Мир путешествий и приключений - сайт для нормальных людей, не до конца испорченных цивилизацией

| планета | новости | погода | ориентирование | передвижение | стоянка | питание | снаряжение | экстремальные ситуации | охота | рыбалка
| медицина | города и страны | по России | форум | фото | книги | каталог | почта | марштуры и туры | турфирмы | поиск | на главную |


OUTDOORS.RU - портал в Мир путешествий и приключений

На суше и на море 1971(11)




Владимир Рыбин

ПУТЕШЕСТВИЕ «ВСТРЕЧЬ СОЛНЦА»

*
Очерк
ПУТЕШЕСТВИЕ «ВСТРЕЧЬ СОЛНЦА»

Я я познать стремился ту страну,
Я шел вослед легенде незнакомой...
Из саги я снежинку взял одну,
Чтобы сберечь
И донести до дома.

Андрей Лупан

Может, это не случайно, что именно к самой дальней российской реке — Амуру так крепко приросло ласковое семейное словечко — батюшка, как к Волге — матушка? Ведь истоки одной великой реки в северо-западных пределах России, устье другой — на самом ее юго-восточном краю. Они как бы крепко охватывают в своих объятиях нашу землю.

На Волге я родился. На Амуре побывал в зрелом возрасте. И полюбил его поздней серьезной любовью взрослого человека. Все 2846 километров проплыл я от того места, где мутная Шилка и прозрачная Аргунь, сливаясь, рождают Амур, до самого устья. Любовался величественными утесами на крутых кривунах, видел знаменитые Горящие горы и живописные откосы Малого Хингана, подобно крымскому Аю-Дагу уткнувшие в воды свои зеленые лбы. Бродил по таежным поселкам, по колхозным полям, по красивым набережным амурских городов и заносил в блокнот увиденное и услышанное. Так родились эти дневники.

Солнце над Июнь-Коранью

Мое знакомство с Нижним Амуром началось с Волочаевки. Ранним утром, когда по московскому времени еще полагалось видеть первый сон, я отправился на хабаровский вокзал, чтобы ехать к этой легендарной сопке. Рассвет немыслимой радугой раскрашивал небо. За вокзалом всходило солнце, просвечивало насквозь стекла вагонов, переполненных школьниками, туристами со своими гигантскими рюкзаками, солдатами, едущими на экскурсию.

Я пошел на зов песни и попал к солдатам.

— На Волочаевку?

— Так точно!

Они потеснились, уступив место. Молодые, очень молодые ребята. И интеллигентные, не похожие на моих сослуживцев военных и послевоенных лет. Бренчала гитара — этот всегдашний магнит. «На лицо мне капельки падают, падают...» Пели тихо, задумчиво, грустно, положив на колени книжки, взятые в дорогу. Заставляли задумываться о добром. Ведь это же чуть ли не закономерность: кто любит грустные песни — не бывает злым.

Поезд простучал меж окраинных домов города, нырнул в черную ночь туннеля. И вдруг вылетел в солнечный простор. С высокой насыпи далеко размахнулись дали. Замелькала частая решетка моста. Внизу нехоженый свей песков на отмелях, белые змеи пены на мутной поверхности Амура. Долгая насыпь все вела и вела через луга, через голубые озерца.

Пусть не посетуют на меня любители песенной Карелии, но выражение «голубые глаза озер» относится к Приамурью не в меньшей степени.

Снова пели солдаты, ненасытно, песню за песней.

Штурмовые ночи Спасска, Волочаевские дни...

Я слушал их и думал о тех, для кого Волочаевские дни были не сказкой — жестокой необходимостью. В те романтические и кровавые годы Советская власть столкнулась на Дальнем Востоке с трудностями чрезвычайными. Белогвардейские мятежи вспыхивали один за другим. Корабли интервентов плавали у дальневосточных берегов и по Амуру как в своих водах. «По полученным сообщениям из Токио,— писали тогда белогвардейские газеты,— союзническая экспедиция во Владивостоке будет состоять из следующих отрядов: японцев — 10 000, китайцев — 6000, американцев 8000, англичан — 1000, французов — 1000».

20 сентября 1918 года японцы захватили последний оплот Советской власти на Дальнем Востоке — город Зею.

Казалось бы, все кончено: Советы пали и контрреволюция торжествует. Но случилось непонятное для белогвардейцев и интервентов: откуда-то из глухих сел, из таежной непролази начала подниматься новая, еще более грозная сила — красные партизаны.

Прошло полтора года, и Советская власть возродилась на всем Дальнем Востоке. Возродилась, несмотря на то что была отрезана от центра, от регулярных частей Красной Армии, сражавшихся в Сибири. Американцы, англичане, французы начали удирать с Дальнего Востока, видимо сообразив, что нельзя победить армию, способную возрождаться. Только японцы еще оставались здесь, прикрывшись лице-мерным нейтралитетом.

Но борьба не кончилась. Вооруженное выступление японцев, гибель Лазо, образование «буферной» Дальневосточной республики, белогвардейский мятеж во Владивостоке, сдача Хабаровска — все это произошло, прежде чем пути истории сошлись к станции Волочаевке...

— Июнь-Корань! — крикнул кто-то на весь вагон.

За окном, за низкой равниной виднелся на горизонте темный, густо поросший лесом конус сопки. Белая скульптура ослепительно сверкала в лучах солнца на самой вершине.

Волочаевка оказалась маленькой уютной станцией с чистыми бревенчатыми постройками, с памятником партизану в тенистом скверике. Поодаль вдоль шоссе тянулись шеренги деревенских изб, похожих на подмосковные дачи. Над ними лесистым склоном высилась знаменитая сопка Июнь-Корань, та самая, которую в морозном январе 1922 года белогвардейцы избрали своим главным опорным пунктом.

Толпой ушли к сопке молчаливые туристы и шумливые школьники. И солдаты зацокали сапогами по асфальту, может, уже пятый раз за этот день вскинув над строем полюбившуюся песню: «Партизанские отряды занимали города...»

На сопку они поднимались все так же, строем. Шли, шелестя щебенкой крутых дорожек, мимо дубков и березок, стоявших как часовые. Строй рассыпался на вершине, солдаты спешили к братской могиле, к памятнику-музею Воло-чаевского боя — двухэтажному дому, похожему на огромный каменный куб. На крыше музея, изображавшей скалистую вершину сопки, стоял серебряный красноармеец, размахивал трехлинейкой и беззвучно кричал что-то жаркому солнцу, неподвижно повисшему над Июнь-Коранью.

По лестнице, прислоненной с одной стороны к памятнику-музею, я поднялся на крышу к самой скульптуре красноармейца и загляделся на просторы, открывшиеся с вышины. На многие километры до затуманенных горизонтов раскинулась равнина. Тонкой змейкой серебрилась речка, паслись на лугу коровы, бежал поезд, волоча за собой хвостик дыма, стояли игрушечные домики в кипени садов. Все на виду. И было страшно подумать, что по такой открытой да еще заснеженной равнине пришлось наступать красным полкам в феврале 1922 года.

Ничего не скажешь: белогвардейцы имели все основания считать эту позицию неприступной. Перед их хорошо укрепленным фронтом лежала голая равнина, покрытая глубоким рыхлым снегом.

Не имея возможности даже обогреться, шесть дней пробивались красноармейцы и партизаны через эти снега, прежде чем залегли перед проволочными заграждениями. Вначале атака не принесла успеха. На рассвете 12 февраля начался последний штурм волочаевских позиций.

В тот морозный день вырос на Июнь-Корани высокий холм братской могилы. В тот день окончательное освобождение Дальнего Востока было предрешено...

В городе удачи

В амурских странствиях мне часто вспоминалась фраза, оброненная писателем В. Лидиным еще в тридцатые годы: «Путь на Дальний Восток — путь в будущее». Впечатление это вызвано было новостройками, уже тогда особенно многочисленными здесь. Известно, что к 1940 году дореволюционный уровень производства был превзойден на Дальнем Востоке в 18 раз, тогда как в среднем по Союзу — в 8,5 раза.

И меня тоже не покидало ощущение, что еду по местам, где все стремительно развивается.

Прежде я всегда прилетал в Хабаровск самолетом. А на этот раз приплыл по реке на большом углевозе «Столетов». И тихоходная медлительность углевоза принесла куда больше впечатлений от поездки.

Несколько дней мы плыли мимо гор и бескрайних лугов, мимо колхозных полей, поселков и деревень. А тут за низкими берегами в тальнике и редколесье березок и осин на далеких холмах, уходящих к горизонту, медленно, как мираж, начал подниматься огромный город. Воткнулась в небо игла телевышки. Встали на берегах ажурные мачты знаменитого на всю страну высоковольтного перехода через Амур. Перечеркнула даль ниточка моста, того самого, сооружением которого в 1916 году завершилось строительство крупнейшей в мире трансконтинентальной железнодорожной магистрали. Тогда это всеми было воспринято как «русское чудо». Французская газета «Ла Франс» писала, что «после открытия Америки и сооружения Суэцкого канала история не отмечала события, более выдающегося и более богатого прямыми и косвенными последствиями, чем строительство сибирской дороги».

Но «Ла Франс» еще не знала, что главное русское чудо — в грядущем.

В тот момент, когда я любовался мостом, над темными водами Амура низко, на взлете прошел тяжелый реактивный самолет, заглушая шум судовых двигателей. Он сделал большой круг и скрылся за башней «Ласточкиного гнезда», приютившегося на самом обрыве, словно средневековый замок.

— На Москву пошел!

Подумать только: передвигаться вместе с солнцем и очутиться в Москве почти в то же время, что вылететь из Хабаровска!

Но я подавил в себе «домашние эмоции», ибо дал слово: плыть «встречь солнца», пока не увижу, как амурские водовороты тонут в морских глубинах.

Хабаровск удивительно уютен, так и хочется сказать — городок. Но он — городище! Зеленые улицы перевалили с увала на увал. И с каждого открывались городские дали, то огороженные кубиками домов, окрашенных в солнечный желтый цвет, то упиравшиеся в серые просторы Амура, то выстолбленные по горизонту частоколами заводских труб.

Вероятно, этот город всегда был красив. Еще в середине прошлого века один из путешественников писал: «Хабаровку должны мы отнести к числу лучших, красивейших мест по всему долгому течению Амура и готовы, пожалуй, признать за нею выгоды и преимущества для того, чтобы селению этому со временем; превратиться в город. Действительно, лучшее место для города выбрать трудно».

Пророчество сбылось. В 1880 году Хабаровск стал городом — центром тогдашней Приморской области. Теперь эти гигант, распростерший свои амурские набережные на сорок с лишним километров. Число его заводов и фабрик давно уже перевалило за сотню.

С первого дня я понял, что хабаровчане самозабвенно влюблены в свои амурские набережные. Несмотря на будние дни, у каменных парапетов было полно рыболовов и просто гуляющих. Стеной стояли люди и у высоких перил «Ласточкиного гнезда», смотрели на горизонты, изогнувшиеся хребтами Хехцыра, полудугами железнодорожного моста.

«Ласточкино гнездо» снова напомнило гремящие годы гражданской войны. Здесь, на утесе, в сентябре 1918 года были расстреляны 16 австро-венгерских военных музыкантов. За то, что вместо «Боже, царя храни» бросили в лицо белоказакам гордый «Интернационал».

В Хабаровске мне сразу же повезло. В тот первый вечер закат раскидал по небу невиданные краски, зажег неподвижную воду. Рыбаки забыли о своих спиннингах, влюбленные вышли из темных аллей на открытый обрыв. И будто глуше стал стук лодочных моторов на реке. Розовые теплоходы у дебаркадеров, казалось, уже не гудели, а только тихонько вскрикивали. И гигантская чаша телеантенны поблескивала таинственно, словно была сродни этим облакам, освещенным закатным солнцем.

Сказочный, очарованный вечер медленно растворялся в сумерках. Постепенно темнела вода, пурпурные облака окрашивались в кирпичные, фиолетовые и, наконец, в серые тона. Только тяжелая туча, спрятавшая солнце, еще долго полыхала неровными огненными кромками.

Тогда над гаснущим Амуром я впервые услышал стихи Петра Комарова, продекламированные кем-то из хабаровчан: «Есть слово древнее — хабар. У русских воинов сначала оно удачу означало...»

Во все хабаровские дни меня не покидало предчувствие удачи. И мне действительно везло, прежде всего на интересных людей.

Первыми моими гидами, точнее, «гидшами», оказались Татьяна Васильевна Левина и Вера Ивановна Чернышева, давние здешние жительницы, отлично знавшие город.

— Прежде ведь Хабаровск как звали? «Три горы, две дыры»,— говорили они.— Горы остались, по ним теперь проходят лучшие наши улицы. А «две дыры» — глубокие овраги, прорытые речушками Плюснинкой и Чердыновкой, превращены в цветущие бульвары.

— Вот тут находился аэродром. Там — старые казармы. Здесь, где эти дома, кругом были пустыри да овраги, мы еще девчонками бегали.

— А правда, что наш парк самый красивый? — допрашивали меня женщины.— Верно, что такой широкой площади нет даже в Москве? А у нас мебельная фабрика есть, очень большая, выпускаем свои гарнитуры — «Амуры».

— А на химфармзаводе крупнейший в стране ампульный цех.

— Где еще вы видели такой кинотеатр?

— А такой Дом культуры?..

Все это оказалось и вправду замечательным.

Отыскал я в Хабаровске и человека, о встрече с которым давно мечтал,— Всеволода Петровича Сысоева. Он сидел за директорским столом местного краеведческого музея и глядел на меня ясно и прямо, как смотрят дети. В кабинете была старинная мебель, над дверьми висела голова оленя, у стены — большой письменный стол под малиновой скатертью. Тот самый стол, за которым когда-то сидел знаменитый исследователь Дальнего Востока писатель В. К. Арсеньев.

— В детстве я жил в Крыму,— рассказывал Сысоев.— Там и начитался книг о путешественниках и охотниках. Стал задумываться: всем хочется в городах жить, а кто же будет новые земли осваивать?.. Учился потом в Москве, в пушно-меховом институте. Хотел уехать в экспедицию еще до сдачи экзаменов. Считал: на черта мне эти бумаги — дипломы? А начальник экспедиции Яковлев, хороший был человек, говорит: сдавай экзамены и догоняй экспедицию. И сдал, а потом уехал на Восток. Да так тут и остался...

Сысоев водил меня по музею, показывал экспонаты.

— Это ствол тысячечетырехсотлетнего тиса. Полторы тонны весом. Лесорубы приходят, удивляются: как его вытащили из лесу, не поцарапав?.. А это реликтовый чешуйчатый крохаль. Мировые коллекции насчитывают не больше двадцати этих птиц. У нас — четыре. Сам добывал...

Здесь, кажется, все добыто его руками. Огромную ракушку-жемчужницу нашел в реке Кур. Тигрицу подстрелил на реке Хеме. Лосиху добыл с самолета. Огромного бурого медведя — тоже с самолета. Сердитый был мишка, вставал на дыбы, норовил цапнуть снижавшийся самолет за лыжи.

— Больше сотни медведей добыл. И один на медведя хаживал. Только не считаю это геройством — убить зверя. Убивал не ради удовольствия, а по необходимости. Развести зверей — вот трудность.

Сысоев показал витрины, уставленные чучелами бобров, норок, ондатр, расселенных на Дальневосточье. Особенно трудно пришлось с бобрами. Этим-то зверям местные реки понравились, но вот некоторые администраторы с учеными степенями утверждали, что поскольку Сысоев даже не кандидат наук, то его исследования о возможности расселения бобров в этих местах сомнительны.

Но он все же добился своего, и сейчас в Хабаровском крае немало бобровых колоний.

Хранятся в музее разысканные Сысоевым личные вещи Арсеньева. Зоологический отдел благодаря заботам директора просто уникален. С ним соперничает разве что этнографический.

«Великие, но малые»

Этнографический отдел Хабаровского музея своеобразен настолько, что его экспонаты хочется сравнить с экзотикой острова Пасхи. На узорчатые одежды, на изумительные бытовые предметы можно глядеть безотрывно. Так и кажется, что краски и орнаменты срисовывались прямо с многоцветных и ярких дальневосточных зорь.

А цифры на стендах удивляли даже нас, избалованных прогрессирующей статистикой официальных отчетов. До революции среди аборигенов Дальнего Востока не было ни одного грамотного, теперь — ни одного неграмотного. Не существовало школ, больниц, библиотек, предприятий, даже кустарных. Свирепствовали чума, черная оспа и другие страшные болезни. Существовала реальная угроза, что многие местные народности просто вымрут.

Кто только не живет на Дальнем Востоке! Однажды в Хабаровске мне посчастливилось встретить группу девушек — представительниц почти двадцати национальностей! ульчанок, орочек, юкагирок, нанаек, эскимосок, алеуток» корячек, чунчанок, ительменок...

Девушки шли говорливой стайкой вдоль залитых солнцем газонов площади Ленина. Были на них и, западноевропейские «мини», и свои национальные, красиво расшитые «макси».

Девушки оказались студентками Хабаровского медицинского института, внушительное здание которого стоит на площади Ленина.

Они принялись рассказывать мне о самодеятельном интернациональном ансамбле «Северянка», к которому все имели отношение. Но тут одна из них, тоненькая, в модных золотых очках, Эля Ходжер, замахала рукой кому-то.

— Майя Ивановна! Подошла еще одна представительница «великих, но малых», как они себя в шутку называли, быстро представилась:

— Эттырантына. Институт я уже окончила. Теперь работаю терапевтом во-он в той больнице. Скоро поеду в Анадырь.

— А по национальности вы кто?

— Чукчанка.

Все эти бойкие девушки родились в тех самых селениях, где еще недавно медведь почитался божеством, а самым уважаемым человеком был невежественный шаман.

Страшно вспомнить прошлое аборигенов. В конце XIX века А. П. Чехов писал, что они «никогда не умываются, так что даже этнографы затрудняются назвать настоящий цвет их лица, белье не моют, а меховая их одежда и обувь имеют такой вид, точно они содраны только что с дохлых собак». Чехову вторил дореволюционный исследователь Дальнего Востока Н. В. Слюнин: «На монотонном тоне истории охотско-камчатского края одно ясно вырисовывалось, что край этот постепенно клонился к упадку, средства к жизни истощались, культура и образование не проникали сюда...»

На заре Советской власти, когда ленинская национальная политика только начинала свое триумфальное шествие, жители побережья — эвены писали в Москву: «Мы, тунгусы 22 родов, собрались на общую сходку-съезд, услышали доброе слово от больших начальников, присланных Советской властью Дальнего Востока. Мы узнали и поверили сейчас, что большие советские начальники — наши отцы и братья...»

Они не ошиблись, те «тунгусы 22 родов». Уже в 1923 году Дальневосточный революционный комитет принял постановление о полном государственном обеспечении школьников, живущих в интернатах, детей охотников и оленеводов. «Большие советские начальники» научили кочевников обрабатывать землю и выращивать овощи, разводить коров, свиней, лошадей. Научили пользоваться техникой в рыболовстве, оленеводстве и дали эту технику. Теперь рыбаки выходят на промысел далеко в море на своих колхозных сейнерах. Бывшие оленеводы-кочевники живут оседло, а кочуют со стадами лишь пастухи, поддерживающие радиосвязь с центральными усадьбами.

А дети этих пастухов учатся в институтах.

Прежде мне думалось, что в советских условиях, когда каждый может учиться, где ему хочется, распространение образования среди ранее отсталых народностей не такое уж сложное дело. Но оказывается, недостаточно лишь предоставить возможность, нужно еще и по-особому внимательно помогать. Ибо вековое отставание народа оставляет в психологии людей глубокий, труднопреодолимый след.

Девушки рассказывали, что некоторые из них первое время чувствовали себя неуютно в большом и шумном Хабаровске. Случалось, подолгу стояли на обочине дороги и ждали, когда пройдут все машины. А когда же они все пройдут?

И все же научиться ходить по улицам оказалось самым простым делом. Труднее им было войти в бойкую студенческую среду. И тут снова помогли терпеливые и внимательные воспитатели и преподаватели.

С 1949 года при Хабаровском медицинском институте существует отделение народов Севера. Это вроде подготовительного факультета, где будущие студенты, живя на полном государственном обеспечении, оканчивают среднюю школу, а заодно постепенно входят в необычный для них ритм городской жизни. Сейчас на этом отделении учатся представители 20 национальностей Севера и Дальнего Востока...

Я уплывал из Хабаровска рано утром на белой «Ракете». Амур растекался бесчисленными протоками меж низких, почти вровень с водой островов. Тянулись луга, ровные, как поля стадионов, желтели песчаные отмели. Кое-где поднимались невысокие стенки тальника, растущего, казалось, из самой воды. Иногда мелькал на берегу чистый осинничек, невольно вызывавший «грибные» ассоциации. Маячили над горизонтом синие сопки и вновь тонули в безбрежной равнине. И снова — протоки, протоки, как голубые лабиринты.

Мимо проплывали деревни. Оттуда, с барж-пристаней, махали нам белым флагом — нет, мол, пассажиров, и мы на скорости проносились мимо.

На этот раз я сидел в рулевой рубке, слушал рассказы речников.

— Топляки рубим крыльями, р-раз — и пополам. Хуже, когда бревно наискось войдет. Никакими силами его не вырвешь.

— Штормы тут часты. Волны по «Ракете» словно молотом бьют.

— Одна «Ракета» поднырнула под волну и воткнулась в дно. Капитан не растерялся, дал задний ход и выплыл на поверхность.

На мои недоверчивые взгляды речники усмехались, пожимали плечами: на Амуре чего только не бывает...

— А вон в той, Малышевской, протоке писанцы есть на камнях. Нанайцы сказывают, будто разрисовали их, когда три солнца на небе светило и камни от жары размягчились. Потом шаман два солнца сбил. Камни затвердели, и писанцы сохранились...

Стояли на берегах нанайские и русские села: Найхин — с длинным рядом лодок у берега, Джари — с его знаменитым утесом, на котором когда-то Хабаров заложил Ачанский острог, Славянка — на невысоком подмытом берегу... На пологом склоне показался центр Нанайского района — Троицкое с трехэтажными кирпичными домами, толчеей судов возле пристани, с высокой деревянной гостиницей у берега, окруженной стеной цветов. В Троицком мы с «ракетчиками» пообедали в небольшой опрятной столовой, прошлись по тихим тротуарам, обсаженным березками, мимо магазинных витрин, мимо распахнутых окон школы, зазывавшей звонком разбежавшихся по двору учеников-нанайцев. В тот день Дом культуры приглашал на танцы, центральный кинотеатр показывал «Туманность Андромеды»...

Но я пошел в райсовет и там со слов председателя исполкома товарища Лыскова записал в блокнот кое-что весьма примечательное. В районе более пятидесяти кинотеатров, домов культуры и клубов. Нет ни одного, даже самого отдаленного поселка, куда бы не дотянулись электролинии. В любом селении жители имеют возможность смотреть телевизионные передачи. А вызвать врача здесь теперь так же просто, как и в Хабаровске: крупные больницы и поликлиники имеются во всех селах, а в распоряжении врачей — и машины скорой помощи, и санитарная авиация.

Когда я впоследствии рассказывал об этом своим московским друзьям, они отмахивались: нашел, чем удивить. А вот аборигены не перестали удивляться счастливым изменениям. Они еще помнят время, когда под сатанинский грохот шаманских бубнов вымирали целые роды. Они не забывают, что за годы Советской власти численность малых народностей Дальнего Востока возросла в три раза...

Как это начиналось

Начиналось без надежд. В 1860 году крестьяне-переселенцы из Пермской губернии основали здесь село Пермское. А семь лет спустя капитан корпуса лесничих А. Ф. Буди-щев, исследовавший эти места, записал в дневнике: «Необширная береговая возвышенность... на вид кажется местностью, удобною для заселения, но ни по пространству своему, ни по качеству земли и положению с другими местностями не предвещает хорошей будущности».

Крестьяне охотились, рыбачили, кое-как сводили концы с концами. А куда было податься переселенцам? Бедовали там, где предписано. За семьдесят лет село не слишком разрослось. К началу тридцатых годов в нем было полсотни изб.

В январе 1932 года на Нижний Амур приехал Ян Борисович Гамарник, который по постановлению партии и правительства о развитии Дальневосточного края подбирал места для будущих новостроек. Он-то и произнес фразу, ставшую знаменитой: «Здесь будет город!»

А вокруг дымились сопки, щетинились угрюмыми гарями, свирепый морозный ветер гнал поземку по амурскому насту. Стеной стояла нехоженая тайга, и до ближайшей железнодорожной станции было 360 километров.

10 мая 1932 года по едва освободившемуся ото льда Амуру в Пермское прибыли пароходы «Колумб» и «Коминтерн» с первыми строителями. Через двадцать один день за излучиной реки у нанайского стойбища Дземги высадился еще один «десант» строителей. Наступление на глухомань начиналось сразу с нескольких направлений.

Города еще не было, но он уже имел выразительное название — Комсомольск и о нем уже знала вся страна.

Теперь к Комсомольску не подходят привычные эпитеты большой, красивый, благоустроенный — все так. Но этого мало.

Вечером я сходил в Комсомольске с чувством горделивого удивления, вызванным легендарной историей города. И я бережно нес это чувство, шагая по пологому тротуару от дебаркадера к трамвайной остановке. Кто-то рядом возбужденно рассказывал своему соседу:

— Слышал, будто лет тридцать назад, когда строился город, приехал журналист и стал приставать к рабочим: «Скажи, друг, что ты делаешь?» — «Не видишь — пень корчую, будь он проклят!» — ответил один. «Работаю,— вздохнул другой.— Подзаработаю деньжонок, домой поеду». А третий воткнул лопату, оглядел сырую низину, коряги, камни, болотные лужи и сказал гордо: «Я строю город!»

Мне уже где-то приходилось слышать эту историю. Но здесь она прозвучала особенно значимо и наполнила меня непередаваемым ощущением соприкосновения с легендой...

Ночью бушевал дождь. А утром над городом засветилось как бы вымытое чуть зеленоватое небо. Амур весело катил светлые гребешки волн под ноги рыболовов-любителей. Розовые дома улыбались всеми окнами. Трамваи позвенькивали на широченной улице.

Первым делом я собрался в краеведческий музей.

Но в тот день он не работал. Тогда я решил взять такси и осмотреть город. Пошел на остановку, увидел садившуюся в машину крепкую, высокую женщину с уверенными манерами хозяйки.

— Можно мне с вами?

— А вам куда?

— Все равно...

Женщина нисколько не удивилась. Только спросила:

— Вы приезжий?

— Из Москвы.

Уже по дороге я спросил:

— Вы давно здесь живете?

— С тридцать второго года...

Вот так и состоялось знакомство с одной из тех, кто закладывал город,— Ниной Тимофеевной Боровицкой. Мы заехали за ее подругой, тоже первостроительницей, Анной Ивановной Зюзиной и помчались по зеленым улицам.

Женщины показали мне деревянные избы, сохраненные с «догородских» времен как музейные реликвии, дома культуры, кинотеатры, универмаги, причалы судостроительного завода, трубы «Амурлитмаша» и «Металлиста», корпуса швейной фабрики — самой большой на всем Дальнем Востоке.

А на «Амурстали» мы задержались надолго. Потому что там помощником директора завода был человек, для которого Комсомольск — и детство, и юность, и вся жизнь,— Иван Павлович Рублев. Он приехал сюда еще мальчишкой, вместе с родителями. Как все его сверстники, бегал на рыбалку и по ягоды, зимой ходил в школу через высоченные сугробы. А после занятий учился обращаться с инструментами: ребят всерьез обучали столярному и слесарному делу. А жили первое время в бараках, за полотняными занавесками, строили вот это самое предприятие «Амурсталь».

Иван Павлович провел нас по огромным корпусам зарода, показал один из крупнейших в Советском Союзе стан — «1700», прокатывающий тонкий стальной лист, установку непрерывной разливки стали. Работа установки — поистине грандиозное зрелище. Белый, еще вязкий жгут металла, рассыпая искры, падает в глубину темного зева. Семью этажами ниже мы увидели его уже застывшим в темно-оранжевых ошметках окалины. Газорезка отхватывала от бесконечной пластины желтые языки весом по полторы тонны, и они проваливались куда-то, чтобы через минуту возникнуть на телевизионном экране, установленном возле газорезного аппарата...

Потом мы снова ездили по городу. Я молчал, переполненный впечатлениями, и краем уха ловил разговор моих спутниц о пережитом.

— Помнишь, как мы тут галоши теряли в глине?

— Надо было их проволокой привязывать. У нас все так делали.

— Ты когда замуж вышла?

— Да вскоре по приезде. Разве устоишь, когда вокруг столько замечательных парней. И все ухаживают. Бывало, пойду в бригаду беседу проводить, а ребята смеются: что ты нас агитируешь? Ты пройдись только, дай на тебя поглядеть — и довольно.

— А я поплакала вначале. Ведь девятнадцатилетней приехала. Думала, тут город, а оказалось — его еще строить надо.

— Не одна ты так думала. Помню, как-то поиздержались мы за зиму: гвоздей, и тех не хватало. Ждем первого парохода, как бога. А он вместо гвоздей привез... унитазы, Кто-то, видно, решил: раз город, значит, и сантехника нужна подобающая. И смеялись, и ругались, пока другой пароход не пришел. Ну потом все пригодилось...

Мы сошли на набережной у стеклянного подъезда Дома молодежи. Здесь прекрасное кафе, небольшой и удивительно уютный зал. Один фасад дома выходит к набережной, к камню-обелиску, установленному в честь высадки на этом месте первого «десанта» энтузиастов, другой — на огромную площадь. На ней возвышается памятник комсомольцам-первостроителям, а вокруг у дорожек зеленеет трава и лежат холодные валуны, будто невзначай разбросанные по газону.

Эта площадь казалась мне символом Нижнего Амура, освоенного, заселенного, окультуренного.

Как это продолжается

Теперь часто говорят о Комсомольске как об уже построенном городе. Но он продолжает расти все теми же стремительными темпами. Сооружается новый речной вокзал, спортивный комплекс, Дворец пионеров, Центральная библиотека... И конечно, новые жилые дома — 100 тысяч квадратных метров ежегодно.

Но главное — те города и поселки, которые возникают вокруг города юности, в таежных дебрях, в горных ущельях.

Первенцем Комсомольского индустриального узла стал Амурск — поселок работников лесообрабатывающей промышленности. Первая палатка здесь появилась в 1958 году. А теперь я не мог налюбоваться улицами многоэтажных домов, красиво сбегавшими по склонам холмов. По асфальту шуршали автобусы, мамы катали коляски вдоль зеркальных витрин на Комсомольском проспекте, таком широком, что на нем, казалось, могли приземляться самолеты. Проспект упирался в высокий холм с большой новостройкой наверху.

— Там будет Дворец культуры,— объяснил мне встречный парнишка.— Лестница в сто двадцать ступеней.

Обилие лестниц на амурских улицах никого не тревожит, ибо живет тут в основном молодежь. Средний возраст амурчанина — двадцать два с половиной года. Здесь почти нет стариков, мало и старожилов. Из шести человек, с кем мне пришлось разговориться на улицах, четверо только что приехали сюда работать.

В Амурске мне без конца вспоминалась песня о голубых городах, которые снятся первопроходцам и первостроите-лям. Досуг свой большинство жителей проводит на Амуре, уплывая на лодках охотиться или рыбачить.

Я видел необозримые «лежбища» лодок под зеленым обрывом, большие склады для хранения моторов, мастерские. Только на одной этой главной стоянке было свыше полутора тысяч лодок.

Над лодочной станцией, над соседним с ней дебаркадером пристани возвышался крутой утес. Я поднялся на него и зажмурился от обилия света. Сияющие дали Амура лежали за бесчисленными низкими островами. Крохотные отсюда лодки, суетливые, как муравьи, сновали по реке, ныряли в протоки.

В эту минуту я понял местную лодочную страсть. Раз увидев речные дали с высоты утеса, уже нельзя не мечтать о них. Даже мне, человеку, которого звала дальняя дорога, вдруг остро захотелось уплыть, затеряться с удочками в тихих лабиринтах этих амурских проток.

Но мой путь лежал в другую сторону, к крутобоким хребтам Мяо-Чана. Там в ущелье с примечательным названием Холдоми, что в переводе с нанайского означает «сумка сокровищ», геологи нашли олово. И встал на крутом склоне сопки горнообогатительный комбинат. И поднялись над таежными марями высокие дома другого спутника Комсомольска — поселка Солнечного. У него нет окраин: нехоженая тайга подступает вплотную к асфальту улиц, к школам и магазинам.

Дорога увела дальше через таежные завалы. Через полчаса пути от Солнечного асфальтовый серпантин шоссе нырнул в глубокое ущелье, на дне которого приютился рабочий поселок Горный, похожий на кавказское курортное местечко. В Горном улицы как аллеи, светлые ряды трех-, четырехэтажных домов.

За поселком ступенями сходили к быстрой речке Си-линке корпуса горнообогатительного комбината. За ним хаотическое нагромождение камней, гигантские открытые разрезы, где экскаваторы копали оловянную руду. А за разрезами непролазная тайга. Дальше нет никаких дорог, только звериные тропы.

Но уже известно, что и там, за Горным, скоро будут шоссейные дороги, и встанут новые рабочие поселки, которым со временем тоже быть городами. Точно как в той песне «Снятся людям иногда голубые города, у которых названия нет...»

Под дождями

Все эти дни над Комсомольском стояла ясная погода. Солнце по-летнему прогревало улицы, и мальчишки барахтались в мелкой воде за песчаными отмелями. Но как-то вечером налетел шторм. Волны бежали из-за дальнего мыса, шумно накатывались на песок пляжа. Амур опустел: лодки и мелкие суда ушли под защиту берегов. Только тяжелые железнодорожные пapoмы ходили через потемневшую реку, раздвигая пенную канву бурунов. Ночью над притихшим Амуром бушевала гроза, по временам освещая камень-монумент на пустом берегу.

На другой день я уплывал вниз на пассажирском пароходе «Г. Невельской». Моросящий дождь затушевывал дали, брызгал в лицо холодными каплями, не давая разглядеть Комсомольск с реки.

Говорят, уезжать в дождь — счастливая примета. И мне действительно повезло: на этом же судне плыл самый главный на реке человек — начальник Амурского пароходства Евгений Иванович Плаксин. Его рассказы добавили в мои путевые блокноты немало конкретного. Выяснилось, что Амурское пароходство — одно из крупнейших в стране и что оно не только речное, но отчасти и морское. Его водные дороги протянулись от Забайкалья до Японии — на десять с половиной тысяч километров. Свыше шестисот пароходов и теплоходов плавает по этим путям, не считая так называемые нетранспортные суда — путейские теплоходы и катера...

Следующая ночь тоже была сырой и промозглой. Редкие огоньки вздрагивали в темени, словно дрожали от озноба. Было очень жаль, что проходим эти места ночью, да еще в такое ненастье. Ведь где-то здесь за этой темнотой тучи подпирали островерхие гольцы — остатки древних вулканов, змеились протоки, уводящие к близкому озеру Кизи. К тому самому Кизи, по которому на лодке можно быстро добраться до его восточного берега, а там всего через два-три часа пешком выйти к морской бухте Табо.

Люди давно знают эту короткую дорогу к морю. Амур же почему-то поворачивает здесь на север, прорывается через высоченный Чаятынский хребет и еще добрых четыреста километров бежит вдоль побережья, повторяя его изгиб.

Ученые уверяют, что когда-нибудь Амур обязательно прорвется к морю через озеро Кизи. Но ему, вероятно, помогут люди: это удлинит навигацию на реке и весьма сократит путь амурских судов к морю.

Утром в дождь мы прошли Богородское — центр Ульчанского района. За завесой дождя виднелись ряды рубленых домов на свайных фундаментах, лежали на песчаной отмели бетонные блоки, приготовленные, должно быть, для укрепления берегов. За дебаркадером поднималась в гору раскисшая от дождя дорога, огибала дом на высоком уклоне — ресторан «Амурские волны».

И снова потянулись луга и сопки. Я ходил по пустой палубе, кутаясь в плащ, но не спускался в каюту, боясь пропустить что-нибудь интересное.

Ниже Богородского начинался Чаятынский коридор. Странные туманы ползли тут по реке: ленивые белые космы холодного пара стлались над водой, и, казалось, она вот-вот закипит. Река сузилась, сдавленная объятиями гор. Снова, как в Хингане, нависли горные склоны, крутые, ощетинившиеся лесом. Живописные берега проплывали мимо, не привлекая внимания пассажиров: холодный дождь прогонял с палубы.

Мы с Евгением Ивановичем ушли в носовой салон, сели в кресло перед широкими запотевшими окнами и предались размышлениям о судьбе Нижнего Поамурья, о человеке, чье имя нес на своих бортах наш пароход.

Теперь кажется странным, что еще в середине прошлого века эта большая река, одна из крупнейших в мире, была загадкой. Лаперуз, Браутон, Крузенштерн пытались вновь, после русских землепроходцев XVII века, «открыть» устье реки. И каждый утверждал, что у Амура нет устья, что воды его рассасываются в гигантских мелководьях низовий. Это звучит смешно сейчас, но тогда все в это верили. Первым усомнился в мнениях авторитетов молодой морской офицер Геннадий Иванович Невельской. И в 1848 году он ушел на транспортном судне «Байкал» к далеким восточным окраинам России. На свой страх и риск он отправился искать устье Амура, нашел и описал его.

Вечером в сыром сумраке мы увидели россыпь огней: на рейде порта Маго стояли десять судов, пришедших за лесом. А еще через два часа, уже совсем в темноте «Невельской» причалил к пристани Николаевска-на-Амуре.

Ветер с моря

Штормовая ночь бесновалась над городом. Чернильное небо, казалось, совсем придавило землю. Деревья бились о мокрые крыши со смаком банных веников. Тусклые блики огней метались по черным, словно залитым нефтью, тротуарам. А над ними в темной вышине светилась, окрашенная серебряной краской, фигура Невельского на пьедестале. Адмирал стоял с непокрытой головой и смотрел куда-то вдаль через крыши, через портовые огни. Что он там видел? Может быть, будущее? Ведь оно всегда бывает солнечным, какая бы непогода ни разгулялась в настоящем...

Утром меня разбудил шум самолета. Выглянув в окно, я увидел синее небо в редких лохмотьях туч и ослепительно зеленые под солнцем крутые сопки. Быстро же тут меняется погода!..

И снова я шел по городу, теперь тихому и уютному. Вдоль улиц вместо традиционных лип стеной стояли белоствольные березы, а под ними, где полагалось расти декоративному кустарнику, топорщились кусты шиповника. На перекрестке вместо будки регулировщика высился маяк, глядел через дома на Амур своим горящим глазом. В парке над обрывом маршировали шеренги пионеров. Неподалеку возвышался старый обелиск, сооруженный еще в 1915 году в память Г. И. Невельского.

В народе говорят: «Один след — след, два следа — тропинка, три — дорога». Первый след, проложенный Невельским 110 лет назад, долго оставался лишь следом, в крайнем случае — тропинкой. А. П. Чехов, добравшийся сюда через полвека после Невельского, писал с грустью: «Близость каторги и самый вид заброшенного города отнимают охоту любоваться пейзажем... Половина домов покинута своими хозяевами, полуразрушена, и темные окна без рам глядят на вас, как глазные впадины черепа».

А теперь, если продолжать сравнение, я прибыл в Николаевск по магистральному шоссе. Уютный городок, заводы и фабрики, зелень скверов, многоэтажные дома, серебряные резервуары нефтебазы, песни туристов на пристани, толчея судов на рейде... И люди, спокойные, не суетливые, влюбленные в свой окраинный город.

Сотрудница краеведческого музея Галина Ивановна Андреева рассказала о будущем городе и всего этого района. Николаевск становится крупным портом. А соседний порт Маго в ближайшие годы станет важнейшим экспортером леса на Дальнем Востоке. Вероятнее всего, именно здесь, на Нижнем Амуре, построят гигантские тепловые электростанции, энергия которых пойдет в советские дальневосточные города.

Ходил по музею человек в телогрейке, с маленькими усиками на морщинистом лице, тянулся круглыми стариковскими очками к старым фотографиям, вздыхал.

— Узнаете кого-нибудь?

— А как же, вот он я.

На фотографии бравый парнишка в солдатской шинели и подпись — «Родион Вагин». — Николаевск освобождали?

— А как же! Я из Коль-Никольска, Недалеко тут, у Сахалинского залива, рыбачили с батькой, картошку сажали. В солдатах был, в восемнадцатом домой вернулся, Да ненадолго. Белые начали зверствовать, издевались над людьми. Ну народ и вздыбился весь. А как же!..

Неподалеку от музея я купил в киоске местную газету «Ленинское знамя». На первой полосе крупным шрифтом сообщалось о том, что колхоз «Ленинец» добыл четырех лососей. Я подумал вначале, что это опечатка. Оказалось — весьма важная новость. Ибо лососи эти были гонцами, представителями авангарда, который обычно идет впереди лососиных стай.

Это была главная тема в газете, город жил ею.

— Куда лосось подевался? — рассуждали в автобусах.

— Об эту пору путина вовсю, а нынче только гонцы идут.

— Лето было холодное. Еще наверстаем...

«На заездке волны бьются о бедро и гаснут в способе. Сквозь щелистый пол на глаголи слышен плеск воды»,— читал я в газете загадочные фразы. И мечтал добраться до этого рыбачьего «способа», взглянуть на таинственную «глаголь».

Мне посоветовали съездить в Озерпах — рыбачий поселок, что стоит там, где Амур вливается в Амурский лиман. Для этого пришлось встать пораньше. В Москве еще только ужинали, когда здешний автобус отправился в свой первый утренний рейс.

Пока тянулись городские окраины, я дремал, сидя у окна. Потом сразу забыл и о московском вечере, и о николаевском утре: автобус шел по склону сопки, а внизу ослепительно сверкало зеркало Амура, огороженное неровной рамкой синего горизонта.

За деревней Каменкой автобус сбежал с сопки и помчался вдоль кромки берега. Я боялся мигнуть, глядел и не верил, что это далекий край Евразии, суровое место, где рабочим выплачивают «северные». Темные скалистые мысы лежали на зеркале реки длинными причалами. Белоствольные березки толпами сбегали с круч. Сосны висели на кромках скал, обхватив камни тугими корневищами. Дубы топорщили сухожилия ветвей, тянули их к узкой ленте дороги.

— Дорогая это штука — заездок,— рассказывал мне сосед по автобусу.— Каждую весну ставим в море забор длиной в километр-полтора. Кольев в дно наколачиваем. Кета натыкается на забор, идет вдоль него и попадает в глаголь. Это конец забора, загнутый буквой «Г». А там «способ» — сеть такая. Можно рыбу ловить, не замочив рук. Если она, конечно, идет.

— А если не идет?

— Тогда — труба...

Автобус все бежал вдоль берега, огибая камни, прыгал на ухабах. Показались сказочно разукрашенные домики — база воскресного отдыха рабочих Николаевского судостроительного завода. Последний раз сверкнуло гигантское зеркало Амура и погасло: автобус нырнул в лесную чащу, устланную брусничным ковром, украшенную огромными — с голубиное яйцо — ягодами шиповника. Сквозь бензиновый чад пробивались в автобус влажные лесные настои. Березняки сменялись ольшаниками, ольшаники — ельниками, такими густыми и дремучими, какие можно встретить разве что в иллюстрациях к русским сказкам.

Долго ли, коротко ли скакали мы на своих сиденьях, только на каком-то километре сверкнула даль в прогалину и там по кромке горизонта зазмеилась тонкая полозка далекого берега. И я задохнулся от внезапной догадки: это же Сахалин!

На вершине сопки автобус остановился, чтобы дать передохнуть пассажирам после полуторачасовой скачки по ухабам. Я отошел в сторону, взобрался на камень и залюбовался далями. Оттуда, из светлого простора, прилетал упругий ветер, принося запахи моря. Я долго смотрел на тонюсенький неровный штришок сахалинского берега. Он был для меня как образ, как та долгожданная черта, которая всегда подводится в конце каждого дела.

Об авторе

Рыбин Владимир Алексеевич родился в 1926 году в Костроме. Окончил факультет журналистики МГУ, член Союза журналистов СССР. Работал корреспондентом журнала «Советский Союз», много путешествовал по нашей стране. Автор выступает в различных жанрах — очерка и рассказа, фотоочерка и поэзии — во многих журналах, газетах, альманахах. Очерк «Путешествие «встречь солнца»» — результат поездки автора по Амуру, совершенной в 1969 году. В сборнике публикуется третий раз. Сейчас работает над Новой книгой очерков о своих путешествиях.

К очерку Владимира Рыбина «ПУТЕШЕСТВИЕ «ВСТРЕЧЬ СОЛНЦА»

Фото. На набережной Хабаровска раскинулся крупнейший на Дальнем Востоке спортивный комплекс

Фото. Промышленный Хабаровск

Фото. Известный исследователь Дальнего Востока ученый и писатель В. П. Сысоев

Фото. Студентки Хабаровского медицинского института в национальных костюмах

Фото. На самом берегу Амура лежит этот тысячепудовый камень, обозначивший место высадки первых строителей Комсомольска

Фото. Широк Амур у Комсомольска

Фото. В глубоком ущелье лежит поселок Горный — форпост наступления на тайгу

Фото. Вид на Амур с высот Николаевска

Фото. В устье Амура лежит на низкой косе небольшой рыбацкий поселок Чныррах

К очерку Бернгарда Гржимека «КРОКОДИЛЫ КАК ОНИ ЕСТЬ»

Фото. Питаются крокодилы исключительно только в воде. На берегу же они греются на солнце и откладывают яйца

Фото. Когда крокодилу становится жарко, он широко разевает пасть и подолгу лежит, регулируя таким образом температуру своего тела. А некоторые думают, что он это делает для устрашения

Фото. Маленький крокодильчик. Едва вылупившись из яйца, он безошибочно определяет направление к спасительной воде

Фото. Крокодилы предпочитают мелководье. На большой глубине на него практически невозможно наткнуться Достаточно отплыть на лодке подальше от берега, и уже можно спокойно купаться, не боясь очутиться в пасти крокодила


 
Рейтинг@Mail.ru
один уровень назад на два уровня назад на первую страницу