Мир путешествий и приключений - сайт для нормальных людей, не до конца испорченных цивилизацией

| планета | новости | погода | ориентирование | передвижение | стоянка | питание | снаряжение | экстремальные ситуации | охота | рыбалка
| медицина | города и страны | по России | форум | фото | книги | каталог | почта | марштуры и туры | турфирмы | поиск | на главную |


OUTDOORS.RU - портал в Мир путешествий и приключений

На суше и на море 1976(16)


ВИКТОР ЯКИМОВ

ПО КРАЮ БЕЗДНЫ

ЗАПИСКИ ОХОТОВЕДА

С благодарностью своему спутнику в тяжелых походах по дальневосточным дебрям, сыну тайги и гор — орочу Тимофею Тиктамунка автор посвящает.

Придерживаясь побережья, самолет шел на север. До самого горизонта, который отсюда, с высоты, простирался на многие десятки километров, виднелись только сопки, покрытые темнохвойной ? ?тайгой. Среди неоглядных таежных просторов, казавшихся сверху безжизненными, угрюмыми и неприветливыми, вздымались заснеженные, искрящиеся на солнце горные хребты и отдельные вершины,-тянувшиеся бесконечной чередой и где-то там, вдали, терявшиеся в голубоватой дымке. Когда самолет -приближался к очередной, едва различимой ранее вершине, впереди возникали все новые и новые.

Справа, под крылом самолета, раскинулась гладь океана, на темном фоне которого белыми пятнами вырисовывались отдельные ледовые ноля. Таежные пространства отделялись от морских скальными базальтовыми обрывами в 200—300 метров высотой да узенькой, в несколько метров, белой лентой приливного берегового припая у подножия скал. Береговая линия была изрезана глубоко вдающимися в материк бухтами, а далеко в море выступали скалистые мысы, и самолет летел то над морем, то над горной тайгой. Мы летели уже второй час, и за все это время ни на суше, ни на море ни разу не появился дымок. Места здесь необитаемы, и транспортные линии морских судов пролегают далеко в стороне.

К исходу второго часа наша машина пошла на снижение. Пробежав по льду прибрежного озера и взвихрив тонкий снежный покров, самолет остановился у галечной 'косы, отделявшей водоем от моря. В нескольких сотнях метров от озера, на берегу обширной бухты, виднелся барак. В нем жили рыбаки, занимающиеся подледным ловом рыбы в прибрежной полосе.

Мне предстояло обследовать фауну вдоль побережья Татарского пролива. Скалы, отвесно обрываясь в морскую пучину, тянутся на-сотни километров каменной-стеной, изредка прорезаемой узкими долинами речек, которые сбегают с горных хребтов к морю. И по всему моему маршруту ни следа человеческого жилья. При таких-условиях пускаться в путь в одиночку безрассудно. Любой пустяк, вроде - растяжения связок на ноге (а в дебрях горной тайги - и «черт ногу сломит»), может привести к трагическим последствиям. Еще в городе я рассчитывал взять в спутники здешнего охотника-ороча, избушка которого была последним пристанищем на пути в таежные дебри.

Когда самолет скрылся и звук мотора затих вдали, я взвалил на плечи свой объемистым рюкзак, широченные охотничьи лыжи и ружье и направился к его избушке.

При моем появлении на пороге хозяин поднял голову от работы.

— Добрый день. Здравствуйте! — ставя ружье к нарам, -приветствовал я его.

— Зластуй — И, поднявшись с нар, хозяин протянул мне руку. Затем, проведя ладонью по табурету, как бы смахивая пыль, приветливо добавил: — Сатиса.

Он подбросил дров в печку и поставил на огонь чайник.

— Чичаза чай путам пить.— И вышел в сени.

Вернувшись, ороч поставил на стол алюминиевую миску с мороженой клюквой, положил соленую кету и кусок вяленой сохатины. Вынув из ножен, висевших у пояса, нож, он быстро-быстро, как шинкуют капусту, настрогал тонкими ломтиками вяленого мяса. Я обратил внимание, что лезвие ножа было изогнуто, а у пояса виднелся еще один — с прямым лезвием. Настрогав мяса, хозяин положил его в миску и посыпал сверху мороженой клюквой. Затем ножом с прямым лезвием нарезал соленой кеты во вторую миску. Достал с полки хлеб и две вилки.

Закипел чайник. Из высокой железной банки ороч всыпал в чайник заварки и , сняв его с огня, водрузил на стол. Налил две кружки, поставил одну передо мной. Я поднялся, чтобы принести из рюкзака сгущенное молоко и сахар.

— Куда ходи? Сачем твоя кушай нет хоти?

— Я достану продукты, — остановился я в растерянности на пороге.

— Сачем? Кушай, — показал он на вяленое мясо, — кета, чай кушай. Твоя ета кушай потом.

Я вспомнил, что для народов Востока гостеприимство — непреложный закон, и, поспешно усевшись за стол, принялся за вяленое мясо. Но оно было, сухим, жестким, и я никак не мог его разжевать. Украдкой присмотрелся к хозяину. Он брал кусочек мяса, а затем ягоды клюквы, отпивал чаю из кружки и начинал жевать, Я последовал его примеру и вскоре освоил такую еду.

Покончив с трапезой, ороч набил трубку махоркой и только тогда спросил:

— Твоя куда ходи?

— Иду в тайгу, вдоль побережья, — махнул я рукой на север. — Я биолог-охотовед. Мое дело — учет зверей.— И назвал свое имя.

— А твоя шибка далеко ходи?

Он, видимо, понял, что я зашел к нему неспроста.

— Далеко. До хребта.

— Кизи? — Он имел в виду озеро с таким названием.

— Немного ближе. Только до хребта, до водораздела, — я достал карту и показал ему водораздельный хребет.

— Моя пумаха нет понимай. Моя сопка, тайга понимай.

Я всмотрелся в карту, стараясь отыскать какой-нибудь заметный ориентир.

— Мыс Хой, а потом обратно.

— А, Хой. Моя там был,— оживленно сказал он.

— А давно ты там был?

— Давно, однаха. Трисать первы.

— В тридцать первом году?! Более сорока лет назад! И после не ходил?

— Нет. Ранее ходи. Потом ходи нет.

— А сколько же тебе лет?

— Шисят тевять.

— Шестьдесят девять?!, - Та.

Глядя на него, я не дал бы ему и шестидесяти. А тут шестьдесят девять! Как же я с ним пойду? Еще случится что-нибудь на полпути. Но я знал, что родившиеся еще в дымных чумах орочи, всю жизнь не порывавшие тесных связей с природой, и в старости остаются бодрыми и выносливыми.

— А как тебя зовут? — Тимофей.

— А фамилия?

— Тиктамунка.

— У орочей каждая фамилия что-нибудь означает. Что означает твоя?

— Знасит, моя ходи сопка.

— Пришедший к сопке?

— Нет. Моя ходи низ сопка.

— Ага. Значит, вышел из сопки, то есть вышедший из гор?

— Та, та.

Тут я еще раз убедился, что народы Дальнего Востока хорошо понимают тонкости русского языка, хотя сами по-русски говорят односложно.

— Ну, а дальше люди встречаются? — указал я на север.

— Нет. Тайга ходи — охотник нет. Море ходи — рыпак нет. Стесь рыпак. Кизи рыпак. Больше нет люди.

— Так что же, на двести верст ни души?

— Сачем нет души. Сополь ходи. Сохат ходи. Вытра ходи. Мноха, мноха душа ходи.

— Да-а,—протянул я и задумчиво посмотрел на ороча.— Ну, Тимофей, пойдешь со мной на север? — И я стал объяснять ему условия похода.

— Ходи мозна. Та моя таскай мноха нет моги.

— Ну продукты мы разделим, а кроме этого я понесу печку и палатку.

Он молчал. Я боялся, что он откажется и тогда моя работа сорвется: здесь не то что проводника, даже Спутника не найдешь. Он единственный житель на сотни верст вокруг.

— А мноха день ходи ната? — спросил он наконец.

— Много ли дней? Туда и обратно — это более трехсот километров. А сколько километров в день мы сможем пройти с грузом?

— Пятнасать.

— Пятнадцать километров. Значит, минимум двадцать пять дней только на дорогу. А по пути мне надо делать учет, закладывать контрольные площадки. Всего не менее сорока дней.

— Сорок дней? Ходи мозна. Только тайга ходи чичаза не мозна. Край моря ната ходи.

— Почему тайгой не пройти? Мы же на лыжах.

— Тайга ходи нелься. Снек шибка мяхка. Лыза тони. Сюта, — и он показал на колени.

Как я ни уговаривал его, доказывая, что тайгой идти целесообразнее, он не соглашался и стоял на своем. Выхода у меня не было, пришлось согласиться в надежде на то, что по пути я буду сворачивать в долины ключей и речек, впадающих в море, и, поднимаясь по ним, производить обследование фауны в прибрежной полосе горной тайги.

Сборы нас не задержали. У меня все необходимое было в рюкзаке, а ему, жителю тайги, почти не требовалось времени для снаряжения в дорогу. На следующее утро до восхода солнца мы тронулись. В этот день рыбаки отправлялись в северную часть бухты, километров за пять от своей базы, осмотреть невод. У них была лошадь для подвозки рыбы. А так как нам было по пути, мы попросили нас подвезти: пять километров с нашим грузом — полдня хода.

В эту зиму больших морозов не было, и лед на море образовался только у берегов. Когда ветер менялся, лед отрывался от прибрежных скал и его уносило в море. Устойчивый лед держался только на мелководье — в больших бухтах с низкими, пологими берегами. Когда, подъехав к месту установки невода, мы помогали рыбакам вытаскивать его из майны, я увидел, что толщина льда около полуметра, и попросил рыбаков подвезти нас еще немного. Они согласились, предупредив, что километра через два лед тоньше и лошадь может провалиться.

— Вон, видишь скалы на берегу? — показал один из рыбаков.— Возле них лед на море слабый.

Вскоре я узнал, что со скал по расщелинам стекает вода и, собираясь в один поток, вдается в море узким, но длинным рукавом — до двух и более километров. Образуется обширная полынья. А кроме того, вода в этом месте пресная, она не сразу смешивается с морской. Лед из пресной воды хрупкий, легко трескается.

Морской же лед от содержащейся в нем соли более вязкий, упругий.

- Бригадир разрешил одному из рыбаков довезти нас до протоки. По крепкому старому и гладкому, будто скатерть, морскому льду мы покатили, как на ипподроме. Лед был прикрыт сантиметра на полтора-два примерзшим к нему снегом, и лошадь не скользила. Под копыта стлалась гладкая белая поверхность. По вот впереди обозначилась, более темная полоса. Подъехав к ней, рыбак остановил лошадь. Протока была широкой — около тридцати метров. Мористее она постепенно сужалась, сливаясь вдалеке с общим белым фоном льда. Ближе к берегу расширялась и, все более темнея, образовывала возле скал обширную открытую полынью.

Мы распрощались с возницей и направились прямо к мысу, темневшему километрах в восьми. Чем ближе подходили мы к нему, тем отчетливее вырисовывались его обрывистые скалы. Подойдя к ним вплотную, я увидел, что подняться на них невозможно. Базальтовая стена высотой более двухсот метров, веками подмываемая прибоем, нависала над морем.

Возле скалистого мыса на берегу ручья, впадающего в море, стояла избушка. В ней мы увидели железную бочку с трубой, которая служила печкой. У стены — нары из жердей, прикрытые истлевшим сеном. В углу, возле оконца, подобие стола из обтесанных топором трех плах. Даже при беглом осмотре становилось ясно, что избушка построена не охотником, а кем-то из рыбаков. Место для нее было выбрано не с учетом - житейских удобств, а чтобы находиться поближе к морю. Поэтому она годилась только на летнее время. Когда мы разожгли наконец капризную печку, от дыма некуда было деться. Пришлось готовить ужин возле избушки на костре. Но все наши попытки отдохнуть на нарах оказались напрасными. Избушка стояла «на семи ветрах». Ветер порывами задувал в трубу, и клубы дыма вырывались в отверстие для дверцы, которая отсутствовала: какой-то «умник» использовал ее для других нужд. Дым щипал глаза, кашель выворачивал легкие наизнанку.

Наконец, ороч не выдержал.

— Пойтем, нодья делай путем. Нодья спать ната.

На берегу мы нашли три бревна и соорудили нодью — охотничий костер. Но ельник был высоко на сопке. Поэтому подстилку на снегу сделали жиденькую, без еловых лап, из одного гнилого сена. Хоть мы и ворочались на ней остаток ночи, поеживаясь от холода и подставляя к костру то бока, то спину, это оказалось приемлемей, чем ночевка в дымной избушке.

Едва на востоке померкли звезды, мы уже были на ногах: все равно не спалось. Усилив огонь, стали кипятить чай. Уставшие за день, продрогшие и не выспавшиеся за ночь, мы оба чувствовали себя довольно скверно. А впереди нас ждал большой и трудный путь, немалые опасности. Какие? Мы еще не знали. И в этом была главная сложность — идти в неизвестность.

От мыса Иванова берег резко поворачивает на запад. Господствующие, здесь северо-восточные ветры гнали ледяные поля на мыс. Море выталкивало их на берег, и они дробились о скалы, громоздясь друг на друга. Когда во время отлива океан отступал, ледяной барьер из торосов образовывался мористее. Но при очередном приливе барьеры снова прижимались друг к другу. Так возникали многоярусные ропаковые ледяные поля, расположенные валами, повторяющими береговую линию.

Мы передвигались, как муравьи, переползая с одного тороса на другой, цепляясь за острые края громоздившихся льдин. Когда, пройдя километра два по забитой торосами бухте, мы устроили привал, солнце успело проделать но небосклону почти половину своего пути.

— Ну, Тимофей, если и дальше будет такая дорога, вернее, бездорожье, то нам сорока дней и в один конец не хватит. Если только вообще дойдем.

— Тайга зверь мноха. Не пропадай.

— Что же мы будем сидеть и ждать навигации, чтобы какая-нибудь случайно проходящая посудина подобрала нас?

— Сачем сиди? Ходи бутем маленько. Морем ходи нелься — тайга ходи бутем.

— Морем нельзя? Мне говорили о «непроходах». Это разве не они? — указал я на пройденные многоярусные ропаки.

— Нет. Тута ходи мозно. «Непрохот» — совсем нет кде ходи. Так скала,— повел он рукой снизу вверх, — а совсем рятом вота глубоха. Ходи нет куда..

— Так почему мы морем идем?. Пойдем тайгой!

— Тайга ходи исо бутем. Шипко плохо чичаза тайга. Снек мноха, мноха.

— Ну что ж, морем так морем.— И я натянул на плечи лямки рюкзака.

Отсюда береговая линия круто, повернула на север. Лед уже не прижимало к скалам, а отрывало от них. Берег оказался кулисного типа — виднелись многочисленные, выступающие далеко в море утесы. Это и были «непроходы». С южной и восточной сторон скалы круто обрывались прямо в море. Там не было прочного льда. Морская бездна, покрытая ледяной «кашей», постоянно «дышала» от приливов и отливов. Скалы высотой двести-триста метров круто нависали над морем. Лишь на двухметровом расстоянии от поверхности, воды вдоль скальной стены тянулся ледяной карниз шириной полтора-два метра. Во время прилива, когда подъем льда достигал наивысшего уровня, он в большие морозы примерзал к скалам, а при отливе, оседая, ломался под собственной тяжестью, оставляя на скалах узкий., ледяной поясок. Этот поясок тянулся до конца бухты, теряясь за очередным утесом. ... Передвигаться по такому карнизу с двухпудовым, рюкзаком на спине можно лишь с большой осторожностью.. Один неверный шаг — и тяжелая ноша потянет вниз, не позволив удержаться на скользкой поверхности. Поэтому мы сняли рюкзаки и сначала преодолели «непроход» с палкой для опоры и топором, подрубая и расчищая покатые места карниза. Вернувшись назад, связались друг с другом капроновым шнуром, но так, чтобы в случае падения одного он не потянул за собой рывком в бездну другого.

Как только мы с востока обогнули «нос» утеса, на северной стороне опять начались торосы. Потом впереди показался новый утес и новый «непроход». Наконец, перед нами возникла более просторная бухта. Но карниз тут был значительно уже: в некоторых местах ширина его не превышала метра. Здесь нам пришлось поработать топорами так усердно, что, несмотря на тридцатиградусный мороз, мы сняли полушубки. В самых узких местах прорубали лунки для каждого шага. Затем, связавшись шнуром на расстоянии двадцати шагов друг от друга, двинулись по краю бездны. Внушительные габариты моего рюкзака, в котором кроме продовольствия и разного снаряжения были печка и палатка, не позволяли мне передвигаться, прижимаясь плечом к скале. Поэтому, прежде чем сделать очередной шаг, я внимательно осматривал скалу, нет ли выступа. Задев рюкзаком о выступ, я тут же сорвался бы в пучину.

Мы двигались поочередно. Сначала шел Тимофей (его поклажа была полегче), а я стоял у скалы, крепко упираясь ногами в вырубленные уступы. Пройдя расстояние, равное длине шнура, то есть двадцать шагов, он останавливался и вырубал упоры для ног. Тогда начинал двигаться я. Удлинить отрезок шнура мы не решались, так как при падении одного второй не смог бы ему помочь.

Солнце ушло за скалы, и тени от них ложились на море, когда мы наконец миновали этот опаснейший «непроход». Свыше четырех часов мы шли над бездной. В некоторых местах одной рукой опирались о скалы, а другой касались самого края ледяного обрыва. Под ним, глухо ударяясь об утесы обломками льда, «дышала» бездна.

Миновав еще несколько «непроходов», мы вдруг увидели, что дальше дороги над морем нет.

Ледовый карниз сужался в некоторых местах до полуметра. Даже без груза этим путем не пройдешь. Удержаться на таком «птичьем насесте» под силу только бакланам. Было от чего прийти в отчаяние!

Не оставалось ничего другого, как возвращаться вспять изнурительным и опасным путем, еще более мучительным потому, что он не приближал нас к цели, а отдалял от нее. Сколько труда, сколько ухищрений и энергии, какое нервное напряжение! И все напрасно!

— Что будем делать, Тимофей? — с надеждой спросил я проводника, будто он, словно всемогущий дух, способен совершить невозможное.

— Насат ната ходи, — дымя цигаркой и не глядя на меня, ответил ороч.

— Но ведь сколько километров идти-то! До самого мыса Иванова ни одной расщелины, где можно подняться на скалы и обойти этот проклятый «непроход»!

— Хади ната насат,— твердо повторил ороч.

— Говорил я тебе — пойдем тайгой! Там хоть три километра за день, но продвигались бы вперед. А тут безрассудный риск, и все напрасно! — сгоряча набросился я на проводника.

— Одни гот мозна ходи. Другой гот ходи нелься, — оправдывался он.— Раиса я тут ходи, — потупясь, добавил он.

— Ладно, Тимофей, извини. Ты, конечно, ни при чем. Но знаешь, уж больно обидно, вот я и погорячился малость. Ну что ж, пошли назад. Вот только вопрос: где мы сегодня заночуем?

— Та. Эта ночь шибко плохой путет.

Тени от скал уже простерлись далеко в море, некоторые уползли за горизонт. Часа через два станет совсем темно. А лунный свет на ледяных торосах и скалах призрачен и обманчив. Да к тому же в эти дни светила не луна, а «поросячий хвостик».

Мы спешили, надеясь до темноты миновать самые опасные «непроходы». Однако спешка нужна далеко не при всех обстоятельствах. Хоть путь нам был и знаком, но постоянная опасность свалиться в море не позволяла торопиться. И когда угасала заря, самый опасный, «непроход» - был еще перед нами. Преодолевать его в темноте было безумием.

Пришлось расположиться на ночлег в самых неподходящих условиях. Неширокая, в несколько метров, галечная полоска, ограниченная сзади отвесными скалами, в которых ни единой расщелины, а спереди — морем. Слева и справа—«непроходы». Палатку крепить негде и не за что. Мороз усиливался, а ветер при тридцати градусах продувал насквозь..

Свернув палатку вдвое, мы пытались по краям закрепить ее камнями, но крупные камни, глубоко сидевшие в замерзшей гальке, вывернуть было невозможно. Отбив с трудом обухом топора несколько Некрупных каменных осколков, мы прижали ими края палатки, а изнутри подперли ее лыжами. Палки, которые мы использовали при ходьбе, раскололи для костра.

Набив котелки снегом, развели огонь. Но чай оказался отвратительным. Хотя снег мы набрали на скалах, он все же пропитался соленой влагой. Сахар никак не улучшал вкусовых качеств чая, который получился сладко-горько-соленым. Но мы все же заставляли себя пить его небольшими глотками, чтобы хоть немного согреться. Потом забрались под палатку и, съежившись, как сурки в норе, постепенно забылись в полудремотном сне.

Вдруг резкий порыв обдал нас леденящим холодом — палатку сорвало и отбросило куда-то в сторону. Но нам было уже не до нее. Вокруг стоял невообразимый грохот и скрежет, заглушавший свист и вой ветра. Казалось, во мгле крутящегося, снежного вихря сражаются тысячи чудовищ в звенящей броне. Грохот, приближаясь, нарастал. Подумалось, что на нас вот-вот рухнут скалы. Это. внизу, под нами, разыгрался зимний шторм.

Если зимний шторм страшен, и в море, то на побережье он еще; ужаснее. В море лед вздымается и опускается равномерно. Здесь же ветер с сатанинским, свистом ударялся о скалы, а льды всей массой напирали на берег, со скрежетом громоздясь друг на друга.

Я посмотрел на часы — близилась полночь, время наивысшей точки прилива. Угораздило же нас угодить в ловушку! Самое досадное, что в нашем положении мы были обречены на бездействие. Погибнуть без борьбы!.Что может быть глупее? Но никуда не денешься: сзади отвесные скалы, впереди невидимые в снежном вихре наползающие на скалы массы льда. Сейчас прилив, достигнув своей высшей точки, поднимет льды еще выше. И они вдавят нас в скалы, как песчинки. После шторма от нас и следов не останется, а весной, отступая, льды уволокут за собой в морскую бездну наши останки.

Мы замерли, прижавшись к скале, в полном молчании. Говорить было не о чем — все и так ясно. К тому же бесполезно было не только говорить, но даже кричать друг другу в самое ухо. Свист ветра и грохот льда заглушали все звуки. Казалось, вокруг нас работают реактивные двигатели.

Все это продолжалось бесконечно долго. Но вот, хотя ветер свистел и выл с прежней силой,. грохот постепенно стал стихать.

И мы поняли, что прилив прекратился — море поднялось до высшей точки. Льды продолжали напирать друг на друга, по теперь уже только движимые силой шторма.

И только тогда пришло сознание того, что, раз море не добралось до нас в момент прилива, мы еще увидим рассвет.

Перед рассветом скрежет льдов усилился. Но теперь море уходило назад и нагромоздившиеся ледяные барьеры, обрушиваясь от начавшегося отлива, сталкивались со льдами, которые шторм продолжал гнать к берегу.

Когда рассеялась тьма, ветер поутих. Снежные вихри постепенно улеглись и сквозь крутящуюся пелену снега, всего, в нескольких шагах перед собой, мы увидели громадные, стоящие торчком льдины, подпираемые другими. Что произошло бы с нами, поднимись прилив еще на полметра? Льды не накрыли нас потому, что морское дно здесь полого поднималось к скалам, образуя перед ними галечную отмель. А луна находилась в такой фазе, когда приливы не особенно большие. По следам на скалах было видно, что в другое время они поднимались и выше. И только счастливое стечение обстоятельств спасло нас от неминуемой гибели.

Когда рассвело, ветер заметно ослаб и небо над морем стало светлеть, постепенно розовея. Снег уже не крутился, хотя ветер продолжал завывать в расщелинах.

Но вот далеко на горизонте появилось оранжевое пятно, и как бы сразу откуда-то снизу вынырнул красный диск солнца, медленно поднимаясь и желтея.

Внезапно смолкли завывания ветра, солнце золотыми блестками рассыпалось по бесконечному ледяному полю. Впереди до самого горизонта громоздились горы льда, а вблизи, просвечиваемые солнечными лучами, они искрились и переливались изумительными тонами. Льды как будто горели синим огнем, разбрасывая вокруг серебряные стрелы.

Теперь, смотря на эти льдины, сверкающие как гигантские алмазы, трудно было поверить, что несколько часов назад они с чудовищным грохотом надвигались на нас. Все ужасы ночи как-то стушевались и казались уже кошмарным сном.

— Ну, Тимофей, теперь мы видели, каков морской бог, когда он шибко злой,— сказал я.

— Та, я такой злой Тэм ранее не видел.

— А что такое Тэм?

— Хозяин моря.

— Ну, раз он показал нам всю свою ярость и не унес в свое логово, то мы еще походим и по морю и по тайге. А сейчас давай-ка сахару погрызем да побыстрей выберемся из этой западни. А то неровен час морской бог нас здесь снова прихватит — вряд ли во второй раз отпустит.

К полудню преодолев уже знакомые нам «непроходы», мы приблизились к мысу Иванова. Там, за поворотом, находилась упоминавшаяся выше избушка. Представив тепло ее чугунной печки, а на ней источающий аромат котелок с чаем, мы, несмотря на то, что двое суток не ели, преодолели ледяные ропаки подобно горным козлам.

Наконец сбросили у порога избушки осточертевшие рюкзаки. А полчаса спустя, раздевшись и разувшись, сидели на нарах возле жарко пышущей печки и тянули второй котелок чая. Потом в ожидании ужина растянулись на нарах.

— Ну что, Тимофей, дальше тайгой пойдем?

— Тайга далеко ходи не ната. Бутем ходи недалек от берек моря до друкой мыс. Там река бутет. Туда ходи ната.

— До Серебрянки? А там куда?

— Там смотри бутем.

Поужинав, я занес в дневник маршрут, сделал нужные записи. После всех передряг мы спали спокойно и крепко.

Проснулись поздно, и я решил осмотреть оставленные мной здесь настороженные капканы. В два из них попались соболи, которые уже замерзли. В третьем была кукша. Оранжево-сизое оперение этой птицы хорошо заметно даже в темноте, и я положил ее на приманку в одном из вновь настороженных капканов. Во второй капкан за неимением другой приманки положил кусок соленой кеты.

Я показал Тимофею пойманных соболей.

— А ты говорил, зачем они пойдут в мои «дворики», когда тайга большая! Вот видишь, я не бегал за ними, а они сами пришли в мои капканы.

Ороя, ничего не сказав, стал молча собираться.

— Ты куда это? Вечер на дворе.

— Пойту тайга смотри буту.

Прихватив пару капканов, он надел лыжи и полез на сопку. Через полчаса он вернулся.

— Моя капкан ставил. Чум соболь делай и капкан клади.

— Что-то ты быстро поставил. За полчаса туда и обратно и пару «двориков» сделать разве успеешь?

— А моя сопка ходи. Смотри, где сополь бегай, там снека чум делай. Капкан клади. Бумахай закрывай. Потом на друкой слет чум делай. Друкой капкан клади

— Ну, так у тебя ничего не получится. Сам же говорил, что соболь шибко хитрый, а хочешь, чтобы он тебе, как глупая сойка, попался. Нет. Чтобы поймать соболя на приманку, надо все делать аккуратно. За день можно пять, от силы семь капканов поставить. А если ты за полчаса пробежал по тайге два-три километра и успел поставить пару капканов, то не жди ничего.

Мы решили на следующий день идти тайгой до мыса Медного. Параллельно побережью, тридцатью километрами западнее, тянется с севера на юг водораздельный хребет. Все реки, сбегающие оттуда к океану, имеют общее долготное направление. В бухту перед мысом Медным впадает текущая с водораздела на восток река Серебрянка. Поэтому пройти Медный, не заметив его, мы не могли: река служит надежным ориентиром, указывающим на траверз мыса.

Мы внимательно осмотрели снаряжение, поправили крепления на лыжах и, пораньше поужинав, легли спать. Путь предстоял нелегкий.

Серебрянка имеет перед устьем несколько рукавов, соединяющихся при впадении в бухту в одно русло. Уклон ложа реки незначителен, и во время приливов морская вода, подпирая сток Серебрянки, поднимает ее, уровень на расстояние полутора километров от устья. Во время отливов на реке подо льдом образовываются пустоледи. Ближе к устью они достигают двухметровой глубины.

Я пошел руслом реки по льду, а Тимофей правее, вдоль сопок. На реке почти не было перекатов, полыньи встречались редко. Гам, где Серебрянка разделялась на несколько рукавов, в рыхлом снегу виднелись глубокие борозды — это выдры проложили здесь постоянные тропы. «Надо поставить капканы»,— отметил я про себя. Выше по реке, куда не достигали приливные морские воды, появились незамерзающие перекаты. Берега обильно поросли ивами и черной ольхой, здесь кормились на ночь рябчики. Птицы были осторожны: летом , во время хода лососевых, бухту посещали рыбаки. К вечеру мне удалось добыть десяток рябчиков. Поднявшись выше по реке, я обнаружил следы трех сохатых: быка, самки и годовалого теленка. Вероятно, недалеко водораздел, где крутые склоны поросли ягельником, с которых, лоси иногда спускаются в речную долину. Надвигались сумерки, и я по своей лыжне вернулся к берегу бухты.

Тимофей ничего не добыл. Выгнал кабаргу, но она оказалась недосягаемой для ружья. На рябчиков он вообще не охотился, не желая обременять себя лишним грузом боеприпасов: ведь каждый ружейный патрон весит около пятидесяти граммов, а сотня патронов — это пять килограммов. Достойным выстрела он считал, только крупного зверя, в крайнем случае белку, которая кроме шкурки давала ему вкусное мясо.

На вооружении у Тимофея состояла старая «фроловка» — берданка, вероятно доставшаяся но наследству. Самым подобающим местом для нее была музейная витрина. Ложе этого, «чудо-ружья» было связано проволокой. Выбрасыватель в затворе отсутствовал. И если патрон еще можно было дослать в ствол, то стреляную гильзу приходилось выбивать шомполом, вместо которого хозяин ружья применял ивовый прут. Где уж с таким оружием охотиться на рябчиков!

Ружье он носил, вероятно, потому, что безоружный охотник представлялся ему такой же несообразностью, как соболь без хвоста или безрогий лось в брачный период. Однако свою «фроловку» Тимофей чаще всего оставлял на бивуаке. Могла она понадобиться разве только тогда, когда нужно было добыть сохатого. На тигра никто не охотится, медведи зимой спят, а пушнину он добывал капканом.

Но на следующее утро ему пришлось взять ружье: мы пошли охотиться на сохатого. Направились вверх по реке, где я накануне обнаружил следы лесных великанов. Когда по своей лыжне я пошел впереди, Тимофей предупредил меня:

— Река ходи тихо. Смотри ната хоросо. Эта река плохой. «обмани-река».

— Как это «обмани»? — не понял я.

— Низ лёда пусто. Провалиса — вода. Глубохо — под лёда тяни бутет. Плохой река. Хитрай река.— И еще раз констатировал: — Обмани-река.

— Но я вчера все время шел по ней. Пустоледей не было.

— Всяк рас всяхо бывает. Один рас ходи хоросо. Друкой рас — провалиса.

Пройдя по реке с полкилометра, он сказал:

— Твоя ходи тихо. Моя догоняй потом.

— А ты куда?

— Тута немноха ходи,— махнул он рукой вправо. Оказывается, он тоже увидел тропы выдр на переходах и насторожил там самострелы. Этот вид охотничьего оружия народности Дальнего Востока и сейчас применяют часто. В котомке местных жителей всегда несколько наконечников для стрел, которые легче капканов. Обнаружив тропу, которой зверь пользуется постоянно, охотник тут же насаживает наконечник на метровую палку, а из сучка кедрового стланика или другого подходящего дерева изготовляет лук, закрепляя его с помощью бечевки, переброшенной через тропу, и настораживает самострел. Лук делается из толстого сука, и натянуть его можно только при помощи рычага — палки. Поэтому в тайге, при выходе на звериную тропу, где видны следы человека, надо идти осторожно, внимательно поглядывая под ноги: можно пострадать от самострела.

Поднимаясь вверх по .реке, я в нескольких местах сворачивал в сторону за рябчиками. Потом, выйдя снова на лед, присел на согнувшуюся над рекой ольху и закурил, поджидая Тимофея.

Вдруг мне послышался какой-то приглушенный крик. Может в звенящей тишине тайги мне это просто почудилось или прокричал какой-нибудь зверь? Но вот крик повторился. Он явно принадлежал человеку, но звучал как-то глухо. А в горной тайге звук разносится далеко, с раскатами громкого эха. Крик опять повторился. Кроме нас двоих, здесь никого не было, да и доносился он со стороны моря. Значит, кричал Тимофей.

Что могло случиться со старым орочем, всю жизнь прожившим в тайге? Может, на него напал титр? Но следов зверя на побережье мы не встречали. А может, появился медведь-шатун и уже подмял охотника под себя? Все эти мысли пронеслись у меня в голове на бегу: при нервом же крике я устремился назад по своей лыжне, загоняя в стволы патроны с пулями.

«Успею ли?!» — мелькнуло в мозгу, и, сбросив на ходу полушубок, я, не замечая хлеставших по лицу веток, помчался по льду реки, перескакивая с ходу через валежины, которые в обычное время благоразумно обходил. Крик снова раздался уже где-то неподалеку, но, казалось, шел из-под земли. Выскочив из-за очередного поворота реки, я, не сбавляя хода, стал огибать упавшую ольху и чуть не соскользнул в провал во льду. Сразу за ольхой, лежавшей поперек реки, зияла большая дыра, крик доносился оттуда. Осторожно приблизившись к провалу, я увидел Тимофея по пояс в воде, уцепившегося за обрывистую кромку берега. Глубина здесь была около метра, но у горных рек сильное течение, и даже при такой глубине устоять против него трудно. К тому же на ногах у Тимофея были лыжи, и их тащило течением. От дна реки до кромки льда было метра три, и Тимофей, конечно, без посторонней помощи выбраться никак не мог.

Я бросил ему конец шнура. Он одной рукой ухватился за него, и в этот момент вторая его рука соскользнула с берегового уступа, за который он держался. Тимофея понесло под лед, в черную зияющую пустоту. Шнур натянулся, свободные петли его, свисавшие у меня с пояса, заскользили вниз. Я не препятствовал скольжению шнура и боялся, что, когда он натянется, его может вырвать из руки Тимофея, если тот не успел ухватиться за него второй рукой. Вскоре скольжение прекратилось. Осторожно выбрав слабину, я легонько потянул шнур на себя и тут же почувствовал, как он несколько раз дернулся. Наклонившись над краем провала и боясь не услышать ответа, я крикнул в пустоту:

— Тимофе-е-ей!

Радость моя была беспредельна, когда из черной пустоты глухо донеслось:

— Моя стеся стой! Себя веревка мотай!

— Стой там! Сейчас я возле тебя лед рубить буду! — закричал я в подледную пустоту.— Если можешь, постучи лыжей в лед!

Закрепив шнур за ближайшую ольху, я прошел немного вниз по реке и услышал под собой глухие удары. Определив по ним место, я быстро прорубил во льду отверстие. Тимофей стоял по колено в воде и, обвязавшись шнуром, прижимался к берегу. К счастью, здесь был перекат. Окажись здесь поглубже — трагедия была бы неизбежной. Ведь оказавшемуся подо льдом охотнику я ничем уже помочь не мог...

— Как же это тебя угораздило провалиться? — спросил я Тимофея, когда наконец он оказался наверху.— Ведь сам же предупреждал меня, что это «обмани-река».

— Сам не снай. Все время твоим слетам ходи,— и он показал на лыжню.

И верно, мои следы были видны и с той и с другой стороны промоины. Как же это? Я тяжелее ороча и не провалился? Но, присмотревшись внимательнее, я понял, в чем дело.

— Так ведь это мои вчерашние следы! Сегодня я здесь не проходил, прошел стороной за рябчиками. Любопытно! Значит, если бы я сегодня шел по своему следу, тоже провалился бы. Но как же мне удалось пройти здесь вчера?

— Моя говори: худой река, «обмани-река»,— и, показав на свою мокрую одежду и обувь, добавил: — Ната чум ходи. Суши ната.

— Да, да, пошли быстрей! Только осторожней и подальше друг от друга, чтобы не провалиться сразу обоим,— и я быстро двинулся вперед.

Возвращаясь, я продолжал размышлять над тем, почему вчера лед выдержал, а сегодня обрушился? Вдруг простая и ясная догадка осенила меня, и я невольно остановился.

— Постой! Постой! — закричал я,— Знаешь, в чем дело?Я здесь вчера когда ходил? В полдень. А в это время был прилив и вода подпирала лед снизу. А теперь утро — уровень воды ниже. Лед всей массой висит, не имея опоры. Небольшая нагрузка и он не выдержал.

— Моя не понимай так. Моя знай — провалиса мозна и в обет. Я задумался.

— Да, верно. Можно провалиться и во время прилива. Ведь лед на реке держится между берегами на том уровне, которого достигла река в момент наивысшего подъема воды. В последующие дни уровень прилива снижается. Значит, надо узнать, когда был максимальный прилив, и определить, в какой фазе находилась луна в это время. А тогда уже по нынешней фазе луны можно судить об уровне прилива. Но безопаснее всего, Тимофей, как можно меньше ходить по льду этой «обмани-реки». Особенно надо избегать одиночных прогулок.

— Я знай. Эта река всекта обмани. Сдесь люди ранее тони.

Когда мы пришли в наше жилище, ороч достал из котомки запасные олочи и пучок травы. Через несколько минут он уже был в сухой обуви. Раздевшись, залез на полати над печкой, которую я раскочегарил докрасна, и укрылся моим полушубком. Выпив котелок крепкого горячего чая, он скоро уснул.

Я пошел побродить по окрестностям, так как охота на лосей сорвалась. За нашим сараем, у самого подножия сопки, стоял шалаш из веток. Здесь осенью рыбаки коптили рыбу. К шалашу и шли крупные следы. Опять росомаха! След тянулся от побережья. Вчера, когда я проходил здесь, его не было. Значит, росомаха сопровождает нас с самого начала пути. Преследование — ее излюбленный, если не единственный способ охоты. Для нас она, конечно, не опасна. Росомаха может напасть только на ослабевшего, беззащитного человека. А ходит она по следам человека так же, как по следам медведя или тигра, подбирая после них остатки пищи. Но если что плохо лежит, она непременно стащит, чуть ли не из-под носа. Поэтому, если близ лагеря появилась росомаха, прячь все понадежнее. Лучше всего съестное подвесить таким образом, чтобы нельзя было достать и с дерева, ведь по деревьям этот хищник хорошо лазает. Но то, что попало ей в зубы, даже несъедобное, она разорвет и растащит. Пожалуй, это самый осторожный и хитрый зверь в тайге. Увидеть ее удается редко, и то лишь издалека. Так произошло и на этот раз. Поднявшись на увал, я услышал впереди в распадке тявканье. Оно не походило на лисье. «Любопытно, что за зверь подает голос?» — подумал я и пошел на звук к вершине сопки. Противоположный ее склон был крут, и сверху хорошо просматривалась широкая падь, поросшая нечастыми ивами и ольхой, а по отрогам — кустарниковой березой и бересклетом. Среди кустов мелькал силуэт крупного зверя. Он кружил в кустах, иногда останавливался, вытягивал голову, принюхиваясь к ветру. Изредка взлаивал и снова кружил. Когда зверь вышел на открытое место, я сразу узнал росомаху. Она охотилась на зайца. Способ ее охоты на этого зверька довольно оригинален и прост. Догнать зайца нелегко, и лисице это не часто удается, а крупной и тяжелой росомахе — и подавно. Поэтому по следам, оставленным зайцем ночью на «жировке», она находит его и начинает упорно преследовать. Взявши след, она будет идти только по нему, не соблазняясь даже выскочившими,из-под носа другими зайцами: она не способна соперничать с ними в беге. Идя же по следу, одного зайца, изредка,тявкая, она не дает ему отдыха и временя на кормежку и будет гнать его сутки и двое, до... тех пор, пока он, вконец обессиленный, не ляжет. У зайца наступает как бы шок, и, тут росомаха его берет. Такой способ, охоты требует терпения и выносливости.

На следующее утро мы вышли в том же направлении, что и вчера, но были предельно осторожны. Следы сохатых вели нас в глубь материка. Километров через десять над тайгой засверкали вдали снежные вершины гор. Стало ясно, что лосей нам не догнать. Они .уходили к водоразделу на ягельники, а следы были двухдневной давности. Пришлось вернуться, оставив надежду на пополнение .наших продовольственных запасов лосиным мясом.

Уже месяц продолжается наше путешествие. Нами пройдено больше половины намеченного пути, две трети работы по учету фауны выполнено. До конечного пункта осталось, полсотни километров, не считая поворотов на учетные маршруты и контрольные площадки.

— Как считаешь, Тимофей, сколько дней нужно нам чистого хода, не считая задержек, до, первой встречи с людьми?

— День шесь.

— Ну, а если пойти налегке, имея только запас необходимых продуктов?

— Пять дни ходи мозна.

— Тогда палатку и печку, я оставлю, они мне за месяц изрядно натерли плечи. А пять-шесть суток будем ночевать у костра.

— Костер спи плохо. Палатка, печка — спи хоросо,— не глядя на меня, сказал Тимофей.

— Конечно, с палаткой и печкой лучше. Но ты же видишь, целый месяц я тащу на себе больше двух, пудов груза. А у костра, без палатки и печки, мне труднее, чем тебе: ведь ты с детства привык к ночевкам в тайге. Так тебе ли горевать? Давай-ка продолжим наш путь с более легкой поклажей.

Мы взяли с собой запас продуктов на пять суток да необходимую мелочь, что могла понадобиться для починки одежды, обуви, ремонта лыж, а также оружие. Кроме того, я взял фотоаппарат,бинокль и полевую сумку. Все остальное мы оставили на Серебрянке.

Пройдя между скальным берегом и отдельно, стоявшим утесом, как через гигантские фантастические ворота, мы, обогнув мыс,сразу же встретились с «непроходом», и снова началось балансирование на краю бездны.

Когда мы прошли километров шесть вдоль сплошной каменной стены по ледяному карнизу над морем, слева в скалах появилась небольшая расщелина. Полдень давно минул, но до вечера было еще далеко. Поэтому меня удивило, что ороч сказал:

— Стеся ночуй бутем .

— Это зачем же? До вечера мы еще километра три пройдем.

— Сёння дольше ходи, нелься. Тальше долга путет скалы. Ночуй некте. Чичаза стеся ната ночуй.

— Так сколько же километров сплошные скалы?

— Мноха. Ната проходи стена один день. Не проходи сразу— худо бутет. Ночуй совсем нет кте.

— А если мы не пройдем вдоль сплошной скалы за день, то где же ночевать? Задал ты задачу! Хоть назад поворачивай и верхом иди.

— Саче насат? Савтра начинай ходи бутем рана-рана, токта вечером скала проходи .

Здесь, в расщелине, росло несколько чахлых деревцев, среди которых нам удалось собрать немного сушняка для небольшого костра на ночь.

В походах, особенно длительных, люди не страдают отсутствием аппетита. Не страдали и мы. А после изнурительного перехода и хорошего ужина, да еще у костра, в сон не погружаешься, а проваливаешься. Но часа через полтора, когда чрезмерная усталость проходит, а костер начинает прогорать, тридцатиградусный- мороз на открытом для морского ветра месте пробуждает от крепкого сна. И хотя мы в эту ночь по-настоящему не спали, но хорошо отдохнули. На тридцать — сорок минут погружались в полудремоту, затем кто-нибудь из нас вставал, поправлял костер, отогревался чаем и снова впадал в полузабытье.

Наконец над морем звезды стали меркнуть: близился рассвет. Приготовив завтрак и подкрепившись, мы собрали рюкзаки.

Горизонт порозовел, прозрачные тени исчезли, и мы тронулись в путь. «Непроходы», чередуясь с торосами, сменялись узкими галечными косами. И за весь день мы не встали на лыжи, а волочили их за собой на бечевках. Шли не останавливаясь. Лишь в полдень поели холодного вареного мяса и сухарей, а на ходу сосали сахар. Сплошные скалы тянулись без конца, и за очередным изгибом береговой линии мы не встречали долгожданной расщелины.

Тени от сопок уже ползли за горизонт, когда наконец мы заметили углубление. Это был грот. Входное отверстие наподобие арки имело несколько метров в высоту и ширину. Пещера оказалась довольно обширной и высокой. «Пол» ее состоял из мелкого битого льда, нагроможденного валами. В противоположном от входа направлении виднелось второе отверстие, поменьше, выходящее по другую сторону скалы. Грот образовался в толще утеса, выдающегося далеко в море.

— Сення ключ ходи не успевай. Стеся ночуй ната. Шибко худой, место, та телай ништо не мозна.

— Да, эта мышеловка мне тоже не но нутру. Но ничего, будем устраиваться.

Тщетно искали- мы на берегу топливо, кроме нескольких мелких щепок и сучков так ничего и не нашли. Но и слава богу, было хоть на чем чай вскипятить. Ведь мы обедали всухомятку, а одолели около шестнадцати километров, почти сплошь по торосам и через «непроходы».

Костерчик разложили внутри грота, экономя драгоценные щепки. Поужинав, постарались немного вздремнуть, используя остатки тепла догоравшего костра.

Разбудили нас скрежет и треск, доносившиеся со стороны северного входа. К ним примешивался какой-то крадущийся шорох. Мы вскочили, не понимая, что все это значит. Вдруг явственно послышался шум и плеск, воды.

Луч электрического фонаря разрезал непроглядный мрак, и в его свете перед нами, подобно фантастической картине, предстала реальная и страшная, действительность: черные в трещинах базальтовые стены грота глянцевито блестели, серая арка входа выделялась на белом фоне морского льда, а через нее в пещеру с ревом врывалась вода. Луч фонаря быстро скользнул по стенам пещеры, и мы стали карабкаться по нагроможденному льду на выступы скал и валунов, образовавших в дальнем углу небольшую площадку, где можно было сидеть, прислонясь к стене. Площадка возвышалась над «полом» метра на два, а чуть выше скала переходила в темный базальтовый свод.

Вода, заполняя пещеру, устремилась к узкому противоположному выходу, а через арку в грот со скрежетом продолжали ползти обломки льдин, словно какое-то морское чудовище пыталось втиснуться в тесное убежище. Льды напирали снаружи всей массой, и у самого входа их нагромоздилась целая гора. Казалось, море хотело замуровать нас живьем в базальтовой норе.

Но вот шум и плеск воды стали затихать, только льды еще, устремляясь вверх, скрежетали о скалы. Приливная волна уровняла в пещере уровень воды, и свободная циркуляция ее прекратилась. Но прилив продолжался.

Снаружи льды забили уже весь вход в пещеру. Вода медленно и спокойно вливалась в грот, с тихими всплесками все ближе подступая к нам. Уровень ее достиг самого края площадки, на которой мы примостились. Если прилив продолжится, нам податься некуда. Даже если волна не захлестнет нас, простоять в ледяной воде несколько часов в ожидании отлива мы все равно не сможем.

Наступила полная тишина. В природе полного затишья почти не бывает. Даже если безмолвствуют птицы и звери, не журчит вода, не шумит ветер, воздух всегда наполнен дыханием земли. Сюда же, в недра базальтовых скал, при полной неподвижности моря, замершего в верхней точке прилива, не доходило ни звука. Тишина была такая, что в ушах звенело. И в этой могильной тьме и безмолвии только ритмичные толчки собственной крови напоминали о том, что ты жив.

. Ко всей этой гнетущей обстановке добавился еще ужасный холод, охвативший наши неподвижные тела, ибо крохотная каменная площадка, на которой мы примостились, не позволяла не только двигаться, но и делать резких движений. Я включил фонарь. Прямо у наших ног, в призрачном свете фонаря, стояла черная, таинственная в своей неподвижности вода. Мы были заживо погребены.

— Ну, Тимофей, в третий раз пришел за нами Нептун, или,по-твоему, Тэм. Если и на этот раз он нас не одолеет, видно, несуждено нам стать утопленниками. Может, замерзнем, умрем с голоду, сгорим, но только не утонем,— попытался я шуткой отвлечь его от мрачных мыслей.

Ороч молчал. Видимо, он считал, что, когда духи моря так близко подходят к нему, такие разговоры неуместны.

Я выключил фонарь, и все снова погрузилось в непроницаемый мрак: оба входа в пещеру были сплошь забиты льдом. Пытаться что-либо разглядеть в таком мраке было бесполезно, и я закрыл глаза. И тут мне вспомнилось изречение одного из больших писателей: «Нет хуже состояния, когда чувствуешь себя беспомощным, во власти слепых случайностей».

Да, мы были как раз во власти слепых случайностей. Бейся головой о скалы —не прошибешь! Сокрушить эти скалы можно только динамитом. А у нас одни топоры.

Чтобы не думать об этом, я попытался воскресить в памяти какие-нибудь приятные эпизоды. Постепенно они захватили меня...

Я очнулся: Тимофей тряс меня за плечи. Мысли медленно возвращались к действительности.

— Спи не ната! — чувствуя, что я зашевелился, кричал он.— Самерсай бутешь! Шевелис ната! Бекай некте — шевелис! Ковори сказка!

— К-ка-ку-у-ю ска-а-з-з-ку? — лязгая от холода зубами и окончательно приходя в себя, спросил я.

— Какой снай. Все ковори. Молчи не ната!

— Ну я уже давно забыл все сказки, а вот стихи — могу прочесть. .

— Тавай. Все отно, отнахо. Ковори ната.

— Я прочту тебе стихи Байрона «Сон».

— Все отно, тавай «Сона». Только сам не спи, не ната.

— «Я видел сон. Не все в нем было сном...»,— начал я, но тут же замолк.

— Э, ну их..! Не к чему панихиду служить! Если даже мы замерзнем, то ведь люди и без нас будут жить. А в этом стихотворении Байрон служит панихиду по всему человечеству, погибающему от холода потому, что Солнце погасло. Лучше я расскажу что-нибудь веселое.

«Выпьем, добрая подружка...» Тимофей!! У нас же спирт есть! В нем сейчас наше спасение. Давай-ка согреемся!

Неразведенный спирт как огнем обжег внутренности, и через несколько минут благословенное тепло разлилось до кончиков пальцев на ногах, а с ним и жизнь возвращалась в тело.

Я посмотрел на ..часы:... шестой час утра.. Там, за базальтовой стеной нашей каменной гробницы уже начинался рассвет, а здесь непроглядная тьма. Неужели мы больше никогда не увидим солнца?

«Ведь льды не базальт, будем рубить топорами». Эта мысль придала бодрости. Я тут же поделился ею с Тимофеем.

Однако приступить к делу мы не могли: грот был заполнен водой, уже покрывшейся тонким льдом. Надо было ждать отлива. ?

Вдруг под ногами. у нас послышался шорох, который вскоре перешел в легкий треск. Я зажег фонарь — лед медленно, едва заметно оседал.

— Тимофей, отлив! Начался отлив!!!

Вскоре и снаружи послышался треск, потом скрежет. Наконец все слилось в сплошной грохот. Легкая вибрация ощущалась даже в несокрушимых базальтовых скалах. Льды, закрывавшие оба входных отверстия, дрогнули, зашевелились, медленно соскальзывая вниз. Оттуда донеслось адское громыхание. Непроницаемая тьма поредела, посерели льды, закрывавшие арку входа. Зажурчала вода, хлынувшая из грота. Лед в нашем убежище с треском оседал, и вскоре обломки его оказались на «полу»пещеры.

Снаружи еще раз прогрохотало, и льды у выхода сделались светлыми. В гроте сразу проступили очертания каменных выступов и нагроможденных повсюду льдин. Скрежет за стеной затихал. Там последний раз тяжело ухнуло, и ледяной заслон, закрывавший вход, с треском провалился куда-то.

В пещере мгновенно стало светло. Не верилось, что минуту назад, здесь царили могильная тьма и чудовищный холод.

Мы вышли из грота.

Море клубилось испарениями, как поле битвы дымом пожарищ.

Из-за линии горизонта выглянуло ярко-красное солнце и медленно поползло вверх. Постепенно бледнея, оно вскоре стало оранжевым. На темных скалах заиграли коричневые блики.

Наступило утро

На следующий день к вечеру мы уже без особых приключений достигли мыса Мурашко. С южной стороны мыса есть удобная для небольших судов бухта. Берега ее представляют собой заболоченную, вдающуюся глубоко в материк долину. Пологие склоны окрестных сопок покрыты высоким строевым лесом. Во время войны, при остром дефиците леса, заготовки его велись в этих дебрях. Потом из-за отдаленности бухты транспортировка древесины стала нерентабельной.

Но заброшенное жилье лесорубов должно было уцелеть. В густом, ельнике мы заметили несколько длинных бараков.. Стены, .крыши, потолки и полы хорошо. сохранились, но внутри помещений не осталось ни одной исправной печи, а окна и двери зияли пустыми проемами. В комнате, где почему-то не было пола, мы закрыли оконный и дверной проемы досками и развели на земле костер. И это было нашей непростительной ошибкой. Соблазнившись крышей над головой, мы, искушенные в ночевках у костра, оказались теперь в самом плачевном, положении. Как только дрова разгорелись, сухие стены начали дымиться, ежесекундно готовые вспыхнуть. Конечно, мы могли выскочить из загоревшегося барака в любое время. Но укоренившаяся привычка ценить все созданное человеком в тайге не позволяла нам допустить пожар.

Так всю ночь мы и не сомкнули глаз. Растаскивали костер, как только стены начинали дымиться. И снова поправляли его, когда он затухал, жались к нему и, лежа с открытыми глазами, с нетерпением ожидали конца бесконечно длинной морозной ночи. Было особенно обидно, что, поддавшись искушению обрести на ночь кров, мы отказались от ночевки у костра под открытым небом. А выходить среди ночи наружу и в темноте искать сухостои в тайге — напрасная трата времени: даже с фонарем его найти трудно. Дров же, запасенных нами для ночевки под крышей, под открытым небом хватило бы не больше чем на два часа.

Когда настало время подумать о завтраке, мы обнаружили, что у нас остался только один двухсотграммовый брикет рисового концетрата.

Вот пример, как жестоко можно поплатиться за свое легкомыслие! Мы знали, что нам предстоит идти минимум пять суток, но пренебрегли правилами тайги: «Уходя от лагеря на день — бери запасов на три». Мы взяли продуктов на пять дней. А сегодня наступил уже восьмой.

— Ну, Тимофей, сегодня будем только кишки полоскать. Сварим полбрикета. Конечно, на двоих сто граммов концентрата маловато, но половину на всякий случай надо оставить...

— Сення поселок ходи. Кушай миоха бутет. Сачем каша оставляй?

— Нет, Тимофей, хоть ты и старый таежник, но в этом я с тобой не согласен и половину брикета оставлю. Если завтра мы не выйдем к людям, то сварим половину оставшейся половины.

— Сачем оставляй? — ворчал ороч.

— Ничего, ничего. Похлебаем рисового отвару, чайку попьем налегке и пойдем быстрее.

— Чай корошо, кокта брюха мяса мноха. Кокта отин чай — брюха скоро урчи.

— Поурчит и перестанет. Жир у нас внутри есть — без мяса не сидели. Да и вообще, что ты ворчишь? Небось, когда раньше один ходил в тайге, случалось, и по неделе не ел?!

— То ранее, а то чичаза,— буркнул он.

— Ага, раньше не на кого было ворчать, а теперь я у тебя козел отпущения!

— Та моя нисево. Моя это себя ругай, — уже миролюбиво сказал Тимофей и, допив чай, добавил: — Чай хватит пей. Ходи ната. Сення поселок приходи. Там чай допивай бутем.

— Вряд ли. И все же с хорошей мыслью идти веселей.

— Сення поселок бутем,— уверенно заявил ороч.— Са той большой сопка проходи — поселок попадай, — указал он на северо-восток, где в лучах восходящего солнца сверкала снежная вершина высокой горы с крутыми склонами. Господствуя над окружающими сопками, она служила прекрасным ориентиром, и я взял ее за отправную точку общей ориентации.

Закинув пустые рюкзаки на плечи, мы двинулись вверх по реке на северо-запад. И хотя это несколько не совпадало с нашим северо-северо-западным направлением, двигаться вдоль долины было легче, чем карабкаться по крутым сопкам, сплошь заваленным буреломом. Через несколько километров речная долина повернула на юг — в сторону, противоположную нашему маршруту. Мы остановились.

— Стесь дороха бутет. Бухта ходи.

Я присмотрелся. Среди старого перестойного леса выделялась узкая полоса молодых деревьев. Было заметно, что когда-то здесь проходила просека или дорога, теперь заросшая лесом.

— Ты когда здесь ходил? Когда тут дорога была?

— Трисать первом.

— Эка! Сорок лет прошло! Вот она, твоя дорога. Видишь заросла,— указал я на молодую поросль.

Но мой проводник стоял на своем.

— Дороха бутет. Моя искай ходи.

— Слушай, Тимофей, нам сейчас некогда заниматься поисками дороги. Только зря силы потратим. Пойдем напрямую, по азимуту.— Я достал карту и компас.— Вот смотри, на карте поворачивает река на юг. Тут тоже, на том месте, где мы стоим, обозначена дорога. Но ее уже нет. Вот она под нами,— топнул я ногой,— заросла. Так что пойдем прямо через сопки по азимуту в триста пятьдесят градусов. Напрямую до долины реки, впадающей в бухту, куда мы и должны выйти. Нам осталось километров пятнадцать. Видишь, река делает изгиб к югу, так что мы на нее обязательно выйдем. А по реке доберемся до бухты.

Но Тимофей не соглашался с моими доводами. Ссориться с проводником у меня не было никакого желания.

— Ну, хорошо,— сказал я.— Иди, отыскивай свою дорогу. Я же не хочу напрасно тратить силы. Я вижу, что твоя дорога заросла. Когда ты сам убедишься в этом, иди за мной, а я, не торопясь, пойду по азимуту,— и с этими словами я стал карабкаться на сопку.

Ходьба по азимуту в горной тайге — дело довольно сложное. Постоянные завалы и валежины отклоняют от избранного направления, а намечать среди чащобы ориентиры трудно. Приходилось не выпускать компаса из рук, а ориентиры выбирать через каждые пятьдесят — сто метров.

Одолев треть сопки, я присел на колодину и задумался. Хоть возвращайся за Тимофеем. Случись что-нибудь с ним или со мной, кто знает, чем это может кончиться. Идти обратно на юг безрассудно. Упрямство ороча меня удивляло. Вероятно, уверенность в существовании дороги, которую он хорошо запомнил, была тому причиной.

Но, размышлял я, он опытный таежник и, поняв свою ошибку, пойдет за мной следом. Даже если Тимофей меня не догонит, хотя по готовой лыжне это нетрудно, я, придя в поселок, с запасом продуктов смогу выйти ему навстречу и отыскать упрямца по его лыжне.

Итак, я продолжал свой путь. Поднявшись до половины сопки, я услышал позади треск сучьев. Хотя я ожидал, что Тимофей вскоре поймет ошибку и пойдет за мной, но, увидев из-за деревьев, как он напролом спешит вверх по сопке, я подумал, что за ним гонится какой-нибудь зверь. Однако, заметив меня, Тимофей сразу же убавил шаг и не спеша подошел ко мне. Стараясь не ранить самолюбия старого проводника, я, ни о чем не спрашивая, молча закурил. Присев на обомшелую колодину, Тимофей тоже полез за куревом. Потом поднялся и спросил:

— Куда ходи ната?

— Туда,— показал я на самую вершину.

И мы полезли вверх. Но теперь, прокладывая лыжню, он шел впереди,а я за ним.

Ближе к вершине сопку опоясывала полоса кедрового стланика. Пробравшись через него, мы на самом гребне увидели триангуляционную вышку. Я попытался подняться на нее, но верхние ступени сгнили, и я, не рискуя свернуть себе шею, спустился. Но все же мне удалось разглядеть на севере среди сопок широкую долину. Далеко на западе и северо-западе возвышались две господствующие в этом-районе горные вершины. С помощью компаса я взял пеленги и, проложив их на карте, определил свое местонахождение. Сомнений больше не было: перед нами с запада на восток пролегала долина реки, в устье которой находился небольшой поселок. Я сообщил об этом Тимофею, и мы пошли по гребню сопки, смыкавшейся с другой, а та в свою очередь соединялась со следующей. Этот путь вывел нас к скальному обрыву. Далеко внизу простиралось море. Слева виднелась обширная бухта, внутренняя часть которой из-за отвесной каменной стены, загибающейся в глубь материка, не просматривалась. Полагая, что эти скалы не позволят нам спуститься прямо к бухте, мы свернули влево, к северо-западу, чтобы через долину реки выбраться на берег моря.

Мы приближались к долине, но ничто не указывало на близкое присутствие людей. Может, это горное плато недоступно со стороны бухты и нам не спуститься здесь? Тогда придется идти в глубь материка в поисках спуска в долину. Следуя в прежнем направлении, мы разошлись на двести — триста метров.

— Слет! Человек ходи! — закричал ороч так, будто нашел золотые россыпи.

Сороковой день мы не встречали признаков человека, и следы его сейчас были для нас желанней всего. Следы вели под уклон в сторону бухты! Вскоре они стали петлять, и мы увидели места. установки капканов на соболей и петли на кабаргу и зайца. Здесь проходил охотник, но было странно, что в горную тайгу он отправился без лыж. Приблизившись к склону долины, мы увидели, что подниматься и спускаться здесь на лыжах довольно трудно. Вниз уходило русло ручья, свободное от деревьев. След человека шел по нему.

Тимофей, не снимая лыж, сел верхом на палку и начал спуск. Я последовал его примеру. Но сидеть верхом на палке при спуске весьма неприятно, особенно когда она наталкивалась на камни или корни деревьев. Лыжи набрали скорость, и палка запрыгала подо мной, как хребет старой клячи. Я попытался изменить положение и, не удержавшись, упал. Не желая отставать от проводника, я снова начал спуск. И опять упал. Так повторилось несколько раз. Когда, спустившись к подножию сопки, я выехал на ровное место, ороч уже бежал по берегу бухты к поселку, расположенному на другой ее стороне.

На этом берегу виднелись лишь развалины, глинобитных оштукатуренных домиков. Как я потом узнал, раньше здесь был рыбокомбинат, но, когда перешли к интенсивному лову рыбы в океане, комбинаты малой мощности оказались нерентабельными, их закрыли.

Достигнув первых домов, Тимофей присел, ожидая меня. Когда я подъехал, он критически посмотрел, на меня и рассмеялся.

— Что это тебе весело стало? — Измученный спуском в долину, я был не очень расположен к веселью.

— Поселок — хоросо. Кушай путем. Сдыхай путем. Штаны чини путем,— и он с улыбкой указал на мои брюки.

Я осмотрел себя. Брюки были изодраны в клочья. Я представил себе, как я буду выглядеть в этаком виде в поселке, и ужаснулся. Можно подумать, что я побывал в когтях у тигра. Запасных брюк мы, конечно, с собой не захватили.

— Ну и черт с ними! Зашьем. Зато я спустился следом за тобой, не снимая лыж. Это стоит десятка штанов! А теперь пошли в поселок.

Перейдя реку, мы вышли к первому строению на берегу протоки. Это, как я сразу определил, была баня..

— Вот, Тимофей, и попаримся сегодня! Как бы уже чувствуя банный пар, горячую воду и предвкушая это удовольствие, я остановился перед баней.

Дальше виднелась метеостанция с радиомачтой и всеми присущими ей атрибутами — флюгером, дождемером, термометрами и психрометрами на площадке перед зданием. Следующим было жилище лесника, которое я узнал по большой цифре на крыше, обозначающей номер участка и предназначенной для патрульной лесоохранной авиации. Сюда я и направился по рекомендации, полученной мной еще в городе.

Зайдя в избу и поздоровавшись, я назвал себя и предъявил документы: ведь здесь, на краю света, неожиданное появление незнакомого человека может показаться странным. Лесник познакомил нас с женой. Оба они оказались весьма радушными и приветливыми людьми. Жена лесника принялась хлопотать возле печки. Я спросил хозяина, нельзя ли истопить баню, и он ответил, что это первая заповедь таежного гостеприимства.

Какое блаженство после полуторамесячных скитаний и ночевок в одежде раздеться догола и в горячих клубах пара хлестать себя березовым веником!

Облачившись в чистое белье, которым снабдил нас хозяин, мы сидели за столом и пили чай из стаканов, а не из обжигающих губы кружек, чай, заваренный не в котелке, а в фарфоровом чайнике. А посредине стола клокотал старый тульский самовар. Это в глуши, тайги! Ну и отвели мы тогда душу!

Накормив жареной картошкой и свежеиспеченным хлебом, вкус которых мы уже забыли, хозяйка уложила нас на кровати с чистыми крахмальными простынями., Кто-кто, а мы по достоинству оценили эти блага цивилизации. В доме тепло, и не надо вставать каждый час, чтобы поправить костер. Следует ли удивляться, что, улегшись рано вечером, мы проснулись только к обеду следующего дня?

Три последующих дня пролетели незаметно. Настало время собираться в обратный путь. Тимофею, как и мне, не хотелось уходить из гостеприимного поселка в холодную тайгу, и он просил меня задержаться еще на пару деньков. Но при всем уважении к нему я не мог отложить выход: через две недели мне нужно было быть в исходной точке нашего похода. Туда за мной прибудет самолет. Если меня не окажется на месте в назначенный срок, начнутся розыски...

Когда мы пришли к конечному пункту нашего путешествия, я отправился к рыбакам и попросил радиста передать радиограмму о завершении похода.

Тимофей тоже пришел к рыбакам. Они нажарили свежей рыбы. Наевшись до отвала, мы закурили и стали рассказывать о своем путешествии.

— А мы уже думали, что вы пропали — заметил в шутку кто-то из рыбаков.

— Ну, зря вы так думали! Мы в огне не горим и в воде не тонем! Правда, Тимофей?

Сначала ороч смотрел на меня молча, а потом заулыбался:

— Да, наша пропадай нету. На следующий день за мной прилетел самолет. Попутно его загрузили мешками со свежемороженой рыбой, я простился с рыбаками и подошел к проводнику.

— Ну, Тимофей, прощай. Может, еще увидимся: если представится возможность, прилечу к тебе поохотиться. Тогда спешить не будем — займемся только охотой. А сейчас возьми мои капканы. Ты знаешь, они месяц простояли настороженными при больших морозах, и пружины не лопнули.

— Спасипа,— растроганно поблагодарил ороч.— Друкой зима буту жди. Приманка мноха делай. Соболь лови будем.

— Спасибо тебе за все, не поминай лихом! А ловить тут тебе соболей не переловить! Будь здоров!

Заработал мотор самолета. Мы обнялись. Поднявшись в кабину, я оглянулся и махнул рукой.

— Жди буту! — донеслось до меня сквозь рокот мотора. Второй пилот закрыл люк, мотор взревел, увеличивая обороты, и самолет побежал по льду озера. Оторвавшись, пилот сделал вираж, ложась на курс. Внизу я увидел бухту, а на берегу дом рыбаков с радиомачтой; у кромки тайги притулилась избушка Тимофея. Рыбаки шли по льду озера к своему бараку, а мой проводник все еще стоял на прежнем месте и смотрел вслед удаляющемуся самолету.

Пилот перевел машину в горизонтальный полет. Крыло самолета закрыло от меня бухту, озеро и одинокую фигуру старого охотника-следопыта.

Об авторе

ЯКИМОВ ВИКТОР КУЗЬМИЧ. Родился в 1929 году в селе Иваново-Шуйском Владимирской области. Окончил факультет охотоведения Иркутского сельскохозяйственного института. Биолог-охотовед. Работает старшим экономистом на ВДНХ СССР. Участвовал во многих охотоведческих экспедициях в Сибири и на Дальнем Востоке. Автор ряда статей по биологии и экологии охотничье-промысловых животных и рассказа «Утро на тетеревином току». В пашем ежегоднике публикуется впервые. Сейчас работает над очерком об экспедиции на Камчатку, а также над книгой о своем втором путешествии до Сихотэ-Алишо.



 
Рейтинг@Mail.ru
один уровень назад на два уровня назад на первую страницу