Мир путешествий и приключений - сайт для нормальных людей, не до конца испорченных цивилизацией

| планета | новости | погода | ориентирование | передвижение | стоянка | питание | снаряжение | экстремальные ситуации | охота | рыбалка
| медицина | города и страны | по России | форум | фото | книги | каталог | почта | марштуры и туры | турфирмы | поиск | на главную |


OUTDOORS.RU - портал в Мир путешествий и приключений

На суше и на море 1979(19)


ВЕРТОЛЕТ НАД ТАЙГОЙ
Виталий Горбачевский

ВЕРТОЛЕТ НАД ТАЙГОЙ

Очерк


1.

Какие скучные здесь дожди! Они монотонно сыплются с неба, равнодушные ко всем и ко всему.

Дождь, плотное серое небо, расползающаяся под ногами земля, размытые очертания сопок. В Селемдже прибывает вода. Ветки лиственниц уже двое суток в мелких каплях.

Погрустнели, кажется, глаза-стекляшки у соболя. Его чучело стоит на подоконнике в доме промысловой артели.

Из форточки доносится ровный шелестящий шум. Но вот наполнилась бочка под водосточной трубой, из нее заплескался ручееК, и ухо сразу уловило новый звук.

— В Экимчане воды, как в чане, — невесело шутит мой сосед по номеру. Он работает в областном обществе «Знание», сюда залетел на день, да вот застрял. Сосед откидывает одеяло, похлопывает себя по животу, как бы проверяя, полон ли он, пуст ли, и решительно тянет одеяло на себя.

— Пусть провалится эта столовая... Такой дождь. Эта фраза произносится сонным голосом.

В номере вертолетчиков тоже все валяются на кроватях. Та же проблема: идти или не идти под дождем на завтрак.

— Доберем за обедом, — решает за всех командир экипажа Константин Жицкий.

Слово командира — закон, летчики скрипят пружинами, устраиваясь в кроватях поудобнее.

Я выхожу из гостиницы, опускаю плечи и ныряю в дождь, как в речку. Сразу же зашуршали по плащу капли. Стены домов в потеках, на дороге лужи, склонил голову подсолнух — редкий житель огородов в этих северных краях.

Даже не верится, что небо тут бывает чистым, синим. Неужели я видел такое небо над Экимчаном?



2.

Три дня назад было невыносимо жарко. Я только прилетел в Экимчан, сидел на лавочке в аэропорту и ждал Жидкого. Вертолет его, сказали мне, застрял на какой-то «точке». Солнце стояло высоко, исчезли тени. Одинокий Ан-2 отдыхал на краю поля, он должен был скоро улететь. Нагретый воздух, поднимаясь вверх, то легко отрывал вместе с собой зеленые сопки от земли, то заставлял их покачиваться в своем мареве.

Рядом со мной попискивали цыплята в деревянном ящике. Они широко открывали клювы. Их забыла в спешке посадки якутка Соня, которую здесь хорошо знали.

— Будет туда сегодня рейс, отправим цыплят Соне, — говорили женщины из отдела перевозок и поили цыплят теплой водой.

Вертолета все нет, и я решаю сходить в поселок, к реке — хоть лицо ополоснуть. В поселке меня сразу обволакивает теплый запах дерева. Все дома деревянные, деревянные тротуары, кладки поленниц обступили сараи. Солнце вытапливает из бревен смолу, золотит плоть свежих досок. Внизу, за редким строем лиственниц, Селемджа. Она обмелела, обнажила галечные косы, шумит, торопится на перекатах. Дремлет у парома старик перевозчик, и плывет на другой берег, очень хорошо плывет стадо коров — река сносит их далеко-далеко.

Сажусь на теплый камень, опускаю ноги в воду и наслаждаюсь прохладой потока. Перед глазами, за рекой, стена тайги, а сзади, на высоком берегу, Экимчан, районный центр Амурской области. Он почти не виден отсюда, только крыши темнеют в зелени кустов и деревьев. Поселок, как и все приречные поселения, вытянулся вдоль реки; второй и третий ряды домов кажутся обездоленными — не взглянешь из окошка на Селемджу, говорливую и быструю по обычаю горных рек; не увидишь своей лодки, длинной, на манер пироги, только железной; и не застыть ранним утром, выйдя в свой огород, от тихой радости: розовеет туман над рекой, он то стелется по самой воде, то, клубясь, сворачиваясь в жгуты, поднимается на фоне сопок. .

— Ты откуда? — спрашивает перевозчик и, равнодушно выслушав ответ, говорит: — Тепло... А зимой тут сорок бывает. И не сильно мороз берет, ветра нет... Сюда пароход, видишь, ходил. На колесах к нам поднимался, в полную воду. Году, эт-та, в каком? В тридцатом, что ли? Уж и забыли все.

Он прислушивается к рокоту подлетающего вертолета, смотрит, как суетливо я обуваюсь, ворчит с осуждением:

— Теперь любой в самолет лезет. Стрекочи аж до Москвы... Ты чего куришь? С фильтрацией? Ну, давай...

Через час мне, гостю экипажа, уже отведено место у иллюминатора, и мы взлетаем над Экимчаном, идем сначала вдоль Селемджи. Сверху хорошо видно, как петляет на своем пути река. Причудлива игра природы: вот островок в форме вопросительного знака; косы то острые как бритва, то лежат в воде оладышками, зацепившись за берег. На них завалы деревьев, вывороченных, принесенных откуда-то половодьем. Светлые пятна песчаных кос, зеленые островки, темная или светло-зеленая вода в реке, белые маленькие клочки ваты — пороги. Красиво...

В русле блестящей на солнце речки стоит катер. Больше нет ничего, что напоминало бы о человеке. Только скользит внизу тень нашего вертолета.

— Смотрите, — Жицкий показывает на сопку, над которой вьется тоненькая струйка дыма.

— Пожар?

— Начинается. Мы уже сообщили по рации. А теперь взгляните сюда, — он тянет меня к другому иллюминатору.

Дымом заволокло целый массив тайги. Изредка сквозь него просвечивает оранжевое — это пламя. Что же творится там, внизу? И как потушить пожар на такой территории?

Ан-2 кружится над охваченной белым дымом тайгой, то летит по кромке пожара, то, опустившись, смело несется — так кажется — в клубах дыма.

— Надо потушить, — нахмурившись, говорит Жицкий. — Для того и Ан-2 этот...

— Кто поджег? Охотники? Геологи?

— Все может быть. Но скорее всего гроза. Ударила молния, запалила тайгу. Теперь пожарникам работа.

Ему самому не раз приходилось тушить таежные пожары. Он брал на борт группу пожарников, высаживал поближе к огню. Поближе... Разве пожар выбирает место, удобное для посадки? Вот и решай мгновенно задачу: не погубить машину и сесть рядом с огнем, чтобы люди смогли остановить бушующий вал пламени и дыма.

Но сегодня у вертолета Жицкого другие дела, и мы летим дальше. Селемджа давно скрылась из глаз, зато много других речек, много ручьев, и заметных сразу, и скрытых деревьями. Такие ручьи легко распознать: у воды растет ель, она темнее лиственницы. Вьется, вьется темная ниточка по лиственничному светло-зеленому бархату, вьется, пока не уткнется в речушку.

Посадка. Сели неподалеку от сопки, по пологому склону которой, у ручья, ползает бульдозер.

Бородатые мужички неспешно идут к вертолету, выгружают ящики. Они уже два с половиной месяца в тайге, и вид у них таежный — некая угрюмоватость, замедленный разговор.

— Шумите все? — иронично полуспрашивает-полуутверждает один.

— Шумим, брат, — старается попасть в тон Жицкий. — Помешали вам?

— Да ты не сердись, авиация. Мы от светской жизни отвыкли. Вы сели и взлетели, а нам вспоминать...

Он машет рукой, задумчиво смотрит на вертолет. Черными заскорузлыми пальцами мнет письма, но при нас не читает. Над костерком висит закопченный чайник. Я плеснул из него в кружку — жуть. Не чай, а деготь...

Мы летим на запад, потом на юг. Взлет — посадка. Взлет — посадка. Короткая встреча — и до свидания. Из этих коротких торопливых встреч одна особенно запомнилась.

Мы приземлились у домика на берегу реки. Два пожилых человека, муж и жена, бежали к нам по мелкой гальке. Они по-старчески суетливо таскали груз, и у женщины все время съезжал с головы платок. Она быстрым движением надвигала его на лоб.

— Костя, — спросила она Жицкого, — нашего в Благовещенске не видел?

— Нет, мать.

— Да где он, бродяга? — Женщина на минуту забыла о платке, поглядела на тайгу, на быструю речку. — Что были дети, что не было. Сидим вот одни.

— Брось, брось, — попытался успокоить ее муж. — Слышь, Константин! Дорога бамовская далече от нас будет?

— Рядом, — Жицкий показал на юг.

— Вот! — Мужчина довольно рассмеялся и сказал жене: — А ты мокришь... Приедут по дороге-то.

И я сразу вспомнил другую избушку, других стариков, тоже в тайге, но уже в иной.

В 1974 году жарким летом мы с писателем Евгением Виннико-вым побывали на трассе Байкало-Амурской магистрали. Конечно, никакой трассы еще не было, она существовала лишь на картах — тонкий пунктир будущей железной дороги. Многие участки не были освоены изыскателями-проектировщиками, не везде еще проложили они свою просеку по тайге, наметили точный путь рельсам.

Магистраль лишь начиналась. Но каким славным было это начало ! '

Люди только-только появились в тайге. Они не успели тогда нарушить ее дикого очарования, не расчертили вездеходами и тракторами склоны сопок, луга и лесные поляны. Мускулистые парни днем, на работе, — голые по пояс, вечером — в белоснежных рубахах и отутюженных брюках; девчата — в ярких косынках; хариусы десятками вялились на солнце; цветы — рядом с домом и в литровой банке на грубом дощатом столе; вездесущий — на палатке, на вагончике, на брезентовой куртке, даже на кабине трактора — лозунг «Даешь БАМ!».

Над трассой витало пьянящее слово «десант». Готовился десант строителей в Улькан, на Кунерму; поселку Звездному исполнилось два месяца, история другого поселка, Магистрального, исчислялась днями. По рекам плыли баржи с грузами, почту возил глиссер, художники из Москвы и других городов торопились схватить штрихи грандиозной эпопеи. Стук топоров, смолистый запах древесины, вагончики, палатки — в Звездном и тем более в Магистральном жили летом в палатках. Все было в движении, в круговерти начавшегося строительства, обо всем говорили «первый», «впервые». Первые метры автодороги, первые гектары просеки, первая посадка вертолета на таежной поляне, первый, пусть временный, висячий шаткий мост через Таюру...

Как-то в Магистральном в тот час, когда еще вовсю палит солнце, но уже длинны тени, мы вышли из палаточного городка и по проложенной недавно дороге направились к берегу Киренги. Там разгружали баржу. И возле одной избы (вся-то деревня Седанкино из трех изб состояла) после пыльной дороги — самосвалы так и шастали по ней взад-вперед — захотелось нам попить холодной водицы.

Постучали в потемневшую за долгие годы дверь, потоптались, не услышав ответа, на крылечке. И не смогли выйти опять на солнце. Сквозь щели дверей манила сумрачная прохлада сеней. Запах давнего дыма, осевшего на стенах и чугунках, тянул приблизиться к очагу, войти в жилище.

Это была обыкновенная изба. Большая комната, голубоватые стены — подкрашенная синькой штукатурка, керосиновая лампа под образами и современные «образа» — фотографии представителей многих поколений. В старинных сюртуках и современной военной форме, в косоворотках и нейлоновых сорочках. Не стулья были в избе — лавки давней работы. С достоинством вещи незаменимой и полезной белела печь.

— Здравствуйте, люди добрые, — ответила на наше приветствие Евдокия Никитична, хозяйка. Угостила, конечно, водой. А потом мы не сразу встали. Не хотелось. После брезентовых палаток, после всего только-только начинавшегося, ведущего счет на месяцы и дни, приятно было подышать воздухом старого дома. И старого человека видеть было приятно. И внучку малолетнюю. Потому что даже в скоротечной поездке человек стремится к гармонии, а какая же это гармония в новом поселке: одни молодые парни да средних лет мужчины.

— Что же дальше будет?

Нам известно было, что скоро деревни Седанкино не станет. Не станет, как только построят поселок. Туда уйдет жить Евдокия Никитична в благоустроенную квартиру. Вместе со своим Кузьмой Семеновичем. Совсем немного оставалось трем избам стоять на берегу.

— Как будет-то? А хорошо, коли водопровод, отопление будет, как не хорошо! Воду ныне с речки берем, таскаем. И баня, и стирка — таскаешь, ворочаешь...

Она всплеснула руками и опять сложила их на коленях. В темных пятнах, несмывающихся пятнах времени, с ручейками вздувшихся вен, натруженные, обожженные морозами и студеной киренгской водой руки. Не знали они горячей воды из крана, не держали электрического утюга — не дошло электричество до Седанкино, не перешагнуло реку. Только старики жили тут, а молодежь ехала в леспромхоз, в «зверь-копыто», как назвала Евдокия Никитична коопзверосовхоз в Казачинске-Ленском. Никто не потянул бы электрическую линию за много километров к трем избам. Без будущего жило Седанкино. А теперь вот... магистраль.

— Баржа пришла, дак заняли огороды, когда разгружали-то, — без сожаления говорила Евдокия Никитична. — И картошку вот поздно посадили, а заморозь тут рано падает. Не знаем, будет что, не будет... Теперь все одно в поселке очутимся...

— Хочется в поселок-то?

— Как не хочется. Отопление ведь. И нам хорошо, а им-то, — она кивнула на внучку, — им-то совсем без этого нельзя. Мы-то привыкли. По семьдесят годов уже нам с Кузьмой Семеновичем.

Но и в семьдесят живо стремление испробовать иной жизни. Конечно, БАМ рушит привычный быт, зато много преимуществ в новом. Удобства, отопление, вода из крана... Но главное — люди. Люди будут вокруг стариков, дети не потянутся на сторону, для них появится работа здесь. И значит, рядом будут внуки, радость Угасающих дней. Довольны были старики. Байкало-Амурская магистраль выводила их из глухого леса, наполняла старость тем, ° чем только слышали они, но никогда не видели, не пробовали...



3.

Проклятый дождь. После того полета с Жидким мы ни разу не поднимались в воздух. Откуда столько воды в этом дальневосточном небе? Тоска. В гостинице сидеть нет сил, вот и брожу ежедневно по поселку, пока вконец не вымокну.

Около заборчика, оберегающего огород, замечаю сутулую фигуру. Человек одной рукой трет колено, другой держится за узкую лодку. Странно выглядит эта лодка около грядок, рядом с картофельной ботвой.

— Что, выросла на огороде? — юмор мой так же уныл, сер, как и небо над головой

— Верно говоришь, выросла. Только не здесь. Я ее из тополя выдолбил.

— Из целого ствола? А зачем?

— Кормилица, — коротко объясняет человек.

— Вы рыбак?

— Нет.

Он приглашает меня в дом, предлагает чаю, а сам все трет и трет колено.

— Радикулит замучил. Вишь, из спины ушел, стукнул в коленную чашечку и застрял там. Я уж и парился, и мазь разную употреблял, даже спирт муравьиный, застрял этот радикулит и ломает. Веришь, ночью встаю, сажусь сеть плести. Не могу спать.

— Так вы, выходит, все же рыбак.

— Нет. Вот отец, тот рыбачил. А я охотник, промысловик. Рыбачу попутно.

Лицо у него в резких складках, кожа красноватая от ветров, дождей, морозов. Сам он из местных. После армии, в 1926 году, стал работать диспетчером на «перевалке». В Экимчане тогда была перевалочная база, грузы тут скапливались, а потом развозили их по узким дорогам между сопок.

— Помню, драгу тащили, — говорит мой новый знакомый Сергей Александрович Долговых. — Вот дело было. По частям везли. Один черпак на телеге, а лошадей — десять или восемь.

Ему хочется поговорить. Сыновья на работе, жена хлопочет на кухне, да и от радикулита надо отвлечься.

— Меня в экспедиции часто звали. Геологи или еще кто там. Им проводник нужон, рабочие. Вот и звали — я парень здоровый был. А мне что? Говорю: договаривайтесь с начальством, я согласен... Ну, лодку толкал шестом. Был год — тысячу семьсот километров прошли по воде. Какие тогда моторы — толкай и толкай. А нравилось, честно говорю, свободная жизнь, люди новые, рыбы наловишь...

Вот из-за этой тяги к свободной жизни и стал он охотником-промысловиком. Участок взял на реке Силиткан, километрах в сорока от Экимчана. Строил избушки. Их сейчас у него восемь, примерно через каждые десять километров. Ведь зимой надолго уходит он в тайгу и знает: в любом месте промыслового участка есть жилье, там продукты, печка железная. Можно и отогреться, и обсушиться, и поесть.

Ох, и наломался он, пока выстроил эти избушки, печи поставил, устроил все. Стоят избушки, значит, не пропадешь. Только бы медведи не баловались.

— Каждый год лезут. Муку, сахар, крупу раскидают, печку разворотят. Придешь, думаешь отдохнуть, отогреться. Как-то раз подошел, а он там. Высунулся из окна, башкой вертит. Еле выгнал.

Сергей Александрович гладит ноющее колено, кривится от боли.

— Я на этих медведей злой очень. Сам посуди. Мне с осени надо все завезти на участок: продукты, припасы. Это сорок километров по Селемдже да еще сотня по Силиткану — там избушки. Раньше на шесте ходил. Столько работы! А медведь в час раскидает все. Ведь я один там. Ну, собака еще. Ну, транзистор-друг; он бормочет — мне кажется, кто-то рядом есть. Замерзнешь в тайге, к ночи дело, бежишь к избушке-то, а печка сломана, окно выбил этот зверюга. Выходит, продукты и все другое я ему тащил?

— Вы и сейчас с шестом ходите по реке?

— Куда там! Мотор. Все охотники, у кого участки по рекам, с мотором.

— А почему лодка долбленая?

— Оморочка-то? Без нее нельзя. Я по порогам хожу, омороч-ка скользит по камням, а железная... вывернет ее. Я, вишь, в прошлом году восемьдесят соболей сдал. Соболь к нам недавно пришел, много его. Главное, подготовиться надо, завезти все на участок, а без оморочки ненадежно.

Он тянется к окну, смотрит, морщась, на небо.

— Может, от погоды скрутило? У нас это время всегда дожди. Тут, на Селемдже, такое бывает... Заходи, не стесняйся. Поговорим. Запомнил дом мой?

Дождь все сильнее. Лужи покрыты пузырями, земля уже не впитывает воду. На Селемдже началось наводнение. Река разлилась, скрылись пороги, косы. Стремительно несутся старые бревна, смытые с берегов. Облака медленно ползут, перебираясь с сопки на сопку, и из них льет, льет, не переставая. Несколько дней назад Селемджу можно было перейти в высоких резиновых сапогах. Сегодня какой-то гул идет от реки. Паром тросом притянут к берегу, рядом дежурит трактор. Время от времени — по мере разлива реки — он подтягивает паром поближе к берегу.

— Ох, мать честная, — старик перевозчик хлопает себя по бокам. — Зальет их.

— Кого зальет?

— Трое там, с машиной, отрезаны. Ночь уже отсидели.

На машине эти люди спешили к парому, торопились домой. Кое-как проскочили протоку, выехали на остров. Теперь — ни вперед, ни назад, как в ловушке. С одной стороны — протока, с другой — русло реки. Паром не ходит, лодке бурное течение Селемджи не под силу. А вода поднимается, быстро поднимается.

— Где же стрекозелы? — перевозчик ругается. Это он о вертолетах.

— Дед, ты чего лаешься? — останавливает его тракторист. — Ты видишь, где облака? Понимать надо. Вертолет в такую погоду не пустят. Запросто могут гробануться.

— Люди же... Зальет их.

— А ты не паникуй, дед. Уже в Благовещенск звонили, к начальству авиационному. Чтоб, значит, разрешили, в виде исключения.

— Так чего разрешения не дают?

— Да звонят, я тебе говорю. — Тракторист отворачивается и добавляет негромко: — У-у, старый пень.

Поднимаясь по берегу, захожу в райком партии, к первому секретарю Анне Андреевне Дараган. Она обзванивает поселки — все ли в порядке на территории района? Секретарь время от времени посматривает на красный телефон, который соединяет Экимчан с областным центром.

— Я понимаю, есть риск — поднять сейчас вертолет. У летчиков жесткие правила. — Анна Андреевна говорит спокойно, но голос ее слегка дрожит. — Мы не можем оставить людей на острове.

На ее столе кипа телеграмм. В каждой сведения об уровне воды. Кое-где вода поднялась до отметки шесть метров — это нижнее течение Селемджи. Четыре года назад там было семь метров сорок сантиметров.

— Положение близко к угрожающему. Прогноз: дожди на несколько дней по всему району. А район у нас — сорок шесть тысяч квадратных километров. И со всей этой площади вода скатывается в Селемджу. Сотни рек, речушек, ручьев — у нас горы, вода не задерживается.

Анна Андреевна опять снимает трубку.

— Стойба? У вас как?.. Норск? Все спокойно?

В бассейне Селемджи добывают золото. Драги стоят в руслах рек. В 1972 году одну затопило. Сейчас вновь нависла угроза подтопления.

— Мы спокойны за верхние участки района. Там поселки на высоких берегах. А внизу... Долины, мари. Особенно беспокоят Норск, Февральское. Правда, через Февральское проходит Байкало-Амурская магистраль, там строители, техника — всегда помогут.

В районе объявлено чрезвычайное положение. Создана специальная комиссия во главе с председателем райисполкома.

Из райкома вышел к реке. Желтая с пеной вода крутит коряги. Уже плывут зеленые деревья с пучками корней.

У реки стоят люди, молчат. Вода прибывает. Опускается туман. Что же будет с теми, отрезанными Селемджой и ее протокой? Ах, черт возьми, молодцы летчики! Слышен рокот вертолета, вот он и сам, маленький красный Ми-1. Он опускается в туман на противоположном берегу и через минуту взмывает вверх.

Теперь можно спокойно покурить, поговорить.

— Вот дело какое, еще бы немного — и туман все закрыл.

— А помнишь, плывет дом, из трубы дым идет?

— Около нас это было, в 1972 году.

Каждый год здесь в июне — июле паводки. Самые большие были в 1958 и в 1972 годах. Экимчан лет двадцать назад располагался на другом берегу. Почти все дома смыло, одна избушка осталась.

Еще один дождливый день. Вода прибывает, так и ползет по берегу вверх. Очень неприятно на это смотреть. Тоскливо мычит корова. Залило остров перед гостиницей, торчат одни верхушки деревьев. По ним проносятся бревна. Кора с деревьев содрана, они дрожат белыми хлыстами, словно это удочки и на крючке крупная рыба дергает.

Узнаю, что смыло километр ЛЭП. На одной драге никак не удается снять вахту — вертолеты не летают, густой туман, а лодка не пройдет. В Февральском подтопило десять домов, люди сидят на чердаках. В Харбе нет электроэнергии. К Норску все дороги отрезаны. Там много складов, товары поднимают на крыши. В Экимчане дождь перестал, но вода по-прежнему прибывает.

Вечером я встретил у райкома Дараган.

— Людей с драги сняли, — говорит она. — Кажется, все обошлось благополучно. Завтра вода начнет спадать. Теперь нам на месяц работы — ремонтировать, строить...

Ночью не вытерпел, зашел в райисполком. Дежурный молча пододвинул ко мне сводку. В Экимчане вода поднялась на четыреста пятьдесят сантиметров, в Стойбе — на пятьсот, в Норске — на шестьсот пятьдесят. Жертв в районе нет. Вошла сторожиха, полная пожилая женщина.

— Бедные норские. Каждый почти год их затопляет. Подмажут только дома — и снова та же работа.

— Терпеливый народ, — соглашается дежурный.

— Неужто на эту речку нет управы? — со слезами в голосе говорит сторожиха.

— Какая сила нужна, чтобы удержать воду.

— На Зее-то держат.

— Там хорошо, там ГЭС, водохранилище. — А когда еще за Селемджу возьмутся?

— Возьмутся, мать. На Бурее уже строят гидростанцию. Не могут не взяться — БАМ всех встряхнет. Не позволит, чтоб тут такие безобразия творились. Полезные ископаемые надо добывать, лес брать, а не авралить каждый год.

— Вот бы хорошо-то, Ефимыч, — со вздохом ответила сторожиха.



4.

Вверх, вверх по дороге, еще не тронутой автомашинами и потому не пыльной, поднимаюсь вместе с экипажем Жицкого к аэродрому. В долине Селемджи лежит туман, но солнце уже взошло, солнце старается — туман как бы набух светом, скоро растает.

На аэродроме тихо, из клумб торчат стрелы ирисов, замер флюгер на крыше. Два Ан-2, Ми-4 и Ми-1. Около них копаются техники.

Сколько таких аэродромов в стране — небольших, заштатных, но без них невозможна жизнь в бездорожных краях.

На Жицкого налетают люди, каждый старается доказать, что вертолет нужен ему, именно ему. Константин не отказывает никому, но и не обещает ничего. Сначала надо узнать погоду, поговорить с диспетчером. Шумный народ эти заказчики, въедливый, да это понятно: где-то в тайге их люди...



Фото. Река Селемджа в оправе лесных берегов

Фото. Экипаж вертолета на берегу Охотского моря



Четвертый час болтаемся мы в воздухе — от Экимчана к метеостанции в сопках, оттуда — к старателям, к лесоустроителям. Сейчас летим к геологам. Вздрагивают у моих ног банки, кажется, вот-вот селедка, нарисованная на крышке, прыгнет на ботинок. Трясет отчаянно, и кажется, что вроде бы ты уже не человек, а мешок с костями.

Посадка. Геологи бегут к вертолету. Прилетели новые люди, привезли письма, молодую картошку, огурцы — чем не праздник? Вот хариус, ешьте, люди с неба. А что нового в мире? Что на БАМе? Все тут — и мы, наше Дальневосточное геологическое управление тоже — работают на эту магистраль.

Начальник партии нюхает привезенный нами огурец, с хрустом надкусывает.

— К восьмидесятому году, — говорит он, — надо подготовить геологические данные. На всю полосу восточной части магистрали, на сто километров по обе ее стороны.

— А что-нибудь уже есть?

— Разведка покажет. БАМ у нас проходит по северовосточной окраине Буреинского массива. Там магматические породы, в основном гранитоиды... Все зависит от детальной работы. Чем больше вложишь средств, тем больше отдача. Думаю, нас ждут интересные открытия.

Он взял второй огурец и ласково погладил пупырышки.

— Мы кое-что БАМу дадим. Но и нам она вот как нужна, магистраль! Транспортная артерия. Значит, народ будет, поселки — и мы рядом. Хорошо... Давайте-ка мы вас ухой угостим! Да успеете вы, налетаетесь...



5.

— Экимчан скоро! — кричит мне в ухо бортмеханик Саша Лукашов.

Он делает плавный жест рукой сверху вниз, и я киваю: понял, понял, близка посадка. Конец долгому летнему дню. Саша проходит в хвост вертолета, пьет воду из трехлитровой банки — ее наполнили мы в чистой речке, у самого Охотского моря. Саша ставит банку в надежный уголок, еще раз показывает, как мы плавно снизимся в Экимчане, и лезет наверх, на свое место.

Я тоже тянусь к банке, вспоминаю, что с утра мы почти ничего не ели. Досталось по бутерброду из экимчанского аэропорта, да еще угостили нас вяленым хариусом геологи.

Пора, пора уже закончиться этому шуму, этой тряске, пора остановиться «махалкам», как в просторечии называют летчики лопасти вертолета. Налетались ребята, потрудился наш Ми-4. Чего только не перебывало в его чреве за день — ящики с огурцами, геологические образцы, приборы, мешки с крупой... Ну и, конечно, люди, которым без вертолета трудно добраться до своих баз, метеостанций, отрядов и партий — всех тех «точек», не таких уж многочисленных, но и немалых числом, которые разбросаны по северу Амурской области.

Мы идем на посадку, и я представляю себе, как выпрыгнет сейчас из вертолета экипаж — усталые молодые люди. Я понимаю, как рады будут они тишине, тихой аэродромной жизни к вечеру, когда не мельтешат перед глазами, не машут перед лицом Руками, не ходят по пятам заказчики. Ради них, ради их всегда важного дела и направили сюда вертолет. Им — геологам, лесоу-строителям, топографам, золотодобытчикам — служит экипаж Ми-4. Но к концу дня хочется тишины, негромких и неспешных разговоров, хочется принадлежать себе, а не заказчику.

— Санрейс! — кричит в ухо Лукашов. — По рации... Больной. Пойдем за ним.

И едва вертолет садится, как в него залезает врач, машина натужно отрывается от земли, задирает немного хвост и несется вдоль полосы, набирая высоту.

Санитарный рейс — святое дело.

Мы летим навстречу грозе. Вертолет прижался к земле, идет над вершинами сопок. Утром и днем, когда маршруты были длиннее, а погода лучше, мы поднимались высоко-высоко. Сопки казались оттуда, с высоты, сытыми и довольными животными. Необозримо стадо этих неведомых животных. Они прилегли отдохнуть, реки, ручьи холодили их нагретые солнцем бока. Спокойствие и тишина, покорность течению времени... Теперь сопки совсем не похожи на мирных животных. Они опасны, ощетинились стволами деревьев. Низкие облака слева темными рыбами хищно несутся куда-то, справа сцепились в огромный клубок, замерли в грозном переплетенье.

Вертолет долго кружит над излучиной обмелевшей речушки, и плавный вираж позволяет заметить квадраты палаток, длинный стол, черное пятно кострища. Надо сесть поближе к лагерю лесоустроителей, может быть, больного придется нести к вертолету, но мешают деревья. Потом мы все-таки проваливаемся в тесное пространство поляны, едва не срубая лопастями ветки. И торопимся по кочкам вслед за врачом к палаткам, где молчаливо стоят бородачи в ковбойках и брезентовых штанах.

— Забираем, — говорит врач, выходя из палатки. Он поддерживает под руку парня с бледным заострившимся лицом. — Дайте ему куртку.

Я такого еще не видел: чтобы вот так взлетал вертолет. Мы поднимаемся на метр-полтора или на два метра и пятимся в узкий коридор между деревьями. Машину раскачивает, поэтому командир сажает ее на несколько секунд и снова поднимает в воздух, чтобы отвоевать еще пяток метров для взлета. Гудит двигатель, мелко дрожит на резиновых растяжках какой-то прибор, истерична пляска веток на деревьях — воздушная волна вызывает эту виттову пляску. Зябко кутается в куртку больной и расширенными глазами смотрит в иллюминатор.

Жицкий точно втискивает вертолет хвостом в таежный коридор, завыл страдальчески двигатель, всплеснули в ужасе ветками деревья, приникла к земле трава. И вот машина, поднимаясь, стремится по коридору, переваливает через деревья на другом конце поляны.

Врач восхищенно крутит головой, даже на лице больного появляется слабая улыбка.

... Есть, есть в жизни небольшие награды за трудные будни. Их и наградами-то никто не назовет, но тем не менее это награда за длинную цепочку дневных дел, за постоянное напряжение. Когда вертолет, наконец, садится в Экимчане и «махалки» останавливаются, когда летчики уже точно знают, что больному ничто не грозит, когда вспоминают они, что за день только один раз поели, а столовая в поселке уже закрыта, разве не подарок, не награда услышать от моториста и старшего техника: «Ждет обед!» И обед этот не в поселке, до которого идти и идти, а рядом, метрах в пятидесяти от взлетно-посадочной полосы.

Обжигает лицо и руки ледяная вода из ручья, сладок запах наваристого супа, приготовленного под открытым небом. На столе большие куски хлеба, и чуть в стороне, на кирпичах, жарится картошка. Покусывают комары, но это мелочь. А вот врытый в землю стол, тишина, темнеющие в наступающих сумерках сопки, дымок очага, мужская забота товарищей и первая горячая ложка супа... О мир, ты прекрасен!

— Да-а, — тянет Жицкий. Я жду, что он скажет что-то об этом безмятежном, ясном и загадочном в своем совершенстве мире вокруг, но Константин говорит о другом, все о том же. — Сегодня успели много. Верно?

— Командир, как всегда, прав, — с легкой иронией молодости и с неподдельным уважением начинающего летчика откликается второй пилот Юрий Сорокин. — Наша задача известная: не торопиться и успевать.

Вечная проблема жизни — успеть. Успеть немало: увидеть, почувствовать, узнать, поделиться накопленным с людьми. И мудрый жизненный закон — не торопиться. Если, конечно, подразумевать спорый и напряженный ритм, ничего общего не имеющий с суетой, с торопливостью, с безалаберным «давай-давай, там разберемся».

Хвала авиации, особенно вертолетной. Она помогает эту вечную проблему решить. Работа вертолетчика позволяет быть ко многому причастным.

Я бросаю взгляд на Константина, на его открытое лицо, на сильные руки, которые тяжело лежат на столе. Молод, спокоен, сосредоточен. Печать неизбежного профессионального риска на его лице, осторожность бывалого человека — в глазах. Густые темные волосы спадают на лоб. Слабый запах одеколона доносится до меня, и невольно всплывает картинка утра: командир выходит из номера гостиницы, стрелки брюк режут воздух и волны «Шипра» заглушают запахи гостиничного быта. И вообще красиво, когда летчики идут по поселку в своих темно-синих костюмах.

Летает Жицкий уже десять лет. В Амурской области в основном. Судьба подарила ему эти широкие, свободные края. Да что судьба... Она ведь не только счастливый или трудный случай. Константин сам выбрал после училища Дальний Восток. И выходит, выбрал Байкало-Амурскую магистраль, Зейскую ГЭС, наводнения, таежные пожары, геологию, десанты строителей, тревожные санитарные рейсы и многое другое, что так или иначе связано здесь с авиацией.

Константина летчики называют бамовцем. Он уже был им в те годы, когда о магистрали говорили лишь в среде специалистов, когда будущую железную дорогу только намечали. Ленгипротранс, Мосгипротранс. Экспедиции изыскателей-проектировщиков, которые на запад, север и на восток от Тынды прокладывали изыскательскую просеку. И вместе с ними были вертолеты, был Константин Жицкий. Он забрасывал на «точки» партии, завозил в тайгу горючее для вездеходов, оборудование, людей. Кончили изыскатели участок, надо перебазироваться — и вот несется по рации призыв к вертолетчикам: ждем, помогите.

Ушло то время, все меньше работы изыскателям и проектировщикам на трассе. Улетают в Москву и Ленинград друзья. Записная книжка полна адресов, телефонов, да разве выберешься туда, даже в отпуск, с четырьмя ребятишками? Но не забыть тех дней, тех встреч в тайге. И как забудешь? Ведь часто приходится летать там, где с немалым риском сажал машину, где впервые увидел медведя, где выручал из беды вездеход. И другое властно, остро напоминает о былом. Вот первый тепловоз подходит к Тынде, вот поднялся в Тынде первый девятиэтажный дом московского облика, вот изрезали тайгу автодороги, выросли словно грибы домики и вагончики поселков. Железная дорога бежит дальше по тайге.

И он все эти годы работал на стройке. Такое не забывается, тем более что столь часто повторялось ощущение: верят в тебя, надеются на тебя, на твою машину. Когда сотни километров отделяют людей от города или поселка, когда иной дороги к ним нет — только по воздуху, когда порой судьбу работы или человека решают часы, минуты, то стоит, прилетев, взглянуть в глаза ждавшим тебя людям... И тогда ты все поймешь и еще раз почувствуешь, как нужен ты другим и как важна твоя работа.

Есть у Жицкого орден, весомая оценка его труда, но все-таки высшая награда — те глаза. Мужчин и женщин, детей.

Сегодня утром мы летали к Охотскому морю, садились на его берегу неподалеку от Тыльского маяка. Забрали группу геологов. Я видел их встречу с вертолетчиками, слышал их радостный смех. Александр Александрович Майборода, обросший, стройный, загорелый, веселый начальник геологосъемочной партии, счастливо откидывал голову и улыбался, укладывая вещи в вертолет.

— Чему вы так радуетесь? — спросил я.

— Как же! — ответил он. — Удачно сходили в маршрут. Во всех отношениях удачно: шли на моторке вдоль берега, прекрасно видели разрез всех отложений и при этом ничего не потеряли, никто не пострадал, хотя нас захлестнуло волной, выбросило на скалы. Ну а теперь... вертолет! Кто знает, как добирался бы в Экимчан, сколько дней. Вы только представьте себе: баня, парикмахерская, телефон... Всё это еще существует на свете?

Он сидел рядом со мной в вертолете и говорил:

— Нас с ними, вертолетчиками, жизнь тесно повязала. Мы от них почти полностью зависим. Они наши боги. — Майборода весело смеялся. — И почту, и снаряжение, и продовольствие — все получаем с неба. Я вашего командира вижу впервые, лучше знаю Володю Краснобаева. Он тоже из благовещенских летчиков. Парень великолепный. Мастер своего дела. По-моему, он может сесть и на вершину елки. А потом — веселый, общительный человек. Это тоже немало. И Жицкий вовремя спустился с неба. Мы киснуть уже начали на берегу моря.



Фото. Множество речушек и ручейков растсирлет в своих водах Селемджа



Теперь Майборода, наверное, спит после парикмахерской и бани. Никого нет у входа в аэровокзальчик, отдыхает на противоположной стороне поля вертолет. Туман наползает на сопки. Мы спускаемся в поселок, к берегу Селемджи. Пять человек идет с работы: экипаж вертолета, авиатехник Илья Васильевич Васильев, механик Сергей Козлов.

— Сходим на остров? — предлагает Жицкий.

Мы спускаемся по крутому берегу, снимаем ботинки, бредем по гальке — вода чуть выше щиколотки. Потом — остров в завалах деревьев, русло Селемджи. Сидим, смотрим на быструю речку, на сопки, поросшие тайгой. В Селемджу впадают ручьи, желтой лентой врываются в нее, но недолго река позволяет им жить по-своему, размывает, растворяет желтые струи в широком потоке.

Шумит на перекате Селемджа. Дальний огонек плывет в реке. Взошла луна, на воде трепещет лунная дорожка...

Сколько уж раз бывало так: в небольшой поселок или деревню прилетал самолет, катал ребятишек. Всего лишь пять минут полета, только круг по небу. И уже не забыть этого парения, сладостно-тревожного ощущения высоты...

Он «заболел» авиацией. А жизнь была трудна. Отец, вернувшись с войны, в 1949 году умер. Мазанку строили с матерью уже без него. Навсегда запомнил то, о чем потом говорил коротко: помогали люди. Да, люди помогали построить дом. Друзья решительно настояли: езжай в Харьков, там есть аэроклуб.

И потом в Благовещенске очень помогли ему асы Олег Николаевич Островский и Григорий Маркович Ружский, которые Доводили его «до кондиции».

Всем — благодарность, низкий, как говорили в старину, поклон. И видимо, поэтому Жицкий и сам помогает всем, кто встречается ему на жизненном пути, кто ждет его и вертолет... Эта эстафета бесконечна, нет лучшей эстафеты в мире. Добро за добро. Так надо и так легче дышать, так подсказывает сердце.

Мы возвращаемся в гостиницу. В темноте, под деревьями, слышен чей-то приглушенный счастливый смех. Дрожащий звук аккордеона наплывает издалека. Константин смотрит на небо и говорит:

— Завтра будет погода. Летный день.


 
Рейтинг@Mail.ru
один уровень назад на два уровня назад на первую страницу