Мир путешествий и приключений - сайт для нормальных людей, не до конца испорченных цивилизацией

| планета | новости | погода | ориентирование | передвижение | стоянка | питание | снаряжение | экстремальные ситуации | охота | рыбалка
| медицина | города и страны | по России | форум | фото | книги | каталог | почта | марштуры и туры | турфирмы | поиск | на главную |


OUTDOORS.RU - портал в Мир путешествий и приключений

На суше и на море 1970(10)


ГОСТЕПРИИМНАЯ АНТАРКТИКА

Владимир Бардин

ГОСТЕПРИИМНАЯ АНТАРКТИКА

Очерк

— Трэ бьен! Ветер попутный, долетим за два часа,— говорит Виктор Голованов, командир нашего маленького «АН-6».

Он готовится к сдаче экзаменов на заочное отделение факультета журналистики и сейчас усиленно изучает французский язык. Виктору около тридцати лет. У него широкоскулое лицо, густая аккуратная борода а ля Пугачев, небольшие быстрые глаза. На лысеющей голове неизменная красная шапочка с помпоном, подарок жены. Он начал летать уже давно и зарекомендовал себя как способный летчик.

Мы собираемся лететь на японскую станцию Сева. Мы — это группа научных работников. В нее входят главный геолог, несколько просто геологов, чехословацкий геолог, которого все зовут по-домашнему Пэпик, и я — географ.

Наш полет не просто визит вежливости, хотя и это само по себе имеет немаловажное значение. Нам предстоят работы в горах Ямато, а до них удобнее всего добираться через Севу.

В связи с международным характером визита с нами летит начальник сезонных работ экспедиции Павел Кононович Сень-ко — опытный полярник, неоднократно зимовавший и в Арктике, и Антарктике.

До японской базы триста километров. «АН-6» делает в среднем 160 — 180 километров в час. «Аннушка», как обычно называют эту машину, используется в полярной авиации давно и все же до сих пор остается незаменимой при работе в сложных условиях.

Захватив с собой в качестве презента свежие овощи и фрукты (японцы уже год как не видели их), мы взлетаем. Самолет, набирая высоту, делает круг над станцией Молодежная и ложится на курс. Идем низко под рваными кучевыми облаками, строго вдоль ледяных обрывов берега. Самолет временами сильно встряхивает.

— Витя, ты уж поаккуратней, всю душу вытрясешь! — кричит сквозь шум двигателя главный геолог.

— Се ля ви! — отвечает Голованов, жестом показывая, что он тут ни при чем.

По радио устанавливаем связь с Сёвой. Начальник японской станции запрашивает:

— Найдете ли вы мой остров?

— Конечно,— отвечаем мы.

Остров Онгул, на котором расположена японская станция, невелик по размерам. Он теряется среди других мелких скалистых островков, расположенных вблизи края материкового ледника. Сейчас, пока морской лед не растаял, все эти островки соединены в одно целое и выглядят сверху как горсть старых, потемневших от времени медных монет, рассыпанных невзначай по белой скатерти. Но не пройдет и месяца, как лед вокруг островков растает и темная вода обступит, изолирует их друг от друга. Тогда к острову Онгул прибудет из далекой Японии большой ледокол «Фудзи» и новая смена зимовщиков высадится на островок, а отзимовавшие покинут его.

Но до этого еще несколько недель. Из сообщений по радио мы знаем, что «Фудзи» сейчас в Австралии в порту Фримантл, где выжидает, пока ледовая обстановка в районе Сёвы улучшится.

Снова радиограмма от японцев. Они просят посмотреть, не начал ли разрушаться морской лед к северу от станции. Мы смотрим во все глаза, но чистой воды пока нигде не видно.

На Севе нет собственной авиации. Зато «Фудзи» имеет два вертолета. Сравнительно недавно, в сентябре 1966 года, я был вместе с другими участниками XI Тихоокеанского конгресса на борту «Фудзи» в Токийском порту. Стояла убийственная жара. Белые нейлоновые рубашки прилипали к разгоряченным телам. А во внутренних помещениях ледокола было прохладно. По коридорам разгуливал легкий ветерок. Работали установки кондиционирования воздуха. «Фудзи» — новейший японский ледокол, спущенный на воду в 1965 году. Раньше в Антарктиду ходил небольшой ледокол «Сойя», которому приходилось нелегко. Как-то раз наша «Обь» даже выручала «Сойго» из ледового плена. «Фудзи» же сам может постоять за себя. Нас познакомили с капитаном корабля, коренастым улыбающимся японцем, показали научные лаборатории. Тогда я еще не знал, что скоро мне снова предстоит расставание с близкими и путешествие на край света, в Антарктиду. И вот то, что было тогда еще так далеко, теперь стало явью.

— Вижу станцию! — на миг обернувшись к нам, кричит из кабины Голованов.

Мы приникаем к иллюминаторам. Они из плексигласа, местами помутневшего и исцарапанного. Станция где-то впереди по курсу, а по сторонам только морской лед, айсберги и отдельные необитаемые островки. Взяв кинокамеру, я протискиваюсь в кабину.

— Вот там! — кивает Виктор. Я всматриваюсь и наконец замечаю впереди на скалах сгрудившиеся красные постройки. Виктор закладывает вираж и идет на снижение. Теперь уже хорошо можно различить отдельные машины, бочки и ящики около строений.

— Где будем садиться?

Голованов показывает на припай к югу от острова. Здесь лед зажат между краем ледникового щита и островом и, вероятно, прочен.

— Запроси японцев, какая здесь мощность льда,— просит радиста Виктор.

Я перевожу текст на английский, а Николай, наш радист, быстро передает. И почти сразу же радостно восклицает: «Отвечают!» Мощность оказывается в среднем метр двадцать сантиметров.

— Как, Витя, маловато? — спрашивает главный геолог.

— Сойдет,— кивает тот.

— Смотрите, дым!

Внизу на льду нас ждут японцы. Они выбрали свободную от снега площадку и заботливо зажгли дымовые шашки, чтобы показать направление ветра. Видно, как группа маленьких человечков машет нам руками, а рядом, четко выделяясь на льду, алеет вездеход.

Однако наш «АН-6» предпочитает снег. Поверхность льда обычно бывает в мелких зазубринках, как терка, и летчики боятся повредить лыжи. Виктор лихо с первого захода сажает машину в километре от японцев. Самолет пробегает несколько десятков метров. Останавливается.

— Бонжур, лё жапан! — говорит Голованов.

Выходим из самолета. Тепло. Ослепительное антарктическое солнце. Снег подтаивает, испаряется, образует пустоты. Ажурные корочки с мягким шумом рушатся под ногами.

Вдали маячит вездеходик японцев. Они, наверное, немного удивлены нашим «странным» поведением. Мы стоим у самолета, вездеход приближается. В крохотных саночках, прилаженных за ним, сидят пять сверкающих улыбками японцев, вооруженных блестящими кинокамерами. Без кинокамеры лишь начальник. Он выходит из вездехода и направляется к нам. За ним идут все.

Начинаются рукопожатия. Японцы, как известно, чаще приветствуют друг друга вежливыми поклонами. Однако и европейский обычай освоен ими превосходно. Жмут руку не просто так, мимоходом, а продолжительно, с чувством глядя в глаза.

Здороваюсь с начальником станции.

— Доктор Муто,— представляется он.

Это пожилой широкоскулый японец. Рядом с ним молодой человек, худощавый, рыжебородый,— геолог Маегойя. Он объясняется по-английски, помогает в разговоре начальнику. Сам доктор Муто говорит только по-японски.

— Садитесь, пожалуйста, в сани,— обращается к нам Маегойя.

На ум приходит известная на этот счет поговорка, но делать нечего, мы залезаем в саночки. Вездеход трогается.

— Держитесь! — кричат нам японцы.

Сани, соединенные с вездеходом тросом, то, разбежавшись, наезжают на вездеход, то, потеряв ход, замедляют скольжение, и вездеход, внезапно натянув сцепку, резко дергает их, как подхлестывает, а мы валимся назад друг на дружку. Тогда и японцы, и мы весело смеемся, стараясь уберечь свои фотокамеры от повреждения. Но вот и остров Онгул.

Невысокие, в десять — двадцать метров, скалистые сопки, на уступах которых сложены бочки, различное снаряжение, стоят машины, и чуть дальше в глубине виднеются ярко-красные домики.

Станция Сева расположена непосредственно на скалах. За зиму вокруг домиков образовались большие надувы снега. Сейчас снег тает, и повсюду струятся ручейки. Сани въезжают на берег и вскоре останавливаются. На высокой металлической мачте, установленной перед станцией, развеваются рядом два флага. Белый с красным солнцем посредине и алый с серпом и молотом. Нас встречают остальные сотрудники станции в пестрой одежде. Краски яркие, контрастно проступающие в необыкновенно прозрачном антарктическом воздухе на фоне коричневых скал, снега и синего-синего неба.

Нашего начальника П. К. Сенько сажают в свежеокрашенный красный колесный автомобиль и провозят ровно десять метров до парадного входа. Это, очевидно, выражение особого почтения. Кстати, этот десятиметровый участок — единственный на острове, где такая машина может проехать. Вокруг заносы снега и уступы скал. Возможно, машина завезена сюда специально для приемов? Во всяком случае здесь, в стране вездеходов и самолетов, она выглядит веселой детской игрушкой.

Мы входим в проем гофрированной металлической трубы в рост человека. Такими трубами соединены все основные сооружения станции. На выстланном решетками полу трубы аккуратно сложены ящики и пакеты, кое-какое экспедиционное снаряжение. Пройдя около пятнадцати метров по трубе, мы сворачиваем, следуя приветливым жестам японцев, и, поднявшись на несколько ступенек, попадаем в кают-компанию — она же салон, столовая. В общем назвать можно по-разному, мы не знаем, как это называется по-японски. Но на каждой станции есть это самое главное помещение, где собираются все на обед, для просмотра кинофильма, праздничного вечера и просто так, посидеть в свободное время. Большая комната освещена яркими лампами дневного света. Так что в длинную и тягостную полярную ночь здесь «светло, как днем». Вдоль широкой стены против входа — стеллажи, уставленные книгами с яркими цветными корешками. Кое-где со стен глядят журнальные фотографии: улыбающиеся японки в национальной одежде, обнаженные европейки. Сбоку в комнату вдается небольшая стойка с напитками. В центре широкий стол, вокруг которого легкие, но мягкие кресла. В углу из-за перегородки, где развешаны разнообразные кухонные принадлежности, выглядывает повар в белоснежной одежде.

Присаживаемся, осматриваемся. Вокруг улыбчивые, располагающие лица японцев. На стол ставятся большие четырехгранные бутылки с виски и маленькие в специальной упаковке баночки, на которых написано: «Одна чашечка саке». Саке, как известно,— японская рисовая водка. Она сладковата на вкус, обычно пьется слегка подогретой и, на наш взгляд, по крепости больше напоминает вино. Начинается неторопливая беседа. Ведется она частично на ломаном английском, частично жестами. Японцы и мы знаем английский поверхностно, запас слов у нас характерный для всех начинающих, но именно поэтому мы легко понимаем друг друга.

Доктор Муто коротко говорит что-то. Японцы встают и согласно кивают головами. Это тост за встречу с нами. Мы отвечаем тем же и осторожно тянем сладковатое саке.

— Долетели хорошо?— рассаживаясь, вежливо осведомляются японцы.

— Прекрасно!

— Не видно ли чистой воды на севере?

— Нет, в пределах видимости только лед.

Японцы о чем-то быстро совещаются, затем доктор Муто говорит, что они были бы очень обязаны нам, если представится возможность сделать ледовую разведку для «Фудзи» с помощью нашего самолета. Мы отвечаем, что, конечно, рады будем помочь японским коллегам. Японцы благодарно кивают головами.

— За научные успехи японской антарктической экспедиции! — говорит Сенько, поднимая бокал саке. Японцы благодарно кивают головами.

— Сколько зимовщиков на вашей станции? — интересуемся мы.

— Нас восемнадцать! — отвечает заместитель доктора Муто, тридцатипятилетний симпатичный японец-метеоролог. Он уже второй раз зимует на Севе. Потом добавляет, обведя взглядом присутствующих: — В основном молодежь.

— Кто же здесь самый старший? — спрашиваю я.

Он усмехается и говорит, кивая на мою с проседью бороду:

— Судя но бороде, вы!

Японцы вежливо смеются. Разговор становится непринужденным.

Входят задержавшиеся у самолета летчики. Они закрепляли его на случай внезапной пурги.

Мы передаем японцам гостинцы: свежие овощи, фрукты, красную икру. Несколько бутылок водки от себя ставят на стол летчики.

Японцы аплодируют.

Откупориваем бутылки. Белоснежный повар подносит какую-то закуску, которая смотрится очень красиво, хотя и непривычна на вкус.

— Консервы,— извиняющимся тоном говорит он. Видно, что японцам эта еда порядком надоела.

Японцы пьют очень умеренно, маленькими глотками отпивая из рюмки и все время посматривая на своего начальника, словно спрашивая разрешения. Доктор Муто и есть самый старший на станции. Ему пятьдесят шесть лет. Он медик. Редкий случай, когда начальник станции врач. Недавно он вырезал у одного из зимовщиков пресловутый аппендикс (самая распространенная операция в Антарктиде).

Японцы приглашают нас осмотреть станцию. Обходим отдельные павильоны, где располагаются специалисты по изучению ионосферы, земного магнетизма и полярных сияний, метеорологи. Видно, как прекрасно снабжена станция новейшими, в том числе электронными, научными приборами. Везде работают самописцы. Буквопечатающие машины снимают в нужное время показания приборов. Японскому метеорологу совсем не требуется каждый срок выходить на метеоплощадку, а наблюдатели наших станций вынуждены совершать такие, иногда малоприятные, прогулки по нескольку раз в день. Восхищение вызывает японская радиорубка. За полукруглым пультом, напоминающим пульт атомного реактора в миниатюре, сидит улыбающийся японец. По оснащенности новейшей научной аппаратурой японская станция, очевидно, самая передовая в Антарктиде.

Осматриваем жилые помещения. Здесь все по-японски миниатюрно. Похожие на вагонные купе, отделенные тонкими перегородками, спаленки на одного. Сквозь неплотно занавешенные двери видны фотографии красавиц в самых рискованных ракурсах, помещенные в головах над большими, очевидно очень теплыми, одеялами. Постели не прибраны. Японцы смущенно улыбаются.

— Беспорядок,— сокрушенно разводит один из них руками. Такие комнатки походят на теплые уютные берлоги, где,

наверное, недурно зимовать. Здесь у каждого свой интимный уголок со своими личными порядками, возможно недоступный даже для начальства. Что ж, на зимовке много значит иметь свой неприкосновенный угол.

От многих привычных вещей в Антарктиде японцам пришлось, конечно, отказаться. На полу нет тоненьких желтоватых циновок. И спят японцы, конечно же, не на полу. Обувь, входя в помещение, не снимают. Да и национальной японской одежды здесь не увидишь. Не для холодной Антарктиды она. Здесь одежда другая. Теплые меховые и синтетические куртки с капюшонами, красной и синей обшивкой наружу. Столь же яркие штаны, а на ногах большие оранжевые многослойные бутсы, которым, очевидно, самые лютые морозы нипочем.

Но все же и здесь, в Антарктиде, чувствуется, что японцы сохранили свои лучшие традиционные качества: воспитанность, точность, гостеприимство.

Возвращаемся снова в кают-компанию. За это время белоснежный повар подготовил уже кое-что посолиднев. Японцы включают радиолу. И комнату наполняют звуки старинного нашего романса: «Выхожу один я на дорогу». Мы благодарно слушаем. Японцы улыбаются. У них и еще есть русская музыка и многие наши песни. И наверное, совсем не случайно, что Акира Куросава, режиссер известного у нас фильма «Красная борода», поставил фильм «Идиот» по роману Достоевского, перенеся действие в Японию. И казалось бы, чисто русские характеры выглядели убедительно и для японцев.

— Чокнемся! — смеется, прерывая мои размышления, японец-метеоролог и протягивает свой бокал.— Чокнемся!— снова повторяет он, смакуя это такое звонкое и непривычное для него слово. Со стен улыбаются красавицы. Поблескивает саке в бокалах.

— За науку, за нашу дружбу! — говорим мы.

Зимующий на станции биолог, тот самый, у которого вырезали аппендикс, притащил маленький ящик с крохотной зеленью, выращенной им в местной оранжерее гидропонным способом. Это уже истинный деликатес — собственные антарктические овощи. Биолог срывает несколько растений, отпивает глоток водки и торжественно отправляет травку в рот, показывая, что ею хорошо закусывать, и предлагая последовать его примеру. Нас не надо упрашивать. По вкусу эта травка что-то среднее между редиской и редькой и, очевидно, сродни подобным грузинским травам.

Удивительно просты и располагающи лица у японцев. Да, мы, конечно, знали о хваленой японской вежливости, по поводу которой даже рассказывают анекдоты. Но только ли в этом дело? Действительно, японцы чрезмерно часто (для нас это очень непривычно!) улыбаются. Но улыбка, как известно, улыбке рознь и может нести самые различные оттенки, от застенчивости и доброты до хитрости и скрытой злобы. Улыбка японских полярников обезоруживающе приветлива. Нет, тут дело не только в традиционной вежливости и воспитании. Просто мы искренне симпатизируем друг другу. Нам интересно познакомиться с ними, а для них мы первые люди за долгую однообразную зимовку. Конечно, все это искренно, тем более что в Антарктиде вообще редко кривят душой. Ведь Антарктида — континент мира и дружбы. Континент, где никогда не было войн, где отсутствовали и отсутствуют недоверие и подозрительность. Какой пример для других материков!

Незаметно прошло несколько часов на японской станции. Мы познакомили японцев с планами работы в горах Ямато. Пригласили с собой японского специалиста. Доктор Муто предложил геолога Маегойю.

Однако прежде нужно сдержать данное японцам слово — провести ледовую разведку для ледокола «Фудзи», и наша «Аннушка» вместе с тремя японскими наблюдателями снова поднимается в воздух. Я сопровождаю японцев.

— «Фудзи» уже вышел из Фримантла,— говорит мне один из них с удивительно ровными, выступающими вперед зубами.— Через неделю будет здесь.

— Скучаете по дому? — спрашиваю я. Этот вопрос можно было и не задавать.

— Да, да! — кивает головой японец.

— Из какого вы города? — снова интересуюсь я.

— Токио, Токио! — не без гордости произносит японец и ослепительно улыбается.

Токио, Токио — удивительный город, где на центральных перекрестках вывешиваются таблички с числом ежедневных жертв уличного движения: «За вчерашний день 245 раненых, 8 убитых». Грозное предупреждение пешеходам и водителям.

Я помню нескончаемые улицы Токио, то тихие и зеленые, то вдруг сменяющиеся шумными деловыми и увеселительными центрами с праздничной пляской рекламных огней по вечерам...

— Не останавливались ли вы в отеле Маринучи? — неожиданно спрашивает японец. И тут же добавляет: — Не удивляйтесь, одна моя знакомая девушка служит там.

— Нет, мы жили в «Ныо-Отани».

— О, модерн, очень дорого.

«Ныо-Отани» — семнадцатиэтажный модерн с вращающейся башней-рестораном наверху. За час — один оборот, так же как у нас на Останкинской телевизионной башне. Построен «Ныо-Отани» совсем недавно к началу Олимпийских игр в Токио и назван по фамилии владельца, бывшего спортсмена, разбогатевшего на продаже металлического лома.

Самоотворяющиеся при приближении двери, кондиционированный воздух, улыбающиеся японские девушки в кимоно у лифтов,-магазины, кафе и рестораны и, наконец, сад с цветными китайскими фонариками и плавательным бассейном.

— Да, «Ныо-Отани» — дорогое удовольствие,— соглашаюсь я с японцем.

Он смотрит в иллюминатор и делает пометки карандашом на карте. В девяноста километрах к северу от станции начинается битый лед. Видны темно-сиреневые участки воды — полыньи. Можно возвращаться. Обстановка для «Фудзи» вполне благоприятная.

— Это для нас рождественский подарок! — говорят японцы.

— Разве вы отмечаете рождество? — спрашиваю я.

— О, да,— кивает белозубый японец.

Удивительное смешение национальных и европейских обычаев наблюдается в современной Японии. И не сразу все укладывается в голове. С одной стороны европеизированная и американизированная «модерновая» Япония, с другой стороны — страна старинных обычаев, страна синтоизма и буддизма и ряда новых религий.

Я вспоминаю небольшой город Тенри — один из современных религиозных центров Японии, обитатели которого исповедуют свою особую религию Тенри, возникшую всего лишь в 1838 году. Мы были на приеме у главы религиозной общины города — симбасиры. Пожилой японец, который, как нам говорили, считается здесь почти что богом на земле, по-европейски пожимал руки участникам конгресса. Банкет протекал в традиционном японском стиле. Мы сидели вокруг маленьких жаровен на полу, а миниатюрные японки в кимоно вежливо хозяйничали, подкладывая кусочки жаркого и ароматичных кореньев в наши тарелки. Вечер вылился в своеобразный самодеятельный концерт. Участники разных стран исполняли свои национальные песни. Алексей Федорович Трешников, директор института Арктики и Антарктики, начальник второй Советской Антарктической экспедиции блистательно спел «Есть на Волге утес». А в конце заиграли вальс «Гаснущие свечи», известный нам по английскому фильму «Мост Ватерлоо» с Вивьен Ли, и все, поднявшись, образовали один большой хоровод...

А под крылом уже снова домики Сёвы. Полет окончен. Через полчаса мы ужинаем вместе с японцами. Обстановка теперь совсем непринужденная, мы едим и разговариваем, как старые знакомые. Доктор Муто, которого летчики угостили «аэровиски» — своим фирменным напитком, часто смеется и рассказывает по-японски что-то смешное нашему главному геологу. Тот вторит ему хриплым смехом.

После ужина смотрим фильм о самураях с участием великолепного актера Тосиро Мифунэ, хорошо известного у нас по фильму «Расемон». Самураи на экране рубят воздух короткими японскими мечами. Показывают чудеса ловкости и храбрости. Завоевывают пленительных, несколько флегматичных японок. А в каюткомпании все время раздается смех доктора Муто, растолковывающего главному геологу события на экране.

Но вот фильм о самураях кончился. Уже поздно, пора располагаться на ночевку.

Маегойя, с которым нам назавтра лететь в горы, помещает меня с геологом Женей в уютном чистом складе, где хранится экспедиционное снаряжение. Склад не отапливается, но в спальных мешках с вкладышами холод не страшен.

На нас смотрят с полок самые разнообразные предметы: ящики с мылом, жевательной резинкой, обувь и разнообразная одежда — все в броской фирменной упаковке.

Женя снимает очки, близоруко оглядывается, куда бы их положить, потом, встретившись со мной взглядом, говорит наставительно: «Спи, завтра рано летать!» — и уходит с головой в объемный, обсыпанный лезущими волосами собачий мешок.

Сквозь щель в неплотно притворенной (для вентиляции) двери виден вдали на припае наш маленький оранжевый самолетик. Алые стены домиков, стекла, на которых играют лучи низкого ночного солнца, серебрящийся, словно бархатистый, снег и голубоватые айсберги. Удивительный антарктический пейзаж!

В 4 часа утра с японской точностью нас будит Маегойя. Вылезать из спального мешка мучительно не хочется, но летчики уже «греют» самолет.

От станции Сева до гор Ямато около трехсот километров. Сначала летим вдоль береговых нунатаков в глубь залива Лютцов-Холм. Морской лед внизу, вблизи скал, потемнел, и на нем видны отдельные проталины. Местами на поверхности льда, как крохотные запятые, разбросаны тушки тюленей. Лето!

Мы пролетаем над местом, где в залив впадает огромный ледник — грандиозная, наполненная трещинами ледяная река. Такие ледники, где лед из внутренних частей материка сравнительно быстро поступает по подледной долине к берегу, называются в Антарктиде выводными. Меняем курс и начинаем подниматься все выше и выше к югу вдоль ледяного потока. Это у летчиков называется «лезть на купол». Вскоре впереди, словно вырастая изо льда, показываются и все увеличиваются в размерах цепи зубчатых гор. Это и есть горы Ямато. Ряд крупных массивов окаймлен обширными полями ледниковых валунов. Отдельные мелкие горки еле-еле просовываются из-подо льда, словно головки птенцов, только что проклюнувших скорлупу.

Начинаем выбирать место для посадки. Вниз сбрасывается дымовая шашка, чтобы определить направление ветра. Земля, в смысле лед, совсем близко. Из кабины высовывается второй пилот и показывает два пальца — это означает команду: «двое в хвост».

— Быстрей, быстрей, — теребит нас главный геолог. Вскакиваем и перебегаем назад вдвоем с Женей.

Вот лыжи самолета коснулись льда. Самолет, громыхая и подскакивая на неровностях, пробегает около ста метров и останавливается. Летчики первыми выскакивают на лед и сразу же специальным чехлом закрывают мотор, чтобы не застыл. Через минуту и мы в полном параде с рюкзаками за спиной и молотками в руках сходим на лед.

Хотя высота и невелика, всего полторы тысячи метров, но нам после теплого берега здесь непривычно холодно. К тому же дует резкий, обжигающий ветер.

До горных выходов, казалось, рукой подать, но мы бредем по скользкому неровному льду в своей неприспособленной для этого обуви около часа. Лишь Маегойя в бутсах со специальной рифленой подошвой передвигается относительно свободно. Встречный ветер заставляет целиком запахиваться в капюшон, оставляя только дырочки для глаз.

Так, балансируя и иногда поддерживая друг друга, мы в конце концов подходим вплотную к скалам.

— Нет, это не работа,— говорит главный геолог, с облегчением ставя ногу на скальный выступ.

— А вот ему хоть бы что,— кивает он в сторону Маегойи. Мы расползаемся по скалам. Что нас интересует?

Десятки интереснейших вопросов о геологическом строении и рельефе этих гор, мерзлоте, современных геохимических процессах и, наконец, о растительной и животной жизни в этих очень суровых, почти космических условиях.

Но пока идет лишь первый этап работы: тщательный отбор образцов и проб для последующего лабораторного изучения, строгая фиксация фактов.

Через три часа все возвращаются к самолету.

Снова взлет, посадка и новые скалы и так еще и еще.

Пока не все идет гладко. То самолет садится слишком далеко от гор, то подходы к ним чересчур сложны. К тому же ветер все усиливается. Как только выпрыгнешь из самолета, на тебя обрушивается упругий, колкий поток воздуха. Идешь боком, отворачиваясь от ветра и щуря глаза, но надо смотреть под ноги, как бы не попались трещины.

Часто перед скалами зияют глубокие впадины в несколько десятков метров с крутыми бортами, так называемые выдувы. В таких местах доступ к скале затруднен. А обойти не всегда можно, да и времени жаль. Что делать, не возвращаться же? В этих случаях по крутому ледяному обрыву спускают вниз самого легкого представителя отряда, и он отбирает образцы. Самым легким при работе с геологами снова уже какой год считаюсь я. Сейчас спускает меня Женя (83 килограмма). Лучше бы это делал другой геолог, Миша (100 килограммов), но Миши сейчас с нами нет. Делать нечего. Я обвязываюсь веревкой. Главный геолог, вконец устав, прилег около Жени прямо на снег и, тяжело дыша, молча глядит на меня снизу большими жалостными глазами. Взяв у Жени его хороший молоток — мой молоток, с его точки зрения, никудышный — и прощально кивнув главному геологу, я начинаю спуск. Веревка тут же жестко схватывает меня со всех сторон, но в конце концов я все же благополучно сползаю вниз.

Вот и скалы, я принимаюсь за работу. «Действительно, у Жени превосходный молоток,— думаю я.— Моим так не отобьешь!» Откалывая последний образец, я теряю равновесие и падаю. Молоток выскальзывает из рук, скатывается к подножию скалы и далее, красиво скользнув по льду, исчезает в трещине. Женя, вскрикнув, наблюдает сверху эту «жуткую» картину. У края обрыва показывается голова главного геолога. Следует томительная пауза. Потом Женя нехотя вытягивает меня наверх.

Молоток у геолога — главное, а порой единственное орудие труда, и настоящие геологи уделяют ему особое внимание. Так, перед работой молоток длительное время вымачивают, чтобы ручка не соскакивала. Вес молотка, форма, длина ручки должны соответствовать силе, а то и характеру геолога. Не будет этого соответствия — и ручка переломится, или образец отбить не удастся. Женя подавлен.

— Ничего,— утешаю я его как могу,— ледники скоро вынесут твой молоток к берегу.

— Когда?

— Это просто подсчитать. До берега километров двести Лсд здесь движется приблизительно пятьсот метров в год, значит, ждать всего четыреста лет.

— Неужели ледники текут так медленно?

— Вот так медленно! Скорости самых больших альпийских ледников редко превышают сто метров в год, а здесь, в выводных ледниках, они достигают тысячи метров, а то и больше.

— Ну, если тысячи, то до берега молоток дойдет за двести лет,— уже успокаиваясь, говорит Женя.

У самолета нас торопят летчики.

— Едем, едем.— хрипит промерзший главный геолог.

Да, мы тоже изрядно устали. Даже Маегойя в своих специальных бутсах имеет далеко не блестящий вид. На первый день хватит.

Взлетаем.

Благодушное настроение приходит, когда возвращаешься с работы, хотя тело с непривычки поламывает и клонит в сон. А время на обратном пути бежит незаметно. Вот уже внизу показались острова — значит, мы «спустились с купола».

А Молодежная радирует дальнейшее ухудшение погоды, и, наученные горьким опытом, мы решаем переждать на Севе.

Японцы даже не спрашивают, полетим ди мы дальше. Вероятно, они знают, что Молодежная «не принимает», и сразу же везут нас на станцию, где предлагают принять участие в рождественском вечере.

Сегодня 24 декабря. Мы снова в уютной кают-компании, только за время нашего почти пятнадцатичасового отсутствия здесь все преобразилось. С потолка наискось через комнату протянуты гирлянды украшений, а стена с книгами завешана флагами государств, участвующих в освоении Антарктики. Пэпик по-детски радуется, увидя и свой, чехословацкий флаг. А ведь он сейчас единственный чех в Антарктиде.

Японцы сегодня удивительно торжественны и немного грустны. Они напевают свои японские песни, вполголоса, полузакрыв глаза. Это часто в такие вот вечера одолевают человека на зимовке светлые и странные воспоминания.

Радист экипажа Голованова, Ваня, подыгрывает в такт песне на японском аккордеоне. Саке и виски в изобилии стоят на столе, но их почти не употребляют. В этот вечер хочется оставаться самим собой. И не стоит произносить пышные тосты — попросту говоря, славословить. Хорошо просто подумать, помечтать, погрустить. И только просветленные лица людей выражают сейчас их внутреннее состояние. Почти все собрались сейчас за столом, и лишь японский радист находится на связи с Молодежной. Но вот приходит и он и сообщает, что Молодежная вновь стала «принимать».

Перед тем как расстаться, японцы включают магнитофон. Звучит удивительно знакомая музыка. Да, это вальс «Гаснущие свечи», который, видно, очень любят в Японии. Кажется, вот постепенно, одну за другой гасят свечи и огней остается все меньше и меньше. Раскачиваясь в такт музыке, японцы, русские и один чех подхватывают волнующую мелодию...

И это было наше прощание с японскими полярниками. Вскоре мы благополучно вернулись в Молодежную, и больше нам уже не пришлось побывать на Севе. Правда, по радио мы получали от японцев еще некоторое время телеграммы, а потом пришло известие, что «Фудзи» завершил операцию по смене зимовщиков и покинул Антарктиду.

Об авторе

Бардин Владимир Игоревич. Родился в 1934 году в Москве. Окончил географический факультет МГУ. Участник четырех советских антарктических экспедиций, кандидат географических наук. Занимается изучением рельефа и оледенения Антарктиды. Автор свыше 50 научных статей и книг. Принимал участие в составлении первого в СССР атласа Антарктики. Участник ряда международных конференций:, в том числе X [ Тихоокеанского конгресса в Токио. Работает научным редактором международных ежегодников «Наука и человечество» и «Будущее науки». Опубликовал стихи в журналах «Юность» И «Молодая гвардия». В сборнике выступает впервые. В настоящее время работает над книгой очерков об Антарктиде.


 
Рейтинг@Mail.ru
один уровень назад на два уровня назад на первую страницу