Мир путешествий и приключений - сайт для нормальных людей, не до конца испорченных цивилизацией

| планета | новости | погода | ориентирование | передвижение | стоянка | питание | снаряжение | экстремальные ситуации | охота | рыбалка
| медицина | города и страны | по России | форум | фото | книги | каталог | почта | марштуры и туры | турфирмы | поиск | на главную |


OUTDOORS.RU - портал в Мир путешествий и приключений

На суше и на море 1982(22)


ИВАН НИКИТИН

ПЛЫВУЧЕЕ ЗОЛОТО

Очерк

В очерке рассказывается о начале реконструкции золотой промышленности нашей страны под руководством видного партийного деятеля и хозяйственника А. П. Серебровского, о котором В. И. Ленин писал: «Серебровского считаю ценнейшим работником».

— Алло! Говорит Казаково! Главный бухгалтер Бабич. Я задержал самозванца.

— Кого? — переспросил удивленный Рассадин.

— Са-мо-званца! Выдавал себя за монтера, все выведал, вызнал о золоте и... бац! Предъявил документы на имя Серебровского!

— Как одет? — Рассадин смахнул со лба капельки пота.

— В кожанку и высокие сапоги.

— Где директор рудника?

— В Шахтаму уехал. Мною проверено: самозванец украл документы. Это точно!

— Хорошо. Выезжаю.

Этого еще не хватало! Серебровский—не простой «золотарь», а начальник Главзолота, заместитель наркома Серго Орджоникидзе.

Зацокали подковы по галечной дороге. В сопровождении двух милиционеров Рассадин поскакал в Казаково. Грызло беспокойство: «Как могло случиться, что документы Серебровского оказались у проходимца?»

Рассадин знал Серебровского давно, еще до революции... На Владивостокском рейде восстали корабли: военный транспорт «Тобол», отряды миноносцев, матросы Сибирского флотского экипажа, минные роты. К ним присоединились солдаты Хабаровского резервного полка, портартуровцы, прибывшие во Владивосток из японского плена, артиллеристы крепости...

Рассадин с товарищами захватил во Владивостоке здание военно-окружного суда, караульные помещения, разоружил охрану крепостной гауптвахты и выпустил арестованных, поджег городские тюрьмы и полицейские участки.

Потом — Нерчинская каторга: Горный Зерентуй, Казакове, прииск Дальний, побег.

Серебровскому за участие в восстании на военном миноносце присудили пятнадцать лет каторги. Но он бежал. Восемь раз арестовывали этого человека. И неизменно он убегал.

На этот раз скрылся за границу.

Бухгалтер встретил милиционеров за околицей.

— Здорово, Бабич! — приветствовал его Рассадин, спрыгивая с коня.— Рассказывай.

— Он прибыл вчера вместе с обозом,— не отвечая на приветствие, возбужденно рассказывал Бабич.— «Откуда, братец? По какому делу?» — спрашиваю. «Из Москвы,— говорит,—на сборку драги». Мы обрадовались: столица прислала монтера! Пригласили монтера поесть, попить, отдохнуть с дороги. А он под шумок скрылся. Задал коню корма и отправился спать на сеновал. Утром, осмотрев хозяйство, принарядился, галстук нацепил и предъявил документы Серебровского. «Много золота в сейфах храните, товарищ бухгалтер?» — спрашивает. «Ишь куда закидывает,— сообразил я и ответил: — Не дури мне голову, товарищ монтер. Иди собирай свою драгу». А он посмеивается: с этим, мол, успеется. Я строже: «Тут не Москва, товарищ монтер. У нас свои законы»,— прикрикнул, значит.

— А если это действительно Серебровский? —спросил Рассадин.

— Нет! На начальника он не похож. И другое: зачем же Серебровскому на сеновал забираться, когда у нас кровати есть?

— Где он?

— В кабинете директора я его запер. Охрану выставил. Рассадин и Бабич вошли в контору. Бухгалтер отпер массивную

дверь, обитую дерматином, и пропустил вперед начальника милиции.

Человек с документами Серебровского сидел в кресле за широким директорским столом из красного дерева и, склонившись над бумагами, что-то писал.

«Вот нахал!» — подумал Бабич и громко крякнул.

Монтер поднял голову.

— Александр Павлович! —воскликнул Рассадин.— Вот обрадовал!

Серебровский вскочил, обошел стол, бросился навстречу.

Они крепко, по-братски, обнялись, расцеловались. Потом обернулись к Бабичу и захохотали. Обескураженный и растерянный бухгалтер тихо вышел, плотно прикрыв дверь.

— Что же мы стоим?! — радостно пробасил Рассадин, усаживаясь на венский стул.

Серебровский сел на диван, посмотрел на Степана. «Тот ли это Рассадин, волосатый верзила в черном бушлате, с громовым голосом? А теперь гимнастерка, сапоги, темно-синие галифе. Появились мешки под глазами, шрамы на лице». Поглядел и Рассадин на Серебровского. Как и в те далекие годы, он был высокий, плечистый. Но глаза уже чуть-чуть усталые.

— Поизносился, Александр Павлович. Ишь, голова-то в инее.

— И тихая вода берега подмывает,— рассмеялся собеседник. Его добрая, мягкая улыбка напомнила прежнего Серебровского.

— Надолго, Александр Павлович?

— Поживу немного.

— Что нового в Москве?

— Вечером за чайком поговорим о столице,— Серебровский поднялся, натянул фуражку, одернул кожанку.

Они вышли на высокое крыльцо. Увидев Бабича, уныло стоявшего у плетня, Серебровский окликнул:

— Товарищ бухгалтер! На столе директора я оставил приказ по руднику. Вам объявлена благодарность за бдительность! — И повернулся к Рассадину: —Извини, Степан Борисович, я пройдусь немного. Готовь лошадей. Поедем в Дальний.

Александр Павлович размашисто зашагал к Унде, думая о Рассадине. Вечером они вспомнят революционные годы, друзей...

...На краю поселка Серебровский остановился, огляделся. Влево, у горы, виднелись копры шахт, щебеночные отвалы. Грохотали камнедробилки. Вправо, по косогору, сновали люди, тарахтели телеги. Споро и весело рабочие заканчивали разборку Казаковского централа. Они уже снесли высокий каменный забор, и взору открылось обширное тюремное кладбище с почерневшими крестами. А возле забора—островерхие памятники, железные оградки— последнее пристанище приискового люда и купеческой знати.

В середине прошлого века здесь по царскому указу лилась через край жестокость. Людей истязали, не зная милосердия. Зверея от пролитой крови, шествовал с розгами палач Ефтин. И путь его и сейчас отмечен крестами да могилами.

Александр Павлович спустился с холма. Вкривь и вкось стояли кресты. Нет до них никому дела. Многие рухнули, сгнили, рассыпались в труху, дожди и ветры сравняли с землей могильные холмики. Защемило сердце. Как коротка жизнь!

Первый раз он подумал об этом много лет назад, когда стоял на коленях перед гробом жены. Анна Ивановна зачахла от туберкулеза, неустроенного быта, плохого питания. Вторая жена—Евгения Владимировна, дочь землемера, убитого бандитами,— оказалась смелой, сильной, ладной. Вместе с ней переносили тяготы жизни — всегда в пути, в тайге, на приисках. Сейчас она в таежном штабе на станции Приисковая, в сорока километрах отсюда.

Осторожно обходя могильные холмики, Серебровский рассматривал надписи на крестах. Кто тут похоронен?

«Михайлов Петр Илларионович»,— прочитал он на мраморной плите.

Да это горный инженер, брат поэта Михаила, который попал под мрачные своды Петропавловской крепости. В своей прокламации «Молодому поколению» Михаил Михайлов звал к свержению самодержавия.

«...Не народ существует для правительства, а правительство для народа... Нам нужен не царь, не император, не помазанник божий, не горностаевая мантия, прикрывающая наследственную неспособность; мы хотим иметь главой простого смертного человека земли, понимающего жизнь и народ, его избравший...»

И за эти страстные, негодующие слова — шесть лет каторги. Четырнадцатого декабря 1861 года, в пять часов утра, поэта-революционера привезли на Мытнинскую площадь для гражданской казни. В серой арестантской одежде, в кандалах осужденный спокойно поднялся на помост в сопровождении жандармов. Под барабанный бой его поставили на колени, чиновник зачитал приговор, палач переломил над обнаженной головой Михайлова шпагу.

Друзья купили возок, теплые вещи, и «государственный преступник» под охраной двух жандармов отправился за студеное Байкал-море в страну Изгнания—в Нерчинский округ. В марте он заехал к брату Петру на Казаковский рудник. Здесь Михаил ненадолго задержался. Он снова занялся литературным трудом, открыл школу для детей служащих и крестьян. Но вскоре по распоряжению царя его отправили в Кадаинскую тюрьму на каторжные работы. Через два года он встретился здесь со своим другом Николаем Чернышевским, тоже сосланным на каторгу... «Сибирь — это сама история! — подумал Серебровский.— Вот и это Казаково. Кто тут только не побывал! Брел на вечное поселение в Якутию большевик Емельян Ярославский. Шел этапом в Горный Зерентуй революционер Егор Созонов, земляк...»

Вспомнилась Уфа, детство. Отец — ссыльный народоволец, слесарь на железной дороге. Мать умерла рано. Заботилась о нем тетка Лидия Михайловна...

— Александр Павлович!

Серебровский обернулся: на проселочной дороге милиционеры на конях. Рассадин с трудом удерживал в поводу рослого гнедого рысака, который изгибал крутую шею, косил глаза, храпел, пританцовывая, рвал поводья.

— Ох, и дикий же у вас конь, Александр Павлович! — покачал головой Рассадин.

— Дикий, говоришь? Верно. Шагом не ходит. Только галопом. Настоящий Ураган! — Серебровский потрепал коня по шее, взял под уздцы. И только прыгнул в седло, как Ураган сделал «свечу» и, закусив удила, рванулся вперед.

— Догоняйте!—задорно крикнул Александр Павлович, пригнувшись к луке...

В Дальний они приехали к обеду. Серебровский остановил коня, спрыгнул, бросил повод Рассадину.

— Загляну к геологам. Провожать не надо, Степан Борисович! До вечера!

Рассадин одобрительно смотрел вслед Серебровскому. Как легко, пружинисто спускался он с косогора к березовой роще! Начальник милиции знал, что Александр Павлович обычно без всякого сопровождения появлялся то на шахте, то на иловом заводе, то на стройке. Заглядывал в плавильные печи, проверял съемку золота на Драге. В прошлый приезд зашел в механические мастерские и услышал «трехэтажную» ругань. Подошел поближе, постоял, спросил рабочего:

— Кого так поминаешь?

— Серебровского,—ответил слесарь.— Башковитый инженер, разбирается во всем, а из-за границы привез рухлядь...

Александр Павлович внимательно осмотрел станок, вздохнул:

— Извини, браток. Надули меня, прохиндеи!

Каждый приезд начальника Главзолота в Дальний заканчивался слетом —деловым совещанием ударников, руководителей производства. Всем хотелось услышать, что думают о золотой Унде в Наркомтяжпроме. Много критических замечаний и ценных предложений высказывали строители, горняки, металлурги.

На взгорок взбирался лесовоз, стонала на малой передаче коробка скоростей. А поодаль глухо грохотало, гремело. Там заканчивалось строительство третьей золотойзвлекательной фабрики. Громадное серое здание прямоугольными уступами поднималось в гору, величественно возвышаясь над рудником. Прокладывали аллейки, тротуары, намечали, где быть бассейну, фонтану, клумбам.

Александр Павлович остановился поразмыслить. В тресте Востсибзолото сделали заключение, что кривая запасов на Дальнем клонится книзу. И вдруг начальник Главзолота отчетливо осознал, что устоявшейся жизни на руднике, когда все просто и привычно, приходит конец. И все-таки все нужно тщательно взвесить.

О золотоносности Унды разгорелись жаркие споры. Многие ученые утверждают, что ундинское золото вторичного происхождения и образовалось при перемыве моренных отложений. Золото мелкое, тертое, в виде тончайших, едва различимых блесток — типичное «плывучее», неуловимое в лотке, вообще не имеющее промышленного значения. Ундинские промыслы истощаются, сливки взяты «кабинетом Его Императорского Величества». За шестьдесят лет добычи в царскую казну отсюда перекочевало девять тысяч триста сорок два пуда валютного золота.

«Что же случилось?—думал Серебровский.— Чтобы вскрыть кварцевые жилы, заложили шурфы. Золото показывалось, заманивало, дразнило, а потом исчезало бесследно. В чем дело? Коренное золото есть, но оно погребено под огромной толщей породы. Золотосодержащие жилы рождаются в недрах земли на различных глубинах. Возникают они по трещинам, и не в одиночку, а разветвляются, охватывая определенную площадь. Обвалы или реки могут обнажить или, наоборот, укрыть жилу. Геологи же, уцепившись за обнаженную жилу, должны научиться вскрывать и «слепые», невскрытые».

Продумав все до конца, Александр Павлович почувствовал не только облегчение, но и усталость, как после тяжелой, изнурительной работы. Он обогнул березовую рощу, взошел на крутой холм и увидел на берегу реки палаточный городок студентов-практикантов.

Серебровский подошел к самой большой палатке — штаб-квартире геологов. Здесь молодые инженеры намечали места разведки, изучали образцы горных пород, обрабатывали пробы, составляли геологические карты, зарисовывали выработки, писали отчеты.

— Здравствуйте, студенты! — начальник Главзолота направился к длинному, узкому столу, заваленному образцами, и, обращаясь к горному инженеру, спросил: — Ну как, Роман Алексеевич, золотит?

— Шурфы показали золото,— обнадежил Суровский.—К счастью, Александр Павлович, «кабинет» и золотопромышленники брали только россыпное «бешеное» золото Новой Калифорнии и не добрались до главного сокровища Дальнего—знаменитой Золотой Горки, очень богатой рудным металлом. Месторождение необычно, со своеобразным пластинчатым кварцем, с тонким золотом. Жилы расположены сетками, петлями. Самое главное — их очень много!

— Показывайте,— оживился начальник Главзолота.

Вокруг стола сгрудились студенты. Они с уважением смотрели на Серебровского, по книгам которого познавали секреты добычи золота.

— Нами закончена геологическая съемка Дальнего и его окрестностей, уточнено многое из того, что было открыто до нас,— продолжал Суровский, развертывая планшет. Острие карандаша побежало по карте от шурфа к шурфу.— Смотрите, вот образцы.

Серебровский в большую лупу рассматривал пробы из шурфов. В некоторых образцах, извиваясь, пересекали друг друга прожилки сульфидов: золотисто-желтого пирита, темного, почти черного сфалерита и галенита, сверкающего серебром.

— Есть золото. Содержание проверить в лаборатории! — распорядился Александр Павлович.

Он взял серо-голубоватый осколок. И снова жилка с живым, теплым, чуть перламутровым блеском.

— Молодцы, студенты! — похвалил начальник, вглядываясь в загорелые лица парней и девушек.— После окончания института просим на прииск.

Молодежь обступила Серебровского.

— Расскажите, профессор, о вашем побеге с каторги,— попросил белокурый студент, застенчиво моргая близорукими глазами.

— Каторга была заменена дисциплинарным батальоном, который строил Амурскую железную дорогу,— глухо, с придыханием заговорил Серебровский.— Было мне тогда двадцать четыре года. С работы мы возвращались измученными. Ни книг, ни доброго слова. Одно утешение—скрипка. Матрос на ней играл. Как возьмет в руки, поведет смычком по струнам—слеза на глаза навертывается! Соберутся конвойные. А скрипка поет, заливается соловьем, плачет по-детски навзрыд, выводит печальный рассказ о радости минувших дней и тяжелой нашей доле... Кто-то взгрустнет, вспомнит родную Волгу, дубравы, красавицы березки, где гулял когда-то... Но скрипка уже не рыдает, а веселится и приговаривает: «Выйду ль я на реченьку, посмотрю на быструю...» И вдруг... понесется в частом переборе плясовая «Барыня»...

От воспоминаний профессор будто помолодел, румянец выступил на щеках. Баритон его стал звучнее, задушевнее.

— Когда лес оделся в зеленое платье и закуковала кукушка, скрипач-матрос сказал: «Генерал Кукушкин зовет. Надо ухрдить». Целый месяц не играл матрос. Уговаривали товарищи, просили конвойные, но моряк молчал и думал о чем-то своем.

Рассказчик умолк, задумался.

— Однажды вечером на лагерном дворе собрались заключенные и конвойные. Стали приставать к матросу, но он потупился и сказал: «Не могу! Если сыграю — уйду!» Конвойные раскрыли ворота, смеются: «Сыграй и беги! Только не обижайся на пулю!» И скрипка заиграла песню о том, как томится в неволе молодец: «Сбейте оковы, дайте мне волю, я научу вас свободу любить». Плавно и ровно, постепенно нарастая, напев птицей вспорхнул, ширясь, понесся в темноту. Матрос медленно ходил по двору и играл. Песня звала куда-то вдаль, тосковала по воле... Казалось, скрипка поет человеческим голосом. Замерли люди. Ни звука. Давно смолкла скрипка, но никто не тронулся с места...

Студенты стояли тихо, увлеченные рассказом.

— Наконец конвойные пришли в себя и кинулись за ворота... Ищи ветра в поле! Человек в тайге что иголка в стогу сена...

— Это были вы? — не выдержала кудрявая голубоглазая девушка.

— Недаром в народе говорят: скрипка—царица музыки! — продолжал профессор.— Это случилось на станции Мулино. Мы возвращались с работы. Смеркалось. И вдруг синий сумрак дрогнул, зазвенел колокольцами... Скрипка! Она пела о вольной волюшке, манила в тайгу... И я шагнул в сторону, побежал. Грохнул выстрел. Я побежал быстрее. Почувствовал, что обожгло ногу, когда я был уже в чаще. Шальная «пуля стрелка» меня не миновала, но я продолжал бежать... Споткнувшись, упал, заполз в кусты, притих. Очнулся на рассвете. Ногу ломило. Снова пополз... К вечеру увидел тропу. Тут и подобрали меня крестьянки. Прожил зиму в деревне, поправился. Таежные травы помогли вылечить рану. А потом — Париж. Встреча с Владимиром Ильичей. По его настоянию уехал в Брюссель учиться на инженера. И снова Россия.

Серебровский замолчал. О чем он думал в эти минуты, что вспоминал?

...Серебровский—председатель Азнефти. Его поношенная, подбитая ветром шинель, шапка-кубанка и стоптанные сапоги мелькают на бакинских нефтяных промыслах, которые в первые годы после революции представляли полнейшее запустение.

Потом понадобилось срочно восстанавливать разрушенный белыми железнодорожный мост через Куру. Приглашенные для этого французские специалисты сказали, что здесь работы не менее чем на три месяца. Тогда на восстановление моста послали его, Серебровского. Сам делал все расчеты, руководил строительством, и... через четыре дня через Куру пошли поезда с нефтью.

Где только не побывал он! Ездил в Америку, Германию, Францию, изучая зарубежную нефтяную промышленность, а затем золотодобывающую технику. Изучил в совершенстве иностранные языки. Может беседовать и с членами парламента, и с простыми людьми. Специалисты всегда готовы выслушать его интересную лекцию. А сейчас вот из кустарного промысла создает он кузницу валютной мощи страны. Его называют королем золота, а у него нет и крупицы этого благородного металла.

— Продолжайте, Роман Алексеевич, свой отчет.— Серебровский вывел Суровского из задумчивости.

— А вот совсем редкий камешек, Александр Павлович! — Инженер протянул кусок зеленого кварца с красными проблесками.

— Это же чудо! — воскликнул Серебровский.— Немедленно покажите мне этот шурф.

Они вышли из палатки и направились к Золотой Горке. Гладкий, облизанный ветрами косогор покато сбегал к пряслам шахтерских огородов. Усеянная валунами серая земля. Инженеры поднялись на сопку и подошли к глубокому шурфу. Александр Павлович снял кожанку, надел брезентовую куртку, уселся в бадью, и воротовщики осторожно опустили его вниз.

Заместитель наркома замер от восторга. Пересекая наискось прямую стенку гранита, здесь залегала голубовато-зеленая красавица жила сечением до четырех метров. Словно ласточкины гнезда, торчали самородки...

К шурфу подошел приземистый пожилой горняк в промасленной робе. Опытным взглядом оценил горного инженера, который, забыв обо всем, осматривал кварцевые камни, кивнул на шурф:

— Кто там?

— Серебровский, Карп Ефимович,— пригнувшись, прошептал воротовщик.

Точно кипятком кто плеснул в горняка. Он отошел к крепи, опустился на бревно. Дрожащими пальцами достал кисет, свернул самокрутку, прикурил, жадно затянулся. А когда поднял глаза, воротовщик удивился: в них застыла тоска.

«А я-то его чуть на тот свет не отправил...» — горько подумал Карп. Осатанел тогда народишко, взлютовал, закрутился в кровавой кутерьме...

Было это весной 1921 года. Он, Карп Арапов, казак из станицы Троицкой,жил тогда в лагере под Константинополем среди тысяч солдат, увезенных белогвардейскими генералами из Крыма. Как псов бездомных, гоняли на работы к турецким помещикам, вербовали во французский иностранный легион. За отказ наказывали, даже били. Хошь живи, хошь помирай.

И тут дошли слухи: пришвартовался в Константинополе первый советский пароход «Джорджия» с нефтепродуктами. Газеты на все лады расписывали «происки» большевиков в Турции, не жалея яда и грязи по адресу «красного корсара» Александра Серебровского. Шум в прессе усилился, когда в Константинопольский порт вошел второй пароход из Советской России—«Полония» с грузом бензина и дорогого машинного масла.

«Красный корсар принимает расчеты только в золотой валюте. В Константинополе он открыл мелкую экспортную контору. Его осаждают покупатели, деньги платят вперед. Намечается большой разворот торговли».

«Нефтяной корсар погрузил на «Джорджию» буровые станки, штанги, насосы, комплекты буров, наборы бурильных инструментов, закупленные еще Манташевым и Нобелем. Им оплачены пошлины семилетней давности—двенадцать тысяч рублей золотом».

«Французская компания «Сосифорс» в обмен на нефть взяла на. себя поставку восьми грузовых автомобилей, одежды, обуви, ниток, сахара, какао и сорока тысяч пудов муки...»

«Фирмы «Гаджи-паша Турция-нефть» и итальянская «Альфред Альберти» открывают в Баку свои отделения для закупки нефтепродуктов...» ,

Так писали газеты.

Однажды Арапова вызвали в офицерский лагерь к полковнику Ефтину. В небольшой комнате барака за круглым столом, уставленным бутылками с виски, французскими и турецкими винами, заваленным фруктами и восточными сладостями, важно восседал бывший владыка Нерчинского округа. Напротив—тощий, худощавый англичанин с рыжеватыми волосами.

— Здорово, земляк! Садись,—ласково пригласил Ефтин, сверкая золотыми зубами.

Карп пригладил курчавую бороду, поправил рваную шинель, присел на краешек стула.

— В Совдепию не тянет?

— Кошки скребут на душе... ваше высокоблагородие! — признался солдат.

— Ты казак, кавалер Георгиевского креста. А за это большевики не милуют. Понял?

— Так точно, ваше высокоблагородие!

— Завтра утром шестьсот наших будут работать в порту. По сигналу затеют бузу, драку. Потом кинутся на «Джорджию» и подожгут ее...

Приподняв зеленую скатерть, полковник достал и положил перед Карпом фотографию.

— Это Серебровский. Ты должен убить его!

С карточки на Карпа глядел добродушный мужчина лет тридцати семи в черном костюме.

— Полиция предупреждена, мешать не будет,— продолжал Ефтин, наполняя стакан вином.— Выход в море закрыт.

— За одного большевика куча золота,— вставил англичанин.

— Промахнешься—пеняй на себя! — пригрозил Ефтин. Одурманенный посулами золота, Арапов возвратился в свой лагерь. В огромном грязном бараке душно, смрадно. Где-то, далеко в углу, выводили протяжно:

Плачут, тужат казаченьки
В турецкой неволе...

«Завтра эти солдаты пойдут поджигать и убивать!» Леденящий холод заполз под рубаху казака. «Зачем? Для чего? Ну уж, конечно, не на благо им, солдатам, оставшимся без родины. Надо предупредить Серебровского. Пусть уплывает от греха подальше... Но как предупредить?»

И вдруг среди ночи в бараке появился сам Серебровский. Прихрамывая на раненую ногу, с трудом взобрался на топчан, всмотрелся в белеющие в полумраке озлобленные лица, обращенные к нему с угрозой. Глубоко вздохнул, заговорил негромко:

— Я начальник Азнефти. Вместе с рабочими из Баку и моряками из Грузии привез сюда нефть и обменял ее на продукты, одежду, машины и оборудование. Завтра вы должны нас убить, а все, что мы купили, уничтожить. У меня в Баку пятнадцать тысяч рабочих. А нужно—пятьдесят тысяч. Я вас спрашиваю, что вы здесь делаете? Неужели не хотите вернуться домой?

Какое-то непонятное чувство охватило солдат. На душе каждого было темно и горько. Барак взорвался яростными криками, бранью.

— Чего душу травишь, гад?!

В груди солдат клокотала ненависть к этому чужому, непонятному человеку—врагу, большевику. Он не кричал, не звал на помощь, спокойно стоял на топчане, даже улыбался. И это спокойствие остановило солдат. Велико было желание поверить в изменение своей судьбы.

— Вас натравливают хозяева компании «Ройял датч-Шелл». Эти господа владеют складами, трубопроводами и наливным флотом. Все продумано: с русскими расправятся русские, промышленные тузы останутся в стороне...

— Англичане?—разом ахнуло полтысячи человек. Поднятая рука Серебровского не скоро остановила крики и ругань. Шум постепенно смолк.

— Помните: здесь вы потеряете себя в озлоблении и низости. А Россия живет! Вы нужны ей, ибо вы ее сыны. Я предлагаю вам работу, жилье, пищу, уважение нашей молодой республики к рабочим людям. Я зову вас к нам, в Баку, на трудную работу, которая очень нужна России.— Он помолчал, потом просто, деловито добавил: — Сегодня же ночью составьте списки всех желающих вернуться на Родину. Знаю, русскому человеку на чужбине горько. Своя земля и в горстке мила!

Около восьми тысяч обездоленных врангелевцев Серебровский . постепенно перевез на нефтяные промыслы. Многие остались в Баку. А Карп, проработав пять лет буровиком, подался в родные края, в станицу Троицкую. От хозяйства, и в прежние годы захудалого, теперь ничего не осталось—только дом да амбар. Переехал на рудник. Стал горняком.

...Из шурфа вылез Серебровский, сбросил робу.

— Кто проходчик этого шурфа? — спросил он, надевая кожанку.

— Карп Ефимович Арапов,— сказал Роман Алексеевич.

В тишине что-то треснуло. Серебровский оглянулся: на бревне сидел Карп и машинально вертел в руках сломанный прутик. В зубах торчала давно потухшая самокрутка. Александр Павлович подошел к нему, тронул за плечо.

Карп встал, бросил под ноги окурок.

— Здорово, бурильщик!—улыбнулся Серебровский, крепко пожимая мозолистую руку горняка.—Э-э, да мы, кажется, знакомы? Стал горняком? Это замечательно! Спасибо, Карп Ефимович! Сам не знаешь, какое большое дело спас ты этим шурфом.

— Это вам спасибо! Вы тогда нас спасли...— смутился Арапов.

— Ну что старое поминать?.. Теперь мы поведем перспективную разведку в больших масштабах,—горячо заговорил Серебровский.— Проведем полную реконструкцию золотой промышленности. Заводы Иркутска, Алма-Аты, Уфы, Благовещенска нам уже дали новейшую технику. Мы заглянем в глубины недр земных!

Александр Павлович весело поглядывал на Арапова. Горняку передалось приподнятое настроение начальника Главзолота. А тот продолжал:

— Рано скептики пели отходную Дальнему. Со временем мы доберемся и до тертого золота. И в долину Унды пожалуют господа из-за океана, чтобы поучиться, как добывать «плывучее» золото неразличимое даже в микроскоп!

 


 
Рейтинг@Mail.ru
один уровень назад на два уровня назад на первую страницу