Мир путешествий и приключений - сайт для нормальных людей, не до конца испорченных цивилизацией

| планета | новости | погода | ориентирование | передвижение | стоянка | питание | снаряжение | экстремальные ситуации | охота | рыбалка
| медицина | города и страны | по России | форум | фото | книги | каталог | почта | марштуры и туры | турфирмы | поиск | на главную |


OUTDOORS.RU - портал в Мир путешествий и приключений

На суше и на море 1982(22)


АЛЕКСАНДР СТАРОСТИН

ЦЕНА ОДНОЙ ФОТОГРАФИИ

Очерк

Вертолета все не было, хотя, по предварительной договоренности, вертолетчикам следовало бы выполнить спецрейс на озеро Аян (плато Путорана) и перебросить нас в верховья горной реки Холокит. По некоторым сведениям, «мифический» снежный баран «толсто-рог», или «чубук», выделенный в самостоятельный норильский (путоранский) подвид, обитал где-то там. Из-за вертолетчиков, которые задерживались, наши маршруты носили скорее разведочный характер: мы боялись отойти от своего зимовья далее чем на тридцать километров. Кроме того, мы перешли на ночной образ жизни, предполагая, что норильские авиаторы по ночам спят. Сидя, что называется, на чемоданах, мы не могли вести более или менее систематических наблюдений за птичьими гнездовьями и песцовыми норовищами. Все это не могло не действовать на нервы.

Итак, программа полевых работ норильских охотоведов — старшего научного сотрудника Бориса Михайловича Павлова и младшего научного сотрудника Владимира Федоровича Дорогова— претерпевала нежелательную ломку. А тут еще я, прикомандированный к ним литератор (в недавнем прошлом инженер полярной авиации), влез со своим любомудрием. Я стал развивать мысль, что охотоведы —это просто охотники, которые своей наукой попросту прикрывают страсть к убийству «братьев меньших». Еще я плел, что любая пташка ценнее «для человечества» и «биогеоценоза» в целом (успел нахвататься ученых слов), чем самая распрекрасная статья о ней, и вообще маленькую травку родить труднее, чем построить город. Короче, я вел себя самым глупым образом и почувствовал, что наша избушка наполнилась тяжелым, молчаливым недовольством, как чем-то материальным. Если бы была хоть малейшая возможность, обиженные за свое дело зоологи отправили бы меня первым же транспортом на материк. Но ближайший населенный пункт находился за сотни километров через нехоженые горы Путорана.

Желая хоть как-то смягчить свою выходку, я пошел на попятный и стал говорить, что оно, конечно, не совсем так и, прежде чем защищать какую-то пташку или храпку, ее надо изучить. Но слово не воробей: вылетит — не поймаешь. А ведь нам предстояло жить бок о бок не день и не два, а весь полевой сезон.

И все-таки в поле имеется один испытанный и надежный способ снимать любые конфликты — это совместная работа, трудности, а еще лучше и некоторый риск.

Итак, было наконец принято решение не ждать авиацию и сделать восхождение на плато; куда вели обнаруженные следы четырех баранов. Присутствие этого зверя придавало здешним красотам дополнительное очарование.

Мы понимали, что поход, целью которого были наблюдения за «мифическим», не описанным в литературе зверем, а, возможно, и съемка — дело непростое, требующее подготовки и настроя минимум на двое суток без сна- каждый липший грамм на плечах мог нам помешать в дальнейшем, а сон в торах, на снегу, без топлива и спального мешка вряд ли возможен.

Мы начали сборы, и это превратило нас в коллектив, объединенный одной целью.

Вполне возможно, что Борис и Володя уже грезили бараном, который монументально возвышается на какой-нибудь причудливой скале и безропотно позволяет себя фотографировать. Надо сказать, что не вызвать страха в диком животном — счастье, почти неведомое современному человеку, и фотографирование зверей, в некотором роде «общение»,—дело совсем не простое. Особенно не просто снимать зверя в движении и «без жульничества». Научная статья о малоисследованном животном без фотографии будет выглядеть неубедительно. Наверное, кое-кто помнит «поясной» портрет соболя с неожиданно добродушно-меланхолическими глазами, помещенный некоторыми журналами. Так эта фотография была «нечестной»: всякому зоологу было ясно, что соболишка мертв и его глаза попросту остекленели.

Я попробую рассказать о том, какой ценой добываются фотографии редких животных. Для этого использую несколько страничек из дневника Холокитской экспедиции, в которой мне посчастливилось участвовать несколько лет назад.

 

Итак, окончательно разочаровавшись в авиации, мы начали сборы.

— Освободи карманы брюк,— сказал Володя,— при восхождении даже коробка спичек может помешать, если она не на месте.

— Сухари не давят в спину? — спросил Борис.

По этим вопросам я почувствовал, что моя выходка если и не забыта, то по крайней мере вынесена за скобки.

Я попрыгал на месте, но о том, как уложен рюкзак, узнаешь несколько позже, в самый неподходящий момент.

На Аяне появились забереги. Нам предстояло перейти озеро, и мы перебрались через забереги на льдинах и ни разу при этом не искупались.

Я думал о том, как бы не опозориться и не покалечиться в этом маршруте: нет ничего хуже изувечиться в такой глуши. Сколько бы это принесло хлопот!

Восхождение началось. Идти было трудно, но не страшно. Пропитанный, как губка, водой мох сдирался с камней и льда, словно ветхий толстый ковер. Можно было хвататься и за низкорослые лиственницы, правда не особенно полагаясь на них, так как корни деревьев на северном склоне шли по мерзлоте и их удерживал только мох.

«Не так страшен черт,—подумал я,— если деревья держатся, то и я удержусь».

Но я почему-то упустил, что граница леса много ниже вершины. Мы прошли несколько террас, неприступных в лоб, но вполне доступных сбоку. Справа был каньон и водопад, шум которого слышался по всей долине. В бинокль можно было видеть, как в реку сходятся невиннейшие ручьи из-под снега и вся масса воды рушится с грохотом в каменную чашу. Стоит водяная пыль. И сама струя, распадаясь на отдельные пряди, дымится, и капли, отлетающие от нее, кажутся подвешенными за невидимые нити. Кое-где струи застыли циклопическими, причудливо изогнутыми и дрожащими, словно в мареве, сосульками. Впрочем, никакого марева не было: по этим голубым «сталактитам» беспрерывно стекала вода. На каменных карнизах пристроились желтые цветы калужницы, и их раскачивало сквозняком от водопада.

Перед дальнейшим восхождением мы отдохнули и проверили снаряжение. Борис и Володя двинулись вперед. Я шел чуть сбоку, чтоб не попасть под камни, которые могли бы вырваться у впереди идущего. Тем более началось таяние снегов, связка между камнями ослабла, и мы иногда просыпались от гула камнепадов.

Молодой ладный песик Таймырка, четвертый участник экспедиции, храбро следовал за Борисом, прося помощи только перед неприступными для него ступенями или ручьями.

Западный склон мне показался более пологим, и я решил пойти по нему: против света я не мог видеть, что это осыпь. А когда ступил на нее, то понял, что совершил непростительную ошибку. Осыпь покатилась в каньон, как по желобу. Я, стоя на «четырех костях», ждал, когда она остановится, но серый мелкий плитняк скользил, как намыленный, и ссыпался в гудящую пропасть. Я искал глазами, за что можно было бы зацепиться, но в пределах доступности был только плитняк. Я остановился перед самым обрывом, в который все еще соскальзывали мелкие камешки. Мои колени тряслись от страха и напряжения, и я боялся этой дрожи: из-за нее каменный поток мог снова прийти в движение. Вперед идти было невозможно, назад—некуда, только в сторону. Сверху я услышал спокойный голос Бориса:

— Постарайся сойти с осыпи. Там плохо.

Мне хотелось ответить: «Куда уж хуже!» Но тут же я сообразил, что слова тут ни к чему — они расслабляют—и рассчитывать надо только на себя. Это придало сил. Я стал отползать в сторону — по микрону, по микрону.

Когда мне удалось наконец миновать опасное место, моя спина взмокла, и я обругал баранов, «лоно природы», «нехоженые тропы», «ветер дальних странствий» и Север, который затягивает человека, как собаку в колесо.

Из-под ног Бориса покатился каменный поток. Я остановился и проводил камни глазами, но уже не испытал особого страха.

Впереди возвышался столб, причудливо сложенный из серых ограненных колонн, поросших оранжевым и черным лишайником. По каменистому склону катился туман, и казалось, что камни тлеют. Я тянулся к этому громадному тлеющему камню и думал: «Ну, за тебя можно схватиться».

— Плохо держится,— подсказал Борис, увидев мои намерения. И вовремя он предупредил меня: я взялся за камень—и в моих руках осталась плоская, как книга, плита.

На террасе, вероятно последней, где еще можно было отыскать топливо, мы поставили палатку и сложили в нее все, без чего можно было обойтись. Таймырка также забрался в палатку, всем своим видом как бы говоря: «Что хотите со мной делайте, а дальше я не пойду».

Бедный пес даже от обеда отказался.

Озеро Аян, видимое сверху, было обведено светящимся контуром— это в разводья упали лучи скрытого от нас за низкими тучами солнца. Синие горы на противоположном берегу также были обведены огненным контуром. Я услышал сзади свист и оглянулся; впрочем, это свистел ветер в дуле ружья.

Хождение по плато довольно утомительно, так как проваливаешься в снег через шаг. Иногда по колено, иногда по пояс. А под снегом—бормочущие ручьи и речки. Их болтовня напоминает разноголосый говор толпы. На кратких привалах мы выливали из сапог воду, отжимали портянки и носки.

Так вот мы и шли час, другой, третий, двадцатый. И, говоря правду, я думал уже не о баране, а о том, как бы не свалиться: сапоги с каждым часом делались тяжелее и тяжелее и в них перекатывалась уже не вода, а ртуть.

— Песец,— сказал Борис.

Я полез за биноклем. Зверек, по-зимнему белый, сидел, как собачка, на задних лапах и глядел на нас. Потом отбежал в сторонку — его спина мелькнула между камней — и снова выскочил на открытое место и сел. Песец был от нас в двадцати шагах, но стоило отнять бинокль от глаз, и зверек терялся. Его выдавала только синяя тень на снегу.

— А вот хрустанчики,— сказал Борис,— хрустанчики-хрустанчики.

— Отчего они нас не боятся?

— Оттого что они хорошие,—вяло ответил Борис первое, что пришло ему в голову. Впрочем, мой вопрос другого ответа и не требовал.

— А что это за птичка, которую мы давеча видели?

— Варакушка-варакушка. А вон олени. Важенка и два теленка. А хрустаны были в самом деле хороши. И песец был хорошим,

потому что не боялся нас. И варакушка, и олени. И вообще жизнь была бы прекрасна, если бы не голод, не мокрая одежда и если бы можно было где-то лечь и поспать.

Рисунок. Снежный баран (самец)

Мы увидели скалы в виде спрессованных уродцев, сидящих на корточках, и Володя, глядя на них, сказал:

— Хорошо бы снять барана на этих скалах. Отсюда их можно было бы взять «таиром».

— Жалко, что не взяли с собой котлет и сухарей,— сказал Борис,—тогда бы смогли пройти и дальше на восток.

Все лишнее, как уже говорилось, мы оставили в палатке под надзор Таймырки.

И тем не менее мы пошли на восток, и я думал, что лишнее — это фотоаппараты, бинокли и ружья, а не оставленные котлеты и сухари.

Наш поход длился около сорока часов.

И все-таки зоолог—охотник. Ну разве неохотник выдержит то, что выдерживает охотовед ради одной фотографии или какого-нибудь гнезда?

Путоранский баран стал для нас некоей точкой отсчета, некоей системой координат, в которую мы как бы включили весь «биогеоценоз» и всех его представителей. Я даже склонен думать, что без барана мы бы меньше прошли, меньше увидели и меньше испытали. Он стал для нас стимулятором. И эта нелегкая, но богатая по результатам экспедиция останется в нашей памяти под знаком снежного барана.

Мы обследовать район в пределах доступности пешехода. Пора было сменить место базы, чтобы освоить новый район. Было решено не полагаться на авиацию (тут мне, бывшему авиатору, отвесили по заслугам) и перебраться на лодке в долину реки Капчуг, впадающей в озеро. Мой тонкий намек на то, что после похода неплохо бы отоспаться, остался без внимания. Впрочем, по вполне понятным причинам я имел такое же право голоса, что и самый юный участник экспедиции—Таймырка.

Разбитую и рассохшуюся лодку мы нашли на берегу; она досталась нам в наследство от рыбаков, заброшенных сюда на сезон несколько лет назад. От них нам осталась и избушка. Между делом мы привели лодку в порядок и успели убедиться, что она не сразу идет на дно.

А мне, по правде говоря, жалко было покидать избушку, из окна которой каждый день можно было видеть проходящих на север оленей. Выйдя на середину озера, куда незамеченным не подкрадется враг, олени ложились на отдых. Мы старались их особенно не беспокоить: впереди немного отыщется таких безопасных мест.

Володя сел на весла.

— Долго махать веслами,—сказал я,—тут напрямую верст пятнадцать, а по заберегам и того больше.

— Это полезно,—произнес Борис вяло. Борис, человек сильный и необыкновенно выносливый, начинал всякий поход с таким утомленным видом, как будто не отоспался и еле стоит на ногах, а потом шел при полной выкладке сутки и вторые, да к тому же еще перетаскивал Таймырку через горные реки. Я заметил, что такие «сонные» люди часто бывают очень наблюдательными и выносливыми в отличие от сверкающих глазами бодрячков.

Я мысленно не одобрил реплики о полезности гребли, не понимая, что Борису просто лень отвечать на мои не всегда уместные замечания. Володя прошел всего двести метров, дальше лед подступал к берегу.

Мы попробовали колоть лед шестами—напрасно. Володя попытался воспользоваться пешней, но ослабленный лед протыкался, как бумага. Тогда мы стали одновременно прыгать по кромке льда. Отколотые куски ложились на каменистое дно, и мы отшагивали на безопасное место. Иногда отломанные куски удавалось завести за лодку и продвинуться на метр или два. Иногда запихивали их под материковый лед. А ведь после этого похода нам предстояло сделать еще и жилье, где были бы нары, печь, рабочий стол, полки для весов, справочников и дневников.

— Колосники из печки надо выбить,— вяло сказал Володя (и он и я невольно стали подражать расслабленному тону начальника),— иначе в нее помещается совсем мало дров.

— Только не выбрасывай их,— отозвался Борис усталым голосом,—сохрани колосники обязательно.

— Зачем?—опять влез я.

— Вдруг кому-то придется привязывать их к ногам.

Когда мы, промокшие, голодные, напрыгавшиеся, выбрались на Капчуг, то первым делом разогрели суп, захваченный с собой,— кастрюля стояла в лодке — и, подкрепившись, принялись за строительство. Тут следует, наверное, сказать, что в лесу досок нет и если стенки мы обтянули брезентом и полиэтиленовой пленкой, то нары, стол и дверь приходилось делать из досок, тесанных вручную.

На другой день (впрочем, дни недели, числа и время суток для нас не имели особого значения: стоял полярный день) Борис и Володя двинулись в маршрут, а я сказал, что не романтик и потому буду отсыпаться и заниматься бытом.

Когда они вернулись из похода и проглотили завтрако-обедо-ужино-завтрак, Володя сказал:

— А все-таки мы его засняли. Точнее, не его, а ее. Ну, никакого эффекта: валяется—овца овцой.

В следующий раз Борис снял однорогого самца совсем рядом с нашим лагерем. Но и этот снимок вряд ли мог быть удачным, так как баран прятался между камней, из-за которых высовывал однорогую нефотогеничную голову.

— Вообще,— сказал Борис,—легенда о невозможности увидеть и убить барана основана только на том, что сюда трудно добраться. А убить его гораздо легче, чем оленя: он еще не понял, что такое человек, и чувствует себя в горах хозяином. В горах у него, по-видимому, нет врагов. Вряд ли его догонит волк или медведь. Кстати, ты не слышал медведя? Он был у ручья, из которого мы берем воду.

След был похож на человеческий, но с пальцами почти одинаковой длины. Медведю подошли бы ботинки сорокового размера, но шире тех, что выпускает наша промышленность, в два раза. О величине зверя можно было судить по расстоянию между передними и задними лапами. Он шел на восток. У ручья остановился, потоптался и некоторое время глядел на избушку. Хорошо, что его не соблазнили запахи обеда, который я готовил.

Вот что записал Борис в своем дневнике: «Первые же наши шаги по карнизам горы показали, что бараны здесь есть: следов много. Полтора часа шли по карнизу, значительно выше границы леса, и ждали встречи с бараном. И все же это произошло неожиданно. В 4 часа 20 минут мы увидели впереди и ниже на два карниза барана, который неторопливо кормился, часто поднимая голову и осматриваясь по сторонам. В бинокль мы рассмотрели, что это самка с небольшими рожками. До нее было около 150 метров. Через семь минут она забралась выше на каменный уступ и легла. С этого уступа был отличный обзор во все стороны. Сделав несколько снимков с этого расстояния, мы спустились ниже и пошли к ней, продолжая вести съемку и наблюдения. Она нас заметила, но особого беспокойства не проявляла, И только когда мы подошли к ней шагов на семьдесят, не спеша пошла прочь, продолжая наблюдать за нами».

Дальше шла запись многочасовых наблюдений, как «овца» ела, лежала, почесывала живот задней ногой и изучала охотоведов.

Меня всегда поражало умение Бориса находить наилучший вариант переправы через горный поток, прохода через заросли. Однажды я пытался пройти один к горному ущелью, которое привлекало меня своей мрачностью и гулом водопада, но на моем пути возникали, как по волшебству, неприступные стенки, густые заросли шиповника и непреодолимые горные потоки. Я плюнул и вернулся. А на другой день Борис с ходу отыскал более удобную дорогу. Впрочем, он, как я потом догадался, шел оленьей тропой, которую не сразу и заметишь.

С утра шел дождь, но к вечеру прояснилось. С гор скатывался подсвеченный туман с голубовато-радужными оттенками. Мхи и лишайники под ногами, казалось, вобрали в себя все краски заката, начиная с красного и бордового, кончая сине-зеленым. Мы сели «перекурить».

— Кулички,— сказал Борис сонным голосом,—кулички-песочники.

Маленький долгоносый куличок шел с независимым видом по луже и иногда встречался клювом со своим перевернутым в воде двойником. Потом взглядывал на нас подозрительно. С его клюва капало—одна-две капельки, один-два кружочка на поверхности лужи. Налетел ветерок, заставив двойника задрожать и обесцветиться.

Вдруг Борис дернулся—в одно мгновение у него в руках оказалось ружье, и он уже целился. Куличок испуганно пискнул, затрепетал крыльями, просвеченными солнцем, и улетел. Над нами шли шесть уточек.

— Далековато,— вяло произнес Борис,— чирки-свистунки.— Он помолчал и повторил: — Чирочки-чирочки.

Сделав круг, чирки с лёта плюхнулись в озерцо на противоположном берегу реки. Один из них задергал хвостом. Другой опустил голову под воду—на поверхности остался темным конусом только хвост.

Рисунок. Взрослые самим предпочитают держаться парами

— А вон куропач,— сказал Борис и вздохнул,—самцы нам не нужны.

На дереве было белое пятнышко, словно там задержался снег. Мы двинулись к озерку.

— А вон и шилохвость рядом с чирками,— сказал Борис.— А вот и след барана. Зачем это он спускался в долину? А вот волчина прошел, вон след другого. Куда это они пошли и зачем?

Борис задумался.

След был свежий, похожий на собачий, но более продолговатый, расстояния между оттисками лап были необыкновенно ровными. Даже в следах чувствовалась несобачья серьезность и основательность.

А наш Таймырка, натрудив лапы по игольчатому льду озера, добрался наконец до прибрежной полосы и носился взад-вперед, иногда обдавая нас грязью.

— А вот олени прошли. Только что. А вон куропатка. Самочка нам нужна.

Борис свистнул, так как считал неприличным бить сидящую птицу с тридцати метров, но куропатка не обращала на нас ни малейшего внимания. Рядом с самцом она чувствовала себя в полнейшей безопасности. Борис еще раз свистнул — куропатки поднялись— он сбил самку. От выстрела поднялась стайка уток с невидимого за песчаной косой озерца.

Разочаровавшись в авиации окончательно, мы надумали выбираться с озера Аян в Волочанку по реке Аян, которая вытекает из озера, и далее по Хете. Это около пятисот километров. Но решение наше не было окончательным: следовало бы поглядеть, каков Аян вблизи. Тем более год или два назад там погибли туристы. Мы ни в коем случае не собирались следовать их примеру. Уже хотя бы потому, что мы не туристы: у нас чертова уйма экспедиционного груза, образцов, аппаратуры и записей. Кроме того, в отличие от туристов у нас не было ни спасательных жилетов, ни касок, ни радиостанции. И в случае неприятности рассчитывать нам было не на кого.

На лодке мы поставили парус из черного Володиного вкладыша. И тут я решил на нем что-нибудь нарисовать. Но начальник экспедиции Б. М. Павлов, сразу поняв мои намерения, проворчал:

— Мы не туристы!

И я, устыдившись своего пижонства, убрал зубную пасту, которой собирался изобразить череп с костями. И в самом деле, кто бы увидел наше «пиратское» судно?

Мы выбрались на лодке к зимовью, где оставалась часть груза, и здесь оказались, говоря пышным слогом, «в ледяном плену». То, что с Капчуга нам казалось открытой водой, был мираж. Озеро оставалось подо льдом, и рассчитывать, что оно в ближайшее время освободится, вряд ли следовало. И тем не менее мы начали не спеша собираться.

Лед на Аяне выглядел несколько необычно для материкового жителя. Он был неестественного голубого цвета и только в местах впадения ручьев—изумрудно-зеленым из-за намываемых глин. Малейший листик или оленья горошина прожигали лед насквозь, как раскаленные. Здесь не было пыли и грязи, и даже остатки растаявшего льда и снега оставались девственно-белого цвета. Лед был собран из вертикальных долгих иголок и при ходьбе по нему темнел, напитываясь водой, и прогибался, как тюфяк.

В один из дней мы решили выбираться к истоку Аяна через узкое разводье на противоположный берег озера. Обходить его по периметру было бы чистейшим безумием: это больше сотни километров, и Ширина заберегов зависела от направления и силы ветра. И мы пошли «на ура» на лодке по трещинам, разгружаясь, перетаскивая облегченную лодку и грузы к новым трещинам и разводьям и снова загружаясь. Часов через десять тяжелейшей работы, рискуя каждую минуту провалиться, мы все-таки выбрались на чистую воду и сели на весла.

Горы по берегам, наполовину поросшие лесом, отражались в прозрачнейшей воде и изгибались на волнах. По зелени отраженных в воде гор порой пробегали голубые змейки, занявшие цвет у неба. И все было прозрачно: и воздух, и вода, и даже горы. И солнечная рябь ослепительна, как огонь электросварки. Видны глубокое дно озера и солнечные блики на нем. Кажется, что лодка летит, помахивая веслами. По отвесному каменистому берегу бежали солнечные зайчики.

 

И все-таки вертолет пришел, и мы попали в Эдем, то есть на один из островков Холокита, притока реки Аян. Река, зеленоватая, как лунный свет, гудела в каменном русле. Горы, причудливо сложенные, голубые водопады, лес, теплынь—и никакого комара. Даже вертолетчики, которые всегда куда-то спешат, разделись и решили немножко позагорать.

— У вас есть какая-нибудь страховка? — спросил командир вертолета, осматривая горы, которые нас окружали со всех сторон.

— Нет,— ответил Борис.

— Как же по ним лазить?

— А мы лазим только там, где можно залезть.

— Ну, существует норильский баран или это сказки?

— Существует. Наблюдали и засняли. Только еще не проявили. А вот, кстати, баран.

Борис подал летчику бинокль.

— Вон, видите... ну как бы ацтекский храм с колоннами? А левее — скала в виде старика, вылезшего по пояс. Между ними — водопад. А над водопадом — пятнышко.

Вертолетчики, как оно и положено, от спирта отказались, попили чаю и сказали, что завидуют нам.

— Курорт!—сказал один, залезая в кабину.— Ну, отдыхайте, а мы—работать.

Вертолет закрутил своими махалками, поднялся и долго летел ниже гор над рекой.

Мы налили в кружки спирта—передачку из Норильска, как вдруг похолодало и пошел дождь. Светило солнце. Потом потемнело, и посыпался град размером с черешню, полосатый, как оникс, и заостренный с одной стороны. Отдаленные горы оставались освещенными солнцем.

Мы решили, что это ненадолго, но град не прекращался. Горы покрылись мраком и исчезли, мир сузился. Холокит, показавшийся вначале невинной речкой, превратился в грохочущий поток. Остров

стал буквально на глазах сужаться. Мы кинулись спасать продукты, присланные из Норильска, и образцы. Ведро с маслом унесло. Сделалось по-настоящему холодно. Земля побелела, а спрятаться было некуда. Наверное, легче разложить костер под душем, чем здесь. Беспрерывно сверкали молнии, высвечивая зеленоватые отпечатки гор и неподвижных струй. Мы промокли до нитки и стучали зубами. Хлеб превратился в замазку, а папиросы—в кашу, хотя мы их и прятали. Трудно сказать, сколько длилось это безобразие. Прошел дождь и град, и вдруг ожил гнус. Комара было так много, что даже дышать следовало с осторожностью. От кружек, теперь наполненных водой и льдинками, спиртом даже не пахло.

Мы занялись устройством лагеря на высоком берегу. А я, стуча зубами от холода, поливал мысленно на чем свет стоит «лоно природы», «робинзонаду», Север вообще и плато Путорана в частности.

И тут я заметил, что Борис застыл на месте.

— Радуга-радуга,— произнес он вяло.

Горы казались отлитыми из фиолетового стекла с зелеными вкраплениями. Небо было светло-лилового цвета, и по нему медленно ползли желто-зеленые облака. Над этими облаками были другие, похожие на их отражение. Закапал дождь раскаленными каплями, и зелень облаков потянулась долгими посветлевшими волокнами к земле. Снег на горах сделался розовым, а вершины озарились красно-фиолетовым светом. И надо всем этим радуга, образующая с отражениями в многочисленных лужах и озерках почти замкнутый круг. Земля казалась прозрачной. Рассеянный свет проникал в каждую пору листа и дотянулся до каждого цветка шиповника. Река немыслимо изумрудного цвета катилась, как струя дыма, между лакированных скал.

— Что это такое?—спросил я Бориса.—Какого цвета река? Или у меня что-то с глазами?

— Да-да,— отозвался Борис,—на Таймыре краски иногда... того... Зацвел шиповник—хариус будет брать на мушку.

Борис Михайлович старался никогда не выражаться красиво, хотя остро чувствовал красоту.

 

Предположение о баранах, которыми буквально кишат горы в верховьях Холокита, оказалось несколько преувеличенным. Только раз удалось снять самку с ягненком. Через семнадцать дней работы в этом районе мы снимались с места на сооруженном нами плоту, в основание которого были заложены восемь автомобильных камер.

— Надо разбить бутылку шампанского о борт судна,—сказал Борис.

Чтоб это предложение не было совсем уж голословным, я сказал:

— Может, подойдет спирт?

— О нем забудь. У Вовы скоро день рождения.

Научный сотрудник Владимир Федорович Дорогое в этот момент выводил на топоре зазубрины и ворчал:

— Военный топор!

И скоро нас уже несло по реке, похожей на зеленый дым, пущенный по каньону. На первом перекате плот затрясло, как на кочках,—камеры глухо застучали.

— Выдержал,—произнес Борис,—не рассыпался.

Потом мы прошли еще два переката, и у нас возникло к плоту чувство, похожее на благодарность.

«Ну если и дальше будет так—пройдем»,— подумал я.

Нас несла горная бурливая река, мелькали на дне камни, выстреливаемые назад, как огни в вагоне метро, и каждая минута приближала нас к конечной цели всякого странствия—к дому.

— Лиственница,—сказал Борис,— она нас счистит.

И мы навалились на весла, чтобы причалить к берегу.

Еще раньше, с вершины горы, мы видели ее в бинокль, и кто-то высказал предположение, что она может нам помешать. Лиственница лежала поперек реки, и вода бурлила и гудела вокруг опущенных в воду веток.

Борис прыгнул на берег и попытался удержать плот за конец. С таким же успехом он мог бы удержать и электричку.

На какое-то мгновение я увидел наклоненный под углом пустой плот и очутился под водой — меня утянуло под лиственницу. Я вцепился в нее, но никак не мог подтянуться. Вокруг головы кипела вода, а на сапоги и телогрейку, казалось, навесили тяжестей. Отпустить руки и отдаться на волю волн я не решался, не зная, что впереди. Вдруг там прижим или водопад? А долго ли проплаваешь в ледяной воде? Разумеется, у Холокита не было специальной цели утопить меня: просто я попал не в струю, нарушил какое-то правило. Так бы я мог попасть и под автомобиль.

Володя сидел на лиственнице верхом, и сквозь гул реки я услышал:

— Держись, Саша!

И почувствовал, что меня держит за шиворот его железная рука, помогая подтянуться.

На берегу мне свело все мышцы от недавнего напряжения и купания в ледяной воде. Я не сразу смог вылить воду из сапог и побежать за Володей. Впрочем, воду приходилось выливать из сапог через несколько шагов, так как она натекала в голенища с одежды.

«А вдруг плот унесло совсем? Ведь до Волочанки верст четыреста»,—подумал я.

Плот застрял на одной из проток. Рядом с ним стоял Борис. На берегу сидел Таймырка.

Мешок с отснятой пленкой прорвало и залило водой. Ящик с фотоаппаратурой был полон воды. Из двенадцатикратного казенного бинокля при ударе о лиственницу выворотило призму. Исчезло ружье.

Мы стали искать место, где бы расположиться лагерем.

Наконец причалили, разложили фотоаппараты подсохнуть и поставили палатку.

— Хороший фотоаппарат «Зенит»,— сказал Володя,— залило водой, а щелкает.

— Где спирт?—спросил начальник экспедиции сонным голосом. Будущий именинник вытащил канистру и сказал:

— Она пустая.

— Шутки должны быть смешными! — выругался, наверное, впервые за несколько месяцев Борис Михайлович.

Володя и сам был меньше всего расположен к юмору. Он подбросил канистру, не желая вступать в дебаты,— ее отнесло ветром. Она и в самом деле была пустой: при ударе о лиственницу топор, лежавший в стороне, пробил ее.

А впереди нас ждали новые приключения, ведь мы прошли только несколько километров.

Через месяц нам удалось благополучно добраться до населенного пункта и дать телеграммы домой, что все в порядке. В самом деле, все было прекрасно, если не считать того, что за десять дней до встречи с людьми у нас кончились продукты, кроме лаврового листа и чеснока; что вышел диметилфтолат; что, проходя каньоны, нам доводилось купаться не по своей воле, а но тундре тащить плот бечевой, размазывая по потным яйцам комаров.

Недавно я встретил Владимира Федоровича Дорохова.

— Ну как? Удалось заснять барана. — спросил я.

— Удалось. Мне просто повезло. Я лез в гору и чувствовал, что они там. Не знаю, как это объяснить, но чувствовал, хотя не видел никаких следов. Залез — они. Пять штук. Я их снимаю, а они смотрят на меня и не убегают. Я снимал их без телевика, почти в упор. Короче, повезло.

— «Повезло»! —передразнил я.— Для того чтобы так повезло, надо было несколько лет поработать в этом районе и научиться чувствовать их кожей сквозь камни.

 


 
Рейтинг@Mail.ru
один уровень назад на два уровня назад на первую страницу