| планета | новости | погода | ориентирование | передвижение | стоянка | питание | снаряжение | экстремальные ситуации | охота | рыбалка
| медицина | города и страны | по России | форум | фото | книги | каталог | почта | марштуры и туры | турфирмы | поиск | на главную |

На суше и на море 1972(12)

Феликс Кривин ПРАБАБУШКА НАША — ВСЕЛЕННАЯ Короткие новеллы

Если пустить обыкновенную пятиграммовую гирьку в кругосветное путешествие по Вселенной, то она испытает немало радостей и разочарований. Вдруг на какой-нибудь далекой планете или звезде выяснится, что ее вес составляет несколько тонн, а в другом месте — всего десятые доли грамма. Где же истина?

Гирьке может показаться, что истина там, где вес гирьки измеряется тоннами, и она будет возмущаться порядками тех планет, на которых у нее украли последние граммы. Но где истина, она все равно не поймет, потому что будет измерять ее только собственным весом.

Так давайте посмотрим, как живет наша Вселенная. Вселенная велика, в ней есть на что посмотреть. Вселенная немолода, у нее есть чему поучиться. И нам стоит у нее поучиться, потому что все мы моложе ее. Даже самые старые старики — младенцы по сравнению с нашей Вселенной. Даже крокодилы, которые живут триста лет. Нашей Вселенной не тысячи, не миллионы, а многие миллиарды лет. Может быть, ей столько лет, сколько всему населению земного шара.

Конечно, за столько лет можно было набраться опыта.

Вот, например, чтобы не ходить далеко, в другую галактику. В нашей галактике свыше ста миллиардов звезд, и многие из них имеют свои планеты, и многие планеты окружены спутниками, и все эти огромные миллиарды движутся по определенным орбитам, с определенной скоростью, по определенным законам. Если б какая-нибудь звезда или планета попыталась хоть однажды нарушить закон, это, вероятно, привело бы к серьезным последствиям. Но никто из них не нарушает законов. Даже не пытается нарушить закон.

Правда, физические законы не так просто нарушить, но, как ни говори, сказывается и опыт. Огромный опыт Вселенной.

Да, если приглядеться к нашей Вселенной — не в телескопы, нет, а просто так, мысленно приглядеться,— то можно, несмотря на гигантские расстояния, увидеть немало близкого нам. Потому что Вселенная родственна человеку. Потому что если Земля — наша мать, а Галактика — наша бабушка, то Вселенная — наша прабабка. Прямая связь по материнской линии.

Значит, чем-то мы похожи на нашу Вселенную. Каждый человек чем-то похож на Вселенную. И даже когда нас еще не было у нашей Вселенной, в ней, вероятно, жили наши черты.

А может быть, мы потому и появились, что во Вселенной очень уж много накопилось человеческого, и она должна была выразить себя в человеке. Выразить необъятность, выразить глубину и высоту, выразить сияние звезд и космическую быстроту мысли.

Человечество — высшая точка Вселенной, ее самое высокое достижение. Но мы не должны зазнаваться, не должны думать, что выше нас уже ничего не бывает. Выше бывает, и нам это предстоит доказать. Лучше бывает, и, кроме нас, этого никто не докажет (во всяком случае у нас на Земле).

И может быть, кое-чему мы могли б научиться. У прабабушки нашей — Вселенной.

У матери нашей — Земли.

У братьев наших, товарищей по Земле, среди которых очень много хороших товарищей.

Юпитер живет широко: орбита его в пять раз шире земной орбиты. Да и объем больше земного в тысячу триста раз. Казалось бы, при таком объеме Юпитер должен иметь очень солидный вес.

Но вес у него несолидный. Несоответствующий объему. Соответственно своему объему Юпитер вчетверо легче Земли.

Непонятно.

Многим это может быть непонятно.

Тем более если учесть еще одно обстоятельство.

Юпитер излучает энергии в три раза больше, чем получает от Солнца. Вот он как широко живет!

И это уже никому не понятно.

Все мы живем за счет того, что получаем от Солнца. И больше нам взять неоткуда — если мы, конечно, живем по законам (по закону излучения, по закону теплообмена, по закону превращения энергии). А Юпитер? Откуда он все это берет?

— Я кручусь,— объясняет Юпитер.

Ну, это положим, все мы крутимся, все до единой планеты. Иначе в нашей Вселенной не проживешь. Однако мы не можем себе позволить расходовать больше, чем получаем. А Юпитер позволяет себе. Каким образом?

— Я кручусь,— объясняет Юпитер.

Хорошо, допустим, он крутится. Допустим даже, он крутится быстрее всех нас. Что греха таить, некоторые из нас крутятся медленно, месяцы пройдут, пока они вокруг себя обернутся (например, Меркурий или та же Венера). А Юпитер оборачивается за десять часов. За девять часов пятьдесят минут — вот за сколько успевает он обернуться.

Да, вот это оборотливость! И при таких габаритах!

Не мудрено, что у Венеры и Меркурия нет спутников, а у Юпитера их двенадцать. И все вертятся вокруг него. И в этом уже нет ничего удивительного.

Потому что, во-первых, Юпитер — самая большая планета. Во-вторых, он — планета самая оборотливая. И в-третьих, он излучает в три раза больше, чем получает.

Как же тут не появиться спутникам?

Как часто в нашей земной суете мы забываем о том, что Земля — небесное светило. Мы видим свет далекой звезды, кометы и даже пустячного астероида, мы ослепляемся всем, что от нас далеко, и не видим света Земли, которую топчем, частью которой мы сами являемся. Нет пророка в своем отечестве, пет светила.

Луна — планета влюбленных, и света ее хватает на всех влюбленных Земли, хотя она дает света в сто раз меньше Земли. Но Луна для всех — это светило.

Конечно, Луна меньше Земли, а кому меньше дано, с того меньше и спрашивается, но вдобавок ко всему Луна скуповата. Из всего, что она получает от Солнца (а получает она — по своим потребностям— не меньше других), она отдает меньше семи процентов. Можно поинтересоваться: куда же идут остальные девяносто с лишним процентов? Никуда. Луна копит их на черный день. Вот какое это светило.

Земля отдает почти половину, хотя она могла бы и не отдавать: она, как никто другой, нуждается в солнечном свете. Ей нужен свет хотя бы для тех же влюбленных, которые восхищаются лунным светом, но живут светом Земли. И все же Земля не скупится. В космосе еще столько мрака — быть может, кому-нибудь понадобится ее луч, какому-нибудь утопающему ее соломинка. Земля не копит на черный день. Те, кто копит на черный день, у тех вся жизнь — черный день. И даже черная ночь — как у Луны, которая по сути живет только ночью.

Земля — светило, и все мы причастны к свету Земли, каждый из нас — частичка земного света. И это наш свет освещает космос, посылает ему спасительные лучи — на случай, если кто-нибудь заблудится в космосе... Правда, мы забываем об этом среди земной суеты.

Ведь мы не только светим, мы еще и живем — в отличие от тех, которые не живут, а только светят.

Гольфстрим, текущий с юга на север, и Гольфстрим, текущий с севера на юг,— это по сути два разных Гольфстрима.

Один из них, молодой и горячий, мчится с юга на север со скоростью девяти километров в час.

— Какой темперамент! — удивляются воды Атлантического океана, а за ними удивляются воды Северного, Норвежского и Баренцева морей.

И все теплеют от удивления, что вот, оказывается, в наших широтах еще не все промерзло насквозь, есть еще у нас свои Гольф-стримы!

А Гольфстрим течет.

Сначала у самой поверхности, как это бывает у молодых и горячих, а потом все глубже и глубже...

Глубже и глубже...

И вот уже над ним два километра воды.

Течет Гольфстрим, а соседние воды его охлаждают:

— Куда ты спешишь, Гольфстрим? Чего горячишься? Пора бы тебе поостыть. Там, наверху, знаешь, какие льды? Их, Гольфстрим, не согреешь...

Гольфстрим уже и сам понимает, что их не согреешь. Теперь он все понимает — на такой глубине.

И он остывает-.

И поворачивает назад.

Потому что, когда остынешь, всегда поворачиваешь назад.

Теперь ему спешить совсем некуда, и он движется с прохладцей — полкилометра в час. На глубине почти в три километра .

А над ним, текущим с севера па юг, течет он, Гольфстрим, с юга на север. Молодой и горячий, со скоростью девяти километров в час.

И северные моря теплеют от удивления, что вот, оказывается, в их широтах еще не все промерзло насквозь, что есть у них свои Гольфстримы.

У вулканов много тепла, которое они спешат поскорей отдать и потому извергают его, обжигая, но не согревая...

Теплоту ведь тоже нужно уметь отдать. Чтобы благие порывы не стали стихийными бедствиями.

Красивые, до чего же они красивые, перистые облака!

Легкие, белоснежные, они не только не закрывают солнечный свет, а даже как будто его излучают. Перед восходом они алеют в предчувствии дня, а на закате алеют в предчувствии ночи. Они рады и дню и ночи, потому что они высоки, потому что они далеки от всего, что составляет на земле день и ночь...

Перистые облака... Они никогда не собираются в тучу, как эти серые, плывущие над самой землей. Они не толпятся, не мечут громы и молнии, они выше всего этого, намного, намного выше и — спокойно плывут, держась друг от друга особняком, всегда ясные и светлые, безоблачные облака.

Откуда в них эта безоблачность, эта полная безмятежность? Перистые облака холодны, они состоят из льда, и нет в них ни капельки, способной упасть на землю слезой или живительной влагой. И не они орошают землю дождем — ее орошают вот эти серые тучи, грозные и мятежные, мечущие громы и молнии, но — припадающие к самой земле, отдающие ей себя... Земные, вечно хмурые тучи...

А над ними — перистые облака.

Вертикальное положение дерева для отдельных его частей не такое уж идеальное положение: корни дерева глубоко под землей, а вершина где-то под облаками. И сравняться они могут лишь тогда, когда дерево примет горизонтальное положение...

А что такое для дерева горизонтальное положение?

Тут уже объяснять нечего. Оно и подавно не идеал.

С этой точки зрения интересен опыт новозеландского Рождественского дерева, у которого многие корни не достигают земли. Правда, с вершиной они пока не сравнялись, но уже с землей не имеют ничего общего.

Конечно, не все корни Рождественского дерева порывают с землей. Некоторые еще, как говорят, держатся за старое. Но с другой стороны, если б некоторые не держались за старое, то на чем бы держалось все это новое?

Так все-таки — где идеал?

— Уж во всяком случае не там, где корни дерева порывают с землей, где они стараются выйти в вершины...

— Послушайте, послушайте! Это говорит дерево Буджум. Из Нижней Калифорнии.

— Плохо, когда все чувствуют себя вершинами. Хорошо, когда все чувствуют себя корнями.

Так говорит дерево Буджум, и у него есть свой опыт.

У дерева Буджум корни не рвутся в вершины, но зато вершина не прочь стать корнем. Она делает это просто и без всякого сожаления: наклоняется вниз, углубляется в землю, и у Буджума оказываются два корня, которые кормят его с двух сторон.

И дело здесь не в усиленной кормежке, не в повышении благосостояния (что само по себе тоже немаловажно), а в том, что у Буджума вершины не противопоставляют себя корням, а потому и корни не стремятся порвать с землей, чтобы выйти в вершины.

Здесь каждый корень чувствует себя вершиной, не порывая с землей. И вершина чувствует себя корнем, оставаясь вершиной.

Просто, кажется?

Просто, когда это объясняешь корням.

И совсем не просто, когда это объясняешь вершинам.

Живет на свете Баобаб — как ободрение всем живущим.

За свои пять тысяч лет он многое повидал. Рождение и гибель держав, величие и падение фараонов. Ураганы, несущие смерть. Потопы, несущие смерть. Пожары, несущие смерть. Дикие табуны и дикие орды...

Но живет на свете Баобаб. Как ободрение всем живущим.

Его рубили, ломали и жгли, с него сдирали кожу, с живого. Его пытались сломать, пытались согнуть, но как его согнешь, когда у него тридцать метров в обхвате? Были землетрясения, все вокруг сотрясалось, а он стоял, как положено стоять тем, кто намерен простоять тысячелетия. И все, что было срублено, содрано с него,— отросло.

Пожары прожгли его насквозь, выжгли самую сердцевину. Но он все равно живет. И цветет. Когда отцвели державы и фараоны, отшумели и пожары, и потопы, и дикие орды, и табуны — он все равно цветет, он живет. И даже не затвердел от всех этих испытаний.

Нет, он не затвердел, древесина у него мягкая, недаром ее любят жевать слоны. Баобаб не возражает: пускай жуют, всю не сжуют — тридцать метров в обхвате. А из коры его вьют веревки, и он тоже не возражает: новая кора отрастет. И плоды новые отрастут, и листья новые отрастут, хотя вечно их кто-нибудь объедает.

Пускай объедают, пускай жуют, пускай даже вьют веревки — Баобаб не станет протестовать, у него для этого слишком мягкая древесина. Да и разве только из него вьют веревки? Нет, не только из него. За пять тысяч лет он смог в этом убедиться.

Всем трудно, думает Баобаб, но — ничего не поделаешь. Живешь — надо жить. Надо жить...

И живет на свете Баобаб. Как ободрение всем живущим.

В мезозойскую эру не было на земле ледников и почти совсем не было холодов. Мягкий климат, дремучие пралеса... Было очень хорошо на земле в мезозойскую эру.

Появляются новые горы, новые моря, вокруг которых разбиваются приморские парки. И на всей земле — ни единой пустыни. Разве это не хорошо?

Но спросите у первого встречного грызуна (из самых первых на земле млекопитающих):

— Грызун, тебе хорошо? И он ответит:

— Нет, мне нехорошо. Потому что не столько я грызу, сколько меня грызут. Не забывайте, что мы живем в век динозавров.

А спросите у первой встречной черепахи (из самых первых на земле черепах):

— Черепаха, тебе хорошо там, под панцирем? И она ответит:

— Нет, мне нехорошо. Потому что по нашим временам — разве такой нужно иметь панцирь?

А теперь спросите у Первого встречного динозавра... Динозавр в переводе «страшный ящер», но вы не бойтесь, смело подходите и спрашивайте:

— Тебе хорошо, динозавр?

И как вы думаете, что он вам ответит?

— Нет, мне нехорошо,— скажет он.— Мне страшно... Конечно, страшно. Ему, страшному, страшно. От себя ведь не спрячешься.

Вот она, мезозойская эра: все как будто есть — и леса, и моря, все вокруг хорошо, но от себя не спрячешься. Под самым надежным панцирем от себя не спрячешься...

Динозавры вымерли в свой собственный век.

Медуза Цианея, величайшая из медуз, никогда не отделяла себя от океана.

— Зачем мне панцирь? — говорила она, когда все увлекались панцирями.— Зачем мне раковина? — говорила она, когда океан заполнили раковины самых разных систем. — Я ведь живу в океане, это мой океан. А чего бояться мне в своем океане?

Медуза Цианея могла бы считаться хозяйкой океана. Во-первых, род ее здесь самый древний, а во-вторых, рост ее — тридцать метров, размеры вполне подходящие. Но медуза Цианея не считает себя хозяйкой океана, потому что не отделяет себя от океана.

— Нас с океаном водой не разольешь! — любит шутить медуза Цианея.

И это правда. Медуза Цианея, как и все представители ее древнего рода, имеет право рассматривать себя как часть океана: ведь она на девяносто восемь процентов состоит из воды. В ней всего два процента примесей, а в остальном она — океан, тем более что ведь и океан не без примесей. Вот и получается, что она — часть океана. Конечно, совсем небольшая часть, даже если учесть все ее метры, но зато — часть океана. (Что лучше: быть маленькой частью большого или большой частью маленького? Этот извечный вопрос никогда не возникал перед медузой Цианеей.)

Вот поэтому медуза Цианея никогда не будет хозяйкой океана: разве может быть часть хозяином целого? Нет, у океана другие хозяева — те, которые пытаются себя от него отделить.

И пусть они отделяют себя, пусть заковываются в панцири и прячутся в раковины, им это необходимо, потому что они — чужие в океане. А чего бояться ей, медузе Цианее, которая здесь своя? Настолько своя, что порой даже трудно сказать — где кончается океан и где начинается медуза Цианея.

Светлячкам повезло.

Сами-то они невидные, неприметные — одна слава, что светлячки.

А откуда слава?

От жен.

Это жены их светятся, пока мужья где-то летают.

И пока мужья где-то летают (а они только и делают что летают), жены их сидят дома и светятся, светятся своей верной любовью. Чтобы мужья-светлячки с пути не сбились (а они только и делают что сбиваются), чтобы нашли дорогу домой...

И от этой любви светлячкам светло — и во тьме светло, и в беде светло, хотя сами они, нужно прямо сказать, почти не умеют светиться.

Саламандру назвали огненной, чтобы подчеркнуть, что она не боится огня, а она боится огня, ох, как боится! Она худеет от солнца, а поправляется от дождя, для нее самый веселый прогноз — сплошная облачность, долговременные дожди... Она даже может умереть от жары и засушья...

И она умирает, несмотря на легенды о том, что Саламандра своим телом способна погасить костер. Разве кто-нибудь может погасить костер своим телом?

О Саламандре думают, что она может.

И ее бросают в костер.

И она умирает, Саламандра, робкое земноводное существо, умирает не на земле, не в воде, а в огне...

Она умирает в ореоле легенд, которые возводят ее на костер, чтобы она могла жить — в легендах.

Хамелеон не любит выделяться, хотя для этого у него есть все возможности. Он мог бы стать зеленым на желтом фоне, это было бы очень красиво, или, например, желтым на зеленом. Но он предпочитает быть незаметным — зеленым на зеленом или желтым на желтом — пусть это не очень красиво, но, главное, не выделяться — так считает Хамелеон.

Если бы кто-нибудь знал, как ему надоело приспосабливаться! Фон постоянно меняется, за ним только поспевай. Приноровишься к зеленому, войдешь во вкус, освоишь все тона и расцветки — чего, кажется, больше: цвети, зеленей, пускай корни, как зеленая травка,— так нет же, зеленое сменяется желтым. И снова в него врастай, осваивай, входи во вкус — потому что без вкуса такое дело не делается. Ведь в каждый цвет нужно душу вложить — когда зеленую, а когда желтую душу.

Причем душу тоже нужно уметь вкладывать: плохо, если недоложишь, но плохо, если и переложишь. Нужно так вложить, чтобы ни в коем случае не выделяться...

И лишь перед смертью, в самом конце, Хамелеон выражает свой протест общему фону.

И тогда на этом фоне появляется что-то ярко-пурпурное, опровергающее любой фон, который делал незаметным Хамелеона. Теперь он заметен, теперь его хорошо видно всем!

Идите, смотрите — вот как умирает Хамелеон!

Что такое для Скорпиона радиация?

Ничего ровным счетом.

Дайте ему дозу в двести раз большую, чем способен вынести человек, он даже и не поморщится.

Двести так двести. Можно и еще пятьдесят. Или два раза по пятьдесят.

Привычка.

Рассказывать — долгая история, а Скорпион мог бы расска-зать. Она и вправду очень долгая — история Скорпиона.

Началась она полтора миллиона веков назад, в самый разгар мезозоя. В геологии мезозой означает эру Средней Жизни, и жизнь тогда была средняя. В среднем — средняя: для одних хорошая, для других плохая.

Для Скорпиона она была не то чтобы очень плохая, но и не слишком хорошая.

А чего хорошего?

Время ящеров, динозавров. Время первых млекопитающих, первых птиц. Одни хотят жить по-старому, другие хотят жить по-новому, а чего хочет Скорпион? Для чего он, собственно, появился?

Появился бы он динозавром, он бы знал, чего ему в этом мире хотеть. Или появился бы он птицей. А так...

Потом была вся эта история: юрский период, меловой. Кончилась мезозойская, началась кайнозойская эра. Эра новой жизни, как говорится. А чего в ней для Скорпиона нового? Ничего.

Ну вымерли ящеры, ну птицы стали выше летать, ну чего-то там добились млекопитающие...

Успехи успехами, но в общем были трудные времена. Для Скорпиона не то чтобы очень трудные, но и не слишком легкие, чего там скрывать. Были для него ледники, всемирные потопы. Ну, понятно, не только для него, но ведь от этого, как говорится, не легче. Все, все пришлось вынести на своих плечах...

Шло время. Обезьяны превращались в людей. Одни хотели жить по-старому, другие — по-новому. А чего хотел Скорпион?

И какое ему дело до всей этой цивилизации? Он был в стороне, он и теперь в стороне. Ну, атомный век.. Как говорится, не такое пережили.

И радиацию переживем. И цивилизацию. Все, все переживет Скорпион.

Поэтому дайте ему дозу в двести раз большую, чем может вынести человек, он и бровью не поведет.

Двести так двести. Можно и еще пятьдесят. Или два раза по пятьдесят. Привычка.

Даже в воде можно строить воздушные замки. Для этого берутся пузырьки воздуха и осторожно, чтобы они не полопались, переносятся на дно моря, океана или, в худшем случае, аквариума. Здесь нужно аккуратно сложить пузырек на пузырек, и от того, как они будут сложены, зависит архитектура замка, а также его полезные качества.

Макропод с большим искусством строит воздушные замки, но хозяин в них не он, а его сварливая жена Макроподиха, которая любой воздушный замок превращает в каменную тюрьму.

Макроподиха передралась со всеми соседками, она очень не любит соседок, потому что ей кажется, что всех их любит супруг ее Макропод. Да, неважный характер у Макроподихи.

Но Макропод строит воздушные замки и, конечно, многого не замечает. И даже когда жена его бросает детей — еще икрятами она бросает их где придется,— Макропод подбирает их, осторожно, как воздушные пузырьки, и несет в свой воздушный замок. Здесь он укладывает их под воздушными пузырьками Так, что на каждого икренка приходится по воздушному пузырьку. — А на меня что приходится? — кричит жена Макроподиха, которую можно было б назвать и матерью, если б можно было назвать.

Макропод нянчит икрят и поет им колыбельные песенки, которые, однако, совсем не слышны, потому, что их всегда заглушают скандалы. И под эти скандалы, заменяющие им колыбельные песенки, икрята растут, подрастают, постепенно превращаясь в маленьких макроподов — мальков.

— Смотри, они уже сами плавают,— говорит растроганный Макропод.

— Плавают! — свирепеет Макроподиха.— Они мне тут все перебьют! Это ты, ты научил их плавать!

И она начинает гоняться за своими детьми, и она готова их съесть...

И Макропод видит, что она готова их съесть. И тогда он сразу преображается. Боже мой, что это с ним произошло? Макроподиха не узнает своего Макропода. Ей становится страшно оттого, что она его не узнает, и она говорит:

— Макропод, это ты? Посмотри, это я, твоя Макроподиха! И Макропод постепенно приходит в себя. Да, конечно, это она, его Макроподиха. Его жена Макроподиха. Мать его любимых детей...

— Любимых детей? А я тебе кто? Нелюбимая?

Ругается Макроподиха, скандалит, но Макропод уже не слышит ее. Он уже опять строит воздушные замки. (Кстати, вы не забыли, как строятся воздушные замки? Сначала берутся пузырьки воздуха, а потом аккуратно складываются — пузырек на пузырек...)

У Морской Звезды нет головы, поэтому она над жизнью не очень задумывается. Отчего море синее? Отчего вода мокрая? Все эти проблемы ее не волнуют.

А вот желудок Морская Звезда имеет, причем отличный желудок, такой желудок, который может сам себя прокормить. Морской Звезде стоит только бросить его на проплывающий мимо продукт, и он там куховарит себе, переваривает. Это очень удобно, когда кухня отдельно.

Прекрасный желудок у Морской Звезды, он переваривает даже морского ежа, добираясь до него сквозь колючки. А головы у Морской Звезды нет. Пять печеней у нее, пять щупалец, пять жабр, пять глаз. А головы нет. И никакие мысли ей не приходят в голову. И ни о чем у нее не болит голова. И это тоже очень удобно.

А когда ей мешает какая-нибудь деталь, она просто отбрасывает ее как что-то ненужное. И из этой детали, пусть даже самой маленькой, вырастает целая Морская Звезда, уже новая Морская Звезда, во втором поколении.

И у новой этой Морской Звезды пять печеней, пять щупалец, пять жабр, пять глаз и отдельная кухня. А головы нет. И соседи Морской Звезды, которым не нравится ее кухня, всякий раз ожидают с надеждой: может быть, у Морской Звезды вырастет голова? И может быть, тогда Морская Звезда одумается?

Но голова не вырастает. Все вырастает, а головы по-прежнему нет. И нечем одуматься Морской Звезде. Нечем даже задуматься.

Долго Рак жил отшельником, одиноким и угрюмым Раком-отшельником, и сидел в своей ракрвине, с отвращением глядя на мир. Он лениво заглатывал то, что само плыло ему в рот, а если вздумывал идти погулять, то тащил на себе свою раковину, потому что не доверял этому подводному миру.

Конечно, хорошо бы с кем-то скоротать свое одиночество, но ведь попробуешь скоротать, а получится на всю жизнь, потом не развяжешься. Правда, может случиться и повезет, как, например, раку Пагурусу. Его актиния Сагартия раскрывается только перед раком Пагурусом, а для всех остальных сердце ее закрыто. И когда какой-нибудь другой рак говорит ей: «Сагартия! Ну чего ты в самом деле, ведь один раз живем!» — актиния Сагартия дает этому раку такой ответ, какого он безусловно заслуживает. И как бы долго ей ни пришлось ждать рака Пагуруса, она все равно будет его ждать, потому что она знает: рак Пагурус идет к ней, мимо всех на свете актиний он идет к ней, единственной для него актинии Сагартии, он идет к ней, ее единственный рак Пагурус.

Сентиментальные сказки. Рак-отшельник считает, что это — сентиментальные сказки. К сожалению, в жизни видишь другое. В жизни видишь актинию Антолобу, которая сама выбирает себе спутника и сама определяет, какой пройдет с ним отрезок пути. Собственно, пройдет — это только так говорится. Идет ее спутник, а Антолоба сидит у него на спине и поглядывает по сторонам, выбирая более подходящую спину. Сама-то актиния не продвинется ни на шаг, поэтому главная ее цель — оседлать какого-нибудь спутника.

Не-ет, Рак-отшельник не даст себя оседлать, он скорее последует примеру вон того Краба.

Этот Краб устроился неплохо: у него по актинии на каждой клешне. Для кого-нибудь это был бы трагический треугольник, но Краб не видит в этом трагедии. «Я люблю тебя, Краб!», «Я люблю тебя, Краб!», «Мы любим тебя, Краб!» И что же отвечает на это Краб? Он отвечает одно: «Занимайтесь своим делом!» А дел у актиний много: они и кормят Краба, и обороняют его от врагов — словом, выполняют всю мужскую работу. Потому что Краб — настоящий мужчина, а за настоящих мужчин выполняют работу женщины. И живет Краб как настоящий мужчина: по актинии на каждой клешне. «Я люблю тебя, Краб!», «Я люблю тебя, Краб!» — «Занимайтесь-ка своим делом!»

Рак-отшельник охотно последовал бы примеру Краба, но у него не было таких клешней, чтобы на каждой удержать по актинии. И он жил отшельником и таскал на себе свою раковину, а больше никого не таскал. Но в один прекрасный, очень прекрасный, быть может, самый прекрасный день он встретил актинию Адамсию.

Она приглянулась ему тем, что была одна, как и он, совершенно одна посреди всего этого общего для них окружения. И Рак сказал ей:

— Вы совершенно одна.

— Да, я одна,— сказала ему Адамсия.

Конечно, она была совсем не то что Сагартия, по ведь Сагартия была не одна, так что тут уж ничего не поделаешь. Адамсия же была одна, совершенно одна...

— Я тоже совершенно один,— сказал Рак и почему-то добавил: — А дом у меня хороший, надежный дом. И всякой пищи хватает.

Не то чтобы Рак представлял какой-нибудь интерес, но Адамсия посмотрела на него с интересом.

— Как это чудесно, что мы одни, что мы оба одни и что дом и все остальное... — сказала Адамсия, и с этого момента, с этого замечательного — ну во всяком случае знаменательного — момента Рак перестал быть отшельником. Он посадил Адамсию на свою раковину, и так они стали жить.

— Мое сердце было для всех закрыто,— говорила Адамсия, потому что ей была известна история Сагартии и рака Пагуруса.— И как бы долго мне ни пришлось тебя ждать, я бы ждала все равно...

— Потому что ты знала, что я все равно приду,— подхватывал Рак, припоминая ту же историю. — Ты знала, что я иду к тебе, мимо всех на свете актиний, я иду к тебе, моей единственной Адамсии...

— Мой единственный Рак-отшельник! Сентиментальная сказка превращается в сентиментальную быль и тогда уже вовсе не кажется сентиментальной. Рак-отшельник любил Адамсию, да, конечно, он любил ее, потому что она охраняла его уют. А она в свою очередь любила, ну, естественно, любила его, потому что он давал ей и кров и пищу.

В науке это носит название симбиоз, то есть сожительство с взаимной выгодой, но Рак и Адамсия были в науках не сильны, и свои отношения они называли любовью.

Медведь Коала живет в лесах Австралии. Поговаривают, что его привезли сюда из магазина игрушек, потому что с виду Коала — вылитый плюшевый медведь.

Роста в нем немного — всего полметра, но и этого достаточно, чтобы по всему свету шел о нем разговор. И все медведицы — и серые и бурые — говорят своим серым и бурым мужьям:

— Посмотрите на Коалу. Берите пример с Коалы. Вот это муж!

Коала действительно муж что называется. Ну, то что он не пьет — это только половина заслуг, хотя и немаловажная для всех на свете медведиц. А Коала действительно в рот не берет даже воды. Он и не ест почти ничего, вот какой это показательный муж.

Впрочем, это не главное. Главное то, что он носит свою жену на руках, вернее, на спине. Куда бы Коала ни пошел, то есть куда бы он ни полез (потому что вся его жизнь на деревьях), он всюду тащит на себе супругу. И белые медведицы на полюсе, которым о таких нежностях и не мечтать, говорят своим белым мужьям:

— Посмотрите на Коалу. Берите пример с Коалы.

А медведи смеются. И белые, и серые, и бурые — все смеются так, что смех их гремит от одного полюса до другого, через экватор и Австралийский материк, на котором Коала ведет свой образцово-показательный образ жизни. И от этого смеха Коала вздрагивает и крепче прижимает к себе жену.

— Образцово-показательный! — грохочут медведи.— Пусть он станет на землю — его ж от земли не видать!

Конечно, на земле, от которой его не видать, Коала не смог бы быть таким показательным. Но он не потому не любит спускаться на землю. Просто, пока ноги носят по деревьям, нужно лазать по деревьям, а не выбирать полегче пути. А вот когда ноги откажутся носить по деревьям... Тогда Коала спускается на землю. Один, без жены. Это выглядит очень забавно: стоит па земле маленький плюшевый медвежонок, и, главное, один, без жены...

Он спускается без жены, чтобы ее не расстраивать, потому что ей лучше не знать, что его отказались носить ноги. Всю жизнь не отказывались и носили Коалу высоко-высоко., и жену его, и детей носили, а теперь отказались, пришла пора. Всему приходит пора, и тогда нужно спуститься на землю...

И он стоит посреди своего леса, посреди своей Австралии и всей этой земли — маленький плюшевый медвежонок, с которого вчера еще можно было брать пример, а сегодня не нужно брать призер, ни в коем случае не нужно! Может, он потому и спустился со своего дерева, чтоб с него чего доброго не взяли пример...

А медведи смеются. Даже в эту, такую серьезную минуту они смеются. Никто не верит, что этот игрушечный медвежонок может что-нибудь сделать всерьез. Ну, слезет с дерева. Ну, оставит свою жену. И потопает откуда пришел — в свой магазин игрушек.

Все птицы зимой улетают на юг, а Розовая Чайка улетает на север. Некоторые считают, что она сбилась с пути, как эти кулички, которых относит ветром до самого полюса. Слабосильные кулички покоряются любому движению ветра, а когда вот так покоряешься, то, сколько б ты ни летел на юг, все равно окажешься на Северном полюсе.

Но Розовая Чайка не покоряется ветру, она знает, куда летит. Что толку улетать от зимы на юг — после лета и опять к лету? После летнего тепла хочется зимнего холода, как хочется лета после зимы, как хочется дня после ночи, как хочется птице земли после неба, а неба после земли...

Живет на юге розовая птица Фламинго, которую никогда не видели среди белых снегов, а она бы так хорошо выглядела среди белых снегов, гораздо лучше, чем посреди разноцветного юга, Но птица Фламинго перелетает с юга на юг и совсем не хочет быть украшением севера. Никто не хочет быть украшением севера, даже те, которые никак не могут быть украшением юга.

А ведь северу нужно совсем немного: достаточно к белому добавить чуточку розового, и потеплеет этот холодный цвет, и в нем появится что-то живое. Важно, чтобы появилось что-то живое...

Да, Розовая Чайка знает, куда летит, и знает, зачем летит. Но спросите у нее:

— Почему ты летишь на север?

И она вам ответит:

— Просто после летнего тепла хочется зимнего холода. Так же, как хочется лета после зимы, так же, как хочется дня после ночи. Так же, как хочется земли после неба, а неба после земли.

Коростель не любит отрываться от земли, хотя у него и крылья, и все как положено. О нем говорят: перелетная птица, а какая он перелетная птица, когда даже перелеты совершает пешком, перелетая разве что через моря и реки?

Поглядели б вы на него, когда он возвращается в родные места. Он выходит из Африки и идет пешком через всю Европу, через многие страны, через поля и леса...

— Эй, пехота! — кричат ему с высоты.— Веселей шагай, догоняй авиацию!

Это птицы называют себя авиацией, потому что они, видите ли, умеют летать. Коростель тоже умеет летать, но он предпочитает ходить в пехоте. Так ему интереснее, потому что много ли увидишь с высоты? А здесь, на земле, чего только не увидишь!

И он идет, глазея по сторонам,— честно говоря, земля ему нравится больше, чем небо. Вот стрижи, например, никогда не садятся на землю, стрижи выбирают места повыше, поближе к небу, подальше от земли. Стрижам очень трудно взлетать с земли, поэтому они стараются держаться повыше, понимая, что второй раз уже не взлетишь...

А Коростель умеет взлетать, но ему просто не хочется. Может быть, это нехорошо, может быть, он плохая птица, но он любит землю, любит по ней шагать — через все эти страны, через Африку и Европу. И когда он шагает по этой земле, среди запаха трав, когда вспоминает родные места, которые с каждым шагом все ближе, он чувствует, как у него вырастают крылья — не те, которые ему даны по праву рождения, а другие крылья, которые нужно вышагать по земле, на что способна далеко не каждая птица.

Кривин Феликс Давидович. Родился в 1928 году в Мариуполе. Окончил Киевский педагогический институт. Член Союза писателей СССР. Автор сатирических, иронических, юмористических и сказочных книг («В стране вещей», «Карманная школа», «Полусказки», «Божественные истории» и других). В двух книжках — «Ученые сказки» и «Несерьезные архимеды» — основу составляют документальные факты из естественных наук, которые используются для своего рода философских размышлений. В настоящее время автор подготовил рукопись новой, пока еще не вышедшей книги — «Накоротке со Вселенной». В нашем сборнике выступает впервые.