На суше и на море 1982(22)

ЛЕВ ГЕЙДЕНРЕЙХ

ПЛАВАНИЕ В ИНДИГУ

Очерк

Отплытие

— Мы рассмотрели докладную записку, присланную вами еще зимой. Ваши доводы о необходимости завезти морем в реку Индигу дома для организации заготовительного агентства вполне своевременны. Мною уже отданы распоряжения изготовить постройки здесь, в Архангельске. Вам придется возглавить эту маленькую экспедицию. Постройки завезете в разобранном виде, а одновременно товары для населения Тиманской тундры в годовой потребности. С Белмортраном достигнуто соглашение. Будем фрахтовать парусное судно средней грузоподъемности.

Разговор происходил в кабинете уполномоченного Внешторга по Северному краю в конце 20-х годов.

Получив мое согласие, управляющий удовлетворенно кивнул головой:

— Вот и отлично. А сейчас срочно составьте заявки на товары и начинайте их отбор. Даю вам для разъездов нашу Ласточку. Лошадка резвая. Команду подберет пароходство. Лоцманом пойдет Алексей Александрович Жилинский. Его контрагентский договор с нами закончился. Примите от него списки дебиторов, остатки товаров. Его доверенного Худякова возьмите в Архангельск: он болеет.

Через несколько дней судно встало под погрузку. Выглядит «Ястреб» как игрушка после капитального ремонта—его прошпаклевали, покрасили. Говорят, раньше принадлежало оно известному купцу-помору Епимаху Могучему. Ходил он на нем и в «Норвегу» и в Англию. Две мачты, вместительный трюм. Просторный кубрик для команды в кормовой части, каюта для капитана и пассажиров на носу.

Командует «Ястребом» Михаил Иванович Замятин, помор из Сумского посада. Как все поморы, капитан немногословен. Он немолод, уже за пятьдесят, худощав, с подстриженной бородкой и сединой на висках, обветренным лицом в глубоких морщинах. Небольшие голубовато-серые глаза внимательно и цепко смотрят из-под белесых косматых бровей. Бросились мне в глаза крупные сильные кисти рук, с юности привыкших иметь дело с канатами, тросами, парусами. Михаил Иванович прошел суровую матросскую школу на парусниках, и нелегко, видно, ему досталось его капитанское звание.

Лоцман Жилинский—известный в те годы северовед, опубликовал книги «Крайний Север Европейской России», «По самоедскому берегу» и другие. С ним я встречался на зимних дорогах от села Неси до Нижней Пёши, где были заготовительные агентства, и до Индиги, куда снаряжался «Ястреб».

Вся эта территория, охватывавшая Чешскую губу с впадающими в нее речками Вижас, Ома, Снопа, Пеша, входила в мой район заготовок — уполномоченного Севкрайгосторга по Канинской и Тимайской тундрам.

Ласточка оказалась из породы орловских рысаков, серой масти в яблоках. Езжу на ней по базам, отбираю товары. Грузовых машин в Архангельске тогда не было. Все грузы везли в порты гужевым транспортом. Капитан Замятин принимает их. Портовые грузчики действуют по старозаветным правилам. В трюм на самое дно укладывают мешки с мукой. В случае течи она не особенно пострадает. Если нижний ряд и подмочит, мешок покроется коркой, а внутри мука останется сухой. (Но течи быть не должно: «Ястреб» проконопачен добротно, просмолен до ватерлинии.) На мешки с мукой—все остальное: кожу—юфть и сыромять, ружья—ижевки и тульские дробовики, винтовки системы «Ремингтон», байховый чай, ящики с табаком и галантереей. Разборные дома и склад крепят на палубе канатами. Продукты для команды принимает кок Любимов.

Конец июня, дни солнечные. После работы вместе купаемся в Двине. Холодновата водичка! Прыгнешь с борта вперед головой— сердце заходится, а вынырнешь, отфыркаешься и пойдешь саженками к первому бакену на фарватере, на бакене отдохнешь и обратно на «Ястреб».

Перед отплытием весь день я провел в краевой конторе Госторга, оформил бухгалтерские документы.

Очень волновалась мама: как, на паруснике через Белое и Баренцево моря! Всплакнула. Отец только сказал:

— Будь осторожен, море шутить не любит. Подружись с Замятиным, я его знаю: человек надежный. С командой живи просто. Не задирай нос. Ну все!

Мама не утерпела, благословила по русскому обычаю. Расстались.

Вечером я поднялся на судно с двумя чемоданами и вместе с Жилинским мы разместились в носовой каюте.

В это время, в июне, в Архангельске стояли белые ночи. В восемь утра отчалили от пристани. На фарватер Двины вытащил нас маленький буксир.

Тянул легкий зюйд-остовый ветерок. Затрепетали кливера. Пополоскались и слегка надулись паруса грот- и бизань-мачты. Тихо движемся к двинскому устью. Остаются позади пристани, набережная, северный архангельский бульвар с белоствольными березками, парусники на рейде, лесовозы, биржи лесопильных заводов со штабелями круглого леса, янтарно-желтыми квадратами досок, клепки, бруса. Тянет смолистым запахом сосны. В запанях россыпью лес, приплавленный с верховьев речек, стремящих воды в могучую Двину. Ох и поработать приходится ей в сплав, да и во всю навигацию, поворочать плотов, кошелей, парусников, буксиров, лесовозов с иноземными флагами!

Северная Двина, как и Волга,— река-работяга. А какой народ! Матросы на «Ястребе» скинули свои робы, трудятся голые по пояс, сухощавые, мускулистые, обвеянные солеными ветрами—это ли не натурщики для самого придирчивого художника!

А те, что работают на запани?! Одни проталкивают лес баграми с бонов, другие, как канатные плясуны, быстро перебирая ногами, плывут по запани на мокрых, скользких, крутящихся бревнах, балансируя с помощью багра в руках. Вот один сорвался, ухнул в воду. Ничего! Вынырнул, а над ним подшучивают, кричат: «Выстал! Выстал!» И опять кипит работа.

Север! Лесной, двинской север, сосновый, еловый, березовый. В те годы ловили по всей Двине стерлядь самоловами, семгу поплавенными сетями, селедку и корюшку зимой в устье реки черпали, пахла эта серебряная рыбка удивительной свежестью.

В каюту почти не захожу, все время на палубе. Что значит парусник! Не отдает на «Ястребе» ни мазутом, ни маслом машинным, не пыхтит судно машинной утробой, дышит ветром, солнцем, пахнет смолкой, пенькой. И какой-то особой радостью бытия охватывает всего меня этот северный двинской день!

Тишина... Журчит под носом судна вода, хлопнет парус или кливер, и опять все тихо, если не считать крика чаек.

Ветерок свежеет, крепнет. Паруса выпятили белые лебяжьи груди, стали тугими, как тетива натянутого лука. Вода под носом «разговаривает» громче.

Кузнецов по лагу отсчитывает узлы. Недалеко уже до Чижовки. Там таможенный досмотр, а потом Белое море. Работаю вместе с командой, помогаю чем могу. Это сближает и роднит. Зашел в рубку.

— Ну как, Михаил Иванович?

— Пока все в порядке. Смотрите, навстречу идет корабль.—И Замятин передал мне -бинокль.

В окулярах трехтрубный корабль.

— Военный,— коротко бросает Замятин.— Как будто крейсер.

— «Аврора»...— читаю в бинокль.—Да это легендарный крейсер! Вот встреча! А в кильватере не то эсминец, не то сторожевик.

— Право руля!

— Есть право руля!—отзывается Кузнецов.

Все выстроились вдоль левого борта. Стоим смотрим как зачарованные. Опомнившись, начинаем махать кто платком, кто кепкой. А с «Авроры» и эсминца «Комсомолец» отсигналили флажками: «Счастливого плавания!» Чувство какой-то особой гордости заполнило сердце.

«Аврора» под командой комиссара Белышева прикрывала переход красногвардейских отрядов по Николаевскому мосту с Васильевского острова в центр Петрограда!

7 ноября 1917 года в 21 час 45 минут с крейсера раздался исторический залп—сигнал к штурму Зимнего. Теперь это учебный корабль Балтийского флота. Идет в Архангельский порт. Стройный могучий крейсер весь в флагах расцвечивания.

Белое море

Прошли таможенный досмотр на Чижовке. Выходим в Белое море. Встреча с «Авророй» как-то всколыхнула, взволновала маленький экипаж «Ястреба».

Сидим втроем в капитанской каюте: Замятин, Жилинский и я.

— На «Авроре»-то наверняка есть и наши ребята,—говорит капитан,— с Поморья, мезенские, с Долгощелья, Койды, Мегры, из Ручьев. Там ведь извечные моряки—зверобои. Их почти всех на флот берут. Долгощельские Буторины, койденские Малыгины, ручьевские Юрьевы—все известные фамилии. Пролив в честь капитана—командора Малыгина назван. Еще в восемнадцатом столетии прошел он от Печоры до Оби на паруснике. А у нас, в наше время, из Сумского посада сколько моряков вышло! Одних Ворониных три брата и все капитаны: Владимир Иванович, Александр Иванович и Иван Иванович. Я их всех знаю.

И разговор переходит на общих знакомых, родные места. Есть, о чем поговорить, что вспомнить.

Были в те годы в Архангельском и Мезенском уездах два понятия. Все приморские, беломорские посады и села назывались Поморьем. А вот выселки по Чешской губе стояли не у самого моря, а по рекам, и назывался этот район Поречьем. Славился он разными промыслами, животноводством. Держали по многу коров, овец. Шерсти хватало и на рукавицы, чулки, душегрейки, катанки. Молоко было жирное, взбивали пахточное масло. Ах и хороши в мезенских деревнях шаньги с этим маслом в «помаковочку»!

Лошадей не ковали: в «убродных» снегах кованая лошадь засекалась подковами. Кони с широким копытом по мягким снежным дорогам шли ходко, были выносливы, не боялись мороза и пурги. Дорогу чуяли даже после снежных заносов.

На юг, вверх по течению Мезени, сажали картошку, сеяли рожь и ячмень. Стояли реденько по верховским деревням мельницы-ветрянки. Помор, прохваченный морозом и «сиверко», любил кондовую, теплую избу. Вот почему около нее, как непременная деталь, огромные поленницы сухих дров. Такова была мезенская северная деревня, где прошла моя юность.

Ну а что же Белое море? Почему же оно «Белое»? Всякие оттенки принимает море, а вот белым трудно его себе представить. Может быть, оно названо так потому, что, замерзая на большую часть года, оно действительно становится белым, снежным? А может, это отзвук сказаний и легенд далекого прошлого? Древние народы верили, что на далеком севере, за Скифией, находится Северное, или Скифское, море, которое римлянин Плиний называл Белым или Молочным.

Белое море беспокойное, бурное, но встретило оно нас приветливо. Волна небольшая, крутая, вроде зыби. Прошли остров Мудьюг. Во время интервенции здесь истязали и расстреливали большевиков, лучших представителей трудового люда, борцов за народное счастье.

Идем западной стороной моря, мимо Талицы, Сосновки. Примерно на траверзе Поноя берем курс на север.

Немного поослабли тросы, крепящие груз на палубе. Ребята перетянули их, задраили брезентом трюм. Работаю с парусами. Часто спускаюсь в кубрик. Там идеальная чистота, аккуратно заправлены койки. Поем хором под гитару, которая звенит перебором в руках кока. У Любимова хороший баритон. Он любит душещипательные, «жестокие» романсы. Затягивает старинные морские песни, осторожно вступаем и мы. Перебор гитарных струн, мрачный, рокочущий, как вздохи штормового моря,—и вырываются на палубу слова старинной песни.

Плывут синие морские дни. Погода как по заказу. Ни одного серьезного шторма. Незаходящее солнце трудится круглосуточно. У Любимова слегка пухловатое лицо, гладенькое, холеное. За собой следит, иной раз норовит посачковать, пофилонить. Кузнецов— матрос, он же и боцман, иногда ругнет его в «малый боцманский загиб». Ребята частенько полушутя именуют кока интеллигентом. Это ему, видимо, даже нравится.

Как-то отчужденно держится Жилинский. Кузнецов мимоходом бросил:

— Высокого полета птица, книжки пишет, а вот в Индиге-то у него неважно вышло... Ну да дело не наше.

А Кузнецов—жизнелюб. Делает все споро, тщательно, с увлечением. Стойкий, крепкий человек. Он и на палубе держится, когда волна расшалится, твердо, прочно, не качнется, как гвоздем прибит. В Архангельске у него жена, сын да дочка. Говорит о них просто и тепло, без сентиментальности. Видимо, и тут, в семье, все прочно и счастливо. Собирается привезти детям из плавания сухих морских звезд, ракушек, камешков. Живет он в Соломбале, где Петр Первый устраивал свои ассамблеи. Памятник преобразователю России и посейчас стоит в скверике на набережной, близ Соборной пристани, как раньше называли это место.

Авария

Огибаем Канин Нос. Справа остается Тарханов и знаменитые Камбальи банки, где мезенские промысловики—рыбаки с верховских деревень, начиная с Заозерья и Лампожни, летом ловят камбалу и на карбасах везут домой, запасаясь рыбой на всю зиму, до следующей путины. Обогнули Канин и держим путь на юг, уже на реку Индигу—конечный пункт нашего плавания. Индига впадает в Поморский пролив, в бухту, образуемую Барминым мысом и Святым Носом. Она удобна для стоянки судов только в самом устье Индиги. Проход же в реку затруднен песчаными перекатами, по-местному — кошками. Жилинский здесь побывал на суденышке малого тоннажа, поэтому' исполняет роль лоцмана. Замятин в Индигу не ходил.

Карты у нас старые, составленные еще в прошлом столетии адмиралом Наливайко. Лоции тоже устарели. Идем ощупью.

Опять солнечный день. Попутный ветерок. Жилинский в рубке, рядом с капитаном указывает фарватер. Он «слепой», не обставлен знаками. Видимо, обходим мель. Круто поворачиваем мористее, и вдруг корпус судна прошуршал о песчаное дно. «Ястреб» встал, развернувшись носом к морю.

— Ронять паруса! — командует Замятин.

Убрали паруса. Судно неподвижно. Начался отлив.

— Как же так? — обращается Замятин к Жилинскому.

— Перенесло, наверное, кошку. Намыло песку, образовался у отмели хвост, мы на него и напоролись, в прошлую навигацию здесь свободно проходили.

Молчит, хмурится капитан. Жилинский смущен.

— На полном приливе снимемся,— примиряюще говорит Замятину.

— Посмотрим. Не снимет водой, попробуем стянуться завозными якорями. Лебедкой подтянемся. Судно стоит к морю носом, может, удастся вытянуться на глубь. Ну а теперь отдыхать до прибылой воды. Завтра на ручной лебедке придется попотеть.

Отужинали. Команда спустилась в кубрик.

Вода спадает. Ночью, светлой, как день, вышли на палубу. О ужас! «Ястреб» стоит, слегка накренившись на левый борт, на песчаном островке метрах в пятидесяти от берега.

Замятин высоко поднимает брови, отчего морщины пересекли лоб от виска до виска. У Жилинского растерянное, смущенное лицо. Вид виноватый. Вся надежда—на лебедку и якоря на прибылой воде.

Но, судя по берегу, по литорали, прилив здесь небольшой. Да и что сделаешь лебедкой? Дно песчаное, грунт легкий, поползут якоря по этому грунту, а не судно к ним.

Дождались прилива. Спустили шлюпку. Нарастили якорную цепь манильским тросом. Четверо матросов на веслах завезли якоря, сбросили в воду. Вернулись на судно. Вся команда, включая Замятина, встала на ручную лебедку. Крутим посменно. Медленно натягиваются цепь и трос. Натянулись до отказа. Теперь самый критический момент. Поползут якоря к судну—пиши пропал! Дрогнет судно,— значит, снялись.

— Ну теперь передохнем,— говорит капитан.— Плавно крутите потом лебедку, не рывками, может, зацепимся якорями за грунт.

Нет! Судно неподвижно, якоря ползут по песку.

— Еще раз завозить якоря! — командует капитан.

Тот же результат: потные, усталые выкатали якоря, лежат они, наша надежда, на носу «Ястреба». Теперь осталось только разгружаться. На прибылой воде будем вывозить груз на берег. К нам идет легкая ненецкая лодочка. Двое рыбаков поднимаются на борт.

— Здорово!

— Здравствуйте!

Ненцы рыбачат в устье реки. Знакомы мне по зимним приездам в Индигу. Бывали у меня в агентстве в Нижней Пёше с пушниной. Напоили их чаем, накормили.

— Много ли вас тут на рыбалке?

— Да человек десять.

— А лодок?

— Лодок? — Ненец Ледков начинает загибать пальцы.— С мелкой посудой всяких лодок восемь, однако.

— Сели на мель, разгружаться надо, иначе судно не поставить на воду. Поможете — заплатим за работу.

Пока прилив, начинаем разгрузку своими двумя шлюпками. Возим груз к берегу, относим за линию прилива. Укладываем на разостланный брезент. Жилинский с капитаном работают, подают, мы впятером выносим из трюма грузы в шлюпки, отвозим на берег.

Кузнецов предупреждает:

— Аврал, работать во всю силу.

Перекур после трех рейсов. Работа нелегкая: ходить с грузом по песку—каторжный труд, но надо крепиться.

Разборные постройки на следующую ночь во время отлива прямо на песке, возле судна, сплотили; на прибылой воде двумя шлюпками прибуксировали к берегу.

Усталые, мокрые поужинали—и спать.

— Ипполит,— говорю Любимову.— Я ненцам заказал свежую рыбу и мясо. Рыба здесь белая, сиговая, попадает и омуль и кумжа. Мясо из стад привезут. Тут они есть поблизости. Покорми свежинкой ребят денька два. Корми просто, без затей, вволю. Работа адская, харч должен быть отменный.

— Есть.

— В остальное время со всеми на разгрузке будешь работать, с капитаном все согласовано.

Чайки всполошились, летают над судном, над берегом, где мы возимся с грузами. Иные важно расселись на песчаной косе. У многих в гнездах кладка. Вот-вот появятся пуховые птенцы. Но нам не до чаек.

В следующий прилив появилась ненецкая флотилия—шесть лодок и десять ненцев. Лодочки маленькие, на пять мешков муки, не больше. И то помощь. Работать стало веселей. Привезли оленью тушу, рыбы. Рассчитался я с ними товарами. Взяли чаю, сахару, табаку, мешок муки. И вот уже разожжены костры, появились котлы, чайники. Берег ожил. Слышен говор, ненецкие слова вперемежку с русскими. Тиманские ненцы все немного говорят по-русски.

Я объясняюсь с ними на своеобразном северном «эсперанто», состоящем из ненецких, русских и зырянских слов. Ненцы смеются, но понимают.

Весть о приходе судна с товарами по беспроволочному тундровому телеграфу пошла по чумам. Скоро нагрянули оленеводы. Товары не распакованы, но надо приготовиться к отпуску. Рядом с перевезенным на берег грузом установили весы.

В Индиге у ненцев есть пушнина, оленье сырье: шкура замшевая, крупная и телячья, неблюй, пыжик, немного нерпы. От рыбаков примем лососевую рыбу хорошего посола, видимо, появится и семга.

Разгрузку закончили за пять дней, хотя приходилось делать четыре перевалки—из трюма на палубу, с палубы в шлюпки и лодки, подвозку и разгрузку на берегу, а затем переноску за линию наибольшего подъема воды в прилив.

А теперь еще надо таскать груз к месту, где будут построены склад и дом. Это еще метров на сто пятьдесят от берега.

После разгрузки Ледков с женой и еще тремя ненцами остались на берегу. Остальные пошли на лодках на свои рыбацкие тони. Сравнительно недалеко отсюда стадо Захара Алексеевича Апицына голов в шестьсот. Сам он сильный, сметливый человек. Попросил ему передать, чтобы приехал срочно. Хочу договориться, чтобы перевез грузы на оленях.

Облегченное судно снялось с мели и ушло на правый берег бухточки. Там есть крупные камни: нужен балласт на обратный путь в Архангельск. Отсюда «Ястреб» возьмет груз легкий. Без балласта в море не выйдешь. Матрос Пустошный остается на берегу. Он плотник и печник, будет руководить ненцами при сборке построек. Живем в палатке. Кормит нас жена Ледкова. Всегда у нас свежая рыба. Живем хорошо.

Перевалило за вторую половину июля. Стоит жара. Сейчас самое тяжелое время для оленей. Появляются комары, мошка, оводы. Олени, истязаемые гнусом, кружатся на месте, норовят бежать против ветра, стадо держать трудно. Кружась, ранят себе ноги, в раны проникает инфекция. Заболевание называется некробациллез, в просторечии—копытка. На берегу моря легче: здесь постоянно ветерок, гнуса мало, дышится легко.

Ах эта «роза ветров!» Надо поставить постройки так, чтобы их не заносило в бураны. Со снегом на Севере много хлопот: нужно откапывать двери, чистить крыльцо. После неистовых буранов приходится изрядно попотеть. Поэтому правильно поставить постройки— задача серьезная. Советуюсь с ненцами.

Песок, сухой, белесый, мелкий индигский песок — большая для нас помеха. С грузом на спине проваливаешься в него почти как в снег. Решили выстлать из половых досок настил. Длина досок — пять с половиной метров, толщина—сорок миллиметров. «Тротуарчик» получился крепкий. Кое-где подравняли песок лопатами. Ходить стало легко. Носим в первую очередь ящики с пряниками, печеньем, конфетами, чаем, махоркой. Работает даже жена Ледкова, зовут ее по-русски Акулиной. Дело пошло. Груз укладываем по ассортименту к дверям будущего склада.

Приехал Захар Апицын на пятерке крепких быков. Олени уже вылиняли, но рога еще в «бархате».

— Здорово!

— Здравствуй, Захар Алексеевич! Иди перекуси. Чайку попьешь. Вон Акулина вскипятит. А потом ко мне подойдешь, поговорим по делу.

Подошел Захар, утирая загорелое лицо, потное от чая, которого он, видимо, изрядно попил:

— Какое у тебя дело?

— Мы друг друга знаем, Захар Алексеевич. Помощь нужна. Видишь, сколько груза?

— Много, очень много.

— Далеко твое стадо?

— Нет, недалеко.

— Пригони-ка сюда с полсотни быков покрепче, перевезешь бревна. Лес не очень тяжелый, сухой. Пятью нартами будем возить. Я сам стану работать и вот этот луцэ (русский).

Иван Пустошный был парень лет двадцати пяти родом из Архангельского уезда. Фамилия его вошла в историю арктических экспедиций. Матрос Пустошный сопровождал Георгия Седова при его героической попытке достичь на собаках Северного полюса.

— Ну как, Захар?

— Можно. Дня через три приду с легким чумом, с быками. Пожали друг другу руки. Захар пошел еще к Акулине чайку попить. Без чаю какая дорога?

— Там нашим передай — рыбы добыли. Сейчас на разгрузке работаем,— сказал Ледков с товарищами Захару. Хоть далеконько их стада, но весть дойдет.

Ненецкие лодки вытащили на берег от прибоя. Стоит на песке эта утлая флотилия, сослужившая нам добрую службу. Шлюпки забрал «Ястреб».

Через три дня появился Захар. Поставил далеко от берега на траву и ягель легкий летний берестяной чум. Вокруг, как должно, нарты. Две подсобных, остальные пять—грузовые, четырехко-пыльные крепкие хамбуи. Нарты надежные.

На следующее утро принялись за перевозку. На пять нарт грузили десять бревен. Ненцы на нарты не садятся, идут рядом. Дверные рамы, полотна, косяки грузим комплектами, а кирпич — по тридцать штук на нарту. За три дня все перевезли, уложили по порядку. Принялись за муку.

Кончается июль. Жара не спадает. Прикатили по мосточкам бочки с керосином, маслом коровьим и постным, олифой. Пришлось доставить сюда известь и глину, алебастр для печей. Глины у моря нет. Пустошный руководит сборкой построек. Живем все еще в палатке.

Дуют ветры с моря. «Ястреб» стоит с зарифленными парусами. Приехал Кузнецов, передал слова капитана:

— Пока эти ветры дуют, как говорится, прямо в зубы, из бухты не выбраться. А пока здесь строитесь да товар от ненцев будете брать, может, и ветер сменится.

Словом, «жди у моря погоды». Отправил с Кузнецовым на судно свежее мясо и рыбу. Как начнут подъезжать ненцы, съедет на берег и Жилинский. Пока же он живет на судне.

Сибирская язва

Август. Проснулся я как-то утром рано. Легкий туман истаивает, видны дали. Опять будет жара. Осталось подвезти мешков сто пятьдесят муки и тонны две соли. Смотрю из-под ладони на Захаров чум — что-то не видно его. Сменил место, видно, подальше ушел, на свежие корма.

Вышел из палатки Ледков.

— Что-то Захар долго не идет. Пора бы и к работе приступить.— Сходи-ка, Егор, узнай, в чем дело. Может, олени откололись!

— Нет, тут что-то не то...— задумался Ледков.— Пойду узнаю. Вернулся через полчаса.

— Уехал Захар. По следу видать — к себе в стадо, со всеми нартами и чумом.

— Вот так номер! Не сказал ничего и работу бросил. Видно, в тундре неладно!

— Жара стоит, копытка —это еще ничего,— вздохнул Ледков.— Не дай бог, сибирка. Мы на правой стороне Индиги. Здесь сибирки не было. А вот стадо Захара за рекой. Если сибирка объявилась, он стадо уведет к нашим стадам, а может, и дальше.

— Ну и беда! Вот не везет нам: то на мель сели, то сибирка навалилась!

— Иначе Захар не уехал бы, не тот человек! Остаться, сибирку подхватить—конец. Вот и сбежал. Стадо потерять не шутка, когда других оленей накопишь? Годы нужны,— объясняет мне Егор Ледков.

— Скажи, Егор, а вы тоже сбежите?

— Пошто сбежим? Вот склад и дом поставим, тогда и к себе вернемся. У нас стада на чистых местах стоят, стада небольшие. Летом вместе пасем, у нас у всех там братья, отцы, места летовочные знают до каждого кустика тальникового, до каждой березки. А наше дело—рыбы наловить, нерпу добыть, а вот теперь и у тебя заработаем кое-что, запасемся на зиму. Зимой песца промышлять будем.

— Хорошо, Егор. Работайте на складе. А я потихоньку муку перенесу. Мешков по двадцать в день. А вы в это время стены склада соберете, полы настелете, стропила поставите. Обрешетку брезентами закроем, а то, неровен час, дожди пойдут. А там помаленьку и крышей накроем. Товары в склад сложить матросов с «Ястреба» попрошу. Вы в это время дом собирать начнете.

Изложил Пустошному свой план. Иван только поддакивал после каждой фразы. Согласен, мол. Есть в нем что-то от старообрядческой строгости. Староверов по Поморью, да и по архангельским деревням, и по Печоре, много еще в те годы было.

Нависло грозной тучей над тундрой страшное слово «сибирка». Как там дела в левобережных стадах? Начало августа. Телята уже подросли, окрепли, даже гнус меньше свирепствует, скоро осенняя прохлада придет. Олени понемногу рога чистить начнут. Уже видно оленеводу, чем год кончится (приплод, можно сказать, определился), где здоровые стада, а вот если сибирка прошла, иное стадо как косой выкосит—ни телят, ни взрослых оленей, иной раз и быков не останется, чтобы чум перевезти. Так и стоит на одном месте, как наш «Ястреб» без ветра.

Утки уже вывели на чистую воду свое потомство. Молодые кряковые с писка переходят на басовитый кряк. Для отдыха хожу вверх по Индиге с двустволкой. Постреливаю уток, несу добычу Акулине в общий котел. Скоро утки начнут собираться в стаи к отлету, в южные края готовиться.

Плотники закончили сруб для склада, положили балки, настилают полы. Таскаю грузы с двумя матросами. Керосин, известь оставляем на улице, все остальное — в склад.

Прошла еще неделя. Склад готов полностью. Навесили двустворчатые двери. Плотники приступили к дому. Из Нижней Пёши прибыл на лодочке с двумя гребцами заведующий Индигской факторией Попов. Сдал ему товары. Все трое принялись помогать на сборке дома. Появились оленеводы с правобережья Индиги. В стадах все благополучно, сибирки нет. С левого берега пока никто не приезжает. Но там свирепствует сибирская язва молниеносной формы. Ходит олень, вроде здоровый, и вдруг падает и погибает минут через двадцать—тридцать. При острой форме живот вздут, опухают рога, на теле тестообразные опухоли. В Тобольской губернии в начале нашего столетия от сибирки погибало до ста тысяч оленей. И не мудрено: ни прививок, ни карт падежных мест. Страшная эпидемия хозяйничала в стадах как хотела. Теперь, конечно, другое положение. Но вестей с левого берега пока никаких нет.

Начинают потихоньку тянуть на юг гуси и утки. Вчера принес с охоты пару гусей. Гуменники, тяжелые, налитые. Научил Акулину жарить гуся с сухофруктами. Блюдо — пальчики оближешь!

Засентябрило. Пошли дожди, похолодало. Плотники положили конек-охлупень. С Пустошным работает подсобником Кузнецов на кладке двух печей в доме. Подает кирпичи, раствор.

Стройка заканчивается. С утра посмотрю, как идут дела, и в тундру с ружьецом подамся. Сам заряжаю медные многострельные гильзы. Пыжи, и пробочные и войлочные, завезли сюда мы, дробь шестого номера и выше, до картечи, пули для централок.

Гусь идет уже густо. Охота добычливая. Серый денек. Дождя нет, а к ночи, наверное, соберется. Тяжелые кучевые облака цвета темно-голубого песца, почти грозовые. Присел за взлобком, притаился за кустиками карликовой березки, уже желтой, поредевшей, но укрыться еще можно. Тянутся гуси, гогочут прощально, летят низко, как раз на расстоянии выстрела. Приготовился — сейчас ударю дуплетом. Прямо на меня рулит вожак. И вдруг резко в сторону отвернул. Заметили? Эх, черт! Вроде бы хорошо спрятался.

И тут издали: «Кш! Кш! Кш!» Кто-то оленей подгоняет. Оглянулся — по низинке моховой, осочной упряжка оленья, пять быков. И кто-то знакомый на ней. Ближе... Ближе...

— Алеша! — Бросаюсь навстречу.

Ведь это старый знакомый: с Алешей я встретился впервые в Пеше. Приезжал он с отцом в агентство, сдавали они пушнину, пыжика, неблюя.

Мне понравились как отец, так и сын. Оленьи упряжки были у них добротные. Ездовые быки крупные и прогонистые, с хорошим ходом. В Пеше у меня еще не было постоянного оленьего каюра для разъездов по тундре. Вот Алеша и стал моим каюром.

Немало поездили мы с ним по снегам Тиманской тундры, собирали пушнину и сырье. Олени Алешины, часто сменяемые, всегда были в теле. Сдружили нас с Алешей эти бесконечные дороги, буранные ночевки под тундровыми снегами, разговоры у костров. И вот теперь неожиданная встреча.

Встала упряжка. Алеша привязал передового.

Обнялись. Отстранил его от себя, гляжу и не узнаю. Тот, да не тот. Лицо темное от загара. Осунулся, вроде подсох. Глаза красноватые, смотрят горестно, печально.

— Алеша! Ну, говори, что там творится?

— Сибирка широко прошла. Я к тебе на чужих оленях приехал. Свои все пали. Ой, беда, беда, беда!

Он утер ладонью глаза, по щеке сползла и упала в седой ягель слеза тяжелого горя, отчаяния.

— Успокойся. Сейчас все обсудим. Чем могу, помогу. Гони к фактории!

Идет по траве упряжка споро, как зимой.

— Чьи олени-то?

— Витязев дал. Он в стороне стоит, сибирка мимо прошла. Выпил Алеша чаю, повернул кверху дном чашку, на донышко обсосок сахару положил. Горек и сахар.

— Как дальше-то жить будешь?

— Да как-нибудь надо ухитриться.

— Бери, что надо, бери с запасом. Может, сколько-нибудь оленей выменяешь. У меня зарплата за это время скопилась, деньги вложу за товар.

— За помощь спасибо. Из оленеводов кое-кто поможет, кто оленя даст, кто два. У нас в несчастье помогать принято. Как-нибудь буду каслать. Пало по правому берегу тысяч, поди-ка, пятнадцать.

— Да, беда большая!

— Вот похолодает, опомнятся немного, к тебе приедут все. А кто и пешим придет.

— Собрание соберем. Кредиты выдам товарами, хоть не имею на это разрешения (старые долги кое за кем еще числятся), но выдам на свой риск. Объясню в Архангельске начальству: стихийное бедствие. А ты в тундру поезжай. Весть дай о нас, пусть собираются здесь. Народ на правом берегу о собрании уже знает. Тоже приедут. У них сибирки не было. Помогут оленями. Приезжай с грузовыми нартами: товар, продукты возьмешь.

Мой собеседник ободрился:

— Я кое-что привезу. Есть песцов несколько штук, лисицы две, телячьи шкуры прошлогодние, на малицы готовили. Все привезу.

— Шкуры не вези, себе оставь, в этом году ведь ни одной не сняли.

Алексей Александрович Жилинский съехал на берег. Живет со мной в новом доме. Будем оформлять ликвидацию его контрагентства. У Худякова товары на исходе. Приняли остатки за два часа. Пушнины немного. Жилинский принимает свой товар сам. Запломбировал мешки, отвезет на судно. Осматривает постройки. Похвалил. Все сделано по-хозяйски. Печален. Тундру он любит. Худяков скверно выглядит, ест наш картофель, лук, у него цинга. Выедет с нами в Архангельск. Там поправится.

Ночами не сплю. В глазах страшная картина бедствия.

У оленевода все в оленях. От них радость, благополучие. Олень—это жизнь.

Возвращение

В последних числах сентября съехались тундровики. Любимов готовит стол для приезжих.

Я принял пушнину и сырье у оленеводов с правого берега. Братья Ческовы, русские рыбаки, привезли два бочонка семги хорошего посола. Они здесь летовали. Пройдет навага—домой отправятся на свою Петрову Гору—деревню верст за пятьдесят от города Мезени. Рыбаки отменные — по тысяче, пудов на брата вывозят отборной северной наваги.

Вроде все съехались, многие с левого берега на чужих оленях.

И вот собрание. Домик полон людьми, все сидят на полу. Мебели пока не изготовили, но сидеть на полу привычно для тундровиков. На трех табуретках — Замятин, Жилинский и Попов. Я взял слово, рассказал о целях и задачах новой Индигской фактории. Алеша, мой бывший каюр, призвал оленеводов, чьи стада не задела сибирка, оказать помощь оленями пострадавшим от бедствия. Все согласно закивали головами: взаимопомощь в тундре традиционна. Я еще раз взял слово. Подчеркнул, что государственная фактория тоже окажет пострадавшим помощь, выдаст в кредит товары и продукты.

Рассказал, что наши ученые уже нашли возбудителя заболевания, изготовили вакцину. С будущего года пойдут эпизоотические отряды с «оленными докторами», начнут делать оленям прививки против сибирки. Оленеводы приняли мое сообщение радостно, но недоверчиво: часто говорят одно, а получается другое. Недоверчивость понятна: в прежние времена приезжие торговые люди старались всячески обмануть ненцев, обсчитать, всучить фальшивые деньги.

После собрания пошли осматривать товары в складе. Тут и продукты, и одежда, и обувь, и все необходимое для промыслов. Выписываю товарообменные квитанции. Заключаю контрактационные договоры на пушнину и сырье. Оформляю небольшой кредит.

На следующий день разъехались. Приободренные левобережные отправились на правый берег Индиги за оленями к родственникам и к тем, кто изъявил желание оказать помощь.

Остались мы вдвоем с Поповым. Тихо стало, безлюдно. Пошумливает ветерок, какой-то непостоянный, переменчивый, то с одной стороны потянет, то с другой. Замятин, уезжая, сказал:

— Послезавтра полнолуние. Вода прибудет. Поставлю «Ястреба» под погрузку. Готовьте груз.

Упаковываем пушнину в мешки, пыжик тоже. Шкуры неблюя укладываем тюками, затягиваем веревкой. Погрузка будет легкой.

Вышли в море. Оно волнуется. Раскачали его густые осенние ветры, но настоящего шторма в Баренцевом не встретили. Он налетел уже в Белом. Кипят, бушуют волны. Ветер свищет в реях, скрипят мачты, паруса надулись до отказа, вот-вот улетят в поднебесье. Волна заглядывает за борт и, белой пеной обмывая ноги и шипя, скатывается обратно в море. Все мы на палубе. Замятин в рубке. Кузнецов с остальными матросами на парусах. Я бросаюсь то туда, то сюда на помощь. Ветер холодный, почти ледяной, но от работы жарко. С непривычки, не сумев иногда сбалансировать, теряю равновесие и тычусь носом в такелаж.

Идем быстро, ветер в корму. А вот и Двина. Пришвартовались к пристани. Разгрузились. Все сдал на госторговские сырьевые склады. Представил отчет.

По издавна заведенному обычаю, счастливо законченное плавание решили отметить. Ужинали в ресторане «Эрмитаж». Собрались все: Замятин, Пустошный, Любимов, я, Кузнецов пришел с женой, миловидной скромной женщиной.

Тостов было много: за дружбу, за море, за наше верное судно «Ястреб» и снова за дружбу. Я предложил тост за тундру. Пели морские песни. Любимов, как всегда с гитарой, выводил баритоном:

О сжалься, сжалься надо мной,
Мой руль оторванный пропал,
Брам-стеньги сорваны волной,
Порвался крепкий марса-фал.

Уже дома я нашел в боковом кармане пиджака новенький блокнот. На первой странице было написано: «Лев Николаевич, если Вам в жизни будет трудно, знайте, что у Вас есть верные друзья. Команда парусного судна «Ястреб»». И подписи, начиная с капитана Замятина.

В жизни мне довелось получать и почетные грамоты, и различные благодарности, и памятные адреса. Но этим блокнотом я дорожу больше всего. Глядя на него, я вновь и вновь переживаю все перипетии поездки в Индигу в те далекие времена и молодею от воспоминаний.