Мир путешествий и приключений - сайт для нормальных людей, не до конца испорченных цивилизацией

| планета | новости | погода | ориентирование | передвижение | стоянка | питание | снаряжение | экстремальные ситуации | охота | рыбалка
| медицина | города и страны | по России | форум | фото | книги | каталог | почта | марштуры и туры | турфирмы | поиск | на главную |


OUTDOORS.RU - портал в Мир путешествий и приключений

На суше и на море 1973(13)


ВСЕВОЛОД ЕВРЕИНОВ, НИКОЛАЙ ПРОНИН

НЕВЕРНОЕ ЗОЛОТО РОМЕЕВ

Повесть



I

Плоская анемичная камбала сделала едва уловимое движение, и вот уже она неразличима на морском дне. Давно знакомые угорь и мурена все так же равнодушно выглядывают из этих странных продолговатых маленьких пещерок, которые черепаха бисса встречала только здесь. Как и всегда, монотонно движут своими эластичными ресничками актинии. Целые колонии этих существ, словно заросли, скрывают и других обитателей подводного мира. Бисса, хоть и приплыла сюда издалека,— в своих родных местах. И дело ей предстоит срочное и важное — обзавестись потомством. Давним знакомым нечего бояться ее, биссу. А вот ей самой...

Надо внимательно оглядеться, не грозит ли опасность?

Ага, вот... Возле странных пещерок, где ютятся мурены, угри и крабы, появились неведомые предметы. Их никогда не было здесь, уж биссато знает. Больше ста раз приплывала она сюда откладывать яйца. Не было никогда здесь этих предметов. Какая-то яркая тряпка, сетка, но, конечно, не для ловли рыбы. Сеть слишком велика даже для нее, биссы, достигающей почти метра в поперечнике. Через эту сеть могли бы проплыть две такие старые черепахи.

Маленькие черные бусинки опять и опять обшаривают все вокруг. Песчаное дно, как плоская круглая чаша, обрамленная россыпью камней,— обитель моллюсков. Вот присосались к ним морские блюдечки, морские желуди, чуть дальше кораллы и водоросли, крабы, креветки, звезды. Здесь можно поискать, чем бы вкусно подзакусить. Но сейчас не до пищи, не до желудка. Инстинкт гонит биссу на горячий песок побережья. А глаза неотступно следят за малейшим движением, малейшей переменой в игре света и тени в толще воды. Всю ее пронизывают лучи полуденного солнца, и даже здесь, в глубине, ярко отсвечивает странный желтый предмет, круглый, плоский и сверкающий. Он движется. Внимание! Нет, это просто краб-старьевщик положил его себе на спину для маскировки. Но не ошибся ли старый приятель? Ведь это не обычный камень, не раковина.

А вот и тень от каменистого утеса, спасительная для всей мелочи, стремительно скрывающейся туда при первой же тревоге. Но эта же тень, наверное, грозный, ужасный рок для больших пузатых чудищ, которые плывут где-то на границе воды и воздуха.

Не раз и не два — бисса видела это собственными глазами — чудовища, войдя в тень, страшно содрогались, долго-долго еще конвульсивно дергались, но в конце концов всегда бездыханными опускались на дно, чтобы замереть навеки. Чудища постепенно рассыпались, от них отделялись какие-то части и мало-помалу становились неотличимы от мертвых неподвижных камней.

Так было всегда...

Но сейчас что-то другое. Это бисса ощущает всем своим телом — от нежного чувствительного носа до кончика хвоста, слегка шевелящегося из стороны в сторону, как обычно, когда черепаха, погруженная в глубокое раздумье, плавно опускается в глубину.

Нет, скорее, скорее в спасительную тень, скорее на залитый солнцем горячий песок островка, желанно одинокого и безмолвного, именно такого, какой и нужен в это время.

Скорее, скорее на берег.

Вот дрогнули почти незаметные до этого рыбы-иглы и стремительной стайкой исчезли в тени выступа, туда же пополз малоподвижный рак-отшельник с актинией на панцире. Зеленовато-синий сумрак глубины, серебристая рябь солнечных бликов на поверхности, а здесь голубоватые струи, синие тени. Узкие щели глаз то трепетно сужаются, то импульсивно расширяются.

Тревога, тревога! Какая-то тень, необычная странная тень, упала на дно и двинулась в эту сторону. Ластоногое, невероятное, доселе не виданное существо быстро приближается. На спине уродливый горб, и от головы с единственным огромным глазом к нему тянутся странные отростки. И пузырьки, пузырьки, серебристая нить пузырьков... Каракатицы рванулись к подводным скалам. И она, бисса, не так тихоходна и неуклюжа, как на суще. Вот он спасительный синий сумрак. Теперь можно осмотреться.

Неведомого страшного существа уже нет. Но не оно ли притащило сюда все эти загадочные предметы, которые сразу же встревожили ее, биссу?



II

Сколько часов провел он за своим низеньким столиком, освещаемым с обеих сторон двумя затейливыми масляными лампами, горящими ярко, без копоти? Вот и сейчас Феофилакт Симокатта, углубленный в себя, размышляет. Надо многое обдумать, прежде чем занести свои высокие мысли, облеченные в изысканную форму, на первосортный желтый пергамент.

Человек обладает разумом — свойством удивительным и даже в некотором отношении божественным. Благодаря ему он научился бояться и чтить бога, познавать природу и самого себя. Разум создал науки, и самая возвышенная из них — История, облаченная в пурпур одежд, с золотой цикадой на пышной высокой прическе.

Каждый год в великой Византийской империи происходит множество событий. Да и как может быть иначе? По эту сторону Пропонтиды раскинулись обширнейшие провинции: Европа, Родопа, Македония, Фракия, Дакия, Верхняя и Нижняя Мезия, Скифия, а по ту сторону моря-пролива — Каппадокия, Армения первая, вторая, третья и четвертая, Евфратесия, Месопотамия, Осроена.

А в Африке — Египет, Карфаген и еще дальше на западе через моря — далекая Иберия, населенная совсем уж дикими народами. Византия — центр обитаемого мира, средоточие могущества, славы, высоких наук и искусств.

И со всех сторон империю осаждают враги. И самые заклятые из них — персы. Можно сказать, что ромеи всегда воевали с ними. Последняя война кончилась победоносно. К Византии отошли многочисленные области Сасанидов. На востоке сейчас мир. Но вот на Истре, отделяющем империю от земель аваров, неспокойно. Говорят, среди скифских народов племя аваров наиболее деятельное и способное. Они беспрепятственно вторгаются в Верхнюю и Нижнюю Мезиго, захватывая города Сирмий, Сингидун, Вимина-кий, Новы, Акис и даже Нису. А с ними и другие варвары — уары, хунни и гепиды — одно из самых сильных племен благодаря своей многочисленности и постоянным военным упражнениям, а также склавы — славяне, заселяющие многие земли на севере. Они вовсе не кочевники, как считалось раньше, но чрезвычайно воинственны и подвижны.

Ромеям приходится держать на Истре большую армию тяжеловооруженных воинов, строить крепости, но для обороны от варваров надо бы обнести стеной все северные границы.

А что делается в самой империи? Идет 924 год от Александра Великого. Постоянные смуты и беспорядки не утихают. Бунтуют рабы, хватаются за оружие по малейшему поводу городские низы — охлос, цирковые партии — прасины и венеты, так называемые зеленые и синие, готовы поддержать всякого, кто посулит им выгоду, дабы занять главенствующее положение в государстве. По дорогам шатается много всякого подозрительного люда: то ли беглые рабы, то ли просто грабители и убийцы.

А все от необдуманного управления империей. Каков должен быть правитель? Держать в узде разума произвол своей власти — такова первая заповедь дальновидного монарха. Второй заповедью мудрого правителя должно признать соблюдение скромности и справедливости. Бойся думать, что ты превосходишь всех умом, если судьбой и властью поставлен выше всех.

Таков ли василевс Маврикии, правящий уже девятнадцатый год?

Симокатта с сомнением покачал головой, отвечая собственным мыслям. Его память хранила множество событий и фактов, так или иначе порочащих василевса.

Он не выкупил двенадцать тысяч пленных, попавших к персам в минувшую войну, и несчастные были обращены в рабство. Он сократил выдачи бесплатного хлеба в городах и увеличил налоги. Он возжелал для царской семьи непомерно много из трофеев, захваченных ромеями. Он сократил плату воинам и потребовал, чтобы, окончив летнюю кампанию, войска в Европе, Скифии и Мезии добывали себе пропитание сами.

А когда солдаты выразили недовольство, любимый стратиг Маврикия Каментиол отдал их в руки варваров-гепидов.

Немедленно же в сенате появился посланный от войск некий сотник-гекатонтарх Фока и попросил объяснений. Вместо ответа патрикий Сальвиан стал рвать ему бороду и вытолкал пинками из здания сената.

Поистине неотвратимыми бедами грозит такое правление. И они уже начались. Разрушены землетрясением многие города. Мор охватил провинции от Вифинии до Константинополя, так что во многих селениях остались только голодные собаки, воющие над трупами своих хозяев. На следующий год разразилась жестокая засуха, вслед за тем саранча пожрала все насаждения в Сирии и Каппадокии.

И все это подлежит внимательному рассмотрению для занесения на доски Истории. Повествуя о бедствиях, она делает нас более предусмотрительными. С другой стороны, сообщая об удачах и победах, она указывает путь подняться от скромных начал до вершин великих доблестей.

В атриуме раздался чей-то зычный голос. Симокатта встал и направился встречать гостя. Им оказался Синелий, землевладелец-куриал, высокий и плечистый, с широкой добродушной улыбкой на загорелом лице. Зеленые клавы на хитоне свидетельствовали о принадлежности Синелия к дему прасинов.

Симокатта очень внимательно посмотрел на него своими темными, глубоко посаженными и как бы гипнотизирующими глазами и только потом, тоже улыбнувшись, сделал широкий гостеприимный жест.

— Очень похвально, высокочтимый,— заговорил он своим высоким голосом,— что ты принес мне новые сведения об отдаленной Таврии. Ведь тебя просил зайти ко мне эпарх херсонесский Зенон, не так ли?

Симокатта сделал паузу и, когда Синелий медленно, с достоинством кивнул, продолжал:

— Составлять правдивые описания деяний и событий в нашей империи суть высшее предназначение человека. Вот почему я с удовольствием выслушаю твой рассказ о делах таврийских. Мне ведомо, высокочтимый Синелий, что ты путешествовал и в землях Скифских, плавал по Борисфену, бывал и на хортицком торжище у склавов.

Симокатта опять сел за свой низкий столик, откинулся на подушки и трижды хлопнул в ладоши. Рабы внесли кубки с вином. Синелий вспомнил записку, которую ему принесли от Зенона перед отплытием из Таврии. «Высокоученый и острый умом муж,— писал эпарх,— просил представить ему человека, который бы правдиво и с толком рассказал обо всем увиденном и услышанном им в землях Таврийских, а также у склавов. Он хочет записать то, что покажется ему важным и достойным внимания».

Синелий ожидал увидеть убеленного сединами старца с морщинами мудрости на лице. Но хозяином дома оказался тридцатилетний изысканно одетый человек со столь проницательным взглядом, что становилось не по себе.

Симокатта ждал, откинувшись на подушки, и задумчиво смотрел через открытую дверь на внутренний дворик — атриум, где журчал фонтан и источали тонкий аромат цветы.

Синелий вспомнил сухую, выжженную солнцем землю Таврии, ее пшеничные поля и виноградники. Мысленно перенесся в степные просторы, по которым течет многоводный и бурный Борис-фен. Тридцать пять лет провел он в тех краях. Там, под сенью таврийских сосен, под звон говорливых горных ручьев, он шептал нежные слова гречанке Гермионе. Дочь работорговца, она принесла немалое состояние в дом Синелия, и он прикупил добрый кусок сугдейской земли. Но счастье длилось недолго. Первые роды окончились трагически. Гермиона умерла, подарив жизнь крошке Олимпии. Это было в пятый год правления Маврикия. Новый василевс увеличил налоги, и они выжимали все соки, как виноградный пресс. Мало-помалу имение куриала приходило в упадок. А тут еще и постоянная угроза набега варваров. Сугдея не за надежными стенами Константинополя. Синелий решил попытать счастья в другом — в морской торговле: стать навикулярием-судовладельцем. И вот теперь приехал по своим новым делам в столицу.

Не торопясь, рассказывал он обо всем этом своему внимательному слушателю. Фактически он говорил о собственной жизни, о повседневных трудах и заботах.

Симокатта задавал много вопросов, разговаривал дружески, но улыбался только ртом, глаза оставались серьезными, и где-то в их глубине угадывалась печаль.

Беседа затянулась до первой ночной стражи. Ободренный ласковым приемом, Синелий решился сам задать вопрос:

— О, мудросердый Феофилакт, ведомо теперь тебе, что я надумал заняться морской торговлей и, отнесись снисходительно к моей просьбе, желал бы узнать побольше о заморских землях, а более всего о Египте, откуда приходят в столицу столь внушительные караваны кораблей с хлебом...

Симокатта заговорил охотно. Египет... Это его любимая тема. Он сам оттуда родом. Страна полна поистине великих загадок.

— Плодородие несет в Египет Нил,— начал он,— величайшая из всех рек Вселенной, протекающая по многим областям Ливии,

Эфиопии и самой Индийской земли. Она превосходит Инд и Ганг, а истоки свои скрывает от глаз людских. Когда летняя жара достигает большой силы, Нил начинает увеличивать воды, наперекор природе всех других рек. Причина столь удивительного явления высказывалась многими древними писателями. Геродот, человек в высшей степени любознательный и осведомленный, воздержался от какого-либо толкования. Те из троглодитов, которые переселились из внутренних областей — их называют также болгиями,— рассказывают, что в сих местах есть много бьющих прямо из земли источников, эти потоки и образуют в конце концов величественный Нил. Естественно, думают они, отсюда его воды столь плодородны...

Симокатта остановился, сделал несколько глотков из кубка, чтобы промочить горло, прикрыл в задумчивости ладонью глаза и продолжал:

— Фалес, которого называют одним из семи мудрецов света, говорит, что ежегодно дующие против течения реки ветры мешают потоку вливаться в море, и это поднимает его уровень. Неправильность такого утверждения, хотя оно и кажется убедительным, легко доказать. Если бы это было так, то не только Нил, но и другие реки, текущие против направления господствующих ветров, постоянно вздувались бы, чего, однако, мы не наблюдаем. Физик, по имени Анаксагор, считал причиной разлива Нила таяние снегов в Эфиопии. Поверил ему и трагический поэт Эврипид, написав об этом в своих произведениях. Но ведь в Эфиопии нет снега, что известно всем, там нет ни льда, ни мороза, да и вообще не бывает зимы. Что же касается Эфора...

Симокатта давно уже говорил как бы сам с собой, опершись о локоть и все так же прикрывая глаза рукой. И когда он остановился в задумчивости, Синелий осторожно встал и бесшумно вышел, притворив за собой двери. Нельзя мешать ученому мужу в его высоких размышлениях.



III

Георгий тронул повод, и конь, послушно шевельнув ушами, неторопливо двинулся по откосу, круто спускавшемуся к морю меж густых виноградных лоз. Мелкие камешки сыпались из-под копыт с сухим шорохом, спугивая дремавших на солнце ящериц и застревая в сухой, жесткой, выгоревшей траве. Пряные запахи высокого можжевельника, зарослей лавра, тиса, дикой фисташки щекотали ноздри.

Юноша легко спрыгнул с коня и, привязывая его, увидел стройную фигуру Олимпии. Она показалась из-за белых колонн аттика.

— Отец дома? — спросил Георгий, безотчетно любуясь природной грацией девочки.

— Нет, он повез вино в Херсонес, но обещал вечером вернуться.

Георгий взял Олимпию за руку, и оба, смеясь, сбежали на прибрежную гальку, где лопались кружева пены, которую слизывала очередная волна, набегающая на берег Сугдеи. Справа возвышались скалистые уступы, далеко вдающиеся в бирюзовую гладь, Понта Эвксинского. Слева поднимались более пологие холмы, на которых ярусами зеленели виноградные плантации. Все поселение лежало в глубокой чаше, защищенной с трех сторон горами, а с четвертой обрамленной сливающимся с небом морем.

Оно казалось необъятным и бездонным, и было странно смотреть, как по нему, точно скорлупки, бегут подгоняемые равномерными взмахами весел корабли. Следуя вдоль западного берега Понта, они за шесть-семь дней совершали переход из Константинополя в далекие земли Таврии. Отсюда, нагруженные тяжеловесными амфорами с пахучим вином, выменянными на торжище в Хортице у варварских племен медом, воском, кожами, шкурками соболей, горностаев, куниц, они направлялись в обратный путь. Везли они и пшеницу, ее полновесные золотые зерна насыпали в большие сосуды — эмволы.

Сколько лет прошло с тех пор, как Георгий — тогда еще его звали по-славянски Улеб — попал из глухого лесного селения на оживленный хортицкий торг, а потом вместе с отцом Щуром в ромейскую Сугдего. Поток товаров все расширялся, и теперь жадным ромеям нужно было много кораблей.

Щур удивил всех на торжище тем, как ловко и споро починил мачту и борта ромейского нефа. У купцов глаза разгорелись, их посулы были заманчивы. И вот уже Щур машет топором в сугдей-ском эргастирии, срабатывая галеры. Сын, помогая ему, как-то незаметно и сам стал мастером.

И тут появился Синелий.

Однажды он пришел в эргастирий и, осмотрев под навесом сохнущие бруски дуба, таврской сосны, дикой фисташки, завел с хозяином мастерской Тиверием длительную беседу.

— Скажи-ка, высокочтимый,— спросил без обиняков Синелий, — сколько возьмешь ты за постройку крепкой галеры из такого дерева? Да обещай обшить ее хорошими медными листами, чтобы скользила она по водной глади, как быстрохвостая морская свинья — дельфин. Я знаю, у тебя есть хорошие работники — славяне Щур и его сын Улеб.

Щуплый, сутуловатый Тиверий хитро прищурился:

— Да что, высокородный куриал Синелий, эти мастера — дикари, и в глаза-то не видели галеры, пока не пришли сюда, в Сугдею. Все объясняй да показывай. Вот и мучайся с ними. Тысячу номисм, думаю, не будет для тебя много.

— Тысячу? — весело расхохотался куриал.— Так ведь за такие деньги я куплю две готовые галеры. Советую сбавить, пока я не передумал.

Торг затянулся. Сидя в атриуме хозяина дома и продолжая спорить, куриал и ремесленник выпили не один кубок доброго таврийского вина. Шестьсот номисм перекочуют в кошелек Тиверия, когда галера будет спущена на воду.

С тех пор Синелий не раз заглядывал в оргастирий узнать, как идут дела. Нередко с ним приходила и его дочь Олимпия. Улеб изредка украдкой поглядывал на точеный профиль девочки. Легкая туника, облегавшая ее стройный стан, колыхалась при малейшем дуновении ветерка. Туника была заколота у плеча изящной лучевой золотой фибулой — застежкой. Узкая узорчатая алая полоса шла от плеча до подола. Этот диковинный для славянского глаза наряд так ей шел, будто Олимпия и родилась в нем. Засматриваясь на нее, Улеб забывал и о работе, пока сердитый окрик отца не приводил его в себя.

И вот однажды, уж так само собой получилось, Улеб и Олимпия ушли бродить вдоль побережья. Улеб подсаживал девочку на крутые уступы скал или, взобравшись на вершину, смеясь, подавал ей руку, и они, как горные козы, перепрыгивали через широкие трещины. Они ловили ящериц, купались в море, ели дикий виноград, кизил и фисташки.

На крутом берегу выгоревшая трава сменилась прохладной тенью высоких смолистых сосен. Они взбирались все выше и, наконец устав, остановились на каменистом выступе. Отсюда хорошо была видна вся широкая бухта. Олимпия оперлась о шероховатый ствол, глубоко вдохнула насыщенный пряными ароматами воздух и вдруг звучно, каким-то звенящим как струна голосом произнесла:

Вот Зефир теплом повеял, И раскрылся, примечаю, И смеется цвет Хариты, И луга пестреют ярко. Дайте мне цветок Кифоры, Пчелы, мудрые певуньи, Я восславлю песней розу: Улыбнись же мне, Киприда!

Улеб с изумлением и восхищением смотрел на девочку. Он никогда ранее не слышал стихов и сейчас был потрясен музыкой слов, лившихся из уст Олимпии. Многое было непонятно, хотя Улеб и хорошо знал уже ромейские слова. Но спросить о значении непонятного не осмеливался. А Олимпия, прислонившись спиной к приземистой изогнутой ветрами сосне, молчала. Улеб, проследив за ее взглядом, тоже посмотрел вниз.

Отсюда хорошо была видна вся ширь Сугдейской бухты. Сотни рабов, как муравьи, перетаскивали грузы по шатким мосткам на галеры. Далеко в море виднелись паруса купеческих нефов. По склонам гор лепились жалкие жилища колонов и рабов. Олимпия показала на далекое белое пятнышко в конце бухты.

— Вот наш дом, Улеб, я думаю, ты запомнишь его.

Юноша с готовностью кивнул. Они спускались медленно давней тропой, проложенной еще древними греками, и Улеб думал о том, что скоро он вместе с отцом уйдет обратно в свою землю и больше никогда не увидит этой бухты, этих пахучих рощ и виноградников, не встретится взглядом со смеющимися глазами дочери куриала.

Но судьба распорядилась по-иному.

Когда начались дожди и работы в эргастирии были прекращены, Щур объявил сыну, что их заждались дома, в лесной стороне, и пора собираться в путь. Но хитрый Тиверий при расчете вручил Щуру вместе с настоящими и фальшивые деньги. Узнав об этом, разъяренный Щур пробрался ночью в эргастирии, прорубил топором днища нескольких судов и пытался поджечь мастерскую. Той же ночью ему пришлось бежать, но он поклялся еще вернуться когда-нибудь, чтобы полностью расплатиться с проклятым Тиверием.

Улеба от гнева ремесленника защитил Синелий, взяв славянского юношу под свое покровительство. Улеб так никогда и не узнал, что об этом со слезами на глазах умоляла отца Олимпия. Дни шли за днями, а от Щура не было никаких вестей. Где он? Погиб от руки кочевников? Продан в рабство? Благополучно добрался до родных краев? Как бы там ни было, Улебу предстояло отныне самому распоряжаться собой. Синелий поручил ему присматривать за табунами лошадей и всегда старался всячески ободрить и развеселить.

После бегства Щура Синелий предложил Улебу сменить свое имя, дабы легче ему было общаться с ромеями. После обязательного обряда крещения Улеба нарекли Георгием. Синелий пояснил, что так звали великого человека — святого, победившего дракона — самого сатану. И хотя Улебу это было непонятно, новое имя ему понравилось. Понравилось оно и Олимпии, которая теперь только так и называла своего нового друга. Синелий не препятствовал дочери видеться с Георгием. Он был человеком открытого нрава, юный славянин чем-то пришелся ему по душе.

Вскоре оказалось, что куриал Синелий почти разорен налогами, которые неизменно повышались после очередного пятилетнего кадастра хозяйств. К тому времени Синелий уже успел купить несколько галер и после долгих размышлений и колебаний решил заняться морской торговлей в надежде поправить дела.

И вот теперь куриал готовился покинуть Сугдею.

— Так Синелий не вернулся?— повторил свой вопрос Георгий.

— Да я ж тебе говорила,— от души рассмеялась Олимпия, сжимая руку юноши.

— Этот шум моря... Он заставляет думать о том, что прошло. Я вспомнил своего отца... Что-то острое как нож вошло в грудь. Георгий отвернулся, чтобы Олимпия не увидела мгновенно выступивших слез. Он не знает таких ромейских слов, чтобы объяснить, что с ним. Он почувствовал легкое, словно дуновение ветерка, прикосновение прохладных пальцев, Олимпия уже не смеялась и ни о чем не спрашивала, а грустно смотрела на него. Возможно ли, что ей передалась его боль?

— Ты знаешь, — наконец заговорила она,— через несколько дней мы отправляемся в столицу.

— Ты никогда не бывала там?

— Нет,— прошептала девочка,— а ты поедешь с нами?

Олимпия тревожно посмотрела на высокого голубоглазого юношу. Русые волосы густо падали на его плечи, прикрытые белым хитоном. Георгий молчал.

— Я знаю, о чем ты думаешь, о своей родине, да? Но ведь ты всегда сможешь вернуться, если захочешь...

Олимпия беспомощно, по-детски оглянулась, как бы ища у кого-то поддержки, подтверждения своих слов. Георгий улыбнулся, у него как-то отлегло от сердца.

...Поздним вечером заскрипели повозки, волы, погоняемые голыми по пояс рабами, везли припасы — мешки с ячменной мукой, сыром, амфоры с вином и оливковым маслом. Уж если ехать в столицу, то не с пустыми руками. Сипелий, ловко сидевший па вороном жеребце, зычно приветствовал свою дочь:

— Эвое, Олимпия! Готов ли ужин?

Он был в широкой тунике с короткими рукавами — далматике, украшенной узором многократно повторенной латинской буквы «5». Загорелый до черноты, он блестел ровными крепкими зубами в приветливой улыбке. От крыльев носа к углам рта шли глубокие складки, придававшие лицу суровость, когда куриал не улыбался. Но это бывало редко. Обычно громкий смех возвещал о его появлении в доме.

В атриуме уже пылали смолистые пахучие можжевеловые факелы. Синелий любил зажигать их вместо масляных ламп — светильников. Он говорил, что дым можжевеловой ветки в сто раз приятнее пахучего византийского ладана.

Рабы внесли серебряное блюдо, по краю которого была вычеканена гирлянда из виноградных лоз, птиц, корзин с плодами. На нем грудой были навалены жареные перепела, жирные куски баранины. Появились чаши, в которых дымилась похлебка из бобов и свинины, густо заправленная чесноком и луком.

Синелий ел с аппетитом, наливая себе из ребристого кувшина темное терпкое вино. Он осушал кубок за кубком и все более и более веселел. Георгий не привык к обильным трапезам и ел только то, что подавала ему своей маленькой рукой Олимпия.

Наконец Синелий откинулся на своем ложе и повернулся к Георгию:

— Давно думал я с тобой побеседовать, да вот случая все не выпадало, а сегодня наша прощальная трапеза, один бог знает, когда еще мы увидим эти края. И потому я намерен дать тебе хороший совет: как бы ты ни поступил в дальнейшем, останешься ли в ромейской земле или вернешься в родные края, прежде тебе должно посмотреть иные страны. Ведь лучше путешествий нет ничего на свете. Это справедливо и для нынешних, и для стародавних времен и, думаю, для грядущих. В старинных творениях Гомера рассказано об Одиссее, сыне Лаэрта. Его, голого, истерзанного, выбросило пучиной на берег моря, но феаки тотчас облекли его в дорогие одежды и удостоили общей с царем Алкииоем трапезы, ибо поведал Одиссей много интересного. И ему, чужеземцу, дали возможность говорить обо всем, что он знает. А ведь многое в повести сына Лаэрта было печальным. С жадностью слушают люди рассказы, но лучше самому все увидеть, чем слышать из уст другого. Вот могу ли я, простой смертный, описать тебе храм святой Софии, тебе, не видевшему в глаза Константинополя?

И тут, отвечая на безмолвную просьбу отца, Олимпия встала и подошла к колонне, вглядываясь в сумерки, окутавшие и море, и горы.

Все здесь дышит красой, всему подивится немало

Око твое. Но поведать, каким светозарным сияньем

Храм по ночам освещен, и слово бессильно.

Ты молвишь:

Некий ночной Фаетон сей блеск излил на святыню!..

Когда стихи отзвучали, все сидели долго молча. Георгий вдруг понял, что поедет. Опять заныло сердце, но уже сладко-томительно в предчувствии чего-то необычайно яркого, а может быть, это потому, что рядом сидела такая тихая, но все понимающая Олимпия?

Савелий наполнил кубок и высоко поднял его.

— Георгий, хотел бы я видеть тебя капитаном, водящим корабли от Геллеспонта до берегов Ливии. Сначала будешь наблюдать и учиться, со временем станешь управлять кораблем не хуже опытных моряков.

Судовладелец залпом осушил кубок и со стуком поставил его на стол.

Олимпия захлопала в ладоши, с восторгом глядя на Георгия. Большие ночные бабочки летели прямо в горящие факелы, их обгоревшие крылья покрывали остатки трапезы, попадали в широко-горлые сосуды с вином. Стоял неумолчный звон цикад. Яркие, крупные звезды отражались в бассейне атриума. Спать никому не хотелось, и все трое, наклонившись друг к другу, еще долго разговаривали вполголоса, чтобы не спугнуть что-то неуловимое, спустившееся к ним под покровом ночи.

Чайки с пронзительными криками носились над верхушкой мачты униремы и, ныряя в ее пенистый след, взмывали вверх, унося в когтях трепещущее серебро. На фоне темных громад скал птицы казались особенно стремительными и легкими. Подчиняясь командам рулевого-кормщика, гребцы, сидящие по двое на скамьях, мерно взмахивали веслами. Но вот попутный ветер надул парус, весла убрали в порты, и галера ходко побежала мимо Херсонес-ского маяка на запад.

Через неделю, только раз отсидевшись в гавани, когда Понт Эвксинский нахмурил свои брови и погнал седые волны, галера показалась в виду Второго Рима. Георгий и не заметил, как прибрежные утесы перешли в белый камень крепостных стен, опоясывавших город с моря, и путники оказались в оживленной до тесноты гавани Золотого Рога. Галера затерялась среди множества больших и малых кораблей, пришедших со всех концов обширной Византийской империи — Карфагена, Сирии, Ливии, Сицилии, Равенны, Александрии, Антиохии, Родоса, Херсонеса, Ствола, Милета, Трабзона.

А вот и обещанное Синелием чудо — нарядные, словно парящие над землей, купола храма святой Софии, дальше — беломраморные колонны императорского дворца, соединенного крытой галереей с колоссальным ипподромом, где, по словам Синелия, огромные толпы горожан, собирающихся на конские ристалища, выражали свою волю криками, неистовым топаньем и воем.

Поднимаясь вверх по многоступенчатой лестнице, Георгий с изумлением оглядывался вокруг. Олимпия тоже смотрела во все глаза. Никогда она не предполагала, что столько людей может обитать в одном месте. Они увидели чернокожих нубийцев, несущих паланкины вельмож, бронзовые тела сирийцев, белизну кожи изысканнейших красавиц Константинополя. Рабов можно было узнать по обритой наполовину голове. Они носили короткие безрукавные туники из грубой материи или ходили полуголыми. Синелий указал Георгию на людей в подпоясанных хитонах с освобожденной для работы правой рукой и объяснил, что это ремесленники, особо многочисленные в столице. Знатные люди, попадавшиеся иногда на пути, носили длинные одежды, богато украшенные вышивками и драгоценностями.

Куда ни кинь взгляд, всюду виднелись пышные сады, окружавшие дворцы знати и богатых купцов. Но когда они миновали форум Константина и свернули на одну из боковых улиц с главной улицы — Месы, открылась совсем другая картина. Это был настоящий человеческий муравейник. Узкие улочки, спускавшиеся уступами вниз, были зажаты лепившимися друг к другу жалкими лачугами. Часто попадались темные, закопченные кабачки и харчевни. Оттуда тянуло смрадом и запахом чесночной похлебки — пищи бедняков. Ужасающее зловоние источали канавы для нечистот, тянувшиеся вдоль улиц.

Так вот он каков, знаменитый град Константинов, как здесь перепуталось и перемешалось все — и прекрасное, и отвратительное, и злое, и доброе, и возвышенное, и низкое. А ведь это только первое впечатление. Чем же, когда узнаешь столицу поближе, наполнится душа?



IV

С наступлением лета опять появились тучи варваров. Они переплывали Истр на плотах, однодеревках или даже держась за гриву коня, плывущего рядом. Макродий называл их одним словом — «скифы», хотя было совершенно ясно, что они совсем не похожи на скифов. Да теперь уж мало кто помнил этих давно исчезнувших варваров: шапка всклокоченных волос на голове, кожаные штаны, пропитанные едким лошадиным потом, остроносые сапоги. Но и эти, нынешние, умели так же ловко на ходу стрелять из лука, бросив поводья на гриву бешено скачущей лошади. Переправившись через Истр, варвары жадно устремлялись на юг, в богатые фракийские земли, где, как они не без основания надеялись, полагаясь на опыт предыдущих набегов, их ждет удача и обильная добыча. Они вырастали темной массой в своих примитивных доспехах, где не сверкает ни одной золотой бляшки или серебряной подвески. Даже вожди этих диких не носили отличных от простых воинов одежд и доспехов. Они просто шли во главе своих отрядов, голосом, жестом и примером ведя за собой...

Все лето солдаты гекатонтарха Гонтариса вступали в мелкие стычки с варварами, вели и настоящие сражения. Подошла осень, а с ней и новые заботы.

— Нет смысла воевать со скифами,— говорил Макродий своему товарищу Евмену, чистя поножи и любуясь, как в их отполированном до зеркального блеска металле отражается его курчавая, уже несколько поседевшая голова.— У них нет армии, с которой можно было бы сражаться, армии, которую можно было бы окружить и уничтожить раз и навсегда. Даже персы ходят правильными колоннами, сражаются, выбрав место и время, а потом либо дальше наступают, либо уходят восвояси. Скифы, же не армия, а дикие орды, с которыми воевать бессмысленно. Если ты разбил один отряд, это еще ничего не значит. Второй, третий — тоже. Никто не знает, сколько их в действительности, и никто не может с уверенностью сказать, когда они придут и откуда появятся на ромейской земле. А наш несравненный василевс Маврикий жаден, как антиохийская свинья. А его брат стратиг Петр туп, как фракийский осел.

— Ты прав, старый товарищ,— отозвался ветеран Евмен. Он угрюмо грыз прогорклый сухарь, запивая его кисловатым вином прямо из амфоры, которую, сидя на земле, поставил между колен.— Когда Маврикий — разрази ли его Юпитер, унеси ли в ад сатана — снизил на четверть военную аннону, он клялся, что это временно. А она и до сих пор осталась урезанной. И притом требует для себя большую часть захваченной добычи.

— Большую часть... — проворчал Макродий.— Вот уже двадцать лет я в армии. Сначала воевал против персов. И там было нелегко, но, клянусь, это были славные дни по сравнению с теперешними.

Подошли другие солдаты гекатонтарха Гонтариса — сириец Насибис, прослуживший многие годы и покрытый множеством шрамов, гепид Махсир и еще даже как следует не выучившийся ромейскому языку Ситтур, славянин. Услышав последние слова Макродия, они дружно присоединились к разговору.

Восьмой год ромейская армия пыталась воспрепятствовать натиску варварских племен. И все безрезультатно! Сначала тагмы* повел стратиг Приск. Они прошли триста пятьдесят римских миль, пока не оказались в Нижней Мезии. Длинная колонна тяжеловооруженных воинов, растянувшаяся на двадцать стадий, поднимая облако пыли, медленно двигалась на варваров. Три недели занял переход от столицы. В Мезии они встретили разоренные деревни и сожженные поля. Наконец передовой отряд достиг Истра. Здесь они, охватывая широким крылом мезийские степи, двинулись на юго-восток. Не ожидавший внезапного удара славянский вождь Ардагаст поспешно бежал со своими людьми. В этот же первый год кампании ромеям удалось разгромить и взять в плен другого славянского вождя — Мусокия, который ранее действовал с Ардагастом.

Что ж, казалось, Маврикий должен быть доволен: летняя кампания прошла успешно. Но он шлет гонца с приказом идти во Фракию, и там воины зимой должны сами добывать себе пропитание. Не было обычной добычи после победы: у нищих варваров взять нечего, кроме отбитого ромейского добра. Оставалось заниматься грабежом и разбоем. Армия распалась. А весной варвары опять стали докатываться до южных провинций Византии. Так победа ромеев обернулась поражением. Минул еще один год. Поначалу он тоже как бы начался успешно. Маврикий сделал стратигом своего брата Петра, а смещенного Приска поставил под его начало, назначив ипостратигом. Петр собрал разбредшихся по Фракии воинов, а ядро войска составляли вновь набранные в Армении и Сирии наемники. Они первыми врубились в отряды варвара Пирогаста. Опять казалось, что он наголову разбит. Петр послал победную реляцию и окопался лагерем близ Маркианополя.

* Тагма — крупная воинская единица, составлявшая до двух тысяч воинов.

Но, не дав ромейским солдатам передышки, варвары возобновили сражение, и тут уже поле боя осталось за ними. Что было дальше?

Ветераны Макродий, Евмен, Насибис вспомнили и это.

Изнуряющие переходы, марши, внезапные атаки варваров, ночевки в содрогающихся от гиперборейского ветра полотняных палатках и неизменный приказ Маврикия: на зиму самим обеспечивать себя продовольствием.

— Всегда он был скуп и жаден,— кричал Насибис, оглядываясь на солдат и ловя одобрительные взгляды,— еще когда нас водил на аварского кагана стратиг Филиппин и одержали мы большую победу, то и тогда не дал он нам никакой оплаты. И все были очень обижены, что не получили должного, и взялись за мечи, но Маврикий подослал нам Каментиола, и тот хитрыми речами обманул все ромейское войско.

— Предатель Каментиол, смерть ему, смерть! — подхватил Евмен.

— Предатель и есть,— согласился Макродий и вдруг сжал кулаки, как бы собираясь броситься на кого-то.— Он по-своему решил отделаться от недовольных. Вы помните, друзья, что наш осел заключил союз с аварами. О, я хорошо помню тот день, когда на нашу тагму напали эти «союзники». Тогда я чудом спасся, остался жив и ты, Евмен. Возблагодарим же бога за его милосердие.

Солдаты зарычали от возмущения. Макродий продолжал:

— А теперь слышали вы новый приказ? Нам предлагают переправиться через Истр и зимовать там, в земле аваров. Там мы почувствуем себя как медведь, залезший в осиное гнездо. И это за то, что мы получили столько ран, и это за то, что мы не взяли никакой добычи в этой кампании, и это за восемь лет, когда нас осаждали со всех сторон полчища врагов!

Евмен давно вытряс последние капли вина из амфоры. Он с проклятием отбросил ее, и она, ударившись о щит Насибиса, разлетелась на мелкие черепки. Евмен вскочил на ноги.

— Вот так я разобью твою пустую башку, о Маврикий! Охмелевший воин выхватил из ножен меч и закрутил его над головой. Макродий наблюдал за товарищем, удовлетворенно усмехаясь.

Верный своей политике освобождать казну от содержания войск в Мёзии, Маврикий вызвал большое недовольство солдат. Они открыто роптали. Волнения охватывали тагму за тагмой. Военачальник Петр, расположившийся со своим окружением в десяти милях от солдатского лагеря, начал колебаться: настаивать ли ему на выполнении приказа Маврикия переправляться через многоводный Истр? Он послал своего нового ипостратига Гудоя, славянина по происхождению, собрать командиров — тагматархов на военный совет. Но события зашли уже слишком далеко.

Вскоре стратиг увидел, что к его шатру скачут вместе с Гудоем еще восемь всадников. Но то были не тагматархи, а сотники и солдаты. Впереди на белом жеребце в развевающейся тунике, без шлема ехал человек с растрепанной рыжей бородой — гекатонтарх Фока, справа от него скакал его брат, тоже гекатонтарх, Домен-циол, слева — щитоносец Александр.

Петр постарался с достоинством встретить это посольство, но никак не мог унять внутренней дрожи. Выступая от имени всех недовольных, Фока требовал не только немедленно отойти от крепости Азема, близ которой намечалась переправа через Истр, но и выплатить войскам полную военную аниону, а также все деньги, недоплаченные, по его мнению, за восемь лет кампании.

Это был мятеж.

Петр бросился в Константинополь, за ним последовали в страхе и многие военачальники. А солдатский лагерь бурлил. И когда все собрались выбрать своего предводителя — экзарха, из тысяч солдатских глоток выплеснулось одно имя — Фока!

Что было известно об этом сотнике? Ветеран многих походов, покрытый шрамами и рубцами, он был хорошо званом воинам. Сын готского варвара, находившегося продолжительное время на службе у императора Юстиниана, и гречанки, Фока пошел по стопам отца и ценой многих ратных трудов заслужил значок гека-тонтарха (центуриона). Варвары — готы, герулы, гепиды — видели в нем одного из своих. Солдаты-ромеи — греки, лидийцы, мидийцы, иллирийцы, сирийцы — знали о его плебейском происхождении. Можно было думать, что этот человек, познавший все тяготы и невзгоды армейской жизни, будет их достойным вождем. А в его кожаном поясе, который он носил под панцирем, было не больше золотых номисм, чем у рядового.

Многие не забыли еще и того, как Фока мужественно и безбоязненно выступил в сенате с обвинениями стратига Каментиола в измене. А это ведь бросило тень на самого василевса: по его распоряжению был заключен союз с варварами, кончившийся кровопролитным избиением тех самых тагм, которые больше всего роптали.

Словом, Фока был своим, в него верили свято и неколебимо.

Теперь уже ничто не удерживало ромейских воинов на берегах негостеприимного Истра, и они, не обремененные запасами продовольствия, покатились на юг.

Сняться с лагеря было делом одного дня. Солдаты растеклись широким потоком по дорогам провинции, отряды перемешались, каждый искал себе новых друзей и направлялся туда, где надеялся найти пищу и вино.

Макродий первым увидел в излучине реки Эпир пасущиеся стада коров и табуны лошадей. С недвусмысленным видом он пришпорил коня и направился к стаду. Евмен прошептал:

— Это же принадлежит нашему ослу Маврикию. Макродий саркастически усмехнулся в свою густую бороду.

— Не ты ли хотел разбить его пустую башку? А теперь трусишь, как жалкий шакал, воющий за нашим лагерем и обгладывающий трупы лошадей. Вперед, старый товарищ! — Он ударил плашмя мечом по спине Евмена и хлестнул своего скакуна.

Не прошлой часа, как вокруг жирных тельцов запылали костры, а солдаты, не имея походных котлов, жарили на концах своих копий самые жирные куски мяса.

— Вот так бы и раньше,— обсасывая усы и наливая в ковш из амфоры вино, говорил Макродий.

Смуглый Насибис отвечал с веселым смехом:

— А совсем неплохо пограбить наших вельмож и самого императора.

— Я понимаю варваров,— говорил Евмен,— которые так и рвутся через Истр. Ведь этим идолопоклонникам и не снились такие богатства. А чем мы хуже их?

Фока ехал последним в колонне. Солдаты предоставили ему повозку самого стратига Петра. И Фока, глядя на веселые от хмеля и удачи солдатские лица, думал: «Если Маврикий вышлет против меня Приска, нам несдобровать. Ведь это уже не войско, а шайка грабителей. А по нашим следам идут и варвары. Пока они не нападают на нас. Что будет дальше? Может быть, ворвутся в столицу. Как тут быть?» Он вертел в руках «Стратегикон» — наставление по ведению войны, принадлежавший Петру, — читать Фока не умел.

Солдаты расположились шумным табором в нескольких милях от столицы и продолжали пировать и веселиться. Фока не пил и не бражничал вопреки своей давней, приобретенной на службе в императорских войсках привычке. Он вновь и вновь обсуждал со щитоносцем Александром и братом Доменциолом разные варианты исхода сложившейся ситуации.

Вскоре в лагерь пожаловал демарх прасинов Сергий. Его слова показались Фоке искренними. Он говорил новоиспеченному экзарху, что дни Маврикия давно уже сочтены, что в столице ему кричат дерзкие слова на ипподроме и не раз пытались побить камнями. Вопрос лишь в том, кто наденет императорские бармы: сын Маврикия — восемнадцатилетний Феодосии или зять Герман. Не далее как вчера Маврикий призвал его, Сергия, и демарха венетов — синих Козьму и осведомился, какими силами вооруженных демов они располагают. И, получив ответ, приказал заняться охраной Длинных стен от войск Фоки. Но и зеленые, и синие скорее встретят экзарха с распростертыми объятиями, чем с оружием в руках. В заключение Сергий попросил не медлить с приходом в Константинополь.

Все это прозвучало для Фоки совершенно неожиданно. И только когда па дороге, ведущей в столицу, улеглась пыль, поднятая повозкой Сергия, Фока понял, что стал фигурой значительной.



V

Над темно-синей гладью моря поднимались горы. Они то подступали вплотную к воде, то, причудливо изрезанные бухтами, бухточками и заливами, отступали, и тогда по временам над их уходящей за горизонт синью сверкали белые шапки снегов.

Георгий, всматриваясь в очертания проплывавших мимо берегов, видел шпалеры виноградников, каменистые россыпи белого известняка, пояса оград из того же камня, защищающие насаждения от ветра и скота, и сами селения.

Корабль, шедший вполветра, то жался к берегу, то брал мористее, вспенивая бирюзовые волны и подпрыгивая на них. Соленые брызги хлестко ударяли в лицо, оставляя на губах терпкий вкус солоноватой пены, но тут же пахучий ветер с побережья осушал влагу.

Уже много дней дромон бежал по темно-синим волнам Эгейского моря, и налет соли на лице становился все ощутимее. Георгий знал, что, как только они отойдут от берегов подальше, ветер усилится, как всегда в этих местах, и тогда, может быть, придется выдержать от моря солидную трепку. Но пока он наслаждался и этим равномерным бегом судна, словно у хорошо объезженного иберийского коня, и непрестанно меняющейся панорамой, и этим соленым ветром, и хлопаньем широкого паруса над головой.

Вначале, как только корабль миновал Геллеспонт, и еще раньше, после выхода из Константинополя, перед глазами то и дело возникали тощие плантации колонов, их удивительно напоминающие загоны для скота тесные и неуютные жилища. На нешироких равнинах отдельными редкими пятнами тянулись пшеничные поля и виноградники. Дальше, к югу, они уже вились сплошным поясом на склонах гор. Ниже густо-зеленых; кипарисов и сосен виднелись купы оливковых деревьев. Поля стали шире, возделан-нее, и богатые строения куриалов-землевладельцев с колоннами и высокими черепичными крышами попадались чаще.

Теперь уже, когда за узорным выступом кормы осталось много-много стадий пути, местность приобрела совершенно дикий вид.

Не впервой старший капитан Георгий вел свое судно на юг. И каждый раз его поражала угрюмая пустынность этих мест. Глубоко врезавшиеся в берег скалистые бухты даже под яркими лучами солнца казались исполненными какого-то неизъяснимо мрачного смысла и предназначения.

Георгий, глядя на эти темные гроты, прорубленные в скалах волнами, па эти узкие входы в бухты, как сатанинские щели, ведущие в преисподнюю, вспоминал не менее мрачные годы правления Фоки.

О, Георгий хорошо запомнил тот день, когда Фока пришел к власти. Когда он появился с толпами солдат у Евдома — загородной царской резиденции в семи милях от главного столба — Ми-лия у храма святой Софии,— его встретили восторженные крики демов и охлоса: «Пусть сорвут с того кожу, кто любит Маврикия!», «На бойню осла!», «Фока—василевс!» А солдаты, вспомнив крылатые слова своего товарища Евмена, кричали: «Разбить пустую башку Маврикия! Вперед!»

Сюда же, в Евдом, стекалась вся знать и высшее духовенство. Сановники желали бы видеть императором Германа, но Фока уже сознавал свою силу. Солдаты и демы стояли на стороне выходца из народа и выкликали его имя. Бармы и венец византийских царей достались Фоке.

Он был коронован в Евдоме, а через три дня на белой колеснице торжественно въехал в Константинополь. С воем бросались прямо под копыта лошадей обезумевшие гетеры, ловя звонкие монеты с изображением Маврикия, которые горстями швырял в толпу бывший гекатонтарх.

А сам Маврикий, сняв с себя царские одеяния, надел простую одежду и на небольшой быстроходной галере поспешно бежал из столицы с женой и детьми. Но буря помешала ему уплыть далеко. Пришлось пристать к берегу в ста пятидесяти стадиях от столицы. Маврикий укрылся в храме Автонома, в Пропонтиде, недалеко от Никомедии.

Народ не переставал поносить низложенного и бежавшего императора. А потом запылали и дворцы вельмож. Первым был подожжен дом бежавшего вместе с Маврикием государственного казначея Константина Ларда. Его не без оснований считали виновным в злоупотреблении властью. Ремесленники, спешно вооружаясь, в своих коричневых плащах из грубой шерсти высыпали на улицы, рабы отказывались повиноваться хозяевам. Солдаты, при* шедшие вместе с Фокой, кричали, что ждут наконец законного вознаграждения за свои ратные труды.

Вскоре начались казни. Бывший щитоносец, а теперь начальник царских телохранителей-спафариев Александр казнил в порту Халкедона Маврикия. Но сначала всем сыновьям бывшего кесаря на его глазах отрубили головы. Тела казненных бросили в воду, а окровавленные головы выставили на всеобщее обозрение.

Следующей жертвой был Каментиол, командовавший когда-то войсками во Фракии.

Рев многотысячной толпы, возбужденной кровавым зрелищем казни, стоны и вопли близких и родственников, огромные фигуры спафариев с обнаженными мечами...

А несчастный начальник арсенала Ельпидий, которому вырезали язык, выкололи глаза, отрубили руки и ноги и бросили умирать в горящей ладье...

Нет, забыть этого невозможно...

Георгий часто и надолго уплывал из столицы на кораблях Си-нелия, а, когда приезжал, навикулярий рассказывал ему новости — одна другой ужаснее.

Поистине удивительные превращения произошли с Фокой, вознесенным в царский дворец — Палатий на солдатских плечах и спинах под восторженные крики демов и охлоса, которым новоявленный василевс горстями разбрасывал золотые. Сколько надежд было связано с этим новым императором! Но вот протекли месяцы, а потом и годы, и все эти надежды рассыпались в прах.

Приземистый, коренастый гекатонтарх с обезображенным шрамом лицом и рыжей растрепанной бородкой вдруг стал не по-солдатски изворотлив и хитер. Он сумел быстро поладить со многими вельможами и даже с самим папой Григорием Первым, благословившим его на царство. А бывшие солдаты, его товарищи, ветераны, совершившие не один поход и поднявшие его на щит, были быстро забыты и оттерты от Палатия.

Пролилась кровь многих. Устрашающие публичные казни, от которых стыла кровь в жилах, сменились другими, совершаемыми тайно или явно, но уже обыденно, привычно, в общем потоке этого террора, объявленного сотником-василевсом.

Фока надеялся, что народные восстания, вызванные солдатским мятежом, постепенно затихнут, как волны от брошенного в воду камня, но они все нарастали, ширились, грозя затопить империю. Император ответил еще большими жестокостями. И очень скоро его стали называть в народе не иначе как «тиран», «узурпатор» или «кентавр».

Особенно жестоко было подавлено восстание в Лаодикии, каппадокийском городе. Стратиг восточных войск Воносий был совершенно беспощаден. Он топил одних, душил других, жег, бросал на растерзание диким зверям...

Где оно, прекрасной, неизъяснимо-влекущее видение, возникшее перед ним в ту памятную ночь в Сугдее перед отплытием в столицу?

Кровавый, все заволакивающий туман... Георгий тряхнул головой, как бы отгоняя его, и только тут увидел, что рядом стоит Аспазия — дочь Каментиола, казненного Фокой. Девушка зябко куталась в толстый шерстяной плащ, подбитый мехом. Ее темные волосы рассыпались по плечам.

Георгий спросил, не холодно ли ей. Аспазия отрицательно покачала головой, благодарно взглянув на капитана. Она всегда на него так смотрела с тех пор, когда он выручил ее из беды. Это случилось в тот день, когда солдаты по приказу Фоки ворвались в дом Каментиола. Его уже увели и собравшийся народ стал расходиться, когда Георгий, случайно оказавшийся рядом, услышал отчаянные женские крики, несущиеся из дома. Бросившись к двери, Георгий увидел, что какой-то солдат тащит за волосы девушку с прекрасным благородным лицом в сад. Другой стоит рядом и вяло поругивает товарища:

— Оставь ее, Евмен, ты же видишь, что она полумертвая от страха.

— Нет, Макродий,— раздалось в ответ глухое рычание,— я еще не рассчитался сполна с нашим главным обидчиком.

Георгий, не колеблясь, бросился на солдата, которого звали Евменом, тот оставил девушку и с проклятиями схватился за меч. Безоружный Георгий отступил к стене. Но тут на сцену выступило еще одно лицо. Вскочивший в дом из сада высокий белокурый солдат ударом кулака вышиб меч из рук Е]вмена и наступил ногой на оружие.

— Что тебе надо, Ситтур,— закричал Евмен,— почему ты помешал мне убить этого варвара? Только потому, что он, как и ты, славянин?

Но тут Макродий уже решительно потянул Евмена за руку, говоря, что им надо успеть урвать свою долю в отданном на разграбление доме, пока его другие полностью не выпотрошили.

Георгий и Ситтур подняли девушку с полу и, как могли, успокоили. Но Аспазия — это была дочь Камеитиола — все время повторяла, что если ее отца не станет, то и ей жизнь будет в тягость.

После казни Камеитиола она долго болела. Ситтур, которого с первого взгляда поразила неземная красота Аспазии, старался хоть чем-нибудь помочь девушке. Наконец через бывшего щитоносца Александра, с которым он был когда-то близко знаком, ему удалось добиться у Фоки разрешения для Аспазии, похожей теперь на сломленный цветок, покинуть ненавистный ей Константинополь.

Так связала судьба этих троих людей. Теперь Аспазия удалялась в желанное для нее изгнание, а Ситтур одновременно сопровождал ее и охранял со своими людьми ценный груз на корабле.

Ах, этот груз... Вот уж что действительно трудно понять.

Георгий прошел в свою капитанскую каюту. Шесть черных, инкрустированных перламутром и слоновой костью ларцов тускло поблескивали в глубине каюты. В каждом ларце — по пятьдесят тысяч золотых номисм. А один аодий зерна стоит пять номисм. Итого на эти деньги можно купить шестьдесят мириадов модиев зерна. А этого запаса хватит на четыре зимних месяца изголодавшимся жителям столицы.

Возле ларцов стоял невозмутимый Ситтур со своими свирепого вида варварами.

Не оправдались надежды Синелия поправить свои дела морской торговлей. Хотя навигация продолжалась только с марта по ноябрь и во время сильных зимних ветров и штормов корабли отстаивались в гаванях, все равно они нередко тонули.

За семь лет Синелий потерял три галеры и дромон. Погибший на них груз пришлось оплатить из собственного кармана. Ныне у Синелия осталось только одно судно, остальные два нуждались в ремонте.

К тому же бурные события последних лет не способствовали успешной торговле. Восстания вспыхивали то в одной, то в другой провинции. Да и сам он как демот, принадлежащий к партии зеленых — ремесленников и торговцев,— вместе со всеми выражал на ипподроме недовольство.

И все же, несмотря на все невзгоды, Синелий не терял своего отменного аппетита и всегдашней веселости. Но в тот день за обедом он был необычно серьезен. Предстоит важное дело. Только что он разговаривал с префектом претория Экзогеном, который сказал, что ищет навикулярия для особого поручения самого василевса. Выслушав префекта, Синелий не сразу сообразил, о чем идет речь. Но префект подчеркнул, что это — необычайно важная миссия. Фока заботится о народе. Навикулярий же получал особую премию. При расстроенных делах Синелия это было просто даром небес. Пусть будет благословен час, когда префекту пришла в голову мысль назначить его, Синелия, ответственным за такое дело. Сразу же канцелярией Палатия было издано нужное распоряжение.

Но кому поручить вести корабль? Конечно, Георгию. У навикулярия не было и тени сомнений на этот счет. Три года он провел помощником кормчего и вот уже четвертый самостоятельно управляет самым лучшим кораблем — дромоном «Орел». Много раз он бывал в Египте, Сирии, Иберии и Карфагене.

Нужно сказать ему об этом сегодня же за трапезой. И пора наконец подумать о свадьбе. Олимпия давно уже превратилась в цветущую девушку. Она будет хорошей женой. Когда Георгий выполнит поручение и Синелий получит обещанное вознаграждение, можно будет отпраздновать веселую свадьбу.

— Сын мой, — сказал Синелий,— тебе предстоит важное дело.

Возил ты амфоры с вином и зерном, возил медные слитки и ткани. Теперь повезешь золото в Антиохию. Позаботься о том, чтобы была надежная охрана помимо той, что дадут во дворце. Ведь за груз я тоже отвечаю. Думаю, что тебе в этом помогут твои друзья варвары.

— Золото? Какое золото? — изумился Георгий.

— Префект Экзоген объяснил, что для покупки хлеба. Ведь ты же знаешь, что в Египте восстание, хлебных караванов оттуда ждать не приходится и народ в столице голодает. И поверь, обмана тут нет, хотя и для меня странно, что Фока принял такое решение. При мне открывали все ларцы, я пробовал монеты на зуб — чистое золото.

Георгий быстро подготовил свой дромон к плаванию. При большом стечении народа на императорской пристани вынесли шесть ларцов темного дерева. Их доставили на корабль.

Тут же глашатаи объявили еще об одной милости императора: дочь казненного стратига Аспазия отпускалась по ее просьбе в Каппадокию. До сих пор детей казненных либо отдавали палачу, либо лишали всех средств к существованию, и они вынуждены были идти в монастырь. Аспазии же даровали небольшую часть отцовского имущества. Рабы принесли на корабль большой сундук с одеждой и драгоценностями. Аспазия пришла на пристань дрожащая и бледная. Только из уст глашатая она узнала о монаршей «милости». Когда вели ее из дворца, она была уверена, что ее ожидает казнь.

Капитан отдал распоряжение к отплытию. Дромон до выхода из бухты тянула весельная галера, потом был поставлен парус, и корабль быстро заскользил по глади моря. Олимпия стояла на пристани, и Георгий еще долго мог различить белую тунику среди пестрой одежды толпы.

Георгий привык во всем полагаться на Синелия, который сделал для него так много. Фока переменился? Ну что ж, тем лучше. И все же мысль о шести ларцах не давала покоя. А на корабле был человек, знающий о них гораздо больше. Префект Экзоген поручил сопровождать казенное золото логофету Пиларху.

Бывший гекатонтарх Фока, казалось, был упоен властью, о которой не смел и мечтать за годы своей военной службы. Он начисто забыл обо всех обещаниях. По-прежнему войско продолжало получать пониженную аннону. Налоги пришлось увеличить, потому что из-за мятежей и бунтов резко упал доход царской казны. Уже не встречали восторженно монарха, когда он появлялся на кафисме ипподрома — в царской ложе. Он слышал лишь злобные выкрики, и Фока знал, что только жестокость и суровые меры могут привести к повиновению. Об этом ему твердил его солдатский опыт, об этом говорила и вся история его предшественников — монархов, об этом ему нашептывали льстивые царедворцы. И кровь продолжала литься.

Но придавало ли это уверенности, позволяло ли быть спокойным? Фока знал, что его называет кентавром даже Приск, стратиг, под началом которого некогда ходил Фока. А теперь Приск женился на его дочери и стал зятем императора. Ныне он комит экскувиторов — начальник дворцовой стражи. А по негласной иерархии — это первый кандидат на престол. Мог ли Приск не мечтать об императорской мантии? И если бы один Приск! Фока чувствовал, не мог не чувствовать, что он лишь игрушка в руках каких-то могущественных сил, что он делает в сущности все так, как ему вкрадчиво подсказывают придворные.

Не лучше обстояли и внешние дела.

Персидский шах Хосров II, воспользовавшись смутами в империи, двинулся против Византии. Пополз слух, что старший сын Маврикия Феодосии жив, что он, чудом избежав казни, подался в Персию и теперь движется с войском Хосрова, чтобы стереть с лица земли тирана Фоку. Вскоре пала крепость Дара, находящаяся в верхнем течении реки Тигр. Хосров приказал разрушить ее до основания и повернул в Армению.

А варвары продолжали свои опустошительные набеги на империю, и, если бы не мощные оборонительные стены, они, может, ворвались бы даже в столицу.

Фока поспешно заключил мир с аварским каганом, но сам ездил осматривать укрепления вокруг города. Длинные стены пересекали весь перешеек и тянулись на тридцать шесть стадий от одного берега до другого. Они состояли из трех рядов и были увенчаны почти сотней башен. Перед стенами был сооружен каменный ров, наполненный водой, глубиной двадцать пять локтей и шириной пятьдесят. Из рва поднималась протейхисма — стена в двадцать локтей. На некотором расстоянии был второй ряд стен шириной семь-во-семь локтей и высотой двадцать пять локтей. В пятидесяти локтях далее находилась третья, самая мощная стена вдвое толще первых.

А тень от башен высотой почти в четверть стадии грозно падала в сторону наступавшего врага. Нет, империя, имеющая такие башни, не скоро рухнет. Фока уехал довольный. Но через месяц получил тревожную весть.

Экзарх Карфагена Ираклий восстал против Фоки и отказался поставлять хлеб в Константинополь. Его племянник Никита, объединившись с дикими племенами маврусиев, двинулся в Ливию и захватил Пентаполь, а затем вторгся в Египет. Благодаря помощи восставшего населения Александрии Никита быстро овладел городом и оттеснил войска Фоки из Египта. Сын экзарха Карфагена Ираклий-младший собирает флот, чтобы двинуться на Константинополь.

За годы своей императорской власти Фока так и не приучился к пышному церемониалу, и подданные, отвыкнув от велеречивых докладов, лобызания ног, уже запросто входили в его покои. Фока как бы хвастался солдатской простотой. Рассуждая, он так и рубил с плеча, будто секирой в бою, и его рыжие усы топорщились, а борода по временам была всклокоченной. Он носил бархат мантии, как панцирь, и предпочитал держать золотые украшения подальше от посторонних глаз. Мало-помалу его советником стал хитрый и скользкий префект Экзоген, который уже наложил свою лапу на имущество многих казненных.

Волнения в столице нарастали. Бесплатную раздачу хлеба плебсу резко ограничили, из ста семнадцати хлебных пунктов в регионах действовала только половина. Народ осаждал чиновников, ведавших раздачей хлеба. Фоку очень раздражало, что все его слабости были хорошо известны. Он просто не переносил, когда раздавались крики: «Опять пил из кувшина! Опять потерял разум!»

В этот день они раздавались особенно яростно.

Когда Экзоген протиснул свое жирное тело в покои, Фока гневно комкал края своей пурпурной мантии и в бессильной злобе кричал: «Всех смутьянов на плаху! На растерзание зверям!»

— Всемилостивейший и высочайший,— вкрадчиво прошелестел Экзоген, падая ниц у ног императора.— Зачем прибегать к силе там, где нужен умиротворяющий жест? Черни все равно, умирать или жить, но к подачкам не равнодушен никто. Сделаем же ее, божественный автократор. Закупим хлеб, чтобы заткнуть глотки орущего охлоса.

— Но моя казна пуста,— скосив жесткий взгляд на изогнутую спину префекта претория, выкрикнул Фока.— Проклятый Маврикий растранжирил все, что было в палатийских ларцах. Вот так скупец! Он надеялся купить милость персов и аваров золотом!

Фока вскочил, и теперь он, низкорослый, казался гигантом перед согбенной фигурой префекта. Он вперил в его затылок немигающий взгляд солдата. Лучше бы ему, Фоке, с мечом в руках встретить опасность на поле брани, чем здесь, в Палатии, распутывать тайные сети интриг и заговоров, слушать льстивые речи придворных, готовых — он уверен — при первой возможности вонзить ему нож в спину. Душно здесь, в Палатии. Он подошел к окну и посмотрел на простор пролива, но увидел лишь пустынный горизонт, который напомнил ему о том, что из Египта давно уже не было караванов с хлебом, а ждать оттуда надо скорее всего военные корабли. Префект поднял голову, и Фока встретился взглядом с чиновником. Тот был спокоен, по крайней мере на лице его не отразилось никакого волнения.

— Я не хотел сказать, всемилостивейший,— так же вкрадчиво произнес Экзоген,— что мы должны отослать антиохийским купцам целую груду золота. Нет, конечно, нет. Но ведь есть и другие способы, важно, чтобы лишь чернь поверила.

Префект сделал многозначительный жест, и в покои неслышно вошли четыре логофета-казначея, которые несли серебряные блюда с золотыми монетами.

— Взгляни сюда, всемилостивейший, вот,— Экзоген взял с блюда несколько монет,— этот божественный профиль выбит на монетном дворе. А вот,— префект претория взял с услужливо протянутого блюда другую монету и показал ее Фоке,— можно ли ее отличить, августейший, от первой, но она свинцовая, только лишь позолоченная. Правда, вес ее другой. Но ведь кто будет взвешивать каждую номисму?

Фока все еще не понимал. Он удивленно вскинул рыжую бороду, переводя взгляд с блюда на префекта, на спины логофетов и опять на золотые номисмы.

— Что все это значит? Уж не хочешь ли ты сказать, Экзоген, что у нас расплодились фальшивомонетчики? Что все золото утекает и остается только свинец?

Фока гневно топнул ногой.

Экзоген грубо вытолкал логофетов за дверь.

— Их уши не для тех слов, которые я намерен сейчас сказать, о божественный. Можно послать судно, нагруженное золотом или вот этим,— он кивнул в сторону лежащих на полу блюд.— Народ не поймет. Плебс будет знать, что корабль послан. Все будут ждать каравана судов с хлебом.

Префект сделал паузу и взглянул на Фоку. Тот напряясенно вдумывался в слова чиновника. Он не привык на лету схватывать мысли.

— Ну, дальше! — нетерпеливо бросил он.— Что же сказать плебсу, если хлеб не прибудет?

Экзоген внутренне усмехнулся. «Да, истинно, этот монарх не достоин своей мантии. Не понимать простых вещей. Что же, тем лучше, можно свалить всю вину на него». Вслух Экзоген сказал:

— Это очень просто, божественный. Корабль, к примеру, может попасть в руки персов. Ведь их войска наступают, и Аитиохия не сегодня-завтра падет. Тогда жертвой будет капитан и логофет. А плебсу все равно кого растерзать — была бы жертва.

, «Поистине дьявольский замысел»,— подумал Фока. Брови его все еще хмурились, но взгляд смягчился.

— Я знаю одного навикулярия, который сейчас в затруднительном положении, и он с радостью ухватится за это дело,— продолжал ободренный префект.— Корабль отправим на виду у всех. Глашатаи же объявят об этом по всему городу, да и слухи просочатся повсюду.

Фока ничего не ответил и отвернулся к окну.

— Мы подумаем,— проронил он в усы после довольно длительной паузы.

От двери отделилась и неслышно исчезла какая-то тень. Логофет Пиларх превзошел всех в искусстве подслушивать и подглядывать. Но и он сумел выведать далеко не все.



VI

Наступал вечер. Свежий ветер стал завывать в снастях. Рядом с Георгием теперь все время стоял высокий плечистый Сквибул, опытный мореход, всю жизнь проведший на воде. Его прислал на дромон сам Экзоген. Префект не решился доверить столь ценный груз одному капитану, да к тому же славянину. Сквибул все время молчал. И только когда они достигли мыса Аспы и Георгий, как всегда в этом месте, хотел повернуть корабль мористее, Сквибул заговорил, чуть не в первый раз с тех пор, как они покинули Константинополь. Для сокращения пути он распорядился не терпящим возражений тоном повернуть к острову Онос.

Остров был еще не близко, хотя тень от скалистых уступов простиралась в закатном солнце далеко в море. И как только дромон вошел в эту тень, раздался страшный треск. Никто не удержался на ногах. Корабль затрепетал, потом вздыбился, как разъяренный конь, волны хлестнули через борт. Вскочив на ноги, Георгий приказал отдать с кормы три якоря, чтобы оттянуть корабль от острых камней. Но и это не помогло. Были отданы еще три якоря, с палубы в воду полетело все, что могло хоть как-то облегчить корабль и увеличить его плавучесть. Недолго продолжалась схватка со стихией. Дромон сорвало с камней, но в пробоину хлынула вода.

— Спасайте золото! — крикнул капитан.

Нет, было уже поздно. Корабль быстро погружался в волны. Оставалось одно: вплавь добираться до острова. Держась за доску, Георгий помог ухватиться за нее Аспазии. И сильными гребками погнал доску к острову.

Холодная вода обжигала тело. Он скинул одежду, мешавшую движениям и тянувшую вниз, и еще отчаяннее заработал свободной рукой и обеими ногами. К счастью, прибой помогал его усилиям. Но тут Аспазия выпустила доску и ушла под воду. Георгий набрал в легкие воздух, чтобы нырнуть за ней. Оглянувшись, он увидел, что к нему плывет Ситтур, держа за волосы девушку. Вдвоем они кое-как положили ее на доску. Из воды выступали только голова и плечи девушки. Плыть было очень трудно. Но вот доска ткнулась в прибрежный уступ. Оттолкнувшись, они поплыли вдоль скалы и наконец-то увидели узкую полоску песчаного пляжа, ноги нащупали дно.

Они понесли девушку на берег. Тяжело обвиснув на руках Георгия и Ситтура, Аспазия склонила голову на плечо капитана. И тут Георгий заметил у ее правого виска кровоточащую рану. Аспазия тяжело дышала, глаза были закрыты. В свете восходящей луны прекрасное лицо казалось безжизненно-бледным. Намочив тряпицу в морской воде, Георгий осторожно промыл рану, девушка застонала, шевельнув плечом. Соленая вода разъедала кровоточащий висок.

Ситтур обнял девушку, стараясь своим телом хоть немного согреть ее.

Георгий огляделся. Кто еще спасся? Вот выплыл ромейский матрос и еще двое варваров — солдат Ситтура.

Больше никого не было видно в пустынном море. Остальные либо утонули, либо их вынесло на соседний, еще более маленький остров, решил Георгий.

Спасшиеся мечтали о костре. Но не было ни кремня, ни огнива.

Окоченевшие спутники на голом безлесом острове не могли найти никакого укрытия от пронизывающего ночного ветра. Наконец Георгий увидел несколько досок, плавающих близ берега, и они устроили подобие шалаша. Тесно прижавшись друг к другу, сидели моряки, потерпевшие крушение.

Так прошла ночь. К утру, когда рассвело, Аспазия вздрогнула и вытянулась. Дыхания не было. Роя могилу в рыхлом песке обломком доски, Ситтур скрежетал зубами, стонал и мычал что-то нечленораздельное.

Когда тело Аспазии опустили в могилу и засыпали влажным песком, Ситтур сел возле этого холмика и застыл, обхватив голову руками. Вдруг он вскочил на ноги и дико захохотал.

— Ха,— закричал он,— вот оно что! Экзоген хотел, чтобы Сквибула погубило золото, чтобы никто никогда не узнал о его злодействе!

Бедный Ситтур. Он лишился разума, вместе с Аспазией он похоронил и свой рассудок, не вынес этого горя. Георгий шагнул к нему и обнял за плечи.

— Успокойся, Ситтур, теперь уже ничего не поделаешь, она ушла на веки.

— О, Георгий, ты ведь еще не знаешь... Я забыл тебе рассказать, думал только об Аспазии... Когда падала мачта, там, на корабле, она рухнула прямо на Сквибула, того кормчего, что прислал префект претория. Я подбежал, когда он уже испускал дух. Но Сквибул успел мне прошептать...

Ситтур остановился и посмотрел горящими глазами туда, где плавали обломки корабля.

— Ведь ты знаешь, у них, ромеев, нужно обязательно сказать кому-то о своих злодействах перед смертью. Это называется покаяться. Так вот, он признался, что разбил корабль о скалы по приказу Экзогена. Сквибул за себя не беспокоился, он плавал, по его словам, подобно рыбе. И вот только сейчас мне пришло в голову, что он все равно бы погиб. Его погубило бы золото. Экзоген сказал Сквибулу, что в награду за злодейство можно взять из ларца столько монет, сколько кормчий пожелает. И они потянули бы его на дно!

Георгий слушал, потрясенный. Как? Кто-то хотел потопить его «Орла»? Сквибул — предатель? Ну, это не удивительно: известно, жадность затмевает разум... Но ведь и Экзоген не менее, а даже, наверное, более жаден. Как же он-то решился пустить такую гору золота на дно?

Их обманули, предали! Ярость поднималась в душе.

Вдалеке, там, где вставало солнце, виднелись очертания земли.

Как тонкая полоска черных туч, угадывались горы. Прибой выбросил на песчаный берег доски, корзины, обломок рулевого весла, кормовое украшение. Сама собой родилась мысль — сделать плот, чтобы с этого безлюдного острова добраться до близкой земли. Но чем скрепить доски, нет ни веревок, ни канатов. Можно разорвать хитоны и плащи и связать в длинные полосы!

Все дружно принялись за работу. Поднявшееся солнце разогрело песок, приятно было погрузить в него онемевшие от холода пальцы ног.

Прибой накатывал и накатывал все новые волны. Но постепенно к полудню море успокоилось, и лишь едва заметная рябь покрывала его безбрежные пространства. Во рту пересохло. Всех терзал голод.

Наконец плот был готов и покачивался на волнах. С самодельными веслами в руках они забрались на него. Но что это? Берег удаляется! Их несет. Несет в открытое море... Они продолжали безостановочно грести. Но берег все дальше и дальше.

— Надо покориться течению,— сказал Хрисанф, спасшийся матрос.— Бороться с ним бесполезно, здесь много островов, может, нас вынесет на какой-нибудь из них, более гостеприимный, чем встретивший нас этими гибельными скалами.

Ему никто не ответил. По временам опять брались за весла. Но гребли вяло, неохотно. И вот уже земля скрылась из виду. Вокруг только бирюзовая гладь. Жажда становилась нестерпимой, морская соль запеклась на губах. Казалось, что язык распух во рту. Голова гудела от полуденного зноя. То и дело ее приходилось смачивать морской водой, но это только усиливало жажду. Несет ли их куда-нибудь или они стоят на одном месте? Определить невозможно. Вокруг искрящиеся на солнце блики, слепящие глаза. Хотелось лечь, вытянуться и отдаться на волю провидения. Но лечь нельзя, можно только, скрючившись, сидеть на шатком полузатопленном плоту.

Хрисанф истово молился святой богородице. Вдруг он вскочил во весь рост, едва не перевернув плот.

— Дошли, дошли мои молитвы! Сжалилась над нами и снизошла с небес пресвятая! — исступленно закричал он, протягивая руки на юго-запад. Прикрыв глаза рукой от слепящего солнца, все посмотрели туда же.

Георгий увидел женскуто голову, окутанную сиянием. Богородица встает из-за моря. Но вот другая, третья... Это же паруса...

— Триремы, триремы идут к нам! — закричал Георгий.

— Это сама богородица ведет их к нам,— падая на колени, благоговейным шепотом сказал Хрисанф и продолжал молиться.

Корабли быстро приближались к плоту. На корме головного судна под шелковым шатром сидел вельможа в одежде военачальника. Онемев, все смотрели, как от корабля отошла лодка, и только когда Георгий почувствовал в руках тяжелый смолистый канат, поверил в свое спасение. Поднявшись на трирему, Хрисанф все еще продолжал молиться, глядя на богородицу, изображенную на огромном полотнище, подвешенном к рее. Их повели на корму.

— Кто такие? — грозно спросил вельможа.

Георгий выступил вперед, и, хотя он был полуголый, грязный и босой, говорил, полный достоинства.

Это не могло не произвести впечатления на вельможу.

— Я старший морской капитан дромона «Орел», принадлежавшего навикулярию Синелию из Константинополя. Мы потерпели кораблекрушение в нескольких десятках стадиев отсюда и высадились на остров. Потом соорудили жалкий плот из обломков нашего корабля.

— Синелий из Константинополя? — переспросил вельможа. — Мы идем туда же, чтобы содрать кожу с узурпатора и кентавра Фоки.

Георгий видел, что вслед за головным кораблем идет громадная флотилия. Десятки трирем, бирем, дромонов, унирем...

— Ираклий из Египта? — спросил с внезапной догадкой Георгий.

— Из Карфагена! — ответил вельможа и продолжал: — Немало подданных империи вступает в наши ряды. У нас много кораблей и мало капитанов. Как твое имя?

Георгий назвал себя.

— Нетрудно догадаться, что ты варвар, но все равно, не захочешь ли принять участие в нашем деле? Я не тороплю тебя с ответом. Обсушись, насыться. Я вижу, ты устал и изнемог.

И тут заговорил Ситтур.

— Георгия я знаю много лет. Мы с ним все равно что родные братья. И то, что думаю я, то и он. Дай нам, о Ираклий, вцепиться в глотку Экзогена, префекта претория. Это он разбил наш корабль, послал нас на гибель, и только чудом мы избежали ее.

— Я готов служить всякому, кто борется с Фокой,— подтвердил Георгий.— Тиран пролил столько крови, что нора ему в ней захлебнуться.

— Ты говоришь разумно, капитан, но посмотрим, каков ты будешь в бою,— сказал Ираклий, делая знак, чтобы спасенных отвели на нижнюю палубу.

Сто восемьдесят два корабля растянулись тремя длинными колоннами. За время похода Ираклий занял бесчисленное множество островов. Войска Фоки сдавались почти без боя.

Ираклий готовился к штурму Константинополя одновременно с суши и с моря. Когда флотилия вступила в Пропонтиду, стратиг приказал атаковать Авидос, находившийся вблизи столицы, и занял его после двухчасового сражения. Теперь до Константино поля оставался всего один дневной переход — сто стадиев.

Тем временем корабли продолжали свой путь к Золотому Рогу. Но Фока не сидел сложа руки. Почувствовав, что пришло время сражаться, он начал отдавать решительные и четкие приказания. Это не могло не подействовать на солдат, тем более что в сущности город можно было оборонять и малыми силами, имевшимися в распоряжении кентавра. Это в основном были дворцовая гвардия — ипасписты и городская стража — архонты.

Понимая, что главная опасность грозит с моря, Фока перво-наперво распорядился закрыть вход в гавань имевшейся на такой случай огромной железной цепью. Длинные стены были надежны. На башнях, близ гавани, поставили катапульты, метавшие горшки с «греческим огнем» — самовоспламеняющейся смесью из смолы, серы, канифоли и селитры.

Как солдат Фока действовал разумно, но как политик он давным-давно проиграл и инстинктивно чувствовал это. А когда Ираклий подступил к столице, город закипел, как котел. Так бывало уже не раз в те дни, когда недовольство народа выплескивалось за пределы ипподрома, городских рынков, случайных сборищ. Главные партии демов — венеты и прасины, не разбирая взаимных претензий и обид, объединились. Фока хорошо знал, что это значит. Даже когда он был на гребне народного возмущения и шел к вершине власти, то и тогда испытывал перед демами страх, понимая, что не его воля, а игра случая сделала его василевсом. Сейчас же глухой рев толпы означал для него совсем другое, страшное. Он хорошо знал, что для поверженного кесаря нет места на земле.

И вот по городу прокатился гул: «Ираклий у Золотого Рога!» Толпы скатились со склонов холмов Патрибия, устремились к городским стенам, туда, откуда можно было отчетливо видеть корабли, шедшие на всех парусах и подгоняемые мощными гребками весел.

— А что это там на реях? Ба! Это сама богородица!

— О чудо, Ираклий послан пресвятой богородицей!

— А Фока — исчадие ада, козлоногий пан-сатана!

— Сорвать кожу с кентавра!

Синелий, с группой прасинов прибежав в гавань, увидел, что суда Ираклия остановились. Огромная цепь, а главное тысячные толпы на башнях и стенах укреплений, принятые стратигом за войска обороняющихся, повергли полководца в некоторое замешательство. Как ни велики были его силы, как ни малочислен и ненадежен гарнизон, оборонявший город, всякому было известно: Константинополь неприступен ни с суши, ни с моря. В этом убеждались не раз и персы, и готы, и авары, а скольким завоевателям еще суждено было повернуть вспять от стен Второго Рима? Если Фоке удалось поднять на защиту города пусть даже часть населения, под его стенами можно простоять вечность.

Вдруг Ираклий заметил, как из-за мыска не замеченная никем к флотилии направляется рыбацкая лодка. Несколько человек, сидевших в ней, отчаянно гребли, а потом подняли два скрещенных весла — знак переговоров. Что ж, этого от Фоки можно ожидать. Вполне естественно, он хочет оттянуть время, чтобы собраться с силами и наметить какой-то новый план действий, а может, дождаться подкреплений из Фракии.

И потому, когда телохранители-нубийцы подвели к стратигу плотного человека в одежде простого ремесленника, Ираклий встретил его холодным взглядом.

— Ну, чего хочет солгать мне кентавр? — спросил он насмешливо.— Не предлагает ли подождать, пока он заберется в крысиную нору, чтобы избежать справедливой кары? Или он ищет лазейку для побега? Говори же, посланец узурпатора.

Прибывший смело смотрел прямо в лицо Ираклию.

— Не спеши, почтеннейший стратиг,— ответил он,— я не посланный Фоки, я его враг. И здесь я затем, чтобы облегчить тебе и твоим воинам захват города. Я навикулярий Синелий, со мной верные друзья из партии прасинов.

Мы опустим железную цепь, твоя флотилия войдет в бухту, и как только это свершится, поверь мне, на стенах Константинополя не останется ни одного солдата Фоки. Все они потому только и не убегают, что не знают куда. Вид же входящих в гавань кораблей заставит их сдаться сразу же.

Стратиг слушал Синелия все еще недоверчиво.

— Но почему ты ненавидишь Фоку? Синелий помрачнел.

— Он послал мой корабль с грузом золота в Антиохию, а потом распустил слух о том, что я подговорил капитана бежать с этим богатством. Но я-то знаю...

— Золота? — прервал навикулярия Ираклий.— Значит, сейчас оно на дне моря. Как только ты назвал свое имя, я вспомнил, что слышал о тебе. Мы подобрали твоего капитана в море на жалком плоту. У него не было не только золота, но даже рубахи. Вот его я и дам тебе в помощники. Каков твой план?

— Он очень прост и, думаю, вполне оправдает себя. Соблаговоли, благороднейший Ираклий, направить один из кораблей прямо к вышке, охраняющей замок цепи, как бы с намерением атаковать эту вышку. Мы, вот эти демоты,— Синелий указал на сидящих в рыбацкой лодке,— скрытно подойдем к этому же месту и, когда внимание солдат Фоки будет отвлечено, внезапно набросимся на них и перебьем...

Стратиг помедлил с минуту, обдумывая слова Синелия, и потом важно кивнул в знак согласия.

— Я пошлю трирему под командованием твоего капитана Георгия,— сказал он.

На виду у всей флотилии и защитников Константинополя большая трирема с множеством воинов Ираклия стала открыто приближаться к молу, далеко вдающемуся в море. Катапульты с высоких башен обстреливали ее каменными ядрами, о борт судна разбилось несколько горшков с «греческим огнем». Пламя поползло по обшивке и охватило порты для весел. Ход корабля уменьшился, но трирема продолжала идти прежним курсом.

Когда до мола оставалось уже немного, там началось странное движение. Казалось, солдаты передрались между собой. Но с высоты городских стен хорошо было видно, что это выскочили на мол какие-то люди с подошедших скрытно, рыбачьих лодок.

Восторженный рев плебса перекрывал визг большого ворота, опускавшего цепь. Один за другим корабли Ираклия подходили к причалам, и солдаты, смешиваясь с беснующейся толпой, устремлялись по крутым ступеням в распахнутые крепостные ворота.

А Георгий все еще стоял па коленях на молу, склонившись над распростертым телом навикулярия, пораженного прямо в сердце мечом ипасписта.

Вот как пришлось свидеться ему с человеком, которому он был стольким обязан.

Позднее, обнимая за плечи рыдающую Олимпию, он говорил ей:

— Твой отец рассказывал мне когда-то о странствиях и горестях Одиссея, сына Лаэрта. Но я бы не пожелал ему пережить то, что случилось со мной.

Олимпия подняла к нему мокрое от слез лицо:

— Тебе нельзя оставаться в столице. Если тебя узнают, толпа разорвет тебя на части. Экзогена уже пет в живых, но пущенный им слух сделал свое дело. Все уверены, что ты удрал с золотом на корабле моего отца. У нас еще есть два его нефа. Их успели уже починить. Возьмем лучший из них.

Георгий погладил шелковистые волосы Олимпии. Там, на острове, после рассказа Ситтура, в нем будто что-то оборвалось. Теперь его уже в столице ничто не задерживает. Нет Синелия, нет и дела, никакого дела здесь, во Втором Риме.

Какое счастье, что рядом будет Олимпия! Только она одна сможет развеять его скорбь и усталость. Только она, молча, не говоря ни слова, проникнется его настроением.

— Сегодня же ночью,— сказал он,— мы покидаем великий город, мы отплываем в Таврию, в Сугдею.

— Какая бы нас ни ждала судьба, я всегда с тобой,— прошептала Олимпия.

Когда они в ночной темноте, закутанные в плащи, пробирались в порт, Олимпия указала на один дом, прячущийся в глубине сада. В доме горел свет.

— Здесь живет ученый человек, у него часто бывал мой отец. Олимпия судорожно вздохнула, готовая опять разрыдаться.

Георгий крепче прижал ее к себе.

Они еще раз оглянулись на освещенные окна и растаяли в темноте.

А Симокатта писал:

«Сегодня казнен был калидонский тиран, этот полуварвар из племени киклопов, этот распутный кентавр, для которого царская власть была лишь ареной для пьянства. Он был казнен вместе со своим братом Доменциолом, кровавым Воносием, саккеларием Леонтием, префектом претория Экзогеном.

Суждено было, чтобы Фока погубил всех, кто содействовал захвату им власти, и всех своих союзников по совершению преступлений погубил кровавой гибелью — пе может совместное участие в преступлении создать твердой дружбы между злоумышленниками».



VII

За день было сделано немало. Всю предполагаемую площадь, где погиб древний корабль, разбили на равные прямоугольники, обозначенные стальными трубами — вехами. Глубины в этом месте варьировали от двадцати до ста метров. Баржа стояла близ Плоского Острова, названного археологами-аквалангистами так потому, что он был пустынен и дик. Вблизи него проходила гряда подводных скал, о которые разбилось множество кораблей.

Один из них, затонувший тысячу триста лет назад, и привлек наиболее пристальное внимание. Вся задача состояла в том, чтобы вести исследования под водой так, как это делают археологи на суше. Постепенно углубляться в придонные отложения, тщательно отмечая положение каждого предмета в каюте или внутри корпуса корабля, прежде чем поднять его па поверхность. Археологи надеялись, что они полностью воссоздадут облик византийского корабля — планка за планкой, гвоздь за гвоздем. Даже порядок, в каком был уложен груз, имел огромное значение.

Опуская сверху проволочную сетку-решетку, археологи сумели нанести на план предметы, находившиеся на глубине. Каждый держал в руках матовый пластик и наносил цветным мелком отдельные штрихи прямо под водой. А сначала над всем местом кораблекрушения были установлены специальные леса из металлических трубок и крючков.

Дно оказалось очень крутым, в виде кругообразной песчаной чаши, и потому по предложению Василия были сконструированы наклонные ступени для облегчения работ. Затем Георгий смонтировал две передвижные башни, каждая в четыре метра высотой, чтобы держать кино- и фотоаппараты в определенном, строго фиксированном положении.

После первого же погружения Василий сказал:

— Это настоящее кладбище кораблей. Более дюжины останков их разбросано вдоль подводных скал, картина понятна. Постоянный ветер — мельтем, дующий здесь, гнал суда на камни, которые совершенно не видны с палубы. А лоций и локаторов у древних не было... Первое, что подняли со дна моря,— гигантские амфоры, в которых перевозили вино и масло. Специалистка по амфорной керамике Лариса тут же определила, что они относятся к концу шестого — началу седьмого века нашей эры. Видимые останки корабля имели протяженность девятнадцать с половиной метров. Это был древний дромон византийцев, посылавшийся по особо срочным и важным делам и шедший под большим прямоугольным парусом. У кормовой части судна лежали грудой шесть железных якорей, плотно прикипевших друг к другу ржавчиной. Неподалеку нашли черепки терракотовой черепицы, которая упала с крыши капитанской каюты во время крушения. Там, в каюте, находились вещи капитана и — восторгу археологов не было границ — шесть тяжеленных прямоугольных ящиков. Они оказались после тщательной расчистки ларцами изумительно тонкой работы, инкрустированными жемчугом и слоновой костью. Но когда открыли осторожно крышку одного из них, все так и ахнули: ослепительно сверкнуло на солнце золото!

Золотые номисмы. На них был изображен бородатый человек с длинными волосами.

— «Доминис ностер Фокас, перпетуус Аугустиус, Виктория Аугусти»,— прочитал Георгий.— Император Фока правил недолго, всего с шестьсот второго по шестьсот десятый. Интересно, столько золота!

— Мы, пожалуй, утрем нос Дюпэну с его критским кораблем, да и Дерменджиеву, поднявшему две галеры Помпея,— закричала экспансивная Лариса.

Но что за чудеса? Под очень тонким слоем золотых монет стали попадаться грубые свинцовые золоченые подделки. Фальшивомонетчики? Фальшивые монеты, известно, были распространены в Византии времен упадка, но в таком количестве... А дальше — совсем уж странно — оказались просто слитки свинца и медные кружки.

То же самое ожидало оторопевших археологов и в других драгоценных ларцах. То, что капитан вез фальшивые деньги, вполне объяснимо. Их византийцы сбывали не в меру доверчивым варварам, принимавшим их за настоящую монету. Но зачем насовали в драгоценные ларцы куски свинца и меди?

— Постойте, постойте,— сказал Георгий,— по-моему, то ли у Симокатты, то ли у Феофана есть упоминание о том, что в правление Фоки был послан в Антиохию корабль с золотом для покупки хлеба. Ведь Ираклий отрезал Константинополь от житницы — Египта.

— Очень интересная эпоха Восточно-Гимской империи,— отозвался Василий.— Восстания колонов, рабов, городской бедноты, мятежи в армии... Развал рабовладельческих отношений, становление феодальных. Ираклий и был проводником последних. А вот что касается Фоки... Всюду он изображен кровожадным, злобным тираном. Но ведь историографы Византии были настроены враждебно к нему как к выходцу из народа. Что ни говори, а Фоку выдвинули демократические слои населения.

— Да, тут неясно,— согласился Георгий.— Но вот эта находка может пролить кое-какой свет. Бьюсь об заклад, что капитан не знал, какой груз он везет... Что ж, эту находку надо тщательно изучить. А пока что сообщим о ней руководству нашей советско-французско-болгарской экспедиции.

Погружаясь, Георгий думал о том, что в своем глубоководном костюме, с ластами и маской, горбом баллонов на спине, он кажется морским обитателям каким-то неведомым чудовищем. Плыть было легко и приятно. Георгий медленно опускался.

Какая-то тень мелькнула над ним. Георгий быстро обернулся и посмотрел вверх. Мимо него плавно и стремительно, как птица, промчалась метровая черепаха бисса. Видимо, испугавшись человека в скафандре, она сделала крутой вираж, стремясь укрыться между камнями.

Охотничий азарт охватил Георгия. И хотя подводного ружья у него не было, он бросился за биссой. Она оказалась гораздо быстрее и успела сделать несколько рывков, пока Георгий подплывал к песчаному дну котлована, где еще совсем недавно покоился обомшелый корпус византийского дромона.

— Куда же она исчезла? Георгий осмотрелся. Колония актиний бездумно шевелила своими легкими щупальцами-отростками. Какой-то круглый блестящий предмет двигался по дну. Ха, краб-старьевщик... А на спине монета с изображением василевса Фоки. Георгий потянулся к этому странному членистоногому существу.

Краб уполз под выступ камня, в руке осталась только горсть песка. И тут Георгий нащупал продолговатый предмет, глубоко ушедший в песок. Не без большого усилия Георгий вытащил его. Безмен... Древние торговые весы. Любопытно... Забыв и о крабе-старьевщике, и о черепахе, археолог поднялся на поверхность.

Сбросив только маску, он как был, в глубоководном костюме и ластах, подбежал к Ларисе.

— Ну-ка, дорогая, отполируй мне его до блеска! Лариса недовольно подняла голову.

— Что за спешка? Видишь, у м:еня на очереди столько всего...

Она кивнула на груду каких-то обомшелых камней. Георгий, конечно, знал, что это на самом деле амфоры, наконечники копий, рукояти мечей и многое другое, добытое со дна моря. Что ж, очередность есть очередность. Придется подождать два-три дня.

Но наутро, после завтрака, Лариса подошла к Георгию и сказала:

— На, бери, вот твой безмен, смотри, теперь здесь можно прочесть какие-то буквы,— и, весело хохоча, побежала по пляжу, загребая босыми ногами белый песок.

Археолог вынул лупу и начал разбирать надпись: «Старш... кап...ан Гео...ий из Конс.ноп...»

Георгий опустил лупу и задумчиво посмотрел в даль. Море было, как всегда в этих местах, совершенно пустынно. Его бирюзовая гладь, постепенно утрачивая интенсивность тона, у горизонта почти сливалась с безоблачным небом.

В этой неоглядной шири, где не на чем было остановиться взгляду, как бы растворялось ощущение пространства и времени.

Георгий на минуту забыл о том, что он археолог, что рядом, в двух шагах, его товарищи возятся с аквалангами перед очередным погружением.

Он наедине с морем, которое ласкалось к его ногам.

— Ой, Георгий, смотри, что я нашла,— вдруг донесся голос Ларисы,— черепашьи яйца! Не бойся, я их не трону, пусть выводятся маленькие черепашки. А? Что ты сказал?

Георгий не ответил. Он уже ничего не слышал, погрузившись в то далекое время, когда у этого острова потерпел крушение его неведомый тезка.



ОБ АВТОРАХ

Евреинов Всеволод Николаевич. Родился в 1924 году в Туле. Участник Великой Отечественной войны. Окончил редакционно-издательский факультет Московского полиграфического института. Член Союза журналистов СССР. Работает в издательстве «Колос». Автор научно-художественной книги «За убегающим горизонтом»' (написанной в соавторстве с Н. Прониным) и многих научно-популярных статей и очерков главным образом в периодической печати. В нашем сборнике публикуется второй раз. В настоящее время работает над фантастической повестью.

Пронин Николай Никитич. Родился в 1923 году в Москве. Участник Великой Отечественной войны. Окончил редакционно-издательский факультет Московского полиграфического института. Член Союза журналистов СССР. Работает ответственным секретарем редколлегии и старшим редактором сборника «На суше и на море». Публиковаться начал с 1956 года. Автор научно-художественной книги «За убегающим горизонтом» (написанной в соавторстве с В. Евреиновым) и многих научно-популярных статей и очерков в основном на историко-географическую тематику. В сборнике «На суше и на море» публикуется впервые. В настоящее время работает над историко-фантастической повестью.







 
Рейтинг@Mail.ru
один уровень назад на два уровня назад на первую страницу