Мир путешествий и приключений - сайт для нормальных людей, не до конца испорченных цивилизацией

| планета | новости | погода | ориентирование | передвижение | стоянка | питание | снаряжение | экстремальные ситуации | охота | рыбалка
| медицина | города и страны | по России | форум | фото | книги | каталог | почта | марштуры и туры | турфирмы | поиск | на главную |


OUTDOORS.RU - портал в Мир путешествий и приключений

На суше и на море 1981(21)


ВИКТОР ОСТРОВСКИЙ

САМАЯ ПРЕКРАСНАЯ НОЧЬ

Глава из книги «Выше, чем кондоры»

Предисловие переводчика

Первая польская высокогорная экспедиция в Анды состоялась в 1933— 1934 годах. К этому времени Татры и Альпы были уже исхожены поляками вдоль и поперек, они мечтали о Гималаях. Но сначала необходимо было накопить опыт покорения шести- и семитысячников. Поэтому члены Высокогорного клуба в Варшаве, узнав, что вторая по высоте вершина Южной Америки Мерседарьо не покорена и очень трудна для восхождения, решили отправиться за океан, чтобы подняться на Мерседарьо, а заодно взять еще несколько шеститысячников из малоисследованной горной группы Ромада.

После тщательного отбора утвердили состав экспедиции, преследовавшей научные и спортивные цели. Ее возглавил Константы Ёдко-Наркевич, врачом экспедиции стал Ян Доравский; в нее вошли также Стефан Осецкий, кинооператор; Адам Карпинский, инженер-метеоролог; Стефан Дашинский, геолог. Шестым был самый молодой участник—Виктор Островский, фотограф и топограф экспедиции. Впоследствии он и написал об этом походе книгу, отрывок из которой публикуется ниже.

Это был коллектив, прекрасно сжившийся в предыдущих походах; все они обладали чувством юмора, поэтому никто не обижался на шутливые прозвища. Например, Ёдко-Наркевича за кулинарные таланты называли Коком, а врача Доравского за неукоснительное выполнение опытов по исследованию крови участников на различных высотах окрестили Вампиром.

Экспедиция отправилась за океан, намереваясь прибыть к подножию Мерседарьо в декабре 1933 года. Для удобства в походе разбились на три связки: Наркевич — Доравский, Карпинский—Островский, Осецкий— Дашинский. На Мерседарьо взошла сначала связка Карпинского, затем остальные. Погода ухудшалась, но, переждав ненастье, участники экспедиции поднялись на вершины в окрестностях массива, открыли и нанесли на карту ранее неизвестный шеститысячник, хотя взойти на него не удалось. Поляки назвали его Пик Н, а аргентинцы позднее в честь открывателей дали ему имя El Pico Polaco (пик Поляков). Позднее также неизвестные ранее ледник и перевал получили имена Островского и Карпинского, а сам путь восхождения—El camino de los Polacos (дорога Поляков).

Варшавские альпинисты решили совершить восхождение на самую высокую вершину Южной Америки—Аконкагуа. Однако, когда прибыли к исходному пункту в Успальята, их постигло разочарование: три дня назад ушла на штурм вершины итальянская экспедиция и в округе не осталось ни проводников, ни мулов. И тут кому-то из участников пришла в голову спасительная идея: подняться на Аконкагуа по восточному склону из долины Лас-Вакас. И хотя таким путем еще никто не поднимался и, как утверждали, это невозможно, смелый проект был немедленно разработан во всех деталях, поддержан местными жителями-аргентинцами, которые нашли для экспедиции все необходимое.

Этот небывало трудный подъем описан в главе «Аконкагуа». Поднимались связками по два человека, вершины достигли Островский, Ёдко-Наркевич, Осецкий и Дашинский. Спускаться стали, когда уже начало темнеть. Спуску с Аконкагуа посвящена глава «Самая прекрасная ночь».

Фаина Стеклова

Начинаем спускаться. Тем же самым путем: с восточной стороны Аконкагуа, через ледник у самой вершины. На нем метрах в семистах под нами оставили мы утром две палаточки, спальные мешки, приспособления для варки еды, продукты. Там мы отдохнем, обогреемся, выспимся в теплых мешках. Только бы спуститься и преодолеть эти семьсот метров!

Поднимаясь на вершину, мы испытывали воодушевление. Последний трудный отрезок ледника доставил много переживаний. Близость вершины, на которую еще никто не поднимался с восточной стороны, действовала возбуждающе, словно наркотик. Потом — вершина! Победа! Триумф!

Теперь наступила реакция, пришла усталость. Она стокилограммовой тяжестью повисла на ногах. Ломило в висках, пересохло во рту. Холод сковывал онемевшие члены.

Солнце зашло. Только его последние лучи еще освещали вершину, наивысшую точку Американского континента, но ее восточный склон уже застилали сумеречные тени, сквозь которые проступала белизна ледника. А дно далекой долины уже заполнила чернильная темень ночи.

Спотыкаясь и скрежеща стальными шипами наших ракобутов * по осыпи и камням гребня, мы быстро миновали его и остановились на леднике. Мороз сковал размякшую за день его поверхность, превратил в стекловидную массу. Теперь нас выручали лишь острые шипы ботинок. Ледник становился все круче, словно уходил из-под ног в черную бездну. Попарно связанные веревками, мы уделяем особое внимание взаимной страховке. Поскользнуться или споткнуться означает прямиком угодить на дно долины!

* Социально спроектированные для экспедиции Адамом Карпинским ботинки с ввинчивающимися в стальную прокладку в подошве шипами.— Прим. пер.

Вбиваешь в лед как можно глубже ледоруб, пропускаешь через него веревку, опираешься всей тяжестью измученного тела и только тогда даешь знак партнеру: «Готов... Можешь идти...». Потом внимательно следишь за исчезающей в сером сумраке фигурой товарища, медленно травишь обледеневшую веревку, пока с ее другого конца не долетит призыв: «Готов... Подстраховал... Иди».— «Иду... Следи...» Этот диалог повторялся бесчетное число раз.

Фото. На вершине Аконкагуа сидят (слева направо): К. Едко-Наркевич, С. Осецкий и С. Дашинский

Меня все больше начинало беспокоить поведение партнера. Он передвигался неуверенно, словно во сне. Ноги его заплетались, перерывы между остановками на отдых становились все короче, отдыхал он все дольше, шатался, падал...

Наконец, он, упав, не поднялся. Сматывая ослабевшую веревку и делая каждый шаг с удвоенной осторожностью, я приблизился к нему. Через минуту подошли товарищи, составляющие вторую связку. Кок лежал, странно скорчившись, дышал с трудом, со свистом.

— Что с тобой? Что случилось?

— Не знаю... Я очень измучен... Болит сердце... Я должен отдохнуть... обязательно... подольше...

Подольше отдохнуть? Кажется, желание самое естественное, но в этих условиях об этом не приходилось и мечтать. Было слишком темно, чтобы я мог увидеть выражение лиц друзей. Вероятно, они думали то же, что и я...

Существует целый ряд действенных способов, с помощью которых можно заставить двигаться упавшего духом и физически ослабевшего человека. В тяжелых, даже очень тяжелых ситуациях вовремя сказанные слова одобрения, теплый дружеский жест или острота, шутка могут сотворить чудо, прибавить сил. Иногда даже нужно воздействовать на самолюбие, но в данном случае все это было ни к чему. Мы понимали, что здесь дело не в обычном упадке сил что это и не психологический надлом, проявление горной болезни, именуемой в Андах пуной. Мы слишком хорошо знали друг друга, чтобы не понять всей серьезности ситуации. Сердечный приступ не смягчить никакими словами, а медицинские средства мог бы применить только наш врач, который еще вчера отправился из третьего лагеря вниз и сейчас, вероятно, уже на главной базе, на дне долины Релинчос.

Что же делать? Может, действительно остановиться на длительный отдых? Кто знает, может, тогда сердечные спазмы прекратятся и успокоится пульс, плящущий сейчас дикую тарантеллу?

Попробовать спускаться очень медленно или даже нести товарища? По крутому леднику, требующему особой страховки на каждом шагу? Ночью? Нет, это было начисто исключено!

— Я не могу идти... Должен отдохнуть час, два... может, до утра... Вы спускайтесь к палаткам... Там подождете... Я сам дойду... утром...

Кок—руководитель похода. И его слово было решающим. Но сейчас не он должен был принимать решение.

Короткий совет: как свести риск до минимума, риск каждого из нас и всей экспедиции? Шанс выдержать ночевку на леднике у самой вершины Аконкагуа без палаток и спальных мешков, без примуса, с помощью которого можно было бы растопить лед и согреть воды, был ничтожен. Ведь все мы находились в состоянии полного физического истощения. Было это слишком ясно, чтобы требовались какие-либо обсуждения.

Решение пришло само собой. Одна связка, то есть оба Стефана, идут вниз, будут пробиваться через трещины верхнего ледника к палаткам третьего лагеря, приготовят там хотя бы горячее питье. Если потребуется и позволят обстоятельства, постараются помочь нам спуститься... завтра. Мы же остаемся здесь до утра.

Почему решили так, а не иначе? Что означало остаться здесь? Каждый горец, каждый альпинист поймет это без труда. С Коком мы составляли одну связку. А альпинистская веревка служит только для взаимного страхования в опасных условиях. Если партнер сорвется со скалы, он повиснет на веревке, которую держит товарищ. Если один провалится в ледовую трещину, второй постарается его удержать, а потом вытянуть. Мы соединяемся альпинистской веревкой, завязываем ее концы на груди перед выходом на трудную, обрывистую стену или на ледник, рассеченный предательскими трещинами. Существует неписанный закон, о котором в обществе альпинистов даже не вспоминают, но который нельзя преступить: развязать узел страховочной веревки, отделиться таким образом от партнера можно только в уже безопасном месте!

Назвать сложившуюся ситуацию опасной было бы, пожалуй, слишком мягко. Она была просто трагичной. Поэтому мысль о том, чтобы отвязать себя от товарища и оставить его одного, даже не пришла мне в голову.

Фото. Переход по снежному мостику над предательски скрытой трещиной андийского ледника, который ко всему еще покрыт пени-тентами

Прощание с уходящими вниз друзьями было коротким. Даже не помню, подали мы друг другу руки. В конце концов пожатие их, когда они в тройных рукавицах, не очень эмоциональный жест. Скорее уж подойдет легкий толчок в бок, простое касание рукой друга, с которым прощаешься, и ворчливое: «До завтра, до свидания!»

Один из уходивших снял с щеи запасной шерстяной шарф и обвязал им голову Кока, другой вынул из кармана немного сахару и сушеных фруктов. И это было все, что они могли оставить...

Все это происходило у края верхней трещины, пересекающей весь восточный ледник Аконкагуа. Помню, что даже при свете дня переправа через нее доставила много хлопот. Нужно было искать снежный мостик, соединяющий края трещины. А можно ли быть уверенным, что этот последний выдержит? Требовались особая осторожность, страховка и сложные манипуляции веревками. Помню также, что я бросил тогда взгляд на стрелку взятого с собой высотомера. Она показывала 6800 метров над уровнем моря. Значит, мы спустились с вершины лишь на каких-то 200 метров.

Не было времени следить, как теряющиеся во мраке силуэты преодолевают трещину. Я должен был побыстрее устроить наш ночлег.

Наклон ледника был так велик, что мы удерживались на нем только благодаря шипам ботинок. Я стал вырубать ледорубом лед, чтобы выровнять площадку, на которой мы смогли бы сесть. Над нею вбил как можно глубже оба наших ледоруба. К одному привязал Кока, к другому самого себя. Это было необходимо, на случай если мы заснем или потеряем сознание. На лед вырубленной скамеечки я положил оба пустых рюкзака и моток оставшейся веревки. Получилась скудная подстилка, но ничего не поделаешь. Усаживаемся рядом как можно теснее друг к другу. И... началась наша «самая высокая ночь».

Кому случалось проводить ночь в горах, кто, застигнутый темнотой, должен был ожидать там рассвета, тот хорошо знает, как нескончаемо медленно тянутся ночные часы. Кажется, что время остановилось, вопреки горячим мольбам восточная сторона горизонта не хочет светлеть...

Мороз все усиливается. Края капюшонов штормовок покрываются все более толстым слоем инея. Мы дышим широко открытым ртом — ведь только так может хватить кислорода в этой разреженной атмосфере. Старательно закрываем рот шарфами. Лишь бы не обморозить легкие! У нас сейчас великолепный случай для испытания добротности нашего продуманного во всех мелочах снаряжения. Все эти многочисленные слои шерстяных рубашек, свитеров и штормовок... удержат ли они тепло?

Сколько было тогда градусов мороза? Трудно сказать. В полдень минувшего дня при ярком, солнечном свете термометр показывал 15 градусов ниже нуля. Сейчас у нас нет термометра: остался в рюкзаке одного из Стефанов. Но если бы термометр был, я ни за какие сокровища не снял бы рукавиц, чтобы с ним орудовать. Это ведь означало впустить струю холодного воздуха в рукав и сделать определенное, хотя и минимальное усилие, которое обходится на высоте недешево. Делаю только одно очень несложное «измерение», опыт, которому научил меня когда-то очень давно один охотник-сибиряк. Плюю на рукавицу и через мгновение дотрагиваюсь до этого места другой рукавицей. Чувствую твердую ломкую поверхность льда. Густая слюна замерзла почти мгновенно. «Ого! — думаю.— Сейчас, должно быть, значительно ниже тридцати градусов!»

Но тогда нас угнетал не мороз. Гораздо хуже было то, что мы находились на высоте 6800 метров, где атмосферное давление едва достигало 340 миллиметров ртутного столба. И так мало кислорода!

По-прежнему дышим широко открытым ртом, губы и даже кончик языка как бы спеклись, покрылись сетью мелких ранок. Мы ничего не пили со вчерашнего утра. Если полизать кусочек льда, это не утолит жажду, а только вызовет боль в израненном рту. А мне еще, кроме того, докучает сильная боль в горле. Оно начало болеть уже во время нашего подъема на вершину, два дня назад. У меня возникло опасение, что в горле образуется нарыв, но... я утаил это, не сказал товарищам. Поступок этот оправдать нельзя. Ведь могло получиться так, что товарищам пришлось бы меня сопровождать вниз. И это сорвало бы штурм вершины. Однако мысль о том, чтобы отказаться от победы над восточной стеной Аконкагуа, была невыносима. Чувствовал я себя ужасно, мечтал о медицинской помощи...

Наш врач Доравский был в это время уже на главной базе, на дне Долины Релинчос, в трех тысячах метров под нами. Я очень ясно видел с места нашей ночевки этот лагерь, вернее, светлое пятно освещенной изнутри палатки во тьме долины. Минуту спустя возле этого пятна блеснул и погас другой огонек. Я мог отлично представить себе сцену, которая разыгралась там, внизу, в этот момент. Это Адам, такой педантичный Адам, делает свой ежедневный, а точнее, еженощный замер охлаждающей способности воздуха и его влажности. Вылезет из палатки, осветит фонариком аппараты и дает сигнал доктору, чтобы тот точно отмечал время: «Внимание... Раз, два, три... хоп!» Я ясно представлял себе также Доравского, который в этот момент нажимает на секундомер. В памяти вставали и другие картины — картины великолепных удобств в каких-нибудь трех тысячах метров под нами. Там теплые спальные мешки, мягкие овечьи шкуры, вытащенные из-под седел мулов; шумит, наверно, примус, разогревается пища. А главное, у них есть столько воды, что можно пить, пить и пить, а потом погрузить в нее лицо... и опять пить! Там можно, наконец, спокойно дышать; сердце не бьется так безумно, и в ушах не шумит кровь. Когда мы туда попадем? Через два дня? Через три? Попадем ли вообще?

Нас окружала настоящая космическая тишина. Какая-то абсолютная тишина. Время от времени ее нарушал только гул трескавшегося где-то от сильного мороза ледника, ну и... Шум крови в ушах.

Как бы подвешенные между землей и небом, усеянным миллионами мерцающих звезд, у самой вершины колосса Анд, Аконкагуа, Отца Гор, перед лицом равнодушной ко всему природы, два застигнутых бедой человеческих существа отчаянно цеплялись за жизнь, боролись за сохранение ее убывающих остатков. Две живые искорки среди извечного холода ледников. Где-то вдали, в огромных городах, кипела жизнь, горели страсти, рождались идеи, сражались за власть, добывали или теряли условную ценность деньги, весь цивилизованный мир потрясали вести о новых открытиях, вспышках эпидемий или войнах... Что все это тогда значило для нас? Какую ценность представляло богатство, если за все сокровища мира нельзя было достать... теплого спального мешка, всунуть в него окоченевшее тело и выпить стакан самой обыкновенной воды, хотя бы чуть-чуть теплой?..

Инстинкт, извечный животный инстинкт повелевал нам тогда сконцентрировать все свои мысли и всю силу воли, чтобы продержаться, не заснуть, не замерзнуть, не позволить ногам мерзнуть, не допустить утраты чувствительности пальцев рук. Не позволить ни на минуту ослабнуть воле к борьбе... Мы боролись за жизнь!

Я старался беспрерывно двигать пальцами ног; под тройным слоем рукавиц проделывал замысловатые упражнения пальцами рук. К этому же я понуждал и своего друга. Все время подталкивал его и монотонно, но настойчиво твердил, прямо-таки вдалбливал одно и то же:

— Кок, не спи! Нельзя спать! Шевели пальцами!

— Я не сплю... знаю, что нельзя спать... Оставь меня в покое!.. Нет! Я не давал ему покоя. Если бы не состояние его сердца, я

говорил бы и более резкие слова, чтобы заставить его выполнять разогревающие движения. Зная, как угнетающе действует однообразие, я испугался вдруг, что постоянно повторяемое: «Не спи, нельзя» — в конечном счете утратит свое воздействие. Я сменил тактику.

Кок увлекался театром, любил поэзию. Я старался вырвать его из цепких объятий апатии:

— Кок! Никак не могу припомнить продолжение этих строчек...

Фото. Это не облака. Это cl viento bianco—«белый ветер», срывающий с обледенелых пиков снег

Помнишь сцену, где Сирано де Бержерак декламирует: «Вот гасконские юнаки! Дармоеды! Забияки!..»

Черт знает, почему именно эти строки пришли мне в голову. Может, когда-то мы с Коком рассуждали на эту тему, или просто у меня была сильная лихорадка (ох, этот нарыв в горле!). Как бы там ни было—я добился желаемого. Кок оживился и припомнил следующий стих. Я декламировал, слегка подталкивая его.

Вдруг мне послышалось, будто он что-то бормочет. Кок сидел скорчившись, словно свернувшись в клубок. Я наклонился, спрашивая, в чем дело.

— Не валяй дурака... Отстань... Дай хоть немножко поспать...

Я притворился разгневанным. Отругал его, назвал человеком совершенно лишенным всякого чувства красоты, кричал, что таким, как он, надо запретить ходить в горы, потому что они не умеют ценить их. Заявил даже, что такой прекрасной ночи, как сегодняшняя, наверняка не будет нам дано пережить второй раз.

Сумасшествие? Весьма вероятно. Но бороться можно различными способами, особенно когда ставка так велика! А мы боролись. И не исключено, что именно эта нелепая в других условиях ссора из-за строчки любимой драмы помогла нам выстоять. Кто знает?

Не могу не вспомнить здесь об одном случае. Несколько лет спустя был я в театре на «Сирано де Бержераке». Когда на сцене произносили упомянутый монолог, соседка с удивлением дотронулась до меня, словно пробуждая ото сна. Я сидел с закрытыми глазами и... быстро-быстро перебирал пальцами рук. Опешив, я пробормотал, что делал это когда-то, чтобы не заснуть и не отморозить руки. Не знаю, за кого приняла меня соседка. Уверен, что не поняла ровным счетом ничего из моих слов. Но ожившие воспоминания о «самой прекрасной ночи» в тот момент удивили вдруг меня самого.

Я назвал эту ночь, проведенную у вершины Аконкагуа, самой прекрасной. Можно назвать ее и самой страшной. И это не разошлось бы с правдой. Время—добрый лекарь: оно медленно, но неуклонно притупляет остроту пережитой опасности и боли. И в моих воспоминаниях эта ночь навсегда останется «самой высокой» и «самой прекрасной».

Казалось, время остановилось. Где-то далеко на востоке, над пампой, сверкали молнии. Раскатов грома не было слышно. Может, это были всего лишь беззвучные электрические разряды? Этой ночью мы выиграли высшую ставку в лотерее жизни: совсем не было ветра! Застывший без движения, хотя и ледяной воздух позволил нам продержаться. Я уверен, что если бы тогда подул ветер, этот знаменитый в Андах el viento bianco*, то я наверняка не писал бы этих воспоминаний. Электрические разряды на востоке, однако, очень беспокоили меня. Я возносил молитвы к небу, чтобы хорошая погода продержалась еще хотя бы три дня, потому что, как я считал, именно столько времени понадобится на то, чтобы доставить больного вниз.

В какой-то момент, глядя на восток, я увидел светлую ракету, которая медленно, величаво всходила где-то на горизонте и, достигнув определенной высоты, остановилась, зависла неподвижно. Я сидел, заглядевшись на нее, и не мог понять, как может ракета так долго держаться в воздухе. Не могу сказать, сколько прошло времени, прежде чем я понял свою ошибку. Ракета, подъем которой я ясно видел, была вовсе не ракетой, а утренней звездой, звездой, предвещающей рассвет. То ли у меня что-то случилось со зрением, то ли произошел какой-то сдвиг в сознании, но я ясно видел достаточно быстрое движение звезды и ее Остановку. Ну, что ж, все-таки в ту ночь у меня была сильная лихорадка, вызванная нарывом в горле.

Все на свете имеет свой конец. Кончилась и эта мартовская ночь. Восточная сторона неба поблекла, потом высветлилась золотистой зеленью и, наконец, взорвалась пожаром восходящего солнца. В тот миг, как никогда до и после этого, я был близок к пониманию верований наших праотцов, отдававших божеские почести огромному золотому шару. Я сам был готов молиться солнцу!

* El viento bianco (исп.)—белый ветер со снежной метелью, дующий со страшной, опустошительной силой.—Прим. пер.

Оно поднялось уже довольно высоко, когда мы принялись свертывать наш бивак, потому что мы очень замерзли, совершенно окоченели и не могли двинуться с места, прежде чем нас хорошо обогреют живительные лучи.

Фото. Восточная стена Аконкагуа и ледник Поляков, по которому мы поднялись на вершину. Снимок сделан для меня моим другом доктором Ф. Мармиллодом

Что же еще рассказать о нашей ночевке на Аконкагуа? Может, стоит упомянуть, что это своего рода рекорд, вынужденный, но все же рекорд. Кто интересуется историей альпинизма, кто знает хронику гималайских, памирских, андийских экспедиций, тот подтвердит, что ночевка на высоте 6800 метров без всякого бивачного снаряжения не была нигде ранее засвидетельствована. Тому, что она окончилась счастливо, я думаю, способствовали три основных фактора: во-первых, отсутствие в ту ночь ветра; во-вторых, предельная концентрация воли, не позволившая ни на минуту расслабиться, упасть духом; в-третьих, старательно продуманное индивидуальное снаряжение. Ранее я уже описывал детали снаряжения. Здесь отмечу только, что, если бы не эти ракобуты с войлочными вкладками, наша ночевка закончилась бы ампутацией ступней, в крайнем случае пальцев. Сама история восхождений на Аконкагуа может доставить печальные доказательства этого. Мои ракобуты — чудовищные и неуклюжие сапожищи—я сохранил как реликвию. Этого они вполне заслужили, потому что позволили мне не только невредимым спуститься с Аконкагуа, но и принять участие в последующих высокогорных экспедициях.

Спускались мы очень медленно. Состояние здоровья моего товарища, несмотря на ночной отдых, оставляло желать много лучшего. Он двигался буквально из последних сил. Мне все больше докучала боль в горле. Напряжение внимания при страховке изнемогающего партнера изматывало. Сколько же раз он неожиданно садился с широко открытым ртом, словно рыба, вытащенная на берег, сколько раз падал, скользил, отчаянно стараясь вбить в лед конец ледоруба и остановиться перед трещиной. В груди я ощущал пустоту ужасную. И жажду, неимоверную жажду!

Из базового лагеря за нами наблюдали в бинокль. Адам отыскал на белизне ледника две точки, две фигурки в бело-голубых штормовках и таких же брюках. Но почему спускаются только двое? Где остальные? И этот черепаший темп. Тогда у Адама зародилось страшное подозрение: катастрофа! Там, наверху, случилось какое-то несчастье. Не теряя времени, он начал вместе с доктором Доравским опять набивать рюкзаки снаряжением и продуктами, чтобы идти на помощь...

Что же случилось со связкой товарищей? С обоими Стефанами? После головоломного, в буквальном смысле головоломного ночного спуска к лагерю на высоте 6350 метров, когда они не раз падали в трещины и вылезали из них (им феноменально везло — попадали в мелкие!), когда многократно чувствовали, как рванулась из рук веревка из-за падения партнера, они только к рассвету дошли до палаток. Совершенно изнемогшие, едва влезли в спальные мешки, как сразу провалились в каменный сон.

А потом увидали нас. Спускающимися. Им уже не нужно было идти к нам на помощь. Ожидали нашего подхода и топили на примусах лед, чтобы встретить чашкой горячего чая.

Как медленно мы в этот день спускались, лучше всего говорит то, что к палаткам мы дотащились далеко за полдень. Чтобы спуститься по леднику на неполных пятьсот метров по высоте над уровнем моря, нам потребовалось более восьми часов!

Ветра по-прежнему совершенно не было, но мороз... Не помню уж, что случилось у Кока с ботинками. Он сел и, сняв рукавицы, что-то делал с ними. Я сидел в это время выше, на краю трещины и страховал его веревкой. Был он без рукавиц минут десять-пятнадцать, не больше. Но этого вполне хватило, чтобы отморозить руки. Несколько дней спустя доктор Доравский отнял у него один палец на левой руке.

— Это не очень высокая цена за восхождение на Аконкагуа по восточной стене! — полушутя-полусерьезно говорил потом Кок.

Однако хорошее настроение и желание шутить вернулись к нам гораздо позднее. А пока что, дойдя до лагеря «6350 метров», мы были чересчур изнуренными. Стали пить приготовленный для нас напиток. Как же пришлась нам по вкусу эта грязноватая теплая жидкость из растопленного в кастрюльке льда с добавкой сахара и лимонного сока! То, что в этой самой кастрюльке перед тем готовили жирные супы (с роскошью мытья посуды на этих высотах мы давно распрощались), не имело ни малейшего значения! Ни в каких горах мира раньше и потом не ощущал я такой жажды и так не мечтал о том, чтобы утолить ее любой ценой. Я объясняю это необычайной сухостью воздуха в Андах. Ведь наши измерения относительной влажности часто показывали ноль!

Стефаны собирают свою палатку, пакуют рюкзаки и идут вниз, чтобы сообщить о состоянии, в котором находится Кок. Мы еще не знали, что и без этого, руководствуясь простой логикой, и Адам, и доктор спешат оказать помощь.

Мы с Коком совершенно обессилены. Решаем провести эту ночь в лагере «6350 метров». Это пятая ночевка на Аконкагуа. Теперь у нас, правда, есть и палатка, и пуховый спальный мешок, и еда, и приимус, но Кока очень донимает боль в отмороженных руках. Он стонет и ворочается в спальном мешке, стараясь принять наиболее удобное положение. Спальный мешок у нас общий, двойной. Лежим тесно прижавшись, стараясь согреть друг друга. Трудно, однако, говорить об отдыхе, тем более о сне. Осторожно касаюсь пальцев рук и ног, дотрагиваюсь до носа. Чувствую их, значит, все хорошо. Растираю и массирую ноги Коку, потому что собственными руками он не может этого делать. А потом начинаю снова топить лед. Даю попить товарищу и сам пью. Это настоящая роскошь. Аппетита совсем нет. Однако принуждаем себя съесть несколько кусочков сахару, ломтик шоколада и горсть изюму. Глотание пищи причиняет мне сильную боль. Видимо, нарыв в горле «развивается нормально». Так проходит ночь.

А утром... нужно не только вылезти из теплого мешка и палатки, но и надеть ботинки. В тех условиях это была не очень-то простая вещь. Не знаю, как мы справились бы с этим, если бы вместо наших широких и легко шнурующихся ракобутов с брезентовым верхом и войлочными вкладками (между прочим, мы спали не снимая этих вкладок) потребовалось надеть обычные высокогорные ботинки.

Кроме того, нужно было свернуть палатку, запаковать все в рюкзаки. Это уже было моим делом. А меня упорно преследовала мысль: «Не стоит... Не стоит тратить усилия на свертывание палатки, нести вниз эту тяжесть... Ведь экспедиция уже вроде бы закончена... Возвращаемся, надо только как можно быстрее спуститься...»

Однако рассудок взял верх. Неизвестно, сколько времени будем спускаться. Вдруг неожиданная перемена погоды заставит еще раз ночевать? И потом не в обычаях альпинистов бросать ценное снаряжение. Это походило бы на своего рода паническое бегство. Какой-то внутренний голос подсказывал, что экспедицию надо закончить в надлежащем порядке. И вот я отягощаю свои плечи тяжестью двойного рюкзака.

Спускались по старым следам. Немножко ниже ледник стал более пологим, исчезли трещины, путь стал неопасным. Мы развязали узлы страховочной веревки, но и ее не бросили. Шли медленно. На передвижение от лагеря до того места, где ледник стал плоским (это около 300 метров разницы по высоте), ушел почти весь день.

Погода все еще была прекрасной. Солнце пригревало. Мы даже расстегнули штормовки.

На ровном участке ледника Кок полностью теряет силы, ложится на лед и обеими руками стискивает сердце.

«Снова сердечный приступ!» — думал я в отчаянии. Не помогают никакие уговоры и даже долгий отдых. Изнурение полное. Он просит, чтобы я как можно скорее привел на помощь товарищей, прежде всего доктора. Может быть, это действительно единственный выход? Если оба Стефана подняли доктора по тревоге, то он, наверно, уже идет навстречу, видимо, где-то недалеко. А без медицинской помощи не может быть и речи о том, чтобы поднять

Кока, вести его или даже нести вниз.

Кое-как устраиваю ложе товарищу, оставляю ему палатку, затискиваю его в спальный мешок, рядом ставлю примус, кладу продукты. Короткое прощание, и я спускаюсь вниз один. Иду так быстро, как только позволяют заплетающиеся ноги.

Двигаясь по старым следам, попадаю в устье заснеженного кулуара, того самого, где на пути вверх я первый раз увидел с близкого расстояния весь наш маршрут к вершине. Этот кулуар навсегда останется в моей памяти. Сходя по нему, спотыкаюсь, теряю равновесие и, выделывая удивительные кульбиты, скатываюсь по замерзшему снегу. Немного ошеломленный, сажусь и... плюю, плюю густой сукровицей и кровью. Минуту спустя начинаю понимать, что, видимо, при падении от встряски в горле лопнул созревший нарыв. Наступает удивительное и неожиданное изменение самочувствия. Утихает боль. Снова весь мир кажется прекрасным, все вижу в розовом свете, даже мысль о трагическом положении оставленного наверху товарища как бы утрачивает свою остроту. Никогда в жизни у меня не бывало такой быстрой смены самочувствия, такого неожиданного прекращения боли. Полными горстями загребаю снег и глотаю ледовые кристаллы. А потом — вниз что есть силы! Примерно через час вижу далеко внизу три двигающихся в моем направлении силуэта. Это товарищи идут на помощь. Но почему трое? Через минуту все разъясняется. Это доктор Дорав-ский, Адам и baqueano* Хуан. Еще вчера, наблюдая в бинокль за нашим медленным спуском и видя только две фигуры, они сразу поняли: что-то случилось. Связки Стефанов они вообще не встречали. Позднее выяснилось, что Стефаны добрались до нижней морены ледника уже вечером и заблудились в полях nieves penitentes**. Ночевали где-то среди них и только сегодня утром добрались до главного базового лагеря и застали его... пустым. Они были дезориентированы этим, но, вспомнив о существовании педантично ведущегося Адамом дневника похода, отыскали его и из бисерным почерком исписанных листочков узнали о выходе спасательной группы.

Я был первым, кто принес друзьям весть о покорении вершины и о происшествиях в течение двух последних дней. Они крепко обнимают меня и сердечно поздравляют. Наша победа — это ведь и победа всей экспедиции. Рассказываю о положении, в котором оставил Кока. Доктор, наш Вампир, предусмотрительно взял с собой не только необходимые лекарства, но и приборы, нужные для того, чтобы делать уколы. Значит, все в порядке. Он заглядывает в мое горло, делает большие глаза, но ругать он будет потом, а сейчас... вручает мне термос с горячим чаем. Что за роскошь! Могу пить сколько угодно! Могу даже позволить себе такое излишество, как прополоскать горло!

* Baqueano (исп.) — проводник. ** Nieves penitentes (исп.) — огромные ледовые иглы, усеивающие ледники в Андах; nieves—снежные, penitentes—кающиеся (похожие на кающихся монахов).— Прим. пер.

Наш отважный baqueano Хуан в это время лежал пластом на осыпи и нюхал... камни. Как он пояснил, это лучшее средство борьбы с пуной, горной болезнью. Пеон из Успальяты, привыкший больше к седлу, чем к пешему хождению, человек, который столько наслушался страшных рассказов о vientos blancos и пуне, царящих в поднебесных вершинах Анд, но сам никогда в этих горах не бывавший, этот Хуан, получив приказание Адама, не колеблясь, приладил на плечи груз и отправился с товарищами на спасательные работы. Теперь пуна сбила его с ног. Ничего нет удивительного: высотомер показывал, что мы встретились на высоте 5400 метров, в местности, находящейся повыше самых высоких вершин в Альпах. Так высоко в горы он забрался впервые в жизни.

Фото. Боковая морена андийского ледника, покрытая ледовыми сталагмитами, так называемыми nicves peniten-tes («кающиеся снега»)

Мы разделяемся: доктор с Адамом двигаются вверх, чтобы еще сегодня вечером добраться до Кока, а я забираю Хуана и иду вниз.

Товарищи поднялись к Коку. То, что они за один день взяли такую высоту, нужно объяснить не только нашей отличной акклиматизацией в то время, но и их упорством. Доравский признался потом, что у него были серьезные опасения, выдержит ли Наркевич без соответствующего укола. Слова «выживет» доктор не употреблял.

Тысячу метров разницы в высоте мы с Хуаном преодолели быстро. К вечеру мы стояли уже над мореной. Здесь мы встретили оставленных заблаговременно мулов. Я немного неловко взобрался в седло. Хуан с восторгом рассказывал погонщику мулов — второму проводнику — о своих высокогорных переживаниях. Слово «пуна» не сходило с его уст. Меня же радовало... обилие воды. При переправе через многочисленные ручьи я опускал лицо в воду и пил, пил, пил... Проводники смотрели с удивлением, крутили головами и, естествен-но, объясняли это себе, как новое проявление... пуны.

Поздним вечером добрались к лагерю. Освещенная палатка Указывает на присутствие Стефанов. Они выходят нам навстречу и, едва я успел слезть с седла, подносят мне миску горячего супа. Может показаться, что это мелочь, не достойная упоминания. Нет, это не так. Она достойна упоминания во сто раз больше, чем громкие радостные крики приветствий, объятия и потоки нетерпеливых вопросов. Это жест дружбы, товарищеской заботы, хотелось бы сказать — жест людей гор, крепко связанных узами общего дела.

— А Кок? Все хорошо? — И потом сразу: — Садись, снимай ботинки, покажи ноги...

Детальные расспросы начались потом, когда были уже основательно осмотрены ступни и пальцы, когда их растерли и покрыли мазью против обморожения, когда утолили первый голод и жажду товарища и позволили ему растянуться на целой куче снятых с седел мягких овечьих шкур.

В этот момент все мы выглядели далеко не блестяще. Из-за чрезвычайной сухости воздуха, солнечной радиации и мороза кожа на лицах потрескалась и облезала клочьями. Рот был сплошной раной. Вывернутые губы распухли и болели. Болел даже кончик-языка, покрытый сеткой мелких ранок. Видимо, это было вызвано дыханием через открытый рот. Глаза провалились и неестественно, лихорадочно блестели; глубоко запавшие щеки покрывала многодневная щетина. Через несколько дней, когда мы взвесились, оказалось, что каждый потерял от пяти до восьми килограммов.

Приведу некоторые цифры, которые могут сказать гораздо больше, чем самое цветистое описание. Покорение Аконкагуа с восточной стороны путем, который считали невозможным преодолеть, отняло у нас шесть дней, считая от выхода из базового лагеря, размещенного на высоте 3980 метров. Услугами мулов мы пользовались только до выступа морены, до высоты чуть больше 4000 метров. Оставшиеся до вершины три километра (по вертикали) преодолели за четыре дня. Что это значит? Мы шли сначала по прямой, потом поднимались по леднику, вырубая ступени в стеклообразной массе, пересекая многочисленные трещины и ледниковые стенки. Отыскивая дорогу, несли на спине не только снаряжение, необходимое для разбивки промежуточных лагерей (палатки, спальные мешки, резиновые подкладки, чтобы спать на льду, примус, горючее), но и недельный запас продуктов, страховочные веревки, измерительные инструменты и киноаппарат. Груз был очень большим и сильно замедлил темп продвижения. За четыре дня подъема мы разбили три промежуточных лагеря. Для этого нужно было найти и выровнять площадки, на которых можно поставить палатки, и т. д. А на следующий день снова все собрать, погрузить на спины и нести вверх. Все это требует больших усилий и отнимает много времени на высоте более 5000 метров над уровнем моря, а выше 6000 метров почти исчерпывает выносливость человеческого организма. В среднем, неся тяжелый груз, поднимались мы ежедневно более чем на 700 метров.

Кок, как только пришли к нему товарищи, был сразу же окружен заботливой медицинской опекой. На следующий день его доставили к моренному порогу, где уже ожидали мулы.

Фото. Автор книги на склонах Альма-Негро

Руки Кока выглядели страшно, были покрыты огромными волдырями, полными гноя. Дело осложнялось еще полным истощением организма и ослаблением сердечной деятельности. Он объяснял доктору, что во время падения получил нервное потрясение. Адам, педантичный Адам, ведущий подробный дневник и записывающий с достойной восхищения точностью каждый факт, сейчас же вооружился карандашом и задал конкретный вопрос:

— Во время какого падения и где это произошло?

Мы с Коком глянули друг на друга и тихонько рассмеялись. Бог ты мой! Кто же сосчитает эти падения, неожиданные рывки страховочной веревки, зависания на самом краю ледовой трещины или даже внутри нее? День после нашего вынужденного бивака прямо под вершиной, день спуска после нашей «самой высокой ночи» к лагерю «6350 метров» останется навсегда в нашей памяти. К Коку вернулось чувство юмора:

— Увы, Адам, могу только частично удовлетворить твой интерес к истории. Запиши в дневнике: «Во время падения днем 9 марта 1934 года на высоте между 6800 и 6350 метрами». Для точности можешь добавить: «Во время одного из падений».

Врач категорически запрещает расспрашивать Кока и предписывает ему строгий режим отдыха в... течение одного дня. Даже помещает его в отдельную палатку. Кок лежит навзничь, руки забинтованы; они выглядят словно две большие белые куклы. Мы свертываем свою деятельность в долине Релинчос. Оба Стефана едут верхом до Пунта-де-лас-Вакас, чтобы найти какой-нибудь попутный автомобиль, а мы в течение одного дня должны упаковать все имущество. Надо спешить!

Тем временем хорошая погода, которая благоприятствовала нашему спуску, кончилась. Начинается сильный ветер. Растрепанные оловянные тучи мчатся с невероятной скоростью, затягивают небо, спускаются все ниже и ниже, пока не покрывают долину. Делается темно, и начинает сыпаться острая снежная крупа. Ветер набирает мощь, его сумасшедшие удары так сильны, что заставляют даже тут, на дне глубокой долины, снизить и укрепить главную палатку. А что сейчас творится там, наверху?

На какое-то мгновение вихрь как бы свил тучи в один клубок, разорвал их, сделал окно и показал нам через него еще раз вершину Аконкагуа. Мы наблюдали поразительное зрелище: высоко над нами, освещенная ярким солнцем, горела, словно факел посреди туч, ледовая шапка. В сильный бинокль прекрасно прослеживался весь наш путь на вершину, виднелась даже черная черта верхней трещины, над краем которой провели мы с Коком нашу «самую прекрасную ночь». Сама вершина Аконкагуа чиста, тучи мчатся и разливаются по долине значительно ниже, но за пик зацепилось беленькое облачко. Это собственное облако Отца Гор, рожденное непосредственно на его вершине. Оно представляет собой кристаллы льда, сорванные ураганом с верхнего ледника. Это знаменитый андийский viento bianco грозит издалека и показывает свою мощь, вывешивая единственное в своем роде «боевое знамя» на самой высокой вершине обеих Америк!

Адам отмечает удивительный скачок барометра, а потом записывает в дневник путешествия так много говорящие нам слова: «Выпало нам невероятное счастье: viento bianco опоздал на один день».

Непогода опоздала на день! Не хочется думать о том, что произошло бы, ударь viento bianco раньше, хотя бы вчера!..

Вершина Аконкагуа показалась на миг, как бы на прощание. Потом все закрыли темные тучи. Сгибаясь под ударами вихря, свертываем лагерь. Доктор, однако, не упускает случая еще раз измерить у нас давление крови, проверить работу сердца, а утром, прежде чем мы успели положить что-либо в рот, появился в образе Вампира, чтобы взять у нас кровь для своих опытов.

Идет густой снег. Вечером снежная буря безумствует. Здесь, на дне ущелья! Утром, стряхивая с мешков свежий снежный покров, укладываем их на приведенных из долины мулов. Наркевич держит забинтованные руки как можно выше. Видимо, в этом положении они меньше болят. Он так слаб, что не может держаться в седле. После краткого совещания с baqueanos находим простой выход: стремена мы связываем под брюхом мула. Один из нас постоянно едет рядом с Коком, поддерживая его.

Через два дня добираемся до Пунта-де-лас-Вакас, где Стефаны уже раздобыли автомобиль.

Перевод с польского Фаины Стекловой

Мысль

 
Рейтинг@Mail.ru
один уровень назад на два уровня назад на первую страницу