валя сползла с подножки и пошла навстречу тем, кто бежал к ней. Вот они все ближе. Двое в форме пилотов. И еще один в куртке.

Валя упала им на руки.

«Я жива, родненькие,— шептала она.— Все хорошо... Только есть очень хочется... Спасибо, родненькие...»

Вечером она крепко уснула в больнице поселка Сарбулак. И впервые спала без сновидений. Миновали двадцать девятые сутки испытания.

Послесловие

Владимира Онуфриевича Адамчука охотники увидели через две недели после того, как он покинул машину и отправился на поиски жилья. Он был измучен, предельно истощен и не мог стоять на ногах. Почти все эти дни он шел, кружась по степи, иногда по нескольку раз возвращаясь на одно и то же место. Сапоги развалились, и он их выбросил. Обмотал ноги лоскутами от порванной рубахи. Но скоро ноги превратились в сплошную кровоточащую рану.

Лишь после того, как был найден Адамчук, поисковые группы смогли определить приблизительно район местонахождения пропавшей машины. Авиаторы поднялись в воздух только тогда, когда видимость в этом районе улучшилась. А произошло это на двадцать восьмые сутки со дня отъезда Адамчука и Кауртаевой...

Итак, все закончилось благополучно. Уже через месяц, подлечив ноги, Владимир Онуфриевич Адамчук снова вышел на работу. А Валентина Кауртаева все-таки съездила в отпуск на Черное море, а вскоре после этого вышла замуж.