| планета | новости | погода | ориентирование | передвижение | стоянка | питание | снаряжение | экстремальные ситуации | охота | рыбалка
| медицина | города и страны | по России | форум | фото | книги | каталог | почта | марштуры и туры | турфирмы | поиск | на главную |

На суше и на море 1980(20)

	ТЕНЬ СИНЕГО УТЕСА Повесть БОРИС ВАРЛАМОВ Художник Т. САМИГУЛЛИН

Глава I. Возвращение

Упругий ветер доносил запахи сухой травы и теплой хвои с примесью гари паровозного дымка, а мимо проносился темно-зеленый массив тайги. Но вот в его однообразии глаз начал подмечать знакомые места. На той прогалине я как-то отдыхал, не раз пил воду из колодца возле дома путевого обходчика. Купался в жаркий день в озерце, что проблеснуло за поворотом. А в последнюю мирную весну несколько раз ездил сюда на велосипеде с Верой. Заливались птицы и цвела черемуха. Прошлое, милое прошлое вставало предо мной. Скоро Томск. Но как же нескончаемо длинны эти последние километры!

Обуреваемый нетерпением, я подгонял поезд, а мысли вдруг раздвоились и потекли двумя отдельными потоками. Один — о предстоящей встрече с родителями и Верой. Другой — о трех военных годах.

Три года назад ехал я этим же путем, но в противоположном направлении — на курсы младших лейтенантов. Все в моей юной жизни тогда круто изменилось. Казалось, будто вчера только сдал последний экзамен за второй курс Томского индустриального института и перешел на третий. На душе было легко, настроение приподнятое. Родители подарили часы марки «Мозер»; о таких шикарных я и не мечтал. Да еще мать дала двадцатку. Это было совсем здорово. Первым делом купил новую переднюю вилку для велосипеда взамен сломанной. Это означало, что Вере опять можно будет занять место на раме и перед нами все дороги открыты. Захотим — махнем в Лагерный сад, а то на Басандайку или даже в Заварзино. Заварзино, правда, далековато, но зато живописнее места не найти. Речка У шайка петляет лугами меж лесистых холмов; то шумит на перекатах, то разливается тихими плесами с песчаными пляжами, то темнеет под обрывами таинственными заводями. Есть там Дусин обрыв и Остров любви. С обрыва некогда кинулась в омут девушка Дуся, которой изменил жених, а Остров любви обладает колдовскими чарами: стоит на нем побывать парню с девушкой, и возвращаются они уже влюбленными. Одним словом, Заварзино — сплошная романтика.

Но все это мы оставили на потом. А двадцать второго июня сорок первого года собрались с Верой на рыбалку, дня на три. Намеревались выехать под вечер, переночевать на берегу Томи у костра, а утром плыть дальше, на наше любимое Медведкино озеро. Но в шестнадцать часов по местному времени Москва передала по радио роковую весть — война.

На курсах нас гоняли и в хвост и в гриву, зато выпустили досрочно. Шли ожесточенные бои под Ростовом. В первый же день тяжелое ранение в грудь. Три месяца провалялся в госпитале...

И какого черта поезд ползет черепахой! Уже разъезд Предтеченск миновали, а города и признаков нет. От Предтеченска сколько же до Томска? Не то четыре, не то пять километров...

Встретят или нет? Телеграмму дал заранее, но, может, не дошла? А если встретят, придет ли Вера? Госпиталь — тоже воинская часть, и дисциплина там соответствующая. Если дежурит, могут и не отпустить. Загадаю: если на следующем столбе четное число изоляторов — встретит, нечетное — не придет... Ура! Четное...

В боях за освобождение Одессы «клюнул» меня в правое бедро горячий осколок крупповской стали, и узнал я почем фунт лиха, когда после операции положили с ногой «на вытяжку». Комиссовали ограниченно годным к нестроевой службе и направили в распоряжение горвоенкомата по месту жительства. Интересно, куда они меня определят, к чему приставят?

Наконец-то вокзал Томск-1. Он все такой же, как и три года назад. Белый, массивный, незыблемый. А я хожу слегка прихрамывая. Но уже без палки. И то достижение!

Заскрипели тормоза. Взяв рюкзак, поспешил к выходу, стараясь не хромать.

Напрасно я волновался. Меня встречали родители и Вера, а из друзей Коля Мишаков. Как всегда, он застенчиво топтался немного поодаль. Когда улеглись первые радости, я с болью в сердце увидел, как сдали мои старики: мать поблекла и стала вроде бы пониже ростом, отец ссутулился и поседел. А у Коли пустой рукав был засунут под ремень. Зато Вера расцвела и похорошела.

Пока отцовская служебная «эмка» тряслась и подскакивала на булыжниках томских мостовых, я расспрашивал Колю о друзьях-товарищах. Война, разумеется, всех разбросала.

Приехали домой. Рыча, подошла огромная овчарка, а в следующий миг с радостным визгом встала на задние лапы, норовя лизнуть в лицо. Джек меня узнал. Пустяк, а все же приятно...

Под вечер собрались гости. Отец пригласил за парадно накрытый стол, блиставший не столько обилием блюд и напитков, сколько наследственным материнским сервизом. Консервы и колбаса из моего армейского доппайка оказались совсем не лишними.

Потом мы с Верой пошли прогуляться по городу. Но ходок я был еще так себе, и вскоре мы «приземлились» в университетской роще, на той заветной скамье, где провели столько незабываемых часов предвоенной весной, счастливые и беспечные, под белым шатром цветущей черемухи. Сейчас над нами тихо покачивались на ветру кисти темных, глянцевитых ягод, предвестников недалекой осени.

Мы говорили и не могли наговориться, перебивая друг друга, перескакивая с одного на другое. Но постепенно наша беседа вошла в ровное русло, и я спросил:

— Как ты стала медсестрой? Вот уж не представлял тебя в этой роли.

— Так уж получилось... — начала она, положив голову на мое плечо. — Сначала тебя, а потом и отца взяли на фронт. Как же мне было оставаться в стороне? Думала пойти работать на завод, но техника не по мне. А тут объявили набор санитарок в эвакогоспиталь, я и пошла. С год поработала санитаркой, потом закончила курсы при госпитале и стала медсестрой. — Вера помолчала и сказала проникновенно: — Гошенька, милый! Если бы ты знал, как я волновалась, встречая каждую партию раненых. Вдруг да тебя увижу на носилках? Сердце замирало. Хорошо, что это уже позади. Помнишь, как я тебя провожала? Старалась держаться молодцом, а дома все глаза выплакала...

— Помнишь, как мы собирались на рыбалку? — отозвался я. — Так и не удалось...

— Послушай, Гоша! А что если нам теперь отправиться?

— В самом деле — почему бы и нет? Уж на этот раз нам не помешают. Заметано!..

Мы поцеловались.

Беседа с помощником горвоенкома оказалась непродолжительной.

— На фронте вы, товарищ капитан, свое уже отвоевали... — начал подполковник, просмотрев мои документы. — Теперь повоюете в тылу. Где? А в органах внутренних дел. Почему это не справитесь? Вы же бывалый армейский разведчик. Служба, можно сказать, родственная. Было бы желание — освоите. Все! Вопрос исчерпан.

Я откозырял и отправился на Воскресенскую гору в горотдел милиции. И тут встретил Милу — «княжну Шихматову», как звали ее на танцах за гордую осанку. Мила была сестрой моего друга Димки по прозвищу Барон. Мила была постарше нас, недурна собой, училась на последнем курсе стоматологического института, но снисходила до нашего общества и даже иногда танцевала со мной, чем я, зеленый первокурсник, весьма гордился.

Барон был полной противоположностью своей деловитой сестре. Умный и начитанный, любитель старинных изданий, он учился спустя рукава. Кое-как закончив десятилетку, целыми днями валялся на диване с книгой в руках, для разминки жонглируя двухпудовыми гирями. Подрабатывал он на пристани, таская, на удивление бывалым грузчикам, двойную и тройную ношу. Силы Барон был редкостной, но не задирист и всяких потасовок избегал. На танцы ходил лишь наблюдать за танцующими, туманно поясняя, что делает это для постижения человеческой натуры, которая бесхитростно раскрывается в танце. За полгода до войны Барон вдруг стал готовиться к поступлению на юридический факультет и вскоре укатил в Ленинград. С тех пор я о нем ничего не слышал.

По старой памяти я представлял Милу с пышной прической, в нарядном платье, а сейчас она была коротко подстрижена, в военной форме с погонами майора медслужбы. Когда Мила увидела меня, ее миндалевидные глаза широко раскрылись, а тонкие дуги бровей изумленно выгнулись.

— Гоша! Ты ли это? Глазам не верю! Вырос, возмужал...

Она рассказала, что была замужем и овдовела — муж погиб на фронте. Теперь служит в одном из эвакогоспиталей начальником стоматологического отделения. Мать ее недавно умерла. Она очень одинока и будет рада видеть меня в любой вечер.

— А как Димка? Где он, что с ним?

На ее лицо набежала тень, она потупилась и негромко сказал:

— Лучше не спрашивай. Не надо...

— Я понял так, что Димки уже нет в живых, подавил тяжелый вздох и переменил тему разговора.

...Начальник горотдела, деловитый, немногословный подполковник милиции, наложил на мое направление резолюцию: «Начальнику угрозыска майору В. Безденежных. Направляется в Ваше распоряжение капитан Г. Гуляев»

Майор Безденежных — кряжистый, маленький, круглолицый — выглядел этаким благодушным колобком, но глаза смотрели зорко и остро. Прощупав меня очередью коротких вопросов, он сказал:

— Лады! Послужим вместе. Не скрою, службишка — не сахар. «Клиентура» — не барашки. Бывает, и постреливают. Зевать не приходится. Одним словом, ждут вас горячие пирожки с перчиком.

— Ясно, товарищ майор! Буду стараться не обжечься.

Он окинул меня цепким, оценивающим взглядом, улыбнулся и сказал:

— Было намерение попросить вас через недельку на службу. Да не хватило духу замахнуться на отпуск фронтовика. Он кровью заработан. Отдыхайте сколько положено.

Он что-то быстро написал на уголке направления и протянул мне.

— Идите в отдел кадров, оформляйтесь, и это пока все.

Он привстал, протягивая руку, но тут в глазах его что-то блеснуло, и он воскликнул:

— Послушайте! Вы же томич, бывший студент, да?

— Так точно.

— Наверное, увлекались всякими там вечеринками, танцами, гулянками?

— Был такой грех.

— Имели знакомых, друзей?

— Были да сплыли. Сегодня полгорода обошел, и хоть бы одного знакомого парня увидел.

— Ничего удивительного, время рабочее, а пойдете вечерком в горсад или в кино, глядишь, кого-нибудь и повстречаете. Я к чему завел разговор? Вчера ограбили сберкассу на улице Маркса. «Взял» кассу грабитель-одиночка, зарегистрированный у нас под условной кличкой Горилла.

— Оригинально! — не удержался я от реплики. — А почему именно Горилла?

— Видите ли, он орудует хитро, появляется каждый раз в новом обличье, поэтому и не удается создать его «словесный портрет». Но разок он все же малость «засветился». Однажды во время грабежа ему рубашку порвали и увидели на груди татуировку — синюю обезьяну. Кроме того, известны общие приметы. Ему за двадцать лет, высокий, широкоплечий, сутуловатый, очень силен. Был такой случай. Одна женщина не растерялась и закрыла его в кладовой с зарешеченным окном. Двери на засов — и в милицию. Приехали наши, а птичка упорхнула. Решетку голыми руками выворотил. Силач, ничего не скажешь. Имя и фамилия пока не установлены, но сдается, он из местных, хотя появился сравнительно недавно. Не попадался вам такой субъект в студенческие времена?

— Что-то не припомню, — поразмыслив, ответил я. — Да и трудно вот так, с ходу...

— Конечно, но все же имейте в виду. Дома едва ли все время будете сидеть, дело молодое. И девушка, наверное, имеется. Вот вам небольшое заданьице. На танцах, в кино, в горсаде — везде присматривайтесь. Бывает, что на ловца и зверь бежит. Если приметите кого-нибудь схожего, задержать не пытайтесь. Ваше дело позвонить нам, встретить и навести опергруппу. Горилла смекалист, вооружен и очень опасен...

Выполняя «заданьице», я смотрел в оба, но ничего похожего на Гориллу так и не заприметил.

Глава II. Медведкино озеро

Мы плыли на обласке вверх по Томи. Миновали Лагерный сад, и город скрылся за возвышенным правым берегом, чтобы вновь открыться за излучиной, но уже далеким, подернутым дымкой. К полудню в знойном мареве за кормой истаяли купола и шпили Томска, а впереди протянулась широкая водная лента, сверкающая под солнцем, как стекло. Правый берег сбегал к реке лесистыми холмами, падал обрывами, вставал крутыми откосами, чаруя взор суровой диковатой красотой, а отлогость левобережья манила зеленым луговым привольем, отороченным вдали темной каймой тайги. Пустынно и тихо было вокруг, лишь, попискивая, вились земляные стрижи над береговыми откосами да чайки плавно и беззвучно парили над отмелями, подстерегая мелкую рыбешку. Я засмотрелся на их вольный полет...

Толчок, шорох и хруст гальки под днищем обласка вернули меня к действительности. Мы сели на мель. Я упрекнул Веру, свою кормщицу, за невнимательность. Но, наверное, был неправ. Стояла засуха. Томь изрядно обмелела и местами отступила далеко от берега, обнажив целые поля гальки. И без того быстрые, воды Томи неслись здесь, по перекату, бешеным потоком цвета зеленого бутылочного стекла.

Я шагнул за борт, не без труда протащил обласок через перекат. Но и на глубине течение было стремительным. Как ни налегал я на весла, мы почти не продвигались вперед. Вскоре я выдохся и заявил:

— Баста! Передаю эстафету Джеку. Пойдем на бичеве.

В правую уключину вставили предусмотрительно захваченный нами метровый стальной штырь, к нему прикрепили длинную тонкую бичеву, другой конец которой привязали к ошейнику пса. Я взял кормовое весло, оттолкнулся от берега и крикнул:

— Джек, вперед!

И дело пошло. Сильный пес тащил обласок ровно, без рывков. Так мы и плыли весь день неспеша, с долгими остановками для купания и отдыха. Под вечер показался Басандайский остров, напоминающий подводную лодку: бока его покато сбегали к воде, а горбатая середина щетинилась тальником, из гущи которого перископом торчал ствол засохшего дерева.

Палатку мы поставили с правой стороны острова, у протоки, за которой высился Синий утес, угрюмый и величавый в своей дикой красе на фоне крутого склона и лохматых вековых елей. Оттуда доносилось неумолчное журчание родников, струившихся по склону.

Синий утес был мне старым другом. Сколько раз взбирался я на его вершину в дни беззаботной юности.

— Гоша! — окликнула меня Вера. — Съездил бы по ключевую воду. Заодно и соснового лапника прихвати на дымокур, не то комары заедят, когда стемнеет.

Я не заставил себя упрашивать и столкнул обласок в воду. Да, ключевая вода не шла ни в какое сравнение с речной. Еле оторвался я от ледяной родниковой струи. Вырезав палку, взобрался наверх, в обход отвесного склона Синего утеса. Наверху пахло разогретой смолой и грибами, а верхушки елей темнели на ясном небе. Отсюда, с двадцатиметровой высоты, открывался вольный простор заречья. Меж лугов и колков поблескивали ленты проток, стариц и зеркала озер, а вдалеке смутно угадывался Томск.

Солнце садилось, и река стала казаться потоком расплавленного металла. Очень хотелось подняться на вершину Синего утеса, но, увы, нога не позволяла. Нарубив побольше лапника, чтобы хватило не только на костер-дымокур, но и постелить под бок, я поплыл к нашему стану.

Я проснулся незадолго до рассвета. В палатке царила полутьма. Вера спала. Приподнявшись, я посмотрел на нее: маленький, красиво очерченный нос, вьющиеся темно-русые волосы (сейчас они казались черными), тонкие брови, длинные ресницы, гладкая матовая кожа лица.

И я подумал, что эта ночь соединила нас отныне и до конца наших дней. До конца дней? Да, рано или поздно, он наступит. Таков неизбежный удел всего живого на земле.

Но тут что-то заставило меня насторожиться. Во мне пробудился разведчик, привыкший доверять своему собственному чутью. Тишину нарушало лишь мерное журчание родников, но вспомнилось предупреждение майора Безденежных, что на реке, случается, пошаливают беглые уголовники. Для них «надыбать и пришить охотничка» означало раздобыть оружие и боеприпасы, спички и соль, а с этим в летней тайге все дороги открыты. Уж не подкарауливает ли нас такая шайка, выжидая подходящий момент для нападения?

Но почему тогда помалкивает Джек? Да мало ли почему! Заснул, утомившись после тяжелой вчерашней работы, или утратил кое-какие сторожевые качества. Нет, надо выйти и оценить обстановку.

Первым делом обследовал ближний конец острова, куда можно было подплыть на лодке вниз по течению почти бесшумно. Ничего подозрительного не обнаружив, перенес внимание на протоку. Она лежала в тени Синего утеса и терялась во тьме уже в каких-нибудь тридцати шагах. У меня возникло интуитивное убеждение, что неведомая угроза затаилась именно там, за протокой. Сзади и слева нашу палатку окружало ровное и светлое галечное поле, по его сыпучей и звонкой поверхности бесшумно не сумела бы подобраться и кошка.

Иное дело — тьма за протокой. Но что предпринять до наступления утра? Только бодрствовать и держаться настороже. Куда же все-таки запропастился Джек? Неужели сманили? После жиденькой похлебки из отрубей с картофельной шелухой мог и прельститься жирным куском. Я тихонько свистнул, но безрезультатно. Повторил с тем же успехом. Не удержавшись, вполголоса позвал:

— Джек, Джек, сюда!.. Джек, ко мне!

В ответ где-то за палаткой зашуршала галька и, виновато повиливая хвостом, появился Джек. Сладко потянулся и зевнул во всю пасть. Все ясно: беспробудно спал. Раньше с ним такого конфуза не случалось. Караулил добросовестно. Но что с него взять? За три года утерял навыки сторожа. Он прилег рядом, и я показал ему на протоку:

— Нюхай, нюхай! Слушай, слушай, липовый ты караульщик!

Пес как будто понял, что от него требуется, насторожил уши, всматриваясь во тьму. Но уже через минуту-другую утратил всякий интерес к этому занятию и принялся чесаться да щелкать зубами, ловя докучливых комаров.

Напряженность спала. Уж если Джек ничего не учуял, то, видимо, ничего там и нет. Так, попритчилось. Но какая-то подспудная настороженность не покидала, и я решил покараулить до утра.

...Заалел, разгораясь багрянцем, восток. Прошелестел в тальниках порыв утреннего ветерка. В вышине с криком пролетела стая чаек, и вдруг их крылья полыхнули красным. А через некоторое время зарделись и вершины елей за протокой, потом макушка Синего утеса; рассеялись тени у его подножия, и край солнечного диска поднялся над горизонтом, расцветив реку малиновыми бликами.

При свете солнца недавние тревоги рассеялись, как утренний туман. С легким сердцем пошел будить Веру, не подозревая, что роковое уже свершилось, и мое легкомыслие проторило ему путь...

Мы опять плыли вверх по Томи, как и вчера, придерживаясь левобережья. Когда Басандайский остров затерялся на фоне реки и берегов, справа открылось устье Желтой протоки. Километра два вверх по ней — и плавание завершилось. Дальше лежал путь по суше.

Сибирский обласок универсален. Поставленный на колесики, он превращается в подобие тележки, пригодной для перевозки центнера груза даже по бездорожью. Мы катили обласок лугами. Часто встречались колки, сибирские луговые джунгли, представляющие собой заросли ольхи, боярышника, черемухи, шиповника и еще каких-то цепких кустарников. С обласком на буксире через них не продерешься, поэтому приходилось лавировать меж ними. Запутаться, потерять ориентировку ничего не стоило, тем более что я не бывал здесь три года. Но мы не заплутались, Верина память не подвела.

Но нас ожидало разочарование. Там, где мы привыкли устраивать свой лагерь, уже стояли три большие палатки, а четвертая — маленькая — чуть поодаль. Возле палаток был сооружен стол со скамейками из отесанных жердей. В стороне, у вместительной телеги, паслась сивая лошадь, а невдалеке высились стога сена. Под навесом у озера что-то варила на костре чернявая девушка. Завидя нас, она вытерла руки, подошла и певуче поздоровалась:

— Здра-асте! — и, сунув ладошку, представилась: — Дина! — при этом ее блестящие, как маслины, карие глаза так и обстреливали нас любопытными взорами. — Вы заводские, к нам?

— А вы разве заводская? — задал я встречный вопрос.

— Ага, мы сенокосная бригада от авторемонтного завода. А вы откуда будете?

— Ниоткуда, сами по себе. Я недавно из госпиталя, после ранения, а у моей спутницы небольшой отгул. Вот и прибыли сюда порыбачить да поохотиться.

— Очень даже приятно, будем соседями. И мне веселее станет, а то у нас народ подобрался су-урьезный, пожилой. Слова веселого не услышишь.

Мы обосновались шагах в пятистах от лагеря косарей, на тенистой полянке, прилегающей к Медведкину озеру. Формой оно слегка походило на медвежью шкуру, распростертую на земле мордой на восток, хвостом на запад. Отсюда, возможно, и название озера. Впрочем, я слышал и другую версию: в прежние времена по берегам озера росло множество малины, и ею лакомились медведи. Сейчас этих зверей здесь не встретишь, ушли подальше в тайгу.

Длина основного водоема — километра полтора, ширина колеблется от ста до двухсот метров. Берега заросли камышом, осокой, мелководье густо укрыто плавающими водорослями. Озерная вода чиста и прозрачна, но кажется почти черной из-за илистого дна. Глубины довольно велики, редко где длинный шест нащупает дно. Берега поросли ольхой, болотной березой, черемухой и смородиной, а с северной стороны еще и темными болотными елями, придающими озеру мрачноватый вид.

Медведкино — озеро коварное. Перевернешься здесь весной или осенью — можно погибнуть, зато оно щедро одаривает умелого и опытного рыбака. В двух- и трехперстные сети набивается рыбешка весом от ста до трехсот граммов. Компания пестрая: караси, лини, подъязки, сорога, щурята.

Четырехперстные сети многочисленным уловом не балуют, зато добыча куда весомее, вплоть до килограммовых налимов и двухфунтовых карасей. Крупные щуки и сеть порвать могут, оставив на память здоровенную дыру.

...Вечерело. В тишине все чаще и чаще раздавался посвист утиных крыльев, гоготанье и плеск птицы, садящейся на воду. На середине водоема появились россыпи утиных стаек, оттуда доносилось дразнящее покрякивание, но подобраться к ним на обласе не приходилось и думать. Было еще светло, птица не подпустит, снимется и улетит, только зря распугаешь. А стрелять с берега слишком далеко. Но нетерпение одолевало, и мы решили попытать счастья в отногах (как здесь называют озерные заливчики), затененных береговыми зарослями. Вера взяла кормовое весло, а я с ружьем устроился на носу. Давно не держал я своей старенькой, но испытанной «тулки», и как же было приятно снова ощутить в руках ее тяжесть!

Нам повезло. Не проплыли по ближайшей отноге и полсотни метров, как впереди, громко хлопая крыльями, сорвался здоровенный крякаш. Я ударил вдогон, взяв чуть выше птицы, с учетом ее

подъема в полете. Судя по тому, как посыпались перья и подбросило крякаша, в него попал самый центр дробового конуса. Выстрел получился метким и хлестким, но я предпочел бы менее кучное попадание: утка, нашпигованная дробью, — кушанье не из приятных.

— С почином, Гоша! — поздравила меня Вера. — Может, поменяемся местами?

Дочь заядлого охотника, она кажется, выучилась стрелять раньше, чем писать, и била влет почти без промаха.

Солнце зашло, на озеро пали густые тени. Теперь можно было подаваться и на основной водоем: мы поплыли на закат, так утка видна как на ладони, а она охотника не видит.

Впереди, на багряной глади озера, четко обозначились два утиных силуэта. Птицы беспечно плавали и плескались. Я греб осторожно, стараясь не задеть веслом о борт, ненароком не плеснуть, и мне удалось подплыть к уткам метров на пятьдесят. Для выстрела при таком слабом освещении было далековато, но Вера уже подняла к плечу отцовский «зауэр»*, изготовившись на всякий случай. Расстояние помаленьку сокращалось, и одна из птиц встревоженно закрутила головой. «Сейчас сорвется», — с досадой подумал я. Но в следующий момент из дула Вериного ружья вырвался сноп огня, и утка осталась на воде. Вторая пошла было на взлет, но Вера повела стволами — выстрел, и утка распростерлась на воде.

— Прекрасно, моя Диана! — шутливо поздравил я Веру и уже серьезно добавил: — Второй выстрел был не из легких. Молодчина!

— Просто немного повезло, — скромно ответила она, но в голосе звенело горделивое торжество. — Пожалуй, хватит на сегодня?

— Да, вполне достаточно. Три утки, куда нам больше?

— Положим, две, — возразила она, — если считать чирят за уток. Давай оставим их себе, а крякаша преподнесем Дине, а?..

Поутру Дина получила упитанного крохаля ** и десятка два карасей: садок был полон рыбы. Девушка широко улыбнулась:

— Тут у нас один дядечка на баяне душевно играет. Соберемся вечерком, споем, спляшем. Приходите, а?

— Постараемся! — пообещал я.

Глава III. «Апокалипсис»

Высоко над озером потянулась в сторону Колтайского болота чета матерых журавлей. Провожая их глазами, я размышлял о том, что где-то там, среди зарослей и топей, у них, наверное, гнездовье, и, хотя журавлята давно уже на крыле и кормятся сами, родители все же держатся неподалеку, присматривая за молодыми, и этим огромные умные птицы чем-то сродни людям.

* «Зауэр» — двустволка немецкой фирмы «Зауэр и сын», очень распространенная в довоенной Сибири.

** Крохаль — порода уток, питающихся рыбой.

Из-за мыска показался обласок. Одинокий гребец сидел на корме, полускрытый зелеными ветками, наваленными на утлое суденышко. Когда оно поравнялось с палаткой, гребец окликнул:

— Эй, хозяин! Не найдется ли закурить?

Голос показался мне знакомым, но лицо прикрывали обвисшие поля старой шляпы.

— Найдется, причаливайте.

И вот он уже на берегу: маленький, сухонький, быстрый.

— Здоровы будем! Ну и жарища седни!.. — сдернув шляпу, он принялся ею обмахиваться.

Теперь я его узнал. Это был охотник-промышленник Лакиндрей Гаврилович Безотечества, по прозвищу Лакиндрушка.

— Здорово, Лакиндрей! Откуда плавишься?

Он уставился на меня, побуравил острыми выцветшими глазками, хлопнул руками по бедрам и воскликнул:

— Никак Гошка Гуляев? Ах, язви тя! Точно — он самый. Вона каким гренадером вымахал. С фронта, поди? А чин, чин твой каков?.. Капитан... Глядико-ся, молодца! Пардончик-с, мамзель! Сразу вас и не приметил. Очень даже приятно увидать таку красу в лесу. Хи-хи! Одначе присяду. Притомился малость. Да и во рту еще седни крохи не держал...

Намек был прозрачным, и я сказал:

— Верушка, дай-ка закусить и чаю вскипяти. Да завари покрепче. Помнится, Лакиндрей такой уважал.

Он лукаво подмигнул:

— Это точно. Обожаю покрепше. Токмо не чай. Водочки ба?

Вера поморщилась, но налила полный стакан.

Лакиндрушка быстро охмелел и понес чепуху, уснащая свою речь исковерканными галлицизмами, понахватанными еще в те далекие годы, когда он в качестве коммивояжера разъезжал по городам и весям Российской империи. Он бахвалился, что настрелял кучу уток (это их и прикрывали от солнца зеленые ветки), а теперь везет в Томск на вечерний базар.

— ...Мешок уток привезу — полкуля денег унесу! — твердил он. — Ты знаешь, почем теперича утка? От сотняги и выше. Вальяжно, ась?

Мне надоела вся эта околесица, и я сухо заметил:

— Если на вечерний базар, то поспешайте. Уже за полдень перевалило.

Лакиндрушка всполошился.

— Ах, язви тя! И верно, надоть подаваться. Ну, бывай, Гоша! Спасибочко за угощеньице, мамзель...

Он угонисто погреб вверх по озеру. Потом обласок повернул к лагерю косарей, и я подумал, что едва ли Лакиндрушка сегодня попадет на вечерний базар.

В тот вечер сетей не ставили, садок был полнешенек. Мы уже собирались на вечернюю зорю, как вдруг с лаем подкатился Джек. Из зарослей появилась Дина, за ней, хромая, шел какой-то мужчина.

— Здра-асте! Знакомьтесь — Афанасий Палыч, наш бригадир. Бригадир вскинул ладонь к потрепанной военной фуражке.

— Гвардии старшина Непомнящих! Бывший... — добавил он огорчительно. — Уволен по чистой. Просим к нашему шалашу, товарищ капитан. Отведать хлеба-соли, ну и по сто граммов. В общем... это самое... по фронтовому товариществу... — он смешался и умолк.

Мы невесело переглянулись с Верой. Не хотелось участвовать в бригадной пирушке, но и обижать фронтовика отказом не годилось.

— Спасибо за приглашение, — сказала Вера. — Но дайте хоть причесаться, — она юркнула в палатку.

— Прихвачу рыбы, — сказал я, беря корзину. — Пригодится.

Обнаружив Лакиндрушку за лагерным столом, я ничуть не удивился. Когда бригадир обратился ко мне со словами «товарищ капитан», я сразу заподозрил, что Лакиндрушка побывал в лагере и дал волю языку. Несравненно больше поразился я, узнав Димку в одном из загорелых косарей, и с радостным возгласом кинулся к нему. Но он сделал предостерегающий жест, повел рукой, и я остановился, недоумевая. По каким-то причинам он не хотел признавать наше давнее знакомство. В чем дело?..

Но я недолго терялся в догадках. Выразительно глянув на меня, Димка кивнул, указывая куда-то в сторону. Мы отошли.

— Здравствуй, Дима! — воскликнул я, протягивая обе руки.

Он молча и как-то неуверенно протянул руку. Но куда девалось его прежнее рукопожатие, энергичное и крепкое? Оно сменилось слабым, настороженным прикосновением, словно он боялся, что руку оттолкнут или захватят приемом самбо.

— Дима, в чем дело? Ты какой-то скованный, угрюмый. Будто и не рад встрече. Ну, чего молчишь?

— А чего я могу сказать?.. — мрачно обронил он. — Все у меня, Гоша, поломалось. От хорошей жизни в косари не подаются такие, как я...

И все же он постепенно оттаял и поведал свою невеселую историю. Оказывается, пробиваясь из окружения поздней осенью сорок первого года, он жестоко простудился. Кончилось это хронической пневмонией, перешедшей в туберкулез. Сейчас он инвалид второй группы и живет случайными заработками. В Томск приехал сравнительно недавно, устроился было гребцом на перевозе через Томь, да не смог махать пудовым веслом с утра до вечера. Вот и нанялся в косари. А дальше видно будет...

Мы помолчали, мне вспомнилась Мила, и я удивился, почему она не помогает брату в беде.

— Послушай, Барон! Что у тебя вышло с Милой? Когда я спросил о тебе, она попросила оставить эту тему.

— Этого не касайся! — отрезал он жестко. — Дело сугубо семейное. По-своему она права, но получилось так, что сестры у меня как бы и нет. Вот и все. На этом точка.

— Извини, не знал. Вернемся за стол?

— Пошли. Только уговор: знакомство наше случайное, мимолетное. Скажем, по армии. Поэтому я не сразу узнал тебя.

— Будь по-твоему. Но к чему этот камуфляж?

Его лицо исказила гримаса:

— Думаешь, мне приятно будет, если узнают, что сын профессора Шихматова машет косой? Ради бога, уволь! И школьную кличку Барон позабудь. Кстати, я назвался тут не Шихматовым, а Бритиковым. Это тоже учти.

Мне эти доводы показались натянутыми, но, вспомнив Димкины чудачества, я подумал, что теперь с него — тяжелобольного человека — и вовсе спрос невелик. Надо принимать его таким, какой он есть.

...Застолье было в самом разгаре, загорелые лица косарей оживились, голоса звучали громко и весело, а Лакиндрушка заливался соловьем, перемежая быль с небылицами. Но вот Дина подала две огромные сковороды жареной утятины.

Начала сказываться обильная еда и дневная усталость, говорили уже лениво, негромко, а кое-кто и поклевывал носом; косари привыкли ложиться спать с заходом солнца.

— Да больше и делать-то нечего, — пожаловался юный косарь, парнишка лет семнадцати. — Все байки пересказаны-переслушаны. Андреича сыграть на баяне не допросишься, а читать нечего. Была книжка, так мужики на самокрутки изорвали.

— Тебе, паря, книжки не хватат, да? — вмешался Лакиндрушка, уже красный, как помидор. — Так она имеется поблизости. Где? А на Колтайском болоте. Ты не смейся, не шутю, сурьезно говорю. Вот послухай лучше, чем зубы скалить.

Еще при царе поселился там отшельник, на островке, что посередь озера. Хаживали к нему богомольные охотники с рыбаками и принос делали. Тем и жил. Потом ерманская война, революция, колчаковщина, всяка така заваруха — стало не до отшельника. Говорили, кое-то время рыбкой кормился, кедровым орехом да грибом с ягодой, а там и ноги протянул.

Годы прошли. Даже и ход позабыли на то озеро. А Колтайское болото — не шутка. Не зная пути, не суйся, загинешь бесследно. Оно и зимой местами не замерзает. Но жил в деревне Колтай один охотничек, бобыль, старенький уже, но дошлый. Так он, баяли, ход на Отшельничье озеро сыскал и наваристо там промышлял.

Годов пять тому мы с ним спознались. Ветхий он уже был совсем и один, как перст, на свете. Беспризорно жил и плохо. Ну, думаю, гляди, Лакиндрей, вот она, твоя доля. Пожалел старика и стал наведывать с приносом: то пару утченок, то зайчатины или гуся подкину. Старик шибко благодарный был и перед тем, как преставиться, ход на Отшельничье озеро указал. Вот я сейчас оттелева и правлюсь.

Побывал я и на острову и в отшельникову избенку заходил. Там и лежат его косточки в "кедровой домовине. А у изголовья книга, большая да толстая. Жуки ее поисточили, но, видать, святая книга. Старинными буквами писана, а чего написано — не скажу, врать не буду — той грамоты не ведаю.

— Чем болтать, лучше показать! — прервал старика Димка. — Где она у вас, эта книга? Покажите.

— Сказанул! Где лежала, там и лежит.

— Тогда хотя бы опишите толком. Какого цвета и толщины бумага, из чего переплет, какой краской выделены заглавные буквы, есть ли рисунки? Ну и так далее. По всему этому можно судить, что это за книга, когда, примерно, отпечатана. Понимаете?

В голосе его прозвучали прежние интонации знатока и любителя старинной и редкой книги, внука известного томского библиофила доктора Шихматова.

— Понимаю, как не понимать... — поскреб подбородок Лакиндрушка. — Только во всякие разности не входил. Какой мне от них прок?

— Лакиндрей! — вмешался я. — Сознайтесь, что все это придумали.

— Гошка, да ты што!?-, — взвился Лакиндрушка. — Ах, язви тя в бок! Како тако вранье, когда святая правда. Вот те крест! Да чтоб у меня стволы разорвало, если вру! А ты давай, давай, сам удостоверься. Паняй, паняй, погляди...

— Легко сказать — «паняй, погляди», — усмехнулся я. — Надо же

еще знать, как туда «панять».

Лакиндрушка пренебрежительно отмахнулся:

— За энтим остановки не будет! Все разобъясню и плантик накидаю, токмо знай паняй. И не дрейфь! Там чертей не водится и труд не шибко велик. Всего-то в одном месте обласок проволочить с полверсты, а дальше плыви вольно, греби шибче да не зевай — и обернешься в той же день. А уж как ту книгу своими глазами узришь, перед дядей Лакиндреем на сем месте, — он постучал костяшками пальцев по столу, — за обнос во вранье при народе повинись и бутылку поставь. Идет такой уговор?

Я медлил с ответом, прикидывая, что экспедиция заманчива, но не из тех, чтобы отправляться с Верой, а одному придется туговато.

— Гоша! — негромко окликнул меня Димка. — Возьми в компанию.

— Охотно. (Лучшего товарища было и не придумать.)

— Ну дак чё? — насмешливо осведомился Лакиндрушка.

— Принято!

— По рукам!

Ударили по рукам, и Лакиндрушка чудодейственно преобразился. Ни многословия, ни витиеватости. Все его указания были коротки, точны, деловиты. А маршрут он набросал не хуже иного топографа. Решили выехать завтра на рассвете.

Плывя на запад, мы быстро достигли устья таежной речушки, впадающей в Медведкино озеро. Узкая и глубокая, с илистым дном, она уползала под своды леса темной гигантской змеей. Проплыли по ней с километр и уткнулись в непреодолимые завалы топляка. Это не было неожиданностью. Лакиндрушка предупредил, что надо вернуться немного назад и поискать расколотую ветром ель, под ней начинается таска. И правда, за елью шла свежая колея от недавно протащенного обласка. Она привела к заросшему болотному озерку. Следуя указанному маршруту, взяли на юго-восток. У берега пришлось отталкиваться шестами в густейших зарослях вира и осоки. Потом открылась глубокая и чистая протока. Плыть по ней было бы одно удовольствие, если бы не назойливость гнуса.

Протока вливалась в болотное озеро, длинное, извилистое, поросшее кувшинками и подернутое ряской. Тут и там из воды торчали кочки, увенчанные Камышевыми султанами. Из-под них срывались чирки, над озером, тоскливо попискивая, носились кулики, попадались и крупные — авдотки. Но я не стрелял, полагая, что успею поохотиться и на обратном пути.

Далее пошел лабиринт сильно заболоченных и заросших озер и озерушек, соединенных протоками. Здесь от компаса уже толку не было, ориентировались по затесам на деревьях и пометкам на «плантике». В болотном царстве с его топями, поросшими камышом и лабдой, с переплетением проток и отног какой-то зачарованный и затерянный мир, где в случае беды можно было полагаться только на собственные силы. А лишиться обласка означало погибнуть в безнадежных скитаниях по болотным урманам, зыбунам и трясинам. И мне вспомнилось нечто схожее, виденное за год до войны...

Тогда на летние каникулы я нанялся рабочим в изыскательскую партию. Хотелось пожить без родительской опеки, подзаработать немного и на свет поглядеть. Мы обследовали Васюганье. Это огромный равнинно-таежный край, прорезанный множеством речушек и рек, таких, как Шегарка, Парабель, Большой Юган. С запада и юго-запада Васюганье прилегает к бассейну Иртыша, а на севере и северо-востоке соприкасается с великой Обью.

Примерно девять десятых Васюганья занимают болота, поросшие камышом, тростником, осокой, вахтой и прочими болотными растениями. Болота разделяются увалистыми гривами, покрытыми пихто-во-еловой тайгой, по-местному урманами. Они отменно богаты ягодами, грибами и дичью. Там рай для охотника. Много белки, колонка, полно рябчиков, есть огромные матерые косачи, не редкость и медведь. И птицы и звери почти непуганые. Редкие деревни жмутся к берегам крупных таежных рек, притоков Иртыша и Оби. Мало кто из промысловиков рискует заходить далеко в Васюганье. Нет в этом особой надобности, рыбы и дичи хватает и поблизости от деревень.

Нашей задачей было уточнение карт приобского Васюганья. Но я помню, как старший топограф Митрич клялся и божился, что здесь должна залегать нефть.

— Во-во, глядите! — тыкал он коричневым от курева пальцем в радужные разводья на болотной воде. — Это она весть подает. Нефть! Она, матушка, рвется на простор...

— А может, того?.. Кучный рыбий замор или, скажем, интенсивное разложение торфа. А? — подначивал старика озорной геодезист.

— Поди ты знаешь куда! — ощетинивался Митрич. — Ты под столом пешком гулял, когда я нефти уже навидался и нанюхался вдосталь. Почитай, пол-Башкирии облазил и на болотные выходы нефти насмотрелся. Помяни мое слово, найдут нефть в Васюганье...

Солнце стояло в зените и жарило нещадно, и я разделся до трусов, благо гнус поотстал. Димка же не снял ни брюк, ни рубашки, хотя спина потемнела от пота. Я решил, что туберкулезному человеку не хочется подставлять свое тело под солнечные лучи.

Было уже за полдень, когда нам открылось зеркало Отшельничьего озера. Оно напоминало огромное, до краев налитое блюдце. Бугристый остров походил на дикого кабана, залегшего в луже. По гриве он ощетинился кедрачом, ниже белели березы, темнели ели, а над водой повисли ветви ольхи.

Избушка отшельника примостилась на высоком берегу небольшого залива и являла собой грустную картину запустения. Два крохотных оконца с грязными, истрескавшимися стеклами, камышовая крыша, просевшая и поросшая травой, бревенчатые стены, покрытые мхом, покосившиеся двери...

Внутри было сумрачно, пахло плесенью. С потолка свисала паутина. Грубый стол на козлах, лавка возле него. У стены широкий топчан, на нем домовина — гроб, выдолбленный из кедрового ствола. Димка заглянул в него, покачал головой и пробормотал:

— Все так. Старик не соврал... А книга где?

Мы огляделись. Книга лежала за домовиной, у изголовья. Димка взял ее бережно.

— Темновато здесь... — рассеянно обронил он и вышел, я — следом.

Димка углубился в осмотр книги, я не мешал ему, понимая, что он весь поглощен находкой. Но вот он оторвался от книги, поднял голову, и меня поразил контраст просветленного лица с угрюмым блеском темных глаз.

— Это, Гоша, Апокалипсис... — начал он, нежно поглаживая темно-бурую кожу переплета. — Самая загадочная из книг Библии, насыщенная кошмарно-фантастическими описаниями грядущих катаклизмов, мрачными видениями и предсказаниями мировых и вселенских бедствий. 'Пишется здесь и о конце света.

— Это и все содержание Апокалипсиса?

— Ну что ты! Тут полно всякой разности... — он бережно полистал ветхие, источенные временем страницы и сказал: — Вот, например, довольно-таки яркое описание сражения дьявольской рати антихриста с ангельским воинством господним. Но стоит ли читать? Мы с тобой насмотрелись такого на фронте, что...

Конец фразы заглушил громовой раскат. Подняв голову, я увидел, что небо клубится зловещими иссиня-черными тучами. Стремительно надвигалась гроза. Опять тяжко грохнуло в вышине, налетел предгрозовой шквал. Димка, прикрывая книгу, кинулся в избушку, а я вытащил обласок повыше на берег, перевернул кверху днищем и тоже поспешил под крышу.

Это был не дождь, а форменный потоп. Лило как из ведра, а крыша избушки протекала. Относительно сухо было лишь у изголовья домовины, где пристроился Димка с Апокалипсисом, да в углу напротив, который занял я. Гром грохотал неумолчно, не давая вымолвить ни слова. Наконец небесная канонада приутихла, дождь заметно ослабел, мои часы — трофейный «Шаффаузен» — показывали третий час дня, пора было и в обратный путь.

— Дима, надо отчаливать!

Он равнодушно пожал плечами.

— Надо так надо. Я готов.

— Не боишься подмочить книгу?

— Она останется здесь.

— Да ты что? Такая редкостная книга. Ты сам говорил... Не понимаю.

Он задумчиво приподнял Апокалипсис, подержал и положил на место.

— Да, книга редкая. Отпечатана во Львове почти четыреста лет

назад. Пострадала изрядно, но умелый реставратор мог бы привести

ее в порядок.

— Так за чем же дело стало? Возьми.

Он отрицательно покачал головой.

— К чему она мне, бездомному варнаку? И потом, я не настолько низко пал, чтобы обирать покойника!.. — последняя фраза прозвучала с вызовом.

Старинный Апокалипсис так и остался лежать у изголовья домовины.

Глава IV. Тень Синего утеса

На Медведкино озеро мы приплыли вечером. Было темно. Вдалеке тускло светилось какое-то пятно, и я подумал, что это Вера читает в палатке при свече.

Когда мы приблизились, я убедился, что палатка освещена изнутри.

— Эгей, встречай! Приехали!.. — крикнул я, причаливая к берегу..

Из палатки вышла женская фигура в светлом платье. Я узнал Дину. Нехорошее предчувствие сжало сердце.

— Вера очень больна, — встревоженно начала Дина. — С ней совсем плохо.

Не дослушав, я кинулся в палатку. Вера разметалась на сеннике. Она хрипло и тяжело дышала, щеки пылали, пульс лихорадочно частил.

— Вера, Вера! Что с тобой? Очнись! Открой глаза!..

Никакого ответа. Я понял, что она без сознания, и совсем растерялся. Потом вспомнил, что Димка докторский сын, а это уже кое-что.

Димка молча пощупал пульс и нахмурился.

— Температура под сорок, не меньше, — обронил он. — Возможно, отравилась рыбой. Уж очень все это внезапно. Эге! А это что такое?

У левой подмышки багровел небольшой шарик. Димка озабоченно покачал головой, потрогал шарик пальцем, резко выпрямился.

— Это насосавшийся древесный клещ. На что она жаловалась? — обратился он к Дине.

— На ужасную головную боль, тошноту. И еще, что шею сводит.

— Кажется, дрянь дело... — пробормотал Димка и спросил: — Гоша, где она могла подцепить клеща?

— Например, здесь. В любой день, когда рвала смородину в кустах.

— Здесь — исключается. На заливных лугах и в колках клещи не водятся. Клещ — житель тайги. В лес вы не ходили?

— Нет, хотя погоди... — у меня забрезжила догадка. — С неделю назад по дороге сюда мы ночевали на Басандайском острове, и я привез лапника с правого берега, из леса. Мы и сидели, и спали на нем. Наверное, тогда она и подцепила клеща. Но что тут опасного? Вытащим, продезинфицируем — и все.

Димка сочувственно посмотрел на меня.

— Это очень опасно. Таежный клещ — носитель энцефалита.

— Нечто вроде малярии?

— Гораздо хуже. Вирус энцефалита поражает головной мозг и центральную нервную систему. Последствия тяжелые. Помнишь, как у Борьки Гусева подергивалась рука и тик сводил лицо? Это после энцефалита. По словам отца, Борька еще легко отделался. Вовремя спохватились. У Веры характерные симптомы заболевания энцефалитом. Инкубационный период — от нескольких дней до двух недель. Нужна срочная медицинская помощь. Дина, беги к бригадиру и скажи, чтобы немедленно запрягал лошадь.

Дина горестно всплеснула руками.

— Афанасий Палыч после обеда уехал на ней в город.

...Далеко не все подробности той роковой ночи удержала память, все заслонила острая тревога за Веру. Мы решили доставить ее в город сами — иного выхода не было. В обласок настелили сена, уложили больную, прикрыли палаткой и отправились в трудную дорогу.

Вдоль берега озера шли уверенно. Но вот тропа запетляла между колками, где потерять ее во тьме было проще простого. Я пошел впереди, посвечивая электрическим фонариком, а Димка вез обласок за мной. Колесики вязли в земле, раскисшей от ливня. Я слышал тяжелое, учащенное дыхание Димки, но ничем не мог помочь: тропа требовала неотрывного внимания.

Мы вышли к Желтой протоке в двенадцатом часу ночи. Было свежо, ветрено, моросил дождь. Димка в спешке забыл плащ и теперь мерз. Я отдал ему свою плащ-палатку, зная, как опасна для него простуда, а сам накинул на плечи Верину куртку.

Веру уложили на носу, а все остальное пришлось размещать в кормовой части. Садок с рыбой, сети, одеяла и прочее были оставлены на попечение Дины. При нас было только немного еды да ружья с боеприпасами и топор, то есть самое необходимое. Перегруз создавали Димкины девяносто килограммов веса, но с этим ничего нельзя было поделать.

Я надеялся поспеть в Томск к рассвету, ведь теперь течение будет нам помогать. Но не учел ветра. Если на протоке нас прикрывал от него трехметровый береговой откос, то на речном просторе свирепый низовик ударил прямо в лоб. Под его яростным напором лодка замедлила движение.

...Штормило все сильнее. Крутые встречные волны хлестали под днище, подбрасывая обласок, как скорлупу, или разбивались о нос, окатывая дождем брызг. Чтобы хоть как-то облегчить суденышко, я высадил Джека на берег, но и это мало помогло. Мы подвигались вперед черепашьим ходом. Вера лежала недвижимо и молча, лишь изредка издавала невнятный стон. Прислушиваясь, я мрачно думал, что на наше будущее пала зловещая тень Синего утеса, и проклинал свое легкомыслие. И почему я не доверился своей интуиции разведчика, которая предупреждала меня об опасности? Надо было внимательно осмотреть и отряхнуть лапник.

В отчаянной борьбе с ветром и волнами протекло часа три. Вера бредила, а мы, насколько я мог судить, не добрались еще и до Басандайского острова. Когда я сказал это Димке, он решительно заявил:

— Баста! Дальше так не пойдет. Вымотаемся зря, и все. Думай, ищи выход из положения.

Думать было нечего, я и так прекрасно знал, что предпринять, да не решался.

— Выход есть, и очень простой, но рискованный.

— А именно?

— На той стороне гораздо тише, прикрывает от ветра высокий берег, а течение сильнее...

— Стоп! Ясно, — прервал меня Димка. — За чем же остановка?

— Переправляться через Томь в шторм, да еще ночью и с больным человеком на борту... Представляешь, чем это может кончиться?

Посоветовавшись, мы решили дождаться рассвета. При свете дня риск будет меньше.

Сквозь низкие густые тучи медленно и нехотя пробился хмурый рассвет. Ветер не только не стих, а еще посвежел. Он гнал вверх по реке пелену тумана, которая сильно ограничивала видимость. К тому же пошел дождь, судя по всему, зарядивший надолго. Улучшения обстановки ждать не приходилось. Вера все бредила, не приходя в сознание. И я решился на переправу.

— Ну, двинем, — сказал я Димке. — Греби сильно, но ровно. Не рви. Что скажу, делай тотчас. Не рассуждая. Ясно?

Он молча кивнул. Уловив подходящий момент, я повернул обласок под острым углом навстречу течению. Теперь ветер дул наискось, в левый борт, и это должно было компенсировать снос, а волны били в корму, вдогон, и потому слабее. Главное было удержать курс и не терять хода.

— Джек, Джек! За мной!..

Пес пометался по берегу, поскулил и бросился в воду. За него я не волновался: уж если он полугодовалым щенком переплыл Томь в пору весеннего разлива, то сейчас и подавно справится. Но сносило его здорово, и вскоре голова собаки с торчащими ушами затерялась далеко за кормой.

Мощный порыв ветра на несколько секунд раздвинул завесу тумана, и справа проглянул нижний конец Басандайского острова. Я обмер. Худшего места для переправы невозможно было сыскать. Здесь река отличалась не только шириной, но еще и неспокойным характером. Тут смешивались воды протоки Синего утеса и основного русла. Здесь и в ясный тихий день ходила крупная зыбь, покручивали водовороты. Но о возвращении к левому берегу не приходилось и думать, он был уже далеко, да и подставлять борт волнам и ветру при развороте было бы самоубийством.

Волны бесновались. Мы плыли между яростными белопенными гребнями, и любой из них мог захлестнуть нас. Но пока что везло. Мне уже казалось, что сквозь туман проглядывают кручи правобережья, когда налетел шквал и началась беспорядочная толчея. Теперь волны набрасывались на обласок со всех сторон, как волчья стая на затравленную лань, и я еле успевал увертываться от их наскоков. Но в обласе накапливалась вода, борта оседали все ниже. Вдруг Димка с исказившимся лицом бешено рванул весла. Краем глаза я успел заметить, что наискось по корме стремительно накатывается огромный вал. Отчаянным усилием я попытался отвернуть в сторону, но было уже поздно. В следующий миг на корму обрушилась водяная гора и смыла меня за борт. Я вынырнул и не увидел обласа. Я метался в водной стихии в отчаянной надежде спасти Веру, но вокруг сталкивались, крутились и плясали только белопенные волны. Выскакивая из воды, я звал Веру, кричал, срывая голос, как вдруг раненое бедро пронзило острой болью. Ногу свела судорога, и я погрузился в воду с головой. А когда вынырнул, понял, что плыть уже не в состоянии, скрюченная нога мешала, и я лишь беспомощно барахтался на месте. Наглотавшись воды, я еле держался на поверхности и быстро терял остатки сил. Когда перед глазами завертелись радужные круги, я в отчаянии закричал, призывая помощь, хотя ждать ее было неоткуда. Мой призыв захлестнуло волной. Вода хлынула в рот, я захлебнулся. При последних проблесках меркнущего сознания мне показалось, что кто-то схватил меня за ворот...

Открыв глаза, я увидел над собой косматую обезьянью грудь. Могучие обезьяньи лапы с силой мерно сдвигали и раздвигали мои руки. Это было так нелепо, что походило на бред. Но тут я невольно закашлялся, приподнял голову и увидел Димку. Лицо его выражало отчаяние и упрямство, он энергично делал мне искусственное дыхание, и, наверное, давно. По лбу его стекали капли пота. На нем была рваная майка, открывавшая грудь, густо поросшую темными волосами.

Димка всегда славился волосатым телом, но чтобы этак обрасти? Как из тумана вынырнуло воспоминание о грабителе по кличке Горилла, и я с трудом пробормотал:

— Ну и оброс... как горилла.

— Наконец-то! — обрадованно вскрикнул Димка. — Очнулся, заговорил. А то одни хрипы да кашель.

У меня не было сил ответить.

— Ты был такой холодный, закоченелый, — возбужденно частил Димка. Откачиваю, откачиваю, а толку чуть. Думал уж все, готов! Эге, да ты дрожишь. Сейчас обряжу тебя в свою рубашку. Мокра, а все лучше, чем ничего...

Потом, после! — запротестовал я, вяло отталкивая его руки и мучительно пытаясь припомнить нечто очень важное, важнее всего на свете. Но это нечто расплывалось, ускользало.

Досадно махнув рукой, я попытался встать на ноги, но лишь бессильно ткнулся носом в мокрую траву, и меня начало рвать.

Изможденный рвотой, я повернулся на спину, немного отдышался и тут вдруг все вспомнил.

— Вера!! — отчаянно вскричал я, вскакивая. — Где Вера? Где она?.. — неистово тряс я Димку.

Он молча и безнадежно развел руками. Я все понял, снопом повалился в траву. И горько зарыдал.

Потом я долго сидел недвижно и молча, тупо глядя на реку, чьи воды поглотили любимую. В голове не было мыслей, одна лишь безысходность и тоска. Все сделалось безразличным, ненужным, и я, наверное, просидел бы так до вечера., если бы не Димка.

— Гоша, давай отсюда выбираться. Здесь ты никого уже не дождешься. Всплыло только кормовое весло да ты... — он выдержал паузу и мягко сказал: — Наверное, она погибла, не приходя в сознание. Без страданий: Горько тебе! Очень горько, я понимаю. Но что случилось, то случилось. И ничего с этим не поделать.

Я промолчал, не хотелось говорить. Да и какое значение имели теперь слова, пусть самые мудрые и правильные? Они ничего не могли изменить.

— Гоша, пойдем, пойдем! — настаивал Димка. — Пошли, иначе простынем. И потом... Потом надо сообщить ее родителям. Уведомить обо всем милицию. Это твоя обязанность.

Я нехотя поднялся, но не сделал и трех шагов, как острая боль в бедре сковала ногу.

— Не могу идти. Раненая нога отказала. Палку бы.

Пока Димка вырезал палку, я старался ни о чем не думать. Так было легче.

— Держи! — Димка протянул крепкую длинную палку с рогулей на конце. — При необходимости заменит костыль.

Он взял меня за левый локоть, и мы тронулись в тяжкий и скорбный путь. Не буду описывать, каких, трудов и мучений стоило мне взобраться на взгорье и как долго добирались мы до Басандайской дороги.

— Все!.. — измученно выдохнул я, опускаясь на придорожную траву. — Дальше не ходок.

— Подождем попутную машину, — сказал Димка, присаживаясь рядом.

— Забирай свою рубашку, меня и без того в жар бросает.

Он повернулся, протягивая руку, и тут мне бросился в глаза его правый бок, весь испещренный сине-багровыми шрамами. Шрамов я всяких нагляделся за войну, но такие страшные видел впервые.

— Где это тебя?

— Известно где. На фронте.

— Чем?

— Огнеметом зацепило. С полгода назад.

— Представляю, каково тебе пришлось.

— Ничего ты не представляешь. Через этот кошмар надобно пройти, чтобы представлять! — с неожиданной запальчивостью возразил он и с горечью заключил: — Побывал бы иной форсун в моей шкуре, тогда бы и судил...

Это прозвучало как-то странно и напомнило разговор об «Апокалипсисе». И тогда и сейчас я, сам не желая, задел его какое-то больное место. Но в чем тут суть? Возможно, он видит в этих шрамах уродство, стесняется их, потому и на озере парился в рубашке? Не исключено. Но только ли это?..

Если Димка сказал правду, то для него война закончилась поздней осенью сорок первого года, а тут «зацепило полгода назад». Путаница? Едва ли, в таком не путаются. Да и шрамы выглядят недавними, свежими. Что-то он «темнит»...

Я решил безотлагательно выяснить все, чтобы не лежала меж нами тень недоверия и подозрений, и заявил напрямик:

— Дима, а ведь у тебя концы с концами не сходятся.

Некоторое время он молча смотрел на меня, смущенно и нерешительно, потом криво улыбнулся, безнадежно махнул рукой и сказал:

— Чего уж тут! На Медведкином озере я тебе наврал. На самом деле все проще и гораздо хуже, как в дурном сне. Нет и не было у меня никакого туберкулеза. Из окружения вышел здоровым. И вообще мне везло. За два с половиной фронтовых года хоть бы царапина. Зато когда не повезло, то уж фатально.

Это было на Украине, под каким-то местечком. Не помню названия, но немцы там огрызались остервенело. С отчаяния пустили в ход огнемет. Меня задело краешком, но одежда вспыхнула. Гоша, ты представить не можешь, что такое заживо гореть! Это немыслимый кошмар. Человек теряет голову и бежит куда глаза глядят! Так было и со мной. Меня спасли. Четыре месяца провалался в госпитале. Выходили, поставили на ноги и дали двухмесячный отпуск. Приехал домой, к Миле. Ходил на перевязки в госпиталь.. Потом комиссия. Признали годным к строевой. Отпуск истекает, надо ехать, а я никак не могу себя заставить. Не могу — и точка! Вспомню, как горел заживо, как мучился, дрожу, как заяц.

В общем, пропустил все сроки явки. Что делать? Открылся сестре. Взмолился: помоги, выручи, ты военный врач, у тебя связи и знакомства!.. Куда там — ни в какую. Или отправляйся, или вон из дома! Ты мне тогда не брат... Вот так.

А дальше? Да вот то, что видишь. Не смог я себя переломить. От сестры ушел и уже больше месяца скитаюсь, пробавляюсь случайными заработками — лишь бы подальше от комендантских патрулей, — он горестно развел руками. — Это все. И весь я перед тобой во всей своей душевной наготе и низости.

Мне было плохо. Тяжело ныло распухшее бедро, сохло во рту и резало глаза. Собираясь с мыслями, я думал, что нет предела жестокости судьбы: отняла любимую и вот теряю друга.

— Дима, будем откровенны, — начал я, — это называется дезертирством.

— Знаю, знаю... — подавленно пробормотал он. — Но что делать, как быть?

— Явиться с повинной. Иного выхода нет. Рано или поздно тебя арестуют. Тебя, Шихматова! Дед с отцом от такого позора в гробу перевернутся. Об этом ты подумал? Димка, опомнись! Возьми себя в руки и явись добровольно. Кстати, это смягчит вину.

— Десять раз уже намеревался! — вздохнул он. — Но как подумаю, что посадят в тюрьму... Неволи не вынесу. Сойду с ума!

В этом был весь Димка: избалованный, болезненно своевольный и утративший чувство реальности.

— Какая еще тюрьма? — усмехнулся я. — Неделю или полторы отсидишь на гарнизонной губе, потом трибунал и на фронт. В штрафной батальон. А там проявил себя в бою или ранили, и перевод в обычную строевую часть. И воюй, как все.

— Это правда?

— Правда! Чистая правда. Мне ли не знать? Всякого насмотрелся. Вот, к примеру...

Но ничего не приходило в голову. Мысли путались, разбегались. Стало совсем скверно, и я не мог себя заставить вымолвить и слова, отяжелевший язык не ворочался во рту.

Вскоре нас подобрала попутная машина.

Домой я добрался почти без сознания. Вернее, не добрался, а был дотащен Димкой. Помню, как он укладывал меня на диван в пустой квартире — родители ушли на работу — и по телефону вызывал «скорую». А дальше — черный провал...

Я пролежал в больнице месяца два, вышел с палкой и не расстаюсь с ней по сей день. Охромел. Моя служба в уголовном розыске так и не состоялась. Грабителя Гориллу они задержали без моей помощи.

Долго и горько переживал я трагическую гибель Веры, но время — могучий исцелитель. Сначала изредка, потом все чаще стал я встречаться с Милой Шихматовой. Кончилось тем, что мы поженились.

Димка в штрафном батальоне воевал честно. Был награжден двумя медалями и орденом. Погиб на Одере. Он искупил свое малодушие кровью, отдал жизнь за Родину.

Моя голова давно уже поседела, но раз в году я отдаю дань юношеской романтике. В середине августа беру пса, сажусь в обласок и плыву на Басандайский остров. И там коротаю ночь под журчание родников, вспоминаю свою далекую юность и первую любовь.