На суше и на море 1973(13)

ЛЕВ ЛЕБЕДЕВ

У БЕРЕГОВ ГВАДАЛКВИВИРА

Очерк

...Легкий ветерок отогнал черную тучу и словно распахнул занавес — ярко сверкнули южные звезды. Небо приобрело невинно-чистый вид. Самолет шел на посадку. Совсем рядом под крылом проносились стройные ряды маслиновых деревьев, а потом легкий толчок о бетонную дорожку аэродрома Сан-Пабло. И тут хлынул дождь.

Он лил как раз до того момента, пока мы не вошли, вернее, вбежали, спасаясь от крупных капель, в холл гостиницы «Колон». Кран на небесах сейчас же выключили. Как это было здорово! Впереди свободный вечер в незнакомом городе. Я уже был во власти узеньких улочек, уютно освещенных площадей с пальмами и апельсиновыми деревьями, где можно смешаться с толпой, ощутить себя ее частицей и, может быть, хоть немного понять, какая же она — андалузская столица Севилья.

Чемодан в номер, душ... Через полчаса спустился в холл.

— Далеко ли до набережной? И нет ли у вас плана города?

Портье услужливо отметил на плане отель. Гвадалквивир оказался неподалеку. А ночной зефир струил эфир.

— Но, сеньор, вы не забыли плащ?

— Разве нужен плащ?

Я обернулся к окну. Что за напасть! По мутному стеклу ползли капли. Пушкин между тем продолжал соблазнять: «Шумит, бежит Гвадалквивир...» Но что поделаешь?

Утром меня разбудили звуки марша. Какое-то время я пытался определить, что это за инструменты в нежно и необычно звучащем оркестре, потом поднялся и с любопытством открыл жалюзи. Напротив гостиницы на двух рахитично тонких ножках покоилось огромное, величиной с положенный на бок шкаф, блестящее музыкальное сооружение. Шарманщик, рьяно накручивавший ручку, внимательно следил за окнами и сейчас же одарил меня улыбкой. Веселая музыка заслуживала монеты.

Под окном лежала залитая солнцем, умытая Севилья. Вдоль улиц — аккуратно постриженные деревца с запрятавшимися в зелени чуть желтеющими апельсинами. На балконах пестрели цветы. Какой-то предприимчивый парень, перекрывая звуки шарманки, призывал покупать цветочную землю, жирную и черную. Ослик, нагруженный двумя пестрыми мешками с этой удобренной, специально приготовленной, если верить парню, люкс-землей, удивленно взирал на своего хозяина: ну, мол, и луженая же у тебя глотка.

Вечером города немного «пижонят». У них своя косметика — огни реклам, витрин. Подобно кокетливой женщине, они подчеркивают свои выигрышные качества: лучшие улицы залиты неоном, попроще — погружены в полумрак; так на них не обращают внимания. Ведь турист, как мотылек, летит на свет.

Утром город остается самим собой, ему не до посторонних. Люди работают, занимаются домашними хлопотами. Хозяйки придирчиво роются на уличных лотках, в раздумье стоят перед витринами, размышляют над тем, как сэкономить лишнюю песету.

Узенькие улочки полны жизни. То и дело прохожим приходится сходить на мостовую, уступая друг другу дорогу, или проворно вскакивать на тротуар шириной в половину кухонного столика, чтоб, прижавшись спиной к стене, пропустить проносящуюся машину. И вдруг рядом замечаешь приоткрытую чугунную решетчатую дверь, за ней — выложенный цветными плитками крохотный дворик с фонтаном. Прохлада и покой. Туда хочется хоть на минуту заглянуть, скрывшись от уличной толчеи и начинающего припекать солнца. Но... патио — часть дома, хозяйка тщательно трет плитки тряпкой, совсем не желая, чтоб здесь наследили посторонние.

На площадях сосуществуют два ритма. По окружности несется все тот же поток машин и прохожих, а в центре, отгороженные от суеты частоколом величественных пальм,— мамы с колясками и малышами, держащимися за юбку, старики, поставившие стулья в кружок, занятые неспешными разговорами. Им спешить уже некуда. А рядом туристы — эти, может быть, и готовы бы сорваться с места, погоняться за новыми впечатлениями, но, видно, нет сил — тоже немолоды.

Седые леди и джентльмены, приехавшие из-за моря или из-за океана, на площади, как в театре. Глазеют по сторонам, потягивая кофе или кока-колу, заказанные в кафе, которое услужливо выставило столики на солнце и в тень — кто что предпочитает. Происходящее вокруг не имеет к гостям никакого отношения, как и они к нему. Но приходится платить. Конечно, не за «просмотр», до этого еще не дошло. За гостиницу, за ресторан, за музей, за корриду, за национальные танцы, за сувениры, за экзотичного в наш машинный век извозчика, если ноги уже не шагают, а карманный справочник торопит: вы еще не видели того, сего, пятого, десятого. Спешите запечатлеть это в памяти, чтобы потом на файф-о-клоке не ударить в грязь лицом перед миссис Смит или мистером Джонсоном, которые тоже были в Испании. Никто не сомневается, что за это стоит заплатить, и испанская казна собирает с туристов миллионы долларов ежегодно.

Высящийся посреди площади на постаменте великий Мурильо, даже в бронзе сохранивший изящество (слава скульптору!), с иронией взирает на туристов, обремененных мелочными хлопотами и не догадывающихся, что же здесь действительно достойно внимания. Кажется, вот сейчас легкая кисть оживет в руках художника, побежит по холсту, рождая новый шедевр. И он покажет нам, как прекрасно все окружающее. Кто же взглянет на зрителя с картины: продавщица овощей, склонившаяся над своей тележкой, старики, сидящие рядом с памятником своему соотечественнику, мальчишка-разносчик, спешащий из кафе с заказом? Да кто бы ни был, это окажется, конечно же, севилец.

Неподалеку, в Музее искусств, только и слышишьг «Ах, Мурильо!», «О-о! Веласкес!», но невольно думаешь: насколько искренне восхищение творениями великих сынов Севильи? И на их полотнах, и на картинах работавших здесь Фернандеса, Эрреры, де Роэласа, Пачеко, Леготе — жанровые сцены из народной жизни, так называемые бодегонес, которые прославили севильскую школу живописи. Почему же никто, выйдя из музея, не хочет с интересом оглядеться вокруг; те же сцены, те же лица, разве что одежда другая. Во времена Веласкеса и Мурильо женщины не ходили в мини или в брюках, мужчины не носили широченных галстуков с абстрактным рисунком.

— В вашем музее нет картин Сальвадора Дали? — спрашивает у гида один из туристов.

Его спутники с любопытством ждут ответа... Может, Дали, испанец другого поколения, апостол сюрреализма, им ближе, нужнее, а работы старых мастеров — это так, тоже лишь для того, чтоб при случае небрежно сказать: «Да-да, видел»? Однако что ж тут гадать: ведь разные люди пускаются в путешествия...

Рекламные проспекты туристских агентств не обманывают; в Севилье есть что посмотреть. Но пусть памятники, дворцы, музеи подождут. Вперед, к Гвадалквивиру!

Набережная сравнительно пустынна для оживленного города. Пустынны и причалы. Река, как старая женщина с поблекшим лицом, спит, разморенная солнцем. У нее нет даже сил прошелестеть волной по камню набережной у подножия Torre del Ого — Золотой башни, пошептаться с ней о прошлом, ярком и бурном.

Шорох шин по асфальту, бьющие в глаза рекламы, запах бензина никак не дают хоть на момент отрешиться от современности, представить себе шумную, ликующую встречу на берегах Гвадалквивира каравелл Колумба. Сколько заморских чудес узрели севильцы: невиданных животных, крикливых попугаев, райские растения и фрукты. А самое потрясающее — краснокожих людей...

Золотом прозвенели слова: «Вест-Индия! Вест-Индия!..» И, завороженные миражем сказочного Эльдорадо, от этих берегов пускались в далекий путь новые суда с исследователями и авантюристами, разорившимися отпрысками знаменитых фамилий и проходимцами.

Купцы Севильи остались дома, им незачем было пересекать опасный океан: богатство само текло в руки. Город после открытия Америки получил монопольное право торговли со всеми новыми землями. А открытиям, казалось, не будет конца, как нет предела богатству. Его должен был приумножить знатный Педро Ариас Давилья, спешивший из города к берегам Америки занять свой губернаторский пост в колонии и найти Южное море. Мог ли он простить за похищенную у него из-под носа славу первооткрывателя простого солдата Васко Нуньеса де Бадьбоа, уже омывшего свои пыльные сапоги в волнах Mar del Sur? Глядишь, так бы и сгинуло для потомков имя Педрариаса, как называли Давилью, если б не остался он в истории в качестве человека, казнившего Бальбоа.

Памятником расцвета Севильи высится на берегу Гвадалквивира двенадцатиугольная из красного камня Золотая башня, куда в кожаных мешках перетаскивали с каравелл «серебряного флота» драгоценности, привезенные из обеих Индий. Сейчас внутри башни пусто, у подножия не позвякивает оружие стражи, а раздается стук каблучков студенток Севильского университета, который разместился в здании бывшей иезуитской коллегии...

Университет и иезуитская коллегия! Ну, не забавная ли судьба у здания? Апологетов самого темного суеверия и тупого мракобесия время заставило уступить место представителям современной науки. Однако умиляться сему факту нет оснований. Клерикалы отдали кирпичную коробку, так сказать оболочку, но хотят, чтобы дух этого заведения остался прежним. Облаченные в рясы, со смиренными лицами, они хотя и не вписываются в облик современного города, зато довольно основательно «вписались» в его жизнь. Порой, чтоб поступить на работу, нужен отзыв местного священпика. Мало того, иезуиты, которым: по уставу ордена совсем не обязательно облачаться в специальную одежду (а они как раз и предпочитают действовать тихой сапой), во многом определяют политику испанского правительства в области просвещения. Нет, дело, разумеется, не доходит до введения университетского курса по изучению «Духовных упражнений» основателя ордена иезуитов Игнатия Лойолы — уж слишком это было бы несовременно. Дело обстоит несколько по-другому. Просто-напросто к испанцу, особенно молодому, порой подходят с мерками, выкроенными по иезуитской «системе морали». Ах, как удобны такие «моральные устои» для правящей верхушки: они ведь провозглашают смирение. А сколь любезно было бы для нынешних правителей лицезреть всю страну застывшей по стойке «смирно». С другой стороны, та же «мораль» развязывает руки представителям фашистского режима. «Кому дозволена цель, тому дозволены и средства» — это изрек не кто иной, как иезуитский патер Герман Бузенбаум...

Да, средневековье причудливо переплетается с современностью в жизни этого города, чего только не видевшего на своем веку. В незапамятные времена бывали здесь финикийцы, их сменили римляне, по берегам Гвадалквивира разгуливали вандалы, вестготы... Доплывали сюда викинги, чтобы после трехдневной битвы разорить и разграбить город. Чуть ли не пять веков хозяевами были здесь арабы, сделавшие Ишбилийю, как они называли Севилью, важнейшим городом Пиренейского полуострова. И хотя много лет прошло с тех пор, как в середине XIII века войска Фердинанда III Кастильского отвоевали Севилью у мавров, следы их пребывания сохранились доныне.

... Тонкие колонны, изящные легкие арки, выложенные мозаичными узорами полы, журчащие кристальными струями фонтанчики, бассейны в узких таинственных двориках, пышные гирлянды цветов, свешивающиеся со стен. Как все это знакомо! Подобное я уже где-то встречал. Но где? Ну, конечно, в ливийском Триполи! Королевский дворец! Те же узкие многочисленные переходы между бесчисленными комнатами-двориками, те же узоры под ногами и на стенах, кажется, те же цветы и даже та же прохлада. Но далеко до Триполи от Севильи — Средиземное море пролегло между ними. А дворцы одинаковы — Королевский и Алькасар, сохранившийся в Испании со времен мавров.

Коммерция проникла даже в прохладные покои бывших властителей города. В небольшом зале, который не минует ни один посетитель (как же не полюбоваться тончайшей росписью стен и филигранной мозаикой?), высится мольберт с небольшими картинами. На них — тот же зал, примечательные уголки дворца, его интерьеры. Две пожилые дамы придирчиво перебирают картинки. На лицах можно прочесть: «Да, это не Мурильо!» Автор — молодой аккуратный человек в простеньком, начинающем просвечивать на локтях свитере — терпеливо выслушивает их реплики, не теряя надежды: может, все-таки купят? Пик туристского сезона позади, но ведь ремень до следующей волны визитеров туже затянуть уже невозможно...

Над Алькасаром высится расположенная поблизости башня Хиральда. Она изображена на открытках с надписью «Сувенир из Севильи», миниатюрные копии Хиральды чуть ли не в каждой лавчонке рядом с фигурками быков, пронзенных шпагами-булавками, рядом с заключенными в целлофановые стаканы жгучими испанками, рядом с веерами и кружевными мантильями. Но все это можно приобрести на память в любом испанском городе. Все, кроме Хиральды в миниатюре. Истинная же Хиральда настолько высока, что видна с любого конца Севильи.

«Подъем без ступенек доступен любому»,— гласит объявление у входа в башню. Несколько песет (впрочем, с готовностью принимаются и доллары, и франки), и вы получаете право начать путь по наклонному, стертому подошвами за века узкому коридору, идущему по периметру Хиральды. В конце пути, отдуваясь так, что над головой начинают слегка гудеть позеленевшие колокола, сомневаешься в правдивости объявления: ступенек действительно нет, однако вовсе не значит, что «подъем доступен любому». Но одолеть его стоит!

Раскинувшаяся внизу Севилья — в одном измерении, как план города. Обманывают глаз плоские белые крыши домов. Улочки между ними словно прочерчены темной краской. У самого подножия башни, на площади с причудливым старинным фонарем,— мелкая россыпь цветных точек: толпы туристов кружат у архитектурного памятника, как и стайки птиц над ним.

С одной стороны смотровой площадки Хиральды видны пышный, в стиле барокко, дворец Сан-Тельмо и огромное старинное здание табачной фабрики, вновь возвращающее мысли к Колумбу, который привез в Европу диковинное зелье — табак. С противоположной стороны проглядывается другая примечательная постройка, Аюнтамьенто,— здание муниципалитета, заложенное в XVI веке, в период высшего расцвета Севильи, когда здесь заседал Совет обеих Индий.

Но Хиральда лишь часть, правда самая выдающаяся в прямом смысле, огромного комплекса — кафедрального собора.

— ... Орган собора насчитывает пять тысяч труб, здесь восемьдесят три алтаря, тридцать семь боковых капелл, вес каждой из гигантских колонн...— сыплет и сыплет по-английски гид.

Ловишь себя на том, что, как цыпленок, внимание которого направляет квохчущая курица, крутишь головой, подчиняясь словам гида. Одни цифры заслоняют другие, ничего толком не успел рассмотреть, понять, прочувствовать, а гид мчит дальше.

Шагай, шагай, голубчик, какое мне дело до того, сколько весит колонна? Цокот каблуков и скороговорка тонут где-то в глубине огромного собора. Ну, вот теперь можно спокойно оглядеться. Тускло мерцают в полумраке алтари, серые колонны уносятся ввысь, к парящему где-то в недоступности, наверное у самого подножия божьего трона, куполу, а там... Яркие, как откровение, многокрасочные, как сама жизнь, вверху горят расписанные окна. Где взял эти пылающие краски художник, почему они не потускнели от времени? Пораженный эффектом, не сразу догадываешься о том, что помогает живописцу солнце. Оно щедро подсвечивает творения неизвестного мастера...

Между тем рядом уже щебечет гид новой группы:

— Кафедральный собор построен на фундаменте главной мечети времен альморавида Якуба Альмансура, а колокольня Хиральда переделана из минарета...

Проносятся и эти, но следом шагает служитель:

— Сеньор, собор закрывается...

Ах, да, послеобеденный отдых, как во всех южных странах. Солнце припекает, и я успел забыть, что сейчас конец октября и в Москве уже выпадал первый снег...

Жалюзи на окнах опущены, в городе, кажется, стало потише: в конторах, банках, музеях, магазинах — повсюду перерыв. И никого не найдешь у «Ла Маестранцы», кто приоткрыл бы ворота и дал возможность посмотреть на крупнейшую после мадридской арену для боя быков. Здесь сейчас пустынно, и лишь плакат в несколько квадратных метров извещает, что лучшие тореадоры в воскресенье убьют шесть быков на глазах у двенадцати тысяч зрителей. Но плакат старый — это воскресенье прошло, быки убиты, и лишь графическое изображение одного из них, как черный символ мести, по-прежнему мчится в ярости на поднявшего шпагу тореадора. Тот ждет спокойно, ведь он, как и бык, намалеван на бумаге.

Разглядывая плакат, я вспоминаю другого тореадора. Стройный, в красочном костюме, он выглядел на арене беззаботным киногероем, будто не ему предстояло сейчас оказаться один на один с разъяренным быком. Тореадор был невозмутим, словно никакая опасность его не поджидала. Но в следующий момент я понял, что ошибся. Он своей лакированной туфлей начертил на песке крест, встал в его центр и истово перекрестился. Он знал, что ему предстоит...

Но это было в Мехико. А тут, в Севилье, тореадора, на которого мчался бык, не обуревали никакие чувства...

Приближаюсь к гостинице... Что за столпотворение?

Оказывается, не весь город погрузился в дремоту. У входа скачет, приплясывает, что-то скандирует, размахивает знаменами группа юношей. Подкатывает еще несколько малолитражек, из них, как лилипуты из кувшина на представлении Кио, один за одним — кажется, несть им числа — выскакивают их сотоварищи.

— Двенадцатый игрок испанской сборной,— поясняет мне какой-то пожилой сеньор, остановившийся рядом.

Ах, вот в чем дело! В «Колоне» расположились советские футболисты, которым сегодня предстоит сыграть отборочный матч европейского чемпионата с испанцами. Газеты в день приезда наших спортсменов честно предупредили в заголовках: в сборной Испании будет двенадцать игроков. Ниже пояснялось, что никакого нарушения правил это за собой не влечет, просто-напросто поддержка экспансивных севильских болельщиков приравнивается к лишнему футболисту на поле. Для «дополнительного игрока» была даже заготовлена специальная форма, которую можно было увидеть в витринах на манекене: красная куртка с цифрой 12 на спине и как обязательный атрибут — национальный флаг над головой. До матча оставалось еще несколько часов, а двенадцатый уже решил себя проявить. Впрочем, весьма миролюбиво: никто не пытался проникнуть в отель, где футболисты уже потихоньку собирались на стадион «Район Санчес-Писхуан». Ничего оскорбительного для гостей в выкриках не было, скорее наоборот: лица ребят сияли улыбками и ясно было, что они рады поводу дать выход энергии.

— Надеюсь, сеньор, это никого из ваших футболистов не обидит? — поинтересовался мой случайный собеседник.

— Думаю, нет. Они привыкли к неистовствам болельщиков... Видимо, мой ответ не совсем удовлетворил испанца.

— Поймите этих студентов. Они ничего не имеют против вашей команды, они ждут от нее большого футбола, а большой футбол всегда воспламеняет страсти...

Кажется, испанец не на шутку встревожился, как бы хозяевам не отказали в чувстве гостеприимства. Пришлось его успокаивать сигаретой из пачки «Столичных».

— О, русские сигареты!

Сейчас же у меня оказалась сигара. Я ловил заинтересованные взгляды собравшихся у входа в отель.

— Извините, сеньор...

В момент лишившись нескольких припасенных в Москве значков, завалявшихся в кармане и прочей подобной мелочи, могущей сойти за сувенир, мы с появившимся из «Колона» редактором еженедельника «Футбол — хоккей» Львом Филатовым уже обсуждали с окружающими наподобие того, как это происходит у московского стадиона «Динамо», составы команд, счет предстоящего матча и тому подобное.

Никто после таких неожиданно возникших разговоров в незнакомом городе не возьмется сказать, как, па каком языке собеседникам удается объясниться. Но ведь разговаривают и прекрасно друг друга понимают, если есть желание понять. У вас небольшой запас испанских слов? Прекрасно. Знаете английский, французский, немецкий? Кто-либо из окружающих наверняка говорит, пусть и неважно, на одном из этих языков. «Лингвистический коктейль» тоже годится...

И вдруг раздалось старательно произнесенное:

— Хо-ро-шо...

Мы с Филатовым враз обернулись к высокому мужчине, улыбавшемуся добродушно и смущенно.

— Вы говорите по-русски?

— Нон...нет... Учил давно... но... как это по-русски сказать? Трудно... вашим футболистам... э-э... здравствуйте!

— Вы хотите сказать: «Привет? Салют?»

— Си, салют!

— Салют! — повторили все вслед за ним. Полицейские, дежурившие у входа в отель, наблюдали за нами,

наморщив лобики от трудного вопроса: дозволять или не дозволять? Черт его знает, как себя вести в этой ситуации? Какие в тот момент возникли мысли в головах полицейских? Может, они подумали, что Севилья все-таки не слишком благонадежный город, что среди полмиллиона его жителей немало тех, кто не только не стесняется своих рабочих рук, но и гордится ими и помнит, что именно здесь, на берегах Гвадалквивира, родился вождь испанских рабочих Хосе Диас и память о его делах живет до сих пор.

Представители франкистского режима пытаются изобразить дело так, что в современной Испании вовсе и нет причин для классовой борьбы. Вон, мол, какой мир и согласие царят между «вертикальными профсоюзами» и предпринимателями. Государство, как утверждают, прочно стоит на рельсах неокапитализма, последнее десятилетие отмечено высокими темпами экономического развития. При этом подчеркивается, что валовой национальный продукт увеличивается за год примерно на семь процентов, хотя и умалчивается, как этот продукт распределяется...

Однако все сдвиги в экономике происходят не благодаря «заслугам» фашистского режима, а вопреки ему и обусловлены борьбой определенных социальных и политических сил против франкистского правительства. Последнее в поисках выхода из «задворков Европы» открыло путь в Испанию иностранному капиталу, прежде всего американскому. Может ли это устранить социальные проблемы? Безработица осталась, и пришлось разрешить эмиграцию. Многие тысячи испанцев разъехались в другие страны в поисках заработка, который дается не только рабским трудом, но и рабским существованием на положении людей «второго сорта», практически бесправных. Надежды правительства, что эмиграция снизит опасность социального взрыва, не оправдались. С каждым годом в Испании все чаще вспыхивают забастовки, нарастает лавина протестов, которую не остановить ни пулями, ни тюрьмами. И, говоря словами испанского писателя Сесара Арконада, «там, где слышится клич свободы, там, где угнетенный взывает о справедливости,— там партия!» Да, несмотря на тридцать с лишним лет подполья, Коммунистическая партия Испании не разгромлена, она по-прежнему во главе революционной борьбы...

Кто знает, о чем думали полицейские, постоянно дежурившие У гостиницы «Колон», где жили «красные». Но лица стражей порядка были напряженно внимательны, пока мы разговаривали У подъезда с испанцами. Впрочем, надо отдать полицейским должное: наконец оба как-то вдруг сообразили, что следует делать,— и отвернулись.

А в это время вышколенный швейцар распахнул — нет, не с угодливостью, но будто гордясь своим постом,— распахнул стеклянную дверь, и наши футболисты в синих костюмах, с традиционными белыми спортивными сумками в руках двинулись через мгновенно образовавшийся в толпе коридор к автобусу. Кто-то хлопнул в ладоши, и загремевшие аплодисменты не смолкали, пока машина не тронулась.

Потом был матч. «Двенадцатый игрок» оказался джентльменом: он поддерживал своих, но не скупился отдать должное и гостям. У севильца, неистового болельщика (из-за которого холодные мадридцы лишились удовольствия лицезреть на своем стадионе матч национальной сборной и предпочтение было отдано более темпераментной Андалузии), оказалась щедрая душа.

Наш самолет должен был стартовать ранним утром, и мы покинули Севилью еще до восхода солнца. Скользнув фарами по зданию аэропорта, автобус фыркнул сжатым воздухом тормозов, багаж в минуту выгрузили, мотор вновь заурчал. Мы помахали последнему севильцу — шоферу. Из окна кабины высунулись сильные руки, тесно сжатые вместез

— Салют!

ОБ АВТОРЕ

Лебедев Лев Георгиевич. Родился в 1934 году в Москве. Окончил факультет журналистики МГУ в 1959 году. Работает заместителем редактора Отдела информации газеты «Правда», член Союза журналистов СССР. Автор нескольких рассказов, опубликованных в журналах «Юность», «Смена» и других, и многих статей в периодической печати. В нашем сборнике публиковался в выпуске 1963 года. В настоящее время работает над очерком о поездке в Японию.

К очерку Льва Лебедева

«У БЕРЕГОВ ГВАДАЛКВИВИРА»

Архитектура — старая, машины и моды — новые Севилья. Уличная сценка Этот художник работает по заказам туристов

Фасад кафедрального собора в Севилье Улицы города наводи» ют группы туристов