На суше и на море 1981(21)

ГЕНРИХ ГУНН

КОЖЕОЗЕРСКИЕ БЫЛИ

(Из рассказов об Озерном крае)

Ко всем большим северным озерам ведут ныне налаженные пути сообщения: где сухопутные, где водные, а где и воздушные. А вот к Кожозеру—нет. Причина проста: хотя и обозначен на карте Кожпоселок, никакого поселка там давно не существует.

— Никто там теперь не живет,—говорили нам мужики в Усть-Коже.—Прежде-то монахи жили, потом, после революции, разросся поселок, а в послевоенные годы опустел.

— И никого там нет?

— Как никого? Люди везде живут. Рыбаки от Гослова, геологи. Пастухи совхозный скот пасут. Свято место пусто не бывает.

— Но ведь далеко...

— Коль пойдешь, так и недалеко... До Покровского, считай, четырнадцать верст, оттуда до Половины тридцать одна верста— деревня такая была на половине пути,— ну уж от нее тридцать четыре до самого озера.

— А если по реке подняться?

— Нашу реку знать надо. Это здесь она такая тихая, а повыше — порог на пороге, падуны, да какие! Речка Кожа невелика— сто километров, а спадает на сто метров, ну как горная.

— Так как же быть?

— А по «монастырке». Эта дорога особенная, ее монастырь строил. Прямая как стрела. В большом порядке содержалась. Старики рассказывали, сам игумен дорогу проверял: едет в коляске, ставит перед собой посох; где он подскочит, там останавливался и велел сровнять ухаб. Если б трактора гати не разворотили, и сейчас бы машины проходили. Сей год лето сухое, идти по «монастырке» — одно удовольствие.

— А мешок за спиной?

— Тут уж ничего не поделаешь, все с собой бери: магазина не найдешь. Эх, не повезло вам, ребята, вчера трактор туда ушел...

Не было у меня в жизни пути более трудного, но и более прекрасного.

«Монастырка» представляла собой проложенное через леса и болота вдоль правого берега Кожи дорожное полотно, достаточно широкое, чтобы на нем встарь могли разъехаться встречные телеги. Поначалу шла она песками близко к берегу, и в просветах между деревьями виднелась беспокойная, шумливая река, скачущая на порогах, окатывающая выглаженные диабазовые плиты. Потом дорога пошла в тенистом коридоре мрачного елового сузема, молчаливого, однообразного. Птиц не слышно было. На возвышенных местах — слежавшаяся супесь, на ней недавние следы трактора еле заметны. В низинах мостики и гати разворочены гусеницами, но пешеходу везде дорога.

Мы шли, делая привалы сначала через пятьдесят минут, потом через сорок, тридцать, двадцать, проклиная груз, все более давивший на плечи. И вот, когда, казалось, уже конца не будет пути, внезапно открылся просвет. Мы вышли на поляну. Весело блестела тихим плесом речка, на берегу ее стояла изба, пониже баня, поодаль на берегу три березы. Это и есть Половина.

Был здесь некогда постоялый двор, потом деревенька в несколько домов. Теперь на поляне стоял зарод—стог по-северному, а в единственном сберегаемом доме останавливаются все проходящие.

У Половины впадает в Кожу Костяница—маленькая речка, скорее ручеек. Названа так, очевидно, потому, что все русло усеяно камнями. Каменистая река извивается в лесной глухомани, уходя далеко, в медвежьи дебри.

А сама Кожа здесь тихая. Выше и ниже — пороги, слышен их гул в вечерней тишине, а здесь—спокойная речка с зарослями кувшинок в заводях, с прозрачной студеной водой. Хорошее, уютное место эта Половина. Тишь здесь лесная, полная, успокаивающая. После долгого пути по мрачному лесному коридору с тяжкой ношей так славно на этой поляне, залитой солнцем, и не хочется никуда идти, а посиживать бы все время вот так, слушая стрекот кузнечиков в траве и крик коршунов в голубой выси.

Да и чего еще надо? Вот он—Север, вот она—тишь, глушь; живи и радуйся, охоться, рыбачь... Но озеро зовет. Пожили день, другой—и в путь. Через пять километров—избушка. Ну как здесь не остановиться на денек?

Двинулись дальше ранним утром по росистой свежести, и дорога поначалу была веселой и легкой. Воздух благоухал терпким сосновым настоем, каждый вдох как глоток целебной родниковой влаги. Птицы пересвистывались в чаще, вспархивали рябчики. По обочинам росла черника и брусника. И река постоянно напоминала о себе шумом порогов, а иногда показывалась в просветах деревьев.

Дорога шла то густым лесом, то гарями, то моховыми болотами. Вещевые мешки оттягивали плечи, усталость заставляла малодушно находить предлоги для остановок, но шагалось вторую половину шути веселее — ведь нас ждало озеро.

В последний раз подошла дорога близко к реке там, где отходит к ней галечниковая тропка, отсюда свернула через болото на сосновый холм и открылась взору далеко уводящей вдаль прямой просекой. Тут мы вспомнили рассказы о «прямой как стрела» дороге и легендарном посохе игумена.

Фото. Насыпной перешеек—«дамба»—со зданием бывшей монастырской гостиницы

Правды ради надо сказать, что не везде она идеальной прямизны (да иначе и быть не может), но на отдельных участках действительно до удивления прямая, и труд людей, проложивших эту трассу,— местных крестьян—заслуживает немалого уважения.

Долго-долго мы шли по дороге, пока не открылось лесное озеро, одно из трех Кожозер; на моховом его берегу сидел человек в штормовке и удил рыбу.

Как ни глух северный сузем, как ни пустынна заброшенная дорога, а люди везде встречаются, и мы не особенно удивились встрече, и рыбак не удивился.

— Геологи?—догадались мы.

— Теологи,— подтвердил он.— А вы? Мы объяснили,

— Скоро «гетеэска» придет,— сказал рыбак,— прихватим вас. ГТС — гусеничный вездеход, ревя, как танк, и, как танк, не разбирая дорог, провез нас последние девять километров. Сквозь заляпанное грязью стекло мы видели лишь мелькание вершин деревьев. Потом стало светлее, вездеход остановился, мотор смолк, мы выбрались из люка, и в звенящей тишине перед нами распахнулась просторная водная гладь — Кожозеро.

Бывает любовь с первого взгляда. Озеро сразу покорило своей необъятной ширью, уводящей взор к сверкающей ртутной полоске, где воды сливаются с горизонтом, эпической мощью своих берегов, покрытых вековым, нетронутым лесом...

Фото. Скалы Лопского полуострова на Кожозере

Большое озеро красиво всюду. С какого берега ни взгляни— открывается по-новому и радует взор. Но бывает и особенное место, как бы некое средоточие всех красот. На Кожозере это Лопский полуостров, к которому выводит лесная дорога. Правильнее назвать его островом, поскольку соединен он насыпным перешейком— дамбой — с материковым берегом. С перешейка открывается вид на возвышенное островное плато и на белые монастырские постройки. С этим местом связана история заселения Кожозера, которой, по письменным источникам, четыре века, а на деле же значительно больше.

В древнейшие времена, до прихода русских поселенцев, населяла здешние земли «чудь белоглазая» и «лопь дикая». Стояло некогда лопское (саамское) поселение и на Кожозере, память о котором сохранилась в названии полуострова. Но в середине XVI века озеро обезлюдело, никто не селился здесь за отдаленностью места и бездорожьем. Глухие места русского Севера привлекали чающих пустыннической жизни. Один из таких, монах Нифонт, звериными тропами вдоль реки Кожи достиг озера и поселился здесь. Как и чем он жил в пустынном одиночестве, можно только гадать. Вскоре у него появился сотрудник, мирянин Сергий, которого Нифонт постриг в монахи и нарек Серапионом.

Серапион — человек необычайной судьбы. Он был татарским царевичем Турсасом Ксангаровичем, плененным при взятии Казани войсками Грозного. Его окрестили в Сергия, и жил он некоторое время в Москве у боярина Плещеева, жена которого, татарка, приходилась родственницей Турсасу-Сергию. Почему он ушел из Москвы и искал приюта не в благоустроенном монастыре, а в «далечайшей» пустыни, неизвестно, но обстановка эпохи Грозного наводит на мысль о преследовании.

По некотором умножении братии, как сообщает монастырская хроника, Нифонт отправился в Москву хлопотать об устроении монастырском, но пропал без вести. Его место занял Серапион. Бывший татарский царевич и стал первым строителем Кожеозерской Богоявленной пустыни. Во времена Бориса Годунова монастырь пользовался поддержкой московского правительства и служил местом ссылки. Ссылали на Кожозеро и при Михаиле Федоровиче, и при Алексее Михайловиче.

Каков был первоначальный облик монастыря, трудно сказать. Можно предположить, что здесь стояло несколько рубленых келий и других построек вокруг деревянной Богоявленской церкви на мысу против Лопского полуострова. Место это и ныне угадывается по трем кряжистым соснам и фундаменту сгоревшей церкви.

Песчаный мысок отделял от острова узкий, но глубокий пролив. Очевидно, здесь когда-то существовал деревянный мост на «городнях» — срубах, заложенных камнями, но со временем трудами не одного поколения монахов пролив был засыпан камнем и песком. Озерные волны тоже наносили песок, перешеек расширялся и достиг такой ширины, что позднее на нем возвели двухэтажную монастырскую гостиницу и трапезную для богомольцев. Остров стал полуостровом, как его ныне и называют.

Почему монастырь начал строиться не на острове, понять можно. Берега здесь низкие, песчаные, кругом болота, подходящую землю для полей и пожен можно было сыскать только на острове. Монахи руководствовались давним правилом северного поселенца: беречь каждый клочок плодородной земли. Выжгли и раскорчевали лес в южной части островного плато, распахали поля. На острове было удобно разводить скот: он не разбредался по окрестностям и не терпел урона от дикого зверя.

Так и стоял небольшой монастырь в стороне от проезжих дорог. Один путь был сюда — шестидесятикилометровая тропа от села Прилуки на Онеге, да и та проезжая лишь в зимнее время...

Озеро всегда было таким же, всегда прекрасным. Оно лежало слепящим зеркалом в погожие дни и бушевало в дни ненастные; зимой обращалось в огромное белое пространство, по которому гуляли, завивая поземку, свирепые сивера; долго, до середины мая, лежало ноздреватой ледовой массой, а в закраинах и полыньях уже гомонила прилетная водоплавающая птица...

Столь же удивителен, как и в давние времена, заповедный Лопский остров-полуостров. К югу ниспадает он мягким земляным склоном, к северу обрывается отвесными скалами — щельями. Мысы его выступают диабазовыми плитами — лудами; береговая кромка, как и везде по озеру,— то окатанные волнами булыжины, плотно пригнанные друг к другу, как на мостовой, то вытянувшиеся мелководные песчаные пляжи. На три четверти покрыт он лесом, где сосновым, где сырым еловым. Что вдоль, что поперек — две версты. Полуостров лежит в северном, Зимнем конце озера, и отсюда открывается во всей своей бескрайности, где-то далеко, в двадцати верстах, южный, Летний конец.

Несколько речек и речонок втекает в Кожозеро. Все они каменисты и порожисты. В Летний конец впадает река Тура. По ней проникают в Кожозеро туристы-байдарочники с Ундозера, пройдя часть пути волоком. С запада впадает речка Подломка с притоком Никодимкой. Некогда она называлась Хозъюга и переименована в память пустынника Никодима, тридцать лет прожившего здесь в уединении.

Из Зимнего конца вытекает река Кожа, по которой и названо озеро.

Бурная и порожистая почти на всем протяжении, в истоке, как и в устье, она выглядит вполне мирно и представляет собой широкую водную дорогу среди стоящих в торжественной тиши лесов, а вскоре входит в небольшое лесное озерко с приветливым именем — Доброе. Но за озерком реку уже не назовешь доброй: начинается каменистый Мельничный перекат, за ним порог того же названия—некогда здесь стояла водяная мельница,— и дальше порог на пороге, а потом...

Вы будете плыть, подгоняемые быстрым течением, всматриваясь в кипящие буруны и окатываемые водой камни. Если день ветреный, привыкнув к шуму реки и шуму ветра, можно не обратить внимания на нарастающий равномерный гул: покажется он гулом ветра над северной тайгой, и опомнитесь вы, только вылетев из-за поворота реки и увидев вблизи перегородившую путь белую кипящую массу между выступающих скал. Тогда надо успеть пристать к берегу. Это — Падун.

Падун—каскадный водопад. На протяжении немногим более ста метров вода падает почти на восемь метров. Река здесь срывается с четырех уступов. Скалы, кажется, совсем перекрыли реку, и она с трудом пробила в них протоку не шире десяти метров в самом узком месте, и ревет, и несется с безумной скоростью.

Проходя по тропке правым берегом вдоль Падуна, видишь. захватывающую картину: вдруг, наткнувшись на скалы, будто вскричав обиженно от неожиданности, срывается река с первого уступа и бросается в стороны, ища более легкого пути, растекаясь боковыми протоками, но скалистая гряда не пускает в обход, безжалостно рвет речные воды о выступающие глыбы. Вода бунтует, вскипает и белой пеной летит, охая и стеная, с уступа на уступ и, после того как грохнется с последнего уступа, долго еще кипит и жалуется на нижнем каменистом перекате...

Фото. Водопад Падуи на реке Коже. Река срывается с первого уступа и входит в узость

Тропку вдоль Падуна пробили многочисленные туристы, которые несут здесь поверху байдарки. Тут и место для привала. На самой высокой скале стоит памятник—пирамидка из нержавеющей стали с надписью: «г. Кривой Рог. Цыкалов А. В. 1.XI. 1949—19.IX. 1978. Трагически погиб». Кто говорит: в Падун затянуло, а кто — захотел смелый парень покорить Падун...

Кто ходил по северным рекам, тот знает, как разжигает дерзость опасный порог или падун. Новичка пугает и оглушает даже небольшой порожек. Особенно страшен и зловещ шум реки ночью, когда сидишь у дотлевающего костра и зябко становится то ли от ночной свежести, то ли от волнения перед предстоящим. А утром и порог не в порог. Падун — иное дело, но, походив возле него час-другой, привыкаешь к нему, неукрощенному зверю, к его грозному реву и уже смело ходишь рядом, вскакиваешь на захлестываемые водой камни и не боишься несущегося рядом клокочущего потока, злобно бросающего в тебя холодные всплески. Зверь кажется не столь страшным, и представляется возможным подчинить его своей воле.

Фото. Сго с лишним метров с грохотом несется вода в узости, вскипая белой пеной, и свергается с последнего уступа в клокочущую бездну

Смотрел я на Падун, соображая, где же им, тем смельчаком, допущена роковая ошибка.

Первый каскад хоть и страшен, но, если правильно выбрать струю, взять, скажем, правее, его можно проскочить. А второй уступ невысок, вода сама внесет в узость. Грохот здесь оглушающий, но как раз в этом месте наименее опасно: вода несется прямо, и проскользнешь над третьим уступом. Весь путь занял бы считанные секунды, а в узости—и доли секунды. А впереди, почти рядом, неспокойный, но спасительный плес, и тут—четвертый уступ. Вода здесь обтекает подводные скалы, они видны сквозь ее толщу: две струи сливаются в клокочущую адскую воронку. Она поглощает все, что в нее попадает, затягивает в бездну и не. отпускает. Так, наверное, и тот смельчак — пронесся по Падуну, везде помогала ему стремительно летящая вода, а здесь не пролететь, здесь вода кипит и вертится в котле... Говорят, и тела не нашли...

Вид Падуна — жестокого, кипящего, неудержимого — снова возвращает меня к кожеозерской истории. Встает в памяти имя человека, жившего здесь, неподалеку от Падуна... Это Никон, впоследствии ставший русским патриархом. Сюда, на Кожозеро, пришел он с Анзерского острова, самовольно покинув своего строгого учителя Елеазара, и здесь удалился в пустынь. Думается, не случайно избрал Никон для своего жилища место в устье речки Виленьги, что впадает чуть выше Падуна. Вид грозной, своенравной стихии был под стать его неукротимому духу. Не раз, наверное, ходил он по сотрясаемым Падуном скалам и смотрел, как клокочет водная бездна, не стихая никогда, не сдаваясь даже грозной силе морозов.

А на далеком Кожозере жизнь текла без особых потрясений.

В XVII веке монастырь переживает расцвет, пользуясь покровительством московских царей. В нем около ста монахов, он имеет свои вотчины в Поморье, рыболовецкие тони и солеварни. Немалый доход приносит и семужный лов в реке Коже, которая вся, от истока до устья, пожалована монастырю царской грамотой. Монастырь ведет строительство в своих вотчинах. В селе Малошуйка на Белом море на его средства возводится деревянный Никольский храм—этот памятник архитектуры сохранился до нашего времени. Сосланные в монастырь—в большинстве люди образованные — способствуют развитию книжно-переписного дела. Создаются и оригинальные произведения. История сохранила имя ссыльного князя Бориса Васильевича Львова, в иночестве Боголепа, одного из малоизвестных писателей XVII века.

В то время Кожеозерский монастырь в Поморье уступал лишь Соловецкому и Сийскому. Но удаленное положение монастыря не благоприятствовало его процветанию. Несмотря на немалые вотчинные владения, он жил изолированной хозяйственной жизнью, а это в новое, послепетровское время вело к медленному угасанию. Хозяйство приходило в упадок, монастырь хирел, монахи разбредались. В 1764 году указом Екатерины II монастырь был упразднен, как и многие другие оскудевшие северные обители, и восстановлен уже в середине XIX века.

В конце прошлого века игуменом монастыря назначили соловецкого иеромонаха Питирима. Это был властный, умный человек. Он занялся подъемом монастырского хозяйства, развернул обширное каменное строительство, занявшее не одно десятилетие. Понимая, что решение всех проблем упирается в бездорожье, Питирим осуществил проведение знаменитой монастырской дороги. Средства на это действительно огромное дело дала продажа лесов, сводимых по трассе дороги. Питирим и стал тем самым легендарным игуменом, который проверял качество дороги, держа перед собой посох. Этот посох можно увидеть в залах Архангельского краеведческого музея.

До сих пор мы говорили об озере, о реке, о Лопском полуострове и его истории, но пока обходили вниманием сохранившиеся монастырские постройки. А они сразу бросаются в глаза, как только ступишь на перешеек, закончив долгий путь по лесной дороге.

Фото. Старинный амбар

Издали белые монастырские здания предстают единым ансамблем, отражающимся в озерном зеркале. Каменный монастырь в отличие от прежнего деревянного занял новое место, на краю возвышенного островного плато. Если прежде первенствующую роль играли соображения практические, то теперь на передний план вышли эстетические и престижные: паломников должны были поражать каменные здания, выросшие в дальней дали, в лесной глуши, каких не сыщешь в ближайшем уездном городе да и в самом губернском Архангельске немного. Замысел вполне удался: монастырский ансамбль производит внушительное, торжественное впечатление.

Но вблизи здания, которые давно покинули люди, выглядят уныло. Все они, в том числе два храма, соединенные крытым переходом, невысоки, приземисты, преобладает в них горизонталь, но тем удачнее они вписываются в пейзаж. Настоятельский корпус имеет облик городского жилого дома начала, нашего века — эркер, мансарда, высокие окна. Особняком стоят каменные монастырские ворота с надвратной церковкой. Раскрыты проемы двух арок, нет к ним дороги: все густо заросло травой. Ворота, которые .никуда не ведут...

Осматривая здания, замечаешь следы пуль и снарядных осколков. Так далеко в северных дебрях лежит этот монастырь, что не заходили сюда войска и в Смутное время, и, кажется, нечего было делать тут войне. Но война была — гражданская. Нижнее течение реки Онеги и прилегающая местность до села Чекуева была занята белыми. В Кожеозерском монастыре они расквартировали свой отряд.

Зимой 1919/20 года красные войска перешли в наступление на всех участках Северного фронта. На Онежском его участке был осуществлен дальний рейд с выходом в тыл противника. Хорошо зная Озерный край, красный отряд двигался лесной дорогой на деревню Кривой Пояс, от которой шла тропа на Кожозеро. Красный отряд состоял из северян, привыкших к трудным лесным условиям. Они сумели через снега и болота протащить пушку и пулеметы. Белые были застигнуты врасплох, но сопротивление оказали яростное. Памятью этого боя и остались следы на стенах зданий да братская могила павших красноармейцев на холме у дороги...

Началась новая страница кожеозерской истории. На месте бывшего монастыря возник Кожпоселок.

— Как вы жили-то здесь? — спрашивал я пастуха Евгения Тимофеевича Таразанова, кожеозерского уроженца, знатока местных преданий.

— Как жили...— неторопливо отвечал он.— Хорошо жили. Был здесь рыболовецкий колхоз. Животноводством занимались. Хлеб сеяли, больше ячмень. Народу много. Клуб у нас был. Все честь-честью.

— Но далеко?

— Чего далеко? Четыре деревни было на озере: Кожпоселок, Хабарово, Тушилово и Летний Конец. Своим «кустом» жили. А ехать надо — дорога налажена. Выедешь, в Половине лошадей накормишь и дальше. За день успевали.

— Почему же сселились отсюда?

— После войны кто не вернулся, кто в город ушел. Людей стало мало, пришлось сселяться.

Сам Таразанов на Кожозеро каждый год пригоняет совхозных телят. Им на Лопском полуострове раздолье, и пастуху с ними хлопот нет.

Ездили мы с ним ловить рыбу на одному ему известные «корги». Время здесь течет иначе, чем в привычной городской жизни,— неспешно, несуетливо; кажется, его так много, что можно всюду успеть, все сделать.

С утра, на заре, иду в лес. За мной увязываются две собаки — Зорька и Тайга. При виде ружья они начинают радостно скакать, и прогнать их невозможно. Пытаюсь ускользнуть от них, уйти украдкой — бесполезно, собаки находят меня по следу. Они молодые, несмышленые, носятся по лесу как угорелые, распугивают дичь на километр.

Возвращаюсь один: собакам надоела моя компания, они убежали Домой. На перешейке дымит летняя кухня — дядя Ваня готовит рыбакам завтрак. Он в белом фартуке и белом колпаке, как заправский повар, да он такой и есть: на самодельной плите готовит кушанья—одно объедение! Говорят, приглашали его в лучший ресторан Архангельска. Не захотел: как, мол, мои рыбачки без меня будут? И те его боготворят, авторитет дяди Вани выше бригадирского. С бригадиром можно поспорить, а тихое слово дяди Вани непререкаемо.

— Доброе утро, дядя Ваня!

Повар наливает мне кружку густого, черного, как деготь, чая, ставит на стол тарелку с оладьями.

— Жаль, сметаны нет... Наши сегодня нельму вынули на восемь килограммов...

Попив чаю и поговорив степенно о погоде, которая нас на удивление балует, иду смотреть рыбацкий улов. В помещении бывшей трапезной оборудован ледник. В алюминиевых ящиках лежат крупные рыбины — нельмы, сиги, налимы. Их будут укладывать в бочки и засаливать, а потом придет гидросамолет и вывезет в город.

Полюбовавшись огромной рыбиной, возвращаюсь к себе. Живем мы у геологов в единственном сохранившемся от прежнего поселка доме. Хозяин базы Юрий Семенович, как всегда, при деле — пилит, строгает. Между собой мы называем его в шутку последним кожеозерским монахом: живет здесь круглый год, сторожит геологическое имущество и дом. Дел всегда хватает: еще месяц—и холода, а дом старый, надо латать крышу, заделывать пазы, а сколько еще дров заготовить!

После полудня появляется вертолет, заходит на посадку.

— Кажется, Горохов летит,— говорит Юрий Семенович.

Вертолет проходит над нами и садится в поле. Все немногочисленное население Кожозера сбегается к нему. Кто почты ждет, кто письмо хочет отправить, а кто и просто посмотреть на свежих людей. Вертолетчикам время дорого: выгрузка-погрузка—все быстро, винта не выключая, и вот уже ударила по встречавшим взлетная волна и далеко прокатилась по некошеной траве...

У геологов свои дела, у нас свои: надо описать сохранившиеся монастырские постройки, сделать обмеры — для того и добирались сюда. Особенный интерес представляет амбар — единственное сохранившееся деревянное здание из монастырских построек. Это огромный сруб под высокой крышей, по виду типичная «магазея» восемнадцатого века. Отыскали дату на косяке окна—1715. Но вот стропильная конструкция вызывает споры: не поздняя ли?

Под вечер иду на свою «луду» — каменистый мыс на западном побережье полуострова. Здесь хорошо сидеть на закате под мягкий всплеск затихающих волн. Достаешь записную книжку и не знаешь, что записать, когда так хорошо и полно живется... Рядом лежит удочка, стоит банка с червями. Закидываешь и сидишь до поздних сумерек.

К дому подхожу в загустевшей темноте — в окнах электрический свет от движка.

Пьем долгий геологический чай. Начальник экспедиции прилетел сегодня с дальней буровой. В кожеозерской округе таких партий несколько.

— Юрий Петрович, так что же вы здесь ищете? — интересуемся мы.

— Все ищем. Составляем геофизическую карту района.

— Говорят, и цветные металлы здесь есть?

— И цветные металлы, и много чего другого... Есть легендарные сведения, что в Кожеозерье будто бы монахи первое золото в России нашли.

— А вам попадалось?

— В породе попадалось, но в породе много чего попадается, а для промышленных разработок этого недостаточно...

Выхожу под звездное небо к черным молчащим развалинам. Сова летает над монастырским двором. Стоят, сгрудившись, телята. Ночью нежилые здания обладают необъяснимой силой воздействия, кажется, не совсем отлетела от них жизнь, что-то в них таится...

Но молчат здания, безмолвна ночь над озером. Лишь тихо постукивает движок, хорошо так, домовито постукивает, напоминая, что есть здесь люди, что жизнь на Кожозере продолжается.