Мир путешествий и приключений - сайт для нормальных людей, не до конца испорченных цивилизацией

| планета | новости | погода | ориентирование | передвижение | стоянка | питание | снаряжение | экстремальные ситуации | охота | рыбалка
| медицина | города и страны | по России | форум | фото | книги | каталог | почта | марштуры и туры | турфирмы | поиск | на главную |


OUTDOORS.RU - портал в Мир путешествий и приключений

На суше и на море 1982(22)


ИГОРЬ ДУЭЛЬ

ЛЕТОМ НА ПОЛЯРНОМ МУОСТАХЕ

Очерк

Единственным на острове сухопутным транспортным средством оказался замызганный, видавший виды трактор ДТ-54. На нем Владимир Николаевич Аносов, начальник полярной станции Муо-стах, и предложил проехаться к северному мысу. Но мне еще четверть века назад, когда я студентом ездил убирать урожай на целину, запомнился лязг и грохот этого трактора. Потому я осторожно спросил, не лучше ли пройтись пешком.

— Не получится...— ответил Аносов, как бы извиняясь.— Пеший поход занял бы целый день. А мне не позже трех часов надо вернуться.

Впрочем, путешествие не показалось тягостным. Песчаная отмель, по которой мы ехали, укатанная недавним штормом, превратилась в твердую и довольно ровную дорогу, и нас почти не трясло.

Слева лениво плескалось море, точнее, губа Буор-Хая. Вода была совсем не похожа на морскую — ни бирюзы, ни сини, коричневая жижа. Море Лаптевых начинает мутнеть еще за десятки миль от берега. И повинно в этом устье Лены: река выплескивает вместе со своими водами огромное количество ила.

Край песчаной отмели был густо завален плавником; каждая заскочившая на песок волна, прежде чем откатиться, долго шипела среди обрызганных измочаленных бревен, оставляя на них грязные клочья пены.

А справа над отмелью берег уходил вверх. Поначалу, пока трактор двигался вдоль южной части Муостаха, побережье острова покрывали пологие холмы, кое-где просеченные неглубокими распадками, похожими на овраги средней России. Но когда уже порядком отъехали от станции, холмы сменила сплошная стена песчаного обрыва высотой семь-восемь, а то и десять метров. Она поднималась отвесно, и там, где виднелись следы недавних осыпей, песок нависал над отмелью козырьком, а ниже из-под него выступал фундамент острова—темная ледяная прожилина.

В одном месте, где лед выходил мощным пластом, я тронул Аносова за рукав и жестом попросил остановиться.

— Разрушается наш остров!—грустно сказал Владимир Николаевич, когда мы вылезли из трактора.

Я уже сам понимал, что происходит. Таких островов, как Муостах, в Северном Ледовитом океане множество. Они гибнут за считанные десятилетия, заставляя время от времени исправлять карты. Основа этих островов—ледяная линза, накрытая слоем песка.

Я потрогал прожилину—осталось ощущение холода и каменной твердости. Хорошо были видны густо вкрапленные в лед песчинки, круглые катыши гальки, пузыри воздуха. Подняв камень, я стукнул по льду, но и малой крупицы не откололось. Я снова стукнул, вкладывая в удар всю силу,—на гладком боку прожилины не осталось и следа.

— От нее ломом кусочка не отобьешь,— сказал Аносов.— Поверить трудно, что этот лед тает. Но иной раз летом не ездишь сюда недели две—месяц, а потом такое ощущение, будто в совершенно новое место попал. Не сразу и поймешь, что море слизало еще несколько метров суши, остров стал меньше.

Мы поехали дальше. Ледяная линза то исчезала под песком, то снова возникала перед глазами и тянулась на десятки метров. Она словно привороживала меня, и, как только из-под песка выглядывал ее бок, я не мог уже оторвать от него взгляда.

Не впервые попадаю я в такие места, где наглядно видны следы деятельности стихий, строящих и рушащих лик нашей планеты. Это и Курилы с их потоками застывшей лавы, похожими на каменные реки, лишь на мгновение остановившими свой бег; и бухты вблизи Владивостока, где на далеко отброшенном в море одиноком каменном кубе иной раз видишь рисунок жил и складок, в точности совпадающий с тем, что на береговом мысу, отчего былое их единство не вызывает сомнений. Это и камчатский водопад, срывающийся в море с каменной террасы в несколько десятков метров высотой, рассыпающийся тончайшими струями, похожими на русалочьи волосы. И стоит присмотреться к местности, как становится понятно, что терраса, по которой бежит вода, еще молода, она совсем недавно вздыблена из глубин Земли, потому-то еще не успел распилить ее водный поток, вырезав для себя удобное ложе, полого спускающееся к морю.

И каждый раз, когда вот так наглядно видна игра сил стихии, возникает чувство, будто заглядываешь в заветное место, в саму мастерскую природы.

Дорога, приведшая меня на остров Муостах, была не из коротких. Уже много лет мечтал я пройти Северным морским путем. И вот тем летом эта мечта сбывалась. Начал этот путь в Архангельске и шел все дальше на восток по Ледовитому океану через арктические поселки и города. За спиной уже остались Дудинка, Норильск, Диксон. Трижды прошел я на ледоколах, проводивших сквозь тяжелые льды караваны судов с грузами с востока на запад и с запада на восток, самым трудным по ледовым условиям того года участком морской трассы—вдоль побережья Таймыра. А потом у кромки льдов в проливе Вилькицкого пересел с ледокола «Капитан Сорокин» на попутный транспорт «Сегежалес» и еще через двое суток попал в Тикси.

Хоть старался я двигаться помедленнее, каждую возможность использовал, чтобы в сторону от основной трассы долететь к какому-то пункту на вертолете, самолете, подъехать на автомашине или вездеходе,— словом, повидать и то, что лежит как бы за обочиной- «столбовой дороги» Арктики, двигался я все же много быстрее, чем хотелось. Меридианы, которые здесь, за полярным Кругом, сходятся уже близко, мелькали, словно верстовые столбы. А слева и справа от основного пути оставалось много мест, куда,\к сожалению, невозможно было добраться. Особенно острым чувств© потери становилось тогда, когда курсы судов проходили совсем близко от островов, пб береговым линиям которых были обозначены на штурманских картах полярные станции. Мне хотелось побывать на каждой из них. Но это было невозможно.

Повезло лишь однажды. Ледокол «Красин», на котором я дольше всего ходил, остановился после проводки очередного каравана в бухте Бирули, на севере Таймыра, для осмотра подводной части судна, и я упросил капитана, чтобы вертолет-разведчик, базировавшийся на борту ледокола и собиравшийся в очередной полет, забросил меня по дороге на полярную станцию острова «Правда», что находилась милях в пяти. Но удача выпала половинчатая: на острове я пробыл всего два часа—возвращаясь с задания, вертолет захватил меня и доставил обратно на судно.

Разговор на «Правде» с полярниками вышел слишком торопливый, сбивчивый, путаный. И так уж получилось, что больше говорили мои собеседники не о своем житье-бытье, а о белых медведях—«выдавали» одну байку про «хозяина Арктики» за другой.

Когда же—опять из-за того, что очень спешил,— задал я лобовой вопрос: что привело семерых молодых парней на остров, какая внутренняя потребность превратила их на годы в «полярных Робинзонов», всерьез мне никто отвечать не стал, а так, с шуточками сказали про охоту, про чистый воздух и тому подобное.

Словом, вернувшись на ледокол, почувствовал я острую потребность снова побывать на полярной станции. Расспрашивал бывалых моряков на «Красине», какой из пунктов будущего моего пути по арктическим морям даст наилучшую для этого возможность. Собеседники были едины во мнении: Тикси. Там одно из северных управлений гидрометеослужбы, некоторые «полярки» находятся сравнительно близко от поселка. И когда попал я в Тикси на лесовозе «Сегежалес», первый визит нанес в управление гидрометеослужбы. И тут мне повезло. Оказалось, что вечером того же дня идет в устье Лены небольшое судно «Дунай». Будет оно проходить рядом с полярной станцией Муосгах и может меня туда забросить, а через сутки-двое—на обратном пути—забрать. Так я оказался на острове.

...Ледяная линза стала скрываться за грудами песка, ссыпавшегося с верхней части обрыва. Под особенно большой осыпью, которая перегородила половину отмели, линза исчезла окончательно. Берег стал отлогим, а заодно потерял свою прямизну, отступил от моря дугой, образовав небольшую бухту.

Когда мы доехали до середины этой дуги, Аносов остановил трактор, жестом показав мне, чтобы вылезал, и сам вылез, прихватив плетеную корзину.

— Сейчас покажу вам единственную нашу достопримечательность,— сказал он, когда мы отошли немного от трактора.— Тут и пешком пройдемся, как вы хотели. Может, грибков найдем.

По узкому распаду, все более суживающемуся по мере подъема, мы выбрались на довольно широкое плато.

— Вот,— сказал Аносов.— Вот она—наша историческая достопримечательность.

Перед нами, неподалеку от берега, стояла полуразвалившаяся, почерневшая от времени изба.

— И кто же тут жил? — спросил я.— Какая-нибудь экспедиция?

Он кивнул:

— Экспедиция Института мерзлотоведения из Якутска. Целое лето стояла. Они и дом сложили из плавника.

Мы подошли к избе. Над дверью была прибита дощечка, на которой, как объяснил мне Аносов, участники экспедиции выжгли свои фамилии, но от времени дерево растрескалось, виднелись только отдельные буквы. Внутри избы царил разор брошенного жилья. Покосившаяся крыша опасно нависала углом. Казалось, вот-вот она рухнет.

— Вот и вся наша история,— сказал Аносов, когда вышли наружу.

— Ну и что же, нашли здесь что-нибудь интересное?

— Вроде нет. Подтвердили, что остров разрушается, и уехали. Впрочем, я точно не знаю. Это ведь лет десять назад было, до меня.

— Так какая же здесь история?

— Ну как же! — удивился Аносов.— Ученые на острове жили, изучали что-то. Вот дом на память остался. С тех пор и эта бухта называется бухтой Мерзлотников.

— Так и на карте помечена? '

— Да нет же, на карте такую бухточку помечать отдельным именем не станут. Это у нас на станции так называют. И от смены к смене передается.

Аносов задумался на минуту, потом сказал:

— Вообще память здесь, на Севере, долго держится.

Он усмехнулся смущенно, как мне показалось, должно быть, от того, что фраза вышла несколько напыщенной, и, видимо желая скрасить это впечатление иронией, добавил:

— Наверно, потому, что воздух холодный, лед. В общем консервативная среда.

От этих слов я внутренне встрепенулся, ибо представилось, что прячется за ними нечто важное. И надежда возникла, что получен будет—хоть частично—ответ на тот вопрос, который постоянно маячил передо мною после полета на остров «Правда». Я только приказал себе не спешить, не спрашивать ни о чем в лоб, а то опять сведется разговор, как тогда, к историям про белых медведей.

Жилой дом на островной полярной станции

А поначалу, когда выпрыгнул из лодки на песок острова Муостах, на Аносова я и не обратил особого внимания. Тут, видно, то сказалось, что не было в его облике ничего колоритного, связанного с традиционными представлениями об арктической экзотике. Ни особого какого-то выражения мужественной суровости, ни даже бороды. Возраста он был, по арктическим понятиям, среднего—немного за тридцать. Сложения тоже среднего — не толст, не тонок; лицо простое, русское, без особых примет. Да и одежда была на нем того осредненного рабочего типа, с какой на любых параллелях и меридианах страны встретишься: цигейковая ушанка с кожаным верхом, телогрейка, резиновые сапоги.

Если к этому добавить, что держался он просто, говорил спокойно, а в распоряжениях, которые при мне отдавал, чувствовались знание дела и толковость, то выйдет, что но всем приметам выглядел он хозяйственником среднего (опять же!) звена. Его легко было представить колхозным бригадиром, прорабом на стройке, начальником причала в дальнем порту.

За домом мерзлотников потянулась земля, густо покрытая мхом, а кое-где и редкой травой. Лишь в низких местах трава становилась погуще, помахивали на ветру белые султанчики пушицы, похожей издали на одуванчик, то и дело желтыми каплями вспыхивали полярные маки. Глядя на зеленый ковер, покрывший землю, нельзя было не удивиться способности трав и мхов выстоять, прижиться в самых, казалось бы, невероятных условиях — на тонком слое почвы, покрывшем ледяную линзу.

Я попытался передать это свое ощущение Аносову, но, должно быть, оттого, что я все еще не знал, как с ним разговаривать, вышло у меня слишком красиво, выспренне. Сказал вроде того, что, мол, каждой здешней былинке хочется низкий поклон отвесить за мужество и жизнестойкость. Однако Аносов понял меня, более того, как-то вдруг изменил своему спокойствию, карие его глаза сверкнули:

— Вот именно! — подхватил он.— Здесь каждое растение — чудо! Даже когда на острове годами живешь, не устаешь удивляться.

Я заметил в ответ, что, по моим наблюдениям, не у всех людей, работающих в Арктике, навсегда остается это чувство.

— Знаю,— согласился он нехотя, будто извинялся за кого-то.— Только мне кажется, если произошло с человеком такое, лучше ему подаваться на материк...

Он вдруг присел на корточки и поманил меня:

— Вот, посмотрите!

У самых его ног чуть высовывалась из мха ярко-красная пуговка—головка сыроежки.

Аносов вынул из кармана телогрейки перочинный нож, аккуратно срезал гриб и, распрямившись, передал его мне:

— Видали такое?

Секунду терзали меня противоречивые чувства: хотелось подыграть ему, сказать «не видал», но я очень боялся допустить в наше общение, начавшее только складываться, хотя бы одну фальшивую ноту. И это соображение пересилило:

— В общем-то сыроежек в Подмосковье много...— сказал я осторожно.

— Это только название совпадает! — ответил он задиристо.— Гриб совсем другой. Вы его пощупайте, прижмите пальцами!

Я сжал гриб—он оказался плотным, словно это была не настоящая сыроежка, а вырезанный из дерева грибок для штопки.

— Не похож на подмосковные? — радостно спросил Аносов.— Здесь все такие. Мало того, что сама ткань гриба плотная. В тундре нет ни червей, ни муравьев — грибы портить некому. Они у нас крепенькие. Один к одному! Так что глядите под ноги, ищите. Раз один нашелся, будут и другие. Мы их не рвем — срезаем. Держите.— И он протянул мне складной ножик.

Мы пошли дальше. Земля перед нами то и дело приподнималась пологими пригорками, в низинах между которыми часто хлюпали под ногами болотца, а кое-где оказывались мелкие озера, которые мы то преодолевали вброд, то обходили по берегу. Сыроежки попадались часто. И такие же пуговки, как первая находка Аносова, и побольше, почти обычного размера, но все плотные, словно кусочки дерева.

Аносов рассказал мне еще об одном удивительном свойстве здешних грибов: нет среди них горьких, несъедобных, а главное — ядовитых. Выходит и в этом важная рациональность и как будто даже чистота помыслов северной природы.

Так, потихонечку собирая сыроежки, дошли мы до северной оконечности острова. Постояли несколько минут, глядя с обрыва на плоскую песчаную косу, тянувшуюся желтым языком от острова Муостах к материку—мысу Муостах, на узкий мелководный пролив, их отделявший.

Аносов сказал, что зимой по льду с материка приходят на остров песцы. На северной оконечности Муостаха самое лучшее место для охоты. Он предложил вернуться к трактору другим путем — мимо песцовых ловушек.

Мы остановились на горке над самым берегом у длинного бревна, край которого был укреплен на врытом в землю столбе. Это и есть песцовая ловушка. Аносов объяснил, как поднимают бревно, как закладывают под его край какое-нибудь лакомство для зверя — приваду. Когда песец принимается за еду, он задевает за веревку, удерживающую бревно, и оно падает на голову песца.

О жестоких подробностях добычи диких зверей говорил Аносов спокойно, деловито. И этот тон удивил меня: казалось, он не вяжется с недавними суждениями. Я сказал, что и песец, прижившийся в этих местах, по крайней мере не меньшее чудо, чем та же пушица.

— Вы, видать, не охотник? — спросил Аносов, мягко улыбнувшись.

— Нет, не охотник.

— А мясо диких зверей едите?

— Конечно, ем. Я же не вегетарианец.

— Вот видите. Здесь только любоваться природой невозможно. Гриб — чудо, но мы его срежем и съедим. Рыба—чудо, но мы ее постоянно ловим. Олень—чудо, но, если к нам забредет, пристрелим и до косточки обглодаем. То же самое утка или другая птица. Поставки с материка нам идут неплохие, но ведь и свежатина нужна. Так что охотничья повадка в нас здесь крепко въедается.

— Но песцы-то в пищу не идут!

— Конечно, нет! Это дело другое. Мы их шкурки сдаем государству. Я же говорю — все дело в охотничьей повадке.— Аносов задумался ненадолго, будто взвешивая еще раз свои слова, потом сказал твердо, решительно: — Нет, как хотите, я никакого противоречия не вижу. Одно дело, когда за зверем на вездеходах по тундре гоняются или с вертолетов его бьют. Это, конечно, самое настоящее хищничество. А мы охотимся древним способом, каким здесь сотни лет вели промысел. Тогда ущерб природе не наносили, значит, и мы не наносим.

Я подумал, что на острове связи человека с животным и растительным миром выступают яснее, рельефнее, прямее, а значит, кажутся более грубыми.

Об этом я и сказал Аносову. И он, по лицу было видно, моему признанию обрадовался: всякому по душе, если другого удается убедить в правоте своих суждений.

Наш разговор стал непринужденным, я, естественно, старался как можно больше узнать о жизни и быте зимовщиков, их работе и досуге.

Аносов то и дело возвращался к занимавшей его теме. Он был твердо убежден: многие беды на Севере происходят из-за того, что люди, едущие сюда работать, думают пробыть в этих местах недолго. Иные потом остаются на многие годы, но все равно «чемоданное настроение» не исчезает. Они не заботятся даже об устройстве своего быта. Впрочем, это еще полбеды. Хуже, что некоторые и к своему делу относятся как к временной работе: после меня хоть потоп!

Взять хотя бы плавник. Сколько его валяется по берегам полярных островов? Тысячи кубометров! Конечно, для зимовщиков это удобно: дрова заготовлять не надо. Но если широко взглянуть, по-государственному, ведь это масса загубленного леса. Кто этот вред тайге нанес? Конечно, временщики, те, для кого Сибирь лишь недолгая арена деятельности, кому одно нужно—заработать побольше.

Нет, на Север надо ехать всерьез и надолго, оседать здесь крепко, пускать корни. Аносов, например, глубоко убежден, что на зимовки должны ехать не холостяки, а люди семейные, с семьями ехать. Он сам, когда еще учился в Ленинградском арктическом училище, твердо решил, что поедет на «полярку» с женой.

Как задумал, так и вышло. Жена его, Лариса, гидрометеоролог, нее пять лет, что он на зимовках, с ним вместе. А еще на их станции две семьи: Захаровы Павел и Нина, он —старший радиотехник, она — повар; Зелинские, Виктор —старший гидрометеоролог, Татьяна — техник-актинометрист.

Получается такое соотношение: всего на станции девять человек, из них шестеро семейных.

А ведь как бывает, когда на «полярках» одни мужчины? То и дело жалуются начальники станций, что не могут своих "гвардейцев" заставить держать комнаты в порядке. Пол в кают-компании помыть— целая проблема. А кроме того, при ненормальной, холостой жизни и за собой следить лень: роба мятая, ходят небритые. При такой жизни и работа выполняется спустя рукава.

А на Муостахе у каждой семьи своя комната. И нелепо было бы даже напоминать женщинам, чтобы они следили за порядком. У них это в крови. Станция для них родной дом, семейный очаг. Ну и холостяки волей-неволей подтягиваются. Если у соседей уют, неловко и собственную комнату запускать. Или другое взять: кают-компания всегда сияет, и никому в голову не придет явиться сюда в робе, грязных сапогах. А ведь все эти мелочи в совокупности составляют нечто очень важное — стиль жизни.

Правда, Аносов ради справедливости обратил внимание, что Муостах в смысле реализации этой программы —место идеальное. Ибо из-за того, что находится он поблизости от Тикси, разрешают полярникам держать и детей. Однако если продумать все основательно, то количество станций, куда семья сможет ехать на работу в полном составе, вероятно, удастся расширить.

Тут мне показалось, что Аносов слишком увлекся.

— Но у вас-то, на Муостахе, пока детей нет? Он посмотрел на меня удивленно:

— Как нет? Трое! Андрюша Зелинский, Вова Захаров и наша Валерия.— Аносов, вспомнив что-то, добавил: — Ну да, вы же ночью прибыли. Детсад наш уже заснул, а уехали мы рано—дети еще не встали. Вернемся — познакомитесь! Они-то про вас вчера целый день расспрашивали. Узнали, что кто-то должен приехать, и все приставали: какой дядя? Чей он папа? Где будет жить?

— Но ведь семьдесят второй градус?..— спросил я осторожно.— Полярная ночь, морозы. Как же здесь детям?

Аносов усмехнулся:

— Я, правда, не врач, но, по моим наблюдениям, отлично.

— И не болеют?

— Бывает, конечно. Но гораздо реже, чем на материке. Там ровесники наших ребятишек то грипп подхватят, то коклюш, то свинку. Особенно в детских садах. А на нашем острове ни одного микроба. Воздух чистейший!

— Но ведь кто-то должен постоянно заниматься детьми, следить за ними.

— Следим! Зимой одних из дома не выпускаем. Кто свободен, тот с ними и погуляет — со всей троицей. А летом сами бегают по станции, все время на виду.

— И нравится им на острове?

— По-моему, нравится. Впрочем, это вы сами увидите...

За разговором время бежало незаметно. Корзина постепенно наполнялась сыроежками. Так добрались до дома мерзлотников и тем же распадком, что поднимались вверх, спустились на отмель к трактору.

Аносов взял из кабины аккуратно завернутые в бумагу бутерброды, термос с кофе, мы наскоро перекусили и двинулись к станции. Но еще и полдороги не проехали, как Аносов остановил трактор.

— Еще одна маленькая экскурсия,—сказал он, улыбаясь.—Так сказать, для полноты картины. На этот раз природная наша достопримечательность. Не ахти какая, но для нас очень важная.

Мы пошли вверх по пологому склону и через несколько минут оказались у озера, размеры которого были чуть больше тех, что до этого нам попадались.

— Вот единственный настоящий пресный водоем на Муостахе,— сказал Аносов торжественно.

— А остальные? — Я показал на сверкавшие по всей округе водяные блюдца.

— То, считайте, лужи. Сегодня есть, завтра высохли. А это постоянное озеро.

Я обратил внимание на следы тракторных гусениц, которые подходили к самому берегу озера и змеились от него на юг, к станции.

— Оказывается, ваш славный ДТ не так уж безнадежно стар,— сказал я Аносову,— он не только по ровной местности бегает, но и по пересеченной?

— Конечно, бегает. Но мы по тундре только к озеру ездим. Летом воду отсюда доставляем, зимой—лед. И точно по одному следу, ведь здесь слой почвы тонкий. Содрать-то его легко, а зарастает он десятилетиями.

...Одинокий тракторный след, бегущий от озера и теряющийся за пригорками, который увидел я на острове Муостах, до сих пор стоит перед глазами. А по контрасту вспоминается совсем другая картина, увиденная на Диксоне.

Поселок Диксон состоит из двух частей. Большая часть его расположена на материке, на коренном берегу Енисея, а меньшая — на ближнем острове, который тоже носит это имя. В островной части—аэропорт, несколько учреждений, жилые дома. Здесь я провел несколько дней в ожидании очередного каравана судов, идущих на восток.

Рисунок. Линза вечномерзлого льда в основании острова

Дома занимают краешек острова. А вся остальная его часть пока еще пустынна. И поскольку Диксон был первым на моем пути заполярным островом, это пространство с самого приезда манило меня. И не терпелось посмотреть, как выглядит земля, о которой столько было прочитано. Но когда я выбрался однажды вечером за окраину поселка, открылось нечто совершенно неожиданное: вся округа была иссечена отпечатками гусениц. Иногда они проходили совсем рядом, параллельно друг другу. Следы были узкими, глубокими, по всей видимости, ездили здесь на новеньких мощных вездеходах, которым ничего не стоило двигаться старой колеей. Но каждый водитель искал дорогу поровнее и почище, а потому выбирал целину. Это были полосы лишенной признака жизни земли. Они гляделись безобразными шрамами на зеленом фоне тундры.

Не знаю, кто именно оставил эти шрамы, но не сомневаюсь, повинны здесь те самые временщики, о которых говорил Аносов.

Контраст между гусеничными следами на двух разных островах был тем более разителен, что судьбы этих островов совершенно несхожи. Диксон стоит на крепкой каменной основе, и нет никаких причин думать, что он в обозримом будущем исчезнет. А Муостах, как уже говорилось, рушится на глазах. Оттого, казалось бы, здесь более простительны недальновидные поступки. Стоит ли осложнять свое существование, жалея обреченный остров?

Но Аносову не приходили в голову такие соображения. Логика его замечательно проста: раз дан под опеку начальнику станции этот остров, то, пока высится он над губой Буор-Хая, должно о нем заботиться. И тут я подумал, что первое мое впечатление об Аносове, когда представился он мне хозяйственником среднего

звена, не было ошибочным. Конечно, разные бывают хозяйственники, но большинство таких, кто помнит, что само название их социального статуса происходит от того же корня, что и слово «хозяин». Они и становятся рачительными хозяевами того, что им доверено.

...С утра, пока ездили мы с Аносовым, солнце пряталось в пелене облаков. А когда подъезжали к станции, ветер разогнал тучи, и солнце, стоявшее высоко в небе, залило всю округу праздничным сиянием. Лучи его отразились в легкой ряби губы Буор-Хая, в стеклах домов, в огромном фонаре маяка и запрыгали над островом тысячами бликов.

Встречала нас живописная орава—трое ребятишек и двое станционных псов. Все пятеро казались шарообразными. Собаки Дымка и Бизон — оттого, что были низкорослы и лохматы, а дети — из-за множества одежд, в которые укутали их по ветреной погоде. Словно ртуть, эти шарики то сливались в один ком, то рассыпались в стороны, раздавались лай, визг, крик, победные вопли.

Когда мы вылезли из трактора, этот клубок накатился на нас, шарики запрыгали у ног, издавая еще больший шум, и Аносову стоило немалых трудов навести порядок.

Потом, сопровождаемые чуть утихомирившимся эскортом, двинулись мы к кают-компании. У ее дверей Дымка и Бизон вынуждены были отстать, хотя и жалобным визгом, и всем своим видом постарались изобразить глубочайшую обиду и полное собачье отчаяние. А дети вкатились за нами.

На обед мы с Аносовым опоздали. Кают-компания опустела, только повар Нина Захарова возилась у плиты. Она попросила подождать минутку. Но тут пришла Лариса Аносова и взялась за дело: она была свободна от вахты. Мы уселись за стол. Дети тоже заявили, что проголодались, заняли свои места и оттуда, пересмеиваясь и перешептываясь, наблюдали за «новым дядей»...

Потом Аносов повел меня показывать станцию, рассказывая о современных методах изучения атмосферы и гидросферы нашей планеты. Перечислить все методы, подчеркнул он, непросто. Здесь и специальные спутники Земли, самолеты ледовой разведки, ледоколы, особые «корабли погоды», автоматические радиоустановки, разбросанные по труднодоступным районам. Так что, казалось бы, гидрометеорологические станции, которые тридцать — сорок лет назад были главными поставщиками необходимой информации, теперь потеснены новой внушительной техникой. Однако раздел гидрометеорологии, непосредственно занятый изучением погоды, недаром называется синоптикой—слово происходит от греческого «синопсис», что значит «обозреваемый, дающий обзор всех частей целого». Чтобы понять, какие процессы господствуют в атмосфере и гидросфере, как пойдет борьба сил природы, определяющих состояние воздушной и водяной оболочек (а без этого невозможно составить прогноз погоды), необходимо располагать одновременно полученными данными в различных точках Земли. Большинство таких сведений дает сеть гидрометеостанций. И работа каждой из них существенно влияет на общую картину, особенно когда речь идет о станциях на островах Северного Ледовитого океана, ведь Арктику недаром называют «кухней погоды».

Если бы вдруг какая-то станция прекратила работу, то образовался бы пробел в картине развития атмосферных процессов.

Конечно, в Арктике сегодня работают крупные центры по изучению погоды, целые гидрометеорологические обсерватории с коллективами в несколько десятков специалистов. Но и маленькая станция острова Муостах (по официальному табелю о рангах, станция второго разряда) — одна из необходимых ячеек гигантской всепланетной сети. Станция осуществляет целый цикл наблюдений по метеорологии, гидрологии, актинометрии (наука о солнечной радиации), следит за содержанием озона в воздухе. Кроме того, Муостах принимает информацию о погоде от двух АРМСов (автоматических радиометеорологических станций), расположенных поблизости. И еще она занимается практическими нуждами района— снабжает данными о погоде аэропорт Тикси, а моряки и речники получают с Муостаха сведения о волнении на подходе к бухте. Эти сведения особенно нужны в период, когда буксирные суда ведут из устья Лены в Тикси огромные плоты. Для их перегона коротким морским путем нужен почти полный штиль: любая шальная волна, заскочившая в бухту, может разметать плоты.

Наконец, еще одна забота полярников — маяк, который питается электроэнергией станции.

Из девяти зимовщиков Муостаха четверо (в том числе и сам Аносов)—гидрометеорологи, двое—актинометристы, радиотехник, электромеханик и повар.

Гидрометеорологи несут вахту круглосуточно. У них восемь основных сроков наблюдений (через каждые три часа). Кроме того, ведутся ежечасные наблюдения за погодой на авиатрассах и за состоянием моря. Все гидрометеорологи одновременно и радисты. Комплексный подход к изучению различных процессов в атмосфере и гидросфере позволяет воссоздать общую картину, увидеть явления во взаимосвязи и взаимообусловленности. Словом, полученные данные становятся черновым материалом для науки. Потому зимовщики, сказал Аносов, относятся к своим обязанностям с особой ответственностью.

...Потом мы окунулись в прозаическую сферу — пошли смотреть то, что начальник станции назвал хозяйственными объектами. Но и эти «объекты» были сработаны со знанием дела.

Баня с отличной каменкой, и пар здесь удается поднять такой, что быстро выгоняет усталость из натруженных рук и ног, прибавляет здоровья. Хороша оказалась коптильня, устроенная на рыбацкий манер: печка с тлеющими над огнем опилками и ящик, пристроенный к концу трубы, в которую проходит дым. Продукцию ее я пробовал за обедом и ужином. Должен признаться, что, хотя на многих рыбных промыслах побывал, редко где случалось отведать столь великолепно прокопченной рыбы. Немалое впечатление произвел на меня гигантский холодильник, сооруженный очень просто: с учетом природных особенностей прокопали песок метра на полтора в глубину, а когда дошли до ледовой линзы, выбили во льду широкую нишу. Даже в тот августовский день в погребе царствовала стужа, и все находившиеся здесь припасы: и оленьи туши, и рыба, и разные продукты, доставленные с материка,— искрились снежными кристаллами.

Ну а потом я попросил позволения осмотреть маяк. Еще с моря поманила меня загадочная его вертикаль.

Маяк Муостаха выглядит именно так, как рисуют эти сооружения в детских книжках,— огромная, совершенно ровная колонна. Она поднимается над островом метров на тридцать. Сооружен маяк одновременно со станцией, в середине тридцатых годов, когда начиналось строительство порта Тикси, налаживалось регулярное судоходство в восточном районе Арктики. В то время главным строительным материалом был лес. За прошедшие десятилетия доски обшивки посерели, но от этого только выиграли: теперь серебрятся под солнцем, будто лемехи на крыше северной деревянной церкви. И поставлен он, как ставили когда-то поморские умельцы соборы,— на взгорке и хорошо вписывается в окружающий пейзаж.

Мы поднялись на невысокое крыльцо, пристроенное к основанию маяка. Аносов открыл дверку и пропустил меня вперед. Глянув вверх, я еще раз сравнил маяк с церковью, вернее, с деревянной колокольней. По бесконечным крутым лесенкам долго лезли мы до верха. Лестницы, как и вся основа сооружения, были сработаны из толстого деревянного бруса, который здесь, внутри маяка, не потерял своего золотистого смоляного цвета и запах издавал свежий, лесной.

На верхний балкончик, укрепленный вокруг маячного фонаря, мы добрались в полном изнеможении. Зато, когда отдышались, открывшийся вид вознаградил за все. Очертания губы Буор-Хая читались четко, будто на карте. Видна была и северная оконечность острова, где мы уже побывали, и мыс Муостах, рогом вспарывающий морскую гладь. И название мыса (Муостах — по-якутски «рогатый») легко и естественно уложилось в памяти. А левее, в легкой туманной дымке, обозначились на фоне высоких гор поселок Тикси, многочисленные суда на рейде. Тени по всей округе лежали резкие, и оттого каждый уступ и подъем местности воспринимался рельефно. А голые каменные хребты и складки сияли под солнечными лучами бесконечным разнообразием красок — от бледно-розового до ярко-синего. Казалось, они не отражают, а сами излучают свет. И от этого пейзаж воспринимался как яркая декорация в духе картин Святослава Рериха.

А потом, когда спустились с маяка и подошли к жилому дому станции, увидели мы на первый взгляд немудреную бытовую сценку, но была она здесь столь неожиданной, что врезалась в память наравне с великолепным пейзажем Буор-Хая.

Представьте себе большой одноэтажный деревянный дом, обшитый тесом, который стоит на взгорке. Перед домом выстлана досками широкая площадка. Все это залито ярчайшим солнечным светом. А на крыльце, на скамеечке, живописной группой сидят три молодые женщины с вязанием в руках. Греются на предзакатном солнце, неторопливо шевелят спицами и ведут тихий разговор. У их ног, разомлев от солнца, развалились лохматые псы.

Трое пестро одетых детишек то крутятся возле дома, то скатываются под горку к берегу, в нескольких десятках метров от которого двое мужчин, сидя в лодке, перебирают сеть. И видно, как время от времени над бортом лодки поблескивает чешуей крупная рыбина.

Рисунок. Цветы Заполярья

Все будто с лубочной картинки срисовано, будто перенесено в наш бурный век из никогда не существовавшей сказочной страны, населенной счастливыми людьми, жившими в согласии друг с другом и со всем окружающим их миром. И это происходит на семьдесят втором градусе северной широты, далеко за полярным кругом, на пустынном, состоящем изо льда острове.

Все это ни в коей мере не означает, что можно изображать жизнь Заполярья в идиллических тонах. Трудности Арктики с ее суровым бытом пока еще остаются. Но в тот момент, когда мы возвращались с маяка, я думал совсем о другом. Мне казалось, что я уже могу кое-что ответить на тот вопрос, с которым ехал сюда, на Муостах: почему в наши дни находятся люди, которые всем благам современной цивилизации предпочитают жизнь среди ледовых просторов? Естественно, что увлеченность своим делом стоит здесь на первом месте.

Но не только это играет роль. Как порой не хватает нам общения с природой! Особенно болезненно воспринимают это многие жители городов. Отсюда и турпоходы, и альпинистские восхождения, и плавания по бурным рекам на самодельных плотах, не всегда кончающиеся благополучно.

На заполярном острове этой проблемы не существует. Первозданная природа—вот она, ступи лишь за порог. И не на один отпускной месяц, а постоянно, изо дня в день находишься с нею в самых тесных контактах.

Но пожалуй, главное в том, что здесь, на острове, ты не праздный соглядатай, любующийся травами и птицами, сама твоя работа прямо и непосредственно связана с изучением природы. В этом —смысл пребывания на полярной станции.

Чувство оторванности от мира? Как это ни парадоксально, вероятность его возникновения куда больше в городе, чем на дальнем острове. Впрочем, тут, конечно, однозначные суждения неприемлемы. «Нестыковка» с другими людьми в Арктике воспринимается особенно остро. Однако, как правило, общение в малой человеческой группе бывает душевным, естественным, ведь сами условия жизни, противопоставленность малой группы окружающему миру невольно сближают людей.

...После ужина все собрались в кают-компании. Сам собой возник общий разговор о литературе, о московских писателях, книги которых читают и перечитывают зимовщики, и вообще о жизни.

А в три часа ночи меня разбудил вахтенный метеоролог Виктор Зелинский. «Дунай» уже подходил к полярной станции Муостах. Пора снова в дорогу.

 


 
Рейтинг@Mail.ru
один уровень назад на два уровня назад на первую страницу