| планета | новости | погода | ориентирование | передвижение | стоянка | питание | снаряжение | экстремальные ситуации | охота | рыбалка
| медицина | города и страны | по России | форум | фото | книги | каталог | почта | марштуры и туры | турфирмы | поиск | на главную |

На суше и на море 1967-68(8)

Эта история произошла там, где три месяца длятся белые ночи и днем температура воздуха достигает тридцати пяти градусов, а под тонким слоем мха лежит вечная мерзлота; где солнце просматривается сквозь зеленую крышу лиственничного леса; где бушует неистребимое племя комаров, а на берегу таежной речушки можно нос к носу встретиться с могучим лосем...

Глава 1

— Ты что, думаешь лететь в этих штуках? — скептически спросил пилот, поглядывая с высокого крыльца Туринского аэропорта на мои ноги в ботинках и солдатских обмотках.

— Да! — решительно отозвался я. — А что тут особенного? Он повернулся и молча ушел в здание порта, а я остался,

раздумывая над его словами. Черт возьми! Я чувствовал себя бывалым таежником.

Три года назад, шестнадцатилетним городским мальчишкой, окончив курсы помощников топографов, я попал в нарымские болота. Все лето мы хлюпали по ним, и те места, где воды было по щиколотку, выбирали для ночлега, называя их сухими. Все лето нас штурмовал страшный нарымский гнус, и, чтобы сходить по нужде, приходилось раскладывать дымокур...

Некоторые парни с наших курсов сбежали, не выдержав испытания, и в поисках более легкой работы навсегда распрощались с топографией.

Потом два года работы у Полярного круга, в Эвенкии. Я не жалел, что выбрал топографию своей специальностью. Мне по душе бесконечные кочевья, жизнь наедине с суровой, почти первобытной природой...

Стук хлопнувшей двери прервал мои мысли. На крыльцо вышел все тот же пилот.

— Надень, потом спасибо скажешь. — Он бросил мне под ноги пару довольно старых собачьих унтов.

— У вас наверху холодно, что ли?

— Сейчас узнаешь. Переобувайся по-быстрому и полетим.

Он терпеливо ждал, пока я переобуюсь. Потом мы спустились по крутой деревянной лестнице на расчищенную от снега широкую взлетную полосу.

Коротко разбежавшись, самолет круто полез вверх. Я впервые летел на таком маленьком открытом самолетике. Он весь шевелился и набегающем от винта воздушном потоке, упрямо взбираясь на невидимые горы, продираясь сквозь неподатливую упругость воздуха. Иногда он, как будто не выдержав напряжения, куда-то проваливался, и тогда у меня внутри страшно и сладко замирало.

Мы летели над Нижней Тунгуской. Под крылом плавно изгибалась широкая река с крутыми залесенными склонами. Среди пепельно-серой лиственничной тайги темно-зелеными, почти черными, пятнами выделялись пихтачи и ельники. Хорошо просматривались плоские, с обрывистыми каменистыми краями вершины столовых гор. Это остатки древнего Средне-Сибирского плато. Сколько тысячелетий потребовалось природе, чтобы сгладить эти горы, разрушив и превратив в песок толщи сибирских траппов и древних изверженных пород!

Ощущение полета вызывало радостную приподнятость. Хотелось кричать, петь и вообще как-то проявлять себя. Я затянул пиратскую песню про бочонок рома, но перереветь мотор никак не удавалось. Время от времени я тер нос и, шевеля пальцами ног, с благодарностью посматривал на широкую спину пилота: на высоте порядочный морозец.

Незаметно прошло два часа.

Внизу показалась вытянутая вдоль реки вырубка. На высокой речной террасе виднелся ряд домишек. Летчик обернулся и что-то прокричал. По шевелящимся губам угадывалось: «Кислокан» — так здесь называли факторию Амо.

Пилот, накренив машину, сделал круг над поселком. Хорошо просматривались рубленые дома. Из почерневших труб тянулся прозрачный дымок. Повеяло домашним уютом, захотелось в тепло. Пилоту, очевидно, тоже, потому что он резко вывел самолет из виража и, толкнув ручку управления от себя, пошел на посадку.

Самолет запрыгал по плохо расчищенному льду и остановился около редкой линии красных флажков, ограничивающих взлетную полосу.

Мы вылезли на плоскость крыла и, соскочив на лед, затоптались, восстанавливая кровообращение. А навстречу нам по зернистому весеннему снегу спешили люди.

Я издали узнавал знакомые лица.

Первым шел наш астроном Санька Гарин — маленький, толстый, шустрый. Он быстро перебирал ногами, не успевая проваливаться, и казалось, что по снегу катится колобок.

У Петра Хромова шапка лихо сдвинута на затылок, буйный чуб свисает на глаза. Несмотря на свои шестнадцать лет, Хромов занимал в моем штате сложное положение, совмещая несколько профессий. По ходу дела ему приходилось бывать реечником-пикетажистом, поваром, охотником, рыбаком. А в штатном расписании он именовался старшим рабочим. Впрочем, младших у нас не было.

Володя Шухов занимал у Гарина такое же положение.

Петр и Володя шли рядом, стараясь не поднимать ног. Снег со стеклянным шорохом сыпался в стороны, а за ними оставались четыре одинаковые дорожки. Следом шел незнакомый мне щуплень-кий мужичок с запечатанным мешком на плече — связист.

Мы радостно тискали друг другу руки.

— Здорово, ребята! Как тут у вас?

— В порядке. Ждем оленей. На днях уходим.

— А живете где?

— Колхоз дал хату. В ней и мерзнем.

— Ничего, парни молодые, не пропадете.

Пока мы шутили, пилот обменялся со связистом мешками с почтой и полез в самолет.

— Мне пора. Надо засветло вернуться в Туру.

— Счастливого полета. Унты пришлю следующим рейсом.

— Ладно. Давай от винта.

Самолет затарахтел и развернулся против ветра. Летчик махнул рукой, газанул, и через несколько минут машина, едва не зацепив плоскостями за вершины деревьев, скрылась за лесом.

* * *

— Больше не хочу. — Я отодвинул от себя эмалированную кружку в три четверти литра. — Теперь можно в кочсовет * сходить.

* Кочсовет (кочевой совет) -- местный орган Советской власти в Эвенкийском национальном округе.

На самом высоком месте вырубки подле плотной зубчатой стены леса виднелся большой дом с красным флажком на крыше.

Дом был с двумя отдельными входами. Слева висела дощечка с надписью: «Амовский кочевой совет», справа вывеска побольше и поярче: «Правление колхоза». Я поднялся на высокое крыльцо.

В просторной, но низковатой комнате с длинными лавками вдоль стен два стола. За одним сидела девушка: большие раскосые миндалины глаз, широкие густые брови, маленький рот. Пышные волосы казались взбитыми. Она подняла голову и улыбнулась. Настоящая красавица. Мать — якутка, отец — русский, узнал я после.

За другим столом сидел эвенк лет сорока пяти с резкими чертами лица. На нем простой хлопчатобумажный рабочий костюм.

Я подошел к столу.

— Здравствуйте. Давайте знакомиться. Владимир Зимов, топограф, буду вести топографическую съемку в ваших краях. Вот мои документы.

— Комбагир Алексей, председатель кочевой Совет. — Он встал, и мою руку, отмякшую за зиму на чистенькой городской работе с бумажками, крепко сжала мозолистая, сильная рука таежного человека.

— Наша секретарь совета, — представил он девушку. Она встала, улыбнулась еще раз, блеснув ровными зубками.

— Зоя Иванова. — Голос ее прозвенел, как ксилофон. Комбагир долго и внимательно читал мои документы, шевеля при этом губами, потом протянул их мне и сказал:

— Значит, карта делай будешь. — По-русски он говорил довольно сносно, но, как и все эвенки, не признавал ни спряжений, ни склонений.

— Да. Мне нужен оленевод и олени. Помогите, пожалуйста, получить их в колхозе.

— Помогай надо, — согласился он. — Олень-то колхоз много. Однако каюр нет. Все тайга ходи, мех сдавай надо. План. — И он Многозначительно поднял палец. Разговор входил в привычное русло. Людей на севере не хватало всегда...

В правлении колхоза никого не было, и я отправился домой.

Просторную избу разделяла дощатая перегородка. По углам лежали груды нашего снаряжения. За колченогим столом Гарин и Шухов играли в подкидного дурака.

Я ушел на другую половину, отыскал свой спальный мешок, раскатал его на полу и улегся.

Было немного не по себе. Слишком резко изменился ритм жизни. Несколько дней дороги, и из шумного Новосибирска с его длинными улицами, заполненными оживленной, куда-то спешащей толпой, я попал в самую середину глухого и безлюдного Эвенкийского края.

Я снова был один. Еще вчера мы сидели с Таней, держась за руки. Говорили и не могли наговориться. Я мысленно повторил все те слова, которые шептал ей, когда мы оставались вдвоем. Сколько километров предстоит пройти, прежде чем мы сможем повторить друг другу эти слова и многие другие, придуманные за долгие месяцы разлуки.

Стало совсем тоскливо. Чтобы отвлечься, я достал старую обзорную карту, составленную еще полета лет назад. Мой участок начинался в ста двадцати километрах севернее Кислокана и имел размеры сто пятьдесят на сто двадцать километров — восемнадцать тысяч квадратов. Предстояло пересечь его четыре раза, не считая переходов внутри участка для эталонного дешифрирования и получения всевозможных характеристик карты. Набиралось около тысячи погонных километров. Впереди было трудное лето. И только глубокой осенью я смогу снова поцеловать родные глаза и сказать: «Здравствуй, любимая!»

Мне не спалось. Я оделся и вышел на улицу.

Было темно и удивительно тихо. Казалось, что во всей Вселенной осталось только искрящееся звездами небо . Прямо над головой наклонился ковш Большой Медведицы, а над ним изогнуло свою хищную шею созвездие Дракона. Звезды выпускали слабенькие мигающие лучики, и по всему чувствовалось, что им тоже неуютно и одиноко в бездонном мраке ночи...

Когда я вернулся домой, все уже спали. Печка прогорела, и в избе было холодно. Изба наша относилась к разряду разрушающихся и неремонтируемых и являлась памятником чьей-то идеи о сселении эвенков в поселки.

Сама по себе идея была заманчива: на базе старых факторий, снабжавших эвенков припасами и провиантом в обмен на пушнину, создать очаги культуры, где были бы клуб, библиотека, больница, школа-интернат, колхоз. Но эвенки, проводящие всю жизнь на охоте и в кочевье за оленьими стадами, наезжали в поселки только два-три раза в год для сдачи пушнины и приобретения необходимых припасов, а в поселках жил немногочисленный, обслуживающий персонал, руководители колхоза и представители местной власти. Избы разрушались, а эвенки во время своих коротких наездов в поселки предпочитали жить в чумах где-нибудь поблизости.

Глава 2

Председатель колхоза, молодой широкоскулый парень, был важен и неприступен. Казалось, удивить или хотя бы заинтересовать его нельзя абсолютно ничем. Он сидел за столом, и его могучая фигура, длинные руки и трубка были тяжеловесны и недвижимы, словно вырублены из большого кряжистого дерева. Говорил он кратко и уверенно:

— Людей нет. Оленей дам, сколько надо.

Все мое красноречие разбивалось о его невозмутимость и спокойствие. Видно, он был крепко уверен в своей правоте.

Я прекрасно понимал его. Действительно, маленький колхозик, всех людей можно пересчитать по пальцам. А план большой: соболя дай, белку дай, ондатру дай, и все кричат «мало, мало, мало»! План растет, а людей нет. Трудно председателю. А тут ещё экспедиции повадились. Что ни весна, и едут, и летят — из Москвы, из Ленинграда, из Новосибирска. Топографы, геодезисты, геологи... И все просят: оленей дай, каюров дай, а не дашь, шлют телеграммы в окружком партии. Оттуда раз директиву — обеспечьте транспортом и людьми. И еще добавляют — основной план по заготовке пушнины с вас не снимается. Трудно председателю. Его очень просто понять и даже посочувствовать ему. Конечно, чтобы он не заметил.

И я сочувствовал ему в душе, а сам кричал уже в сотый раз:

— По решению окружкома вы должны выделить мне оленей с каюром!

Председатель, полузакрыв узкие глаза, спокойно отвечал:

— Оленей бери. Людей нет.

Медленно тянутся дни... один, другой, третий... неделя, другая, месяц...

Тревожно позвякивая боталами, ушел караван Гарина. Из Туры пришла радиограмма: Таня тоже ушла в тайгу. До самой осени не будет от нее писем. Осталось у меня фото, которое в минуты острой тоски я буду бережно вытаскивать из непромокаемого конверта, да три коротеньких письма, которые я скоро зачитаю до дыр...

Теперь осталась последняя надежда: должен вернуться с охоты Иннокентий Хукочар. Он единоличник, и с ним можно попытаться заключить договор.

— Только держи с ним ухо востро, — сказал мне председатель колхоза. — Иннокентий — бывший шаман, хитрюга страшенный.

Чтобы время не пропадало даром, я забрал ключиот местной библиотеки и с утра начинал читать.

Читал все подряд по двенадцать часов в день, и, когда ушел в тайгу, было над чем поразмыслить.

Дверь клуба медленно приоткрылась, и в комнату осторожно вошел Комбагир.

— Бойе *, — весело улыбнулся он. — Иннокентий пришла.

— Где же он? — Я сорвался с места, отбросив книгу.

— Там своя чум ставила, — показал Комбагир.

— Алексей, давай сходим к нему, — умоляюще смотрел я на него, — Ты ему объясни, а то вдруг он не согласится.

— Деньга шибко любит — согласится, — снова улыбнулся Комбагир. — Однако сходи надо. Пошли.

Минут через десять узенькая, чуть приметная тропка вывела нас на поляну. Посредине ее стоял чум.

Громко залаяли собаки.

Из чума вышел небольшого роста коренастый эвенк. У него был низкий лоб, косматая щетина жестких черных волос с легкой сединой, глубоко посаженные глаза, безбородое, как у всех эвенков,лицо.

Он оживленно заговорил с Комбагиром, и мы вошли в чум. Около входа крохотная девчушка двух-трех лет перебирала куски дерева, палочки, белые сохатиные кости и что-то складывала из них. Увидев чужих, она бросила свои игрушки и заковыляла на еще слабеньких ножках в глубину чума. Ухватившись за подол материного платья, она испуганно смотрела на нас.

Мы уселись на ворохе оленьих шкур. Хозяин что-то сказал жене. Она засуетилась, достала из потки ** эмалированные, почерневшие от огня кружки и налила в них крепко заваренный байховый чай. Потом, сдвинув крышку с котла, стала выкладывать на бересту огромные куски вареной сохатины.

Хукочар и Комбагир взяли по куску мяса, достали свои охотничьи ножи и принялись за трапезу. Ухватив зубами мясо, они ловко, коротким движением ножа снизу вверх, отрезали небольшие куски и медленно, с наслаждением жевали его, запивая горячим чаем. При каждом взмахе ножа лезвие скользило почти по лицу, и можно было только удивляться, как они не отхватят себе нос или губы.

Я как-то попробовал пользоваться во время еды ножом на эвенкийский манер, но не слишком удачно. Поэтому я решил не рисковать и, выбрав себе кусок, взял его в обе руки и уткнулся в сочную сладкую мякоть.

Плотно закусив, мы опять пили крепкий чай, курили трубки и вели спокойную, неторопливую беседу. Комбагир долго объяснял Хукочару, что мне нужно. Хукочар посасывал трубку, молча кивал и, лишь когда Алексей выговорился, стал задавать мне вопросы.

— Сколько месяцев ходи?

— Четыре, — отвечал я, как на экзамене.

* Бойе (эвенк.) — друг, товарищ.
** Потка (эвенк.) — вьючная сума, сшитая из оленьих шкур.

— Сколько плати?

— Девятьсот рублей в месяц.

— Сколько олень бери?

— Колхоз дает мне двадцать голов.

— Зачем колхоз? Моя свой олень, — хитро прищурился он. Очень не хотелось связываться с частником, но старик уже понял,что у меня безвыходное положение и упрямо стоял на своем. Делать было нечего, пришлось соглашаться.

— Ладно. Мне надо два учага * и восемнадцать грузовых оленей со всей упряжью. Сколько оленей нужно лично для тебя — бери сам. Это дело не мое. Я плачу тебе за двадцать голов. Пойдем в кочсовет и заключим договор. Я тебе выдам аванс, ты купишь себе припасы на четыре месяца, и завтра в путь.

— Куда кочевать будем?

— Докэдские озера знаешь? Пока пойдем туда.

— Знает. Он там рыба лови, — вмешался Комбагир. — У него там лабаз.

— Сколько дней туда идти? — спросил я у Хукочара.

Он посмотрел на вершины деревьев и, подумав, ответил:

— Однако четыре день.

До озер было сто двадцать километров по карте. «Тридцать километров в день — это неплохо», — подумал я.

Глава 3

Яростно цвел багульник.

Тайга полыхала лиловым пламенем. Воздух был насыщен дурманящим ароматом, и голова от него слегка кружилась.

Лиственницы распушились нежно-зелеными венчиками хвоинок. А солнце высвечивало бледные, прозрачные вершины деревьев и, прорываясь сквозь еще не до конца распустившиеся кроны, ложилось на цветущий багульник пестрыми полосками.

Чуть приметная тропка вела вдоль небольшого ручья, иногда пересекая его и переходя на другую сторону. Когда склоны долины стали смыкаться, а тайга густеть, тропка свернула в гору и вышла на водораздел.

Иннокентий ехал впереди каравана. Он сидел сгорбившись, с пальмой **, как с копьем, наперевес и зорко вглядывался вперед. Решив, что за ту или иную лесинку можно зацепиться вьюком, он вроде бы и не сильно взмахивал пальмой, и деревце в десяток сантиметров толщиной тихо падало на землю.

*Учаг(эвенк.) — верховой олень, бык.
** Пальма (эвенк.) — большой нож на длинном древке.

Следом за ним ехала его жена Наталья со «связкой» из десяти оленей. На идущем за ней олене, поверх вьюка сидела пристегнутая ремнями их дочка Маруся. Наталья ласково называла ее Маша-свет.

На Маше-свет рубаха из выделанной лосины. На грудке под ремень для мягкости подтолкнута кожаная подушка.

Низко склоненные ветви деревьев скользили по рубахе, кожа которой казалась отполированной, цеплялись за Седло и подушку.

Маша-свет что-то лопотала, ловила ручонками ветки, заливисто смеялась. Иногда зацепившаяся за переднего оленя ветка с силой хлестала ее по лицу. Тогда она плакала громко, взахлеб.

Наталья поворачивалась к ней, говорила что-то коротко и сердито и больше уже не оглядывалась — хоть заревись. Маша-свет постепенно успокаивалась, слезы высыхали от слабого лесного ветерка.

— Наталья! Ты бы ее повернула. Выхлестнет же ребенку глаза, — обеспокоенно говорил я.

— У-у-у, нельзя, — испуганно отвечала она.

— Почему? — удивлялся я.

— Человек должен вперед гляди, — пояснила она. — Наша вера такая.

И Маша-свет целыми днями ехала привязанная к вьюкам, лицом вперед.

Мы с Петром на персональных учагах замыкали шествие. Мой учаг, крупный и сильный бык, тяжело сопел, покряхтывал и недовольно фыркал. Мне становилось жаль его, и я спешивался й шел пешком, таща его за повод.

Олень сразу же начинал хватать росший в изобилии ягель. Когда мне надоедало бесконечно подергивать повод, я поправлял седло и взбирался на оленя. Он моментально начинал кряхтеть, выражая недовольство. Ноги мои почти волочились по земле, и со стороны это выглядело, наверное, очень смешно. Однако скоро меня снова одолевала жалость, и я спешивался...

А у Петра назревал конфликт с оленем. Когда олень наклонял голову, стараясь на ходу схватить клочок лишайника, Петр вместе с седлом сваливался ему на шею. Потом Петр приспособился и, уловив момент, когда олень собирался нагнуться, бил его пяткой под бон, заставляя переходить на рысь.

Но олень попался хитрющий и тоже переменил тактику. Перейдя на быструю рысь, он внезапно остановился. Петр не удержался, перелетел через рога и уткнулся в мокрый мох.

— Убью, скотина! — прорычал он, с трудом вылезая из болотца, по которому мы проезжали. Но олень уже встречался о человеческим коварством и благоразумно убежал от рассвирепевшего Петра. Безуспешно поиграв с оленем в кошки-мышки, Петр сплюнул и криво усмехнулся.

— Не хочешь ехать — ходи пешком.

Увидев, что конфликт мирно разрешен, Иннокентий распустил маут, расправил скользящую петлю и медленно пошел к оленю, аккуратно сматывая ремень.

Последовало неуловимое движение руки, и, слегка прошуршав в воздухе, сыромятный ремень упал на оленьи рога. Иннокентий перебирал руками, не давая ремню провиснуть и соскользнуть на землю. Олень уперся и затряс головой, — все было бесполезно. Человек победил.

За четыре дня мы не сумели добраться до Докэдских озер. На четвертый день, только отъехали от места ночевки, впереди зло залаяли собаки, и Иннокентий, соскользнув с оленя, молча исчез в тайге. Вскоре послышался выстрел, потом другой. Через полчаса Хукочар возвратился, широко улыбаясь.

— Дневка делай будем. Хорошая бык стреляй.

Он взял повод своего учага в левую руку, правой удобно прихватил пальму и начал спускаться в глубокий распадок, энергично расчищая дорогу. Прорубившись сквозь чащу, мы вышли на поляну. У края ее, неловко подвернув под себя ноги, лежал крупный сохатый.

Весь день мы возились, разрезая мясо на длинные узкие полосы, отделяя его от костей. Развешивали полосы, мяса на солнцепеке. Подвяленное на ветру и солнце мясо мелко крошили и раскладывали на решётки, под которыми горел слабый огонь. Мясо сохло, напитывалось дымком, превращаясь в ароматные копченые «сухари».

Мы работали споро, отрываясь, чтобы поесть: Наталья сварила самые вкусные кусочки.

Собаки бродили вокруг, лениво помахивая хвостами, пьяно пошатываясь от сытости.

Вечером я расщедрился и вытащил из своей потки чекушку спирта. Хукочар быстро опьянел и сидел у догорающего костра, чуть покачиваясь и полузакрыв глаза. Потом достал откуда-то из-под себя старый потемневший бубен и, слегка побрякивая им, затянул протяжную песню. Постепенно ритм, отбиваемый бубном, убыстрялся и песня звучала резче.

Иннокентий уже кружился волчком, взмахивая рукавами своей широкой одежды. В отсветах почти погасшего костра он казался страшной сказочной птицей, прилетевшей на огонь неизвестно откуда.

— Чего это он? — испуганно прижался ко мне Петр.

— Шаманит, — кратко ответил я, стараясь не пропустить ни одной подробности в этом пришедшем из глубины веков обряде.

А он все кружился, выкрикивая непонятные слова. Наконец ритм пошел на убыль. На губах Иннокентия выступила пена. Он в забытьи упал на мох...

Мы тихо встали и ушли в палатку.

Лишь на шестой день после обеда, ближе к вечеру, мы вышли на открытый берег озера Докэда. Дул ровный северный ветер.

Низкие волны набегали на берег, тихо шуршали камыши. Далеко на горизонте едва угадывался противоположный берег. Огромное пространство, залитое водой, создавало какое-то тревожное настроение, вызывало чувство неуверенности перед могучими силами природы, так разнообразно устроившими мир...

— Бойе, куда аргишить * будем? — прервал мои мысли Иннокентий.

Я оторвал взгляд от воды и раскрыл полевую сумку: там у меня были приготовлены аэрофотоснимки на первый ход. Выбрав нужный снимок, я отыскал на нем место, где мы вышли к озеру: характерный изгиб береговой линии, устье распадка и несколько отдельно стоящих деревьев — эти ориентиры четко выделялись на снимке. Именно отсюда надо было начинать работу.

— Ночуем здесь, Иннокентий, — сказал я оленеводу.

— У-у, худой место, корма мало совсем. Надо другой место ходи.

— А мне надо ночевать здесь. Отсюда мы начинаем работу. Завтра, когда солнце будет здесь, — я показал Хукочару место, где должно быть солнце в девять часов утра, — мы пойдем дальше. К этому времени надо завьючить оленей.

— Хорошо, бойе. А куда ходи будем?

— Завтра я сам пойду впереди каравана, куда мне надо.

— Твоя здесь раньше ходи? — удивился он.

— У меня здесь все нарисовано. Самолет летал здесь прошлый год?

— Однако летай.

— С самолета сфотографировали всю тайгу. Вот видишь озеро, где мы сейчас находимся. Вот это черное пятно, — я сунул ему аэроснимок.

Он долго смотрел его, крутил в руках.

— Озеро большой, бумага маленький. Обманывай плохо, — недоверчиво сказал он, возвращая снимок, и пошел развьючивать оленей, что-то ворча себе под нос. А я принялся за работу. Надо было определить отметку уреза озера, густоту леса, измерить высоту и толщину деревьев и примерно оценить преобладающую породу, выяснить характер грунтов.

Начинались трудовые будни.

*Аргишить (эвенк.) — двигаться до тайге, переезжатьо места на место.

Глава 4

Хукочар был мастер своего дела. Он быстро и ловко ловил оленей. Собирая оленей в «связку», он заботливо поправлял седла на сбитых оленьих спинах.

Однако на этом его деятельность заканчивалась. Поймав оленей он усаживался у костра, покуривая трубку и изредка подавая Наталье отрывистые команды.

Всю работу по завьючиванию оленей выполняла Наталья. Она поднимала тяжело нагруженные потки, ставила чум и вообще делала все — и утром и вечером. Мы старались как могли помогать ей. Смотреть, как она надрывается, было невыносимо. Наталью радовала наша помощь, и, стараясь чем-нибудь отплатить, она частенько приносила нам мисочку оленьего молока, густого и сытного, как сливки. У молока был единственный недостаток — в нем было полно оленьей шерсти. Но мы уже давно примирились с ее присутствием во всех наших кушаньях и рассматривали шерсть как своего рода пряность.

Однажды я не выдержал и возмущенно спросил Иннокентия:

— Почему у вас так заведено — она все время работает, а ты сидишь и трубку покуриваешь?

Он непроницаемо посмотрел на меня.

— Хм, что работай. Она только работай, а мне и думай надо, — и он глубокомысленно поднял палец.

О чем ему надо думать, я, однако, не смог допытаться.

Дамка и Стрелка, собаки Иннокентия, тоже были мастера своего дела. Неутомимо, целыми днями они шныряли по тайге вокруг каравана, и ни один сохатый в радиусе пятнадцати километров не мог чувствовать себя спокойным.

Наш караван медленно продвигался на север. Старик был недоволен, и порой слышалось его ворчание:

— Зачем туда ходи? Шибко худой место. Надо Хоикта кочевать. Там сохатый мно-о-го, олени корм-у-у мно-о-го.

Я делал вид, что не замечаю его недовольства.

Хукочар, сидя на своем учаге, все время крутил головой, прислушиваясь к голосам тайги. Услышав вдалеке напряженный собачий лай, похожий на звук туго натянутой струны, он резво соскочил с учага и привязал его к ближайшей лесине. Так как все двадцать девять оленей нашего каравана были уже загружены сушеным мясом, я не выдержал:

— Иннокентий, нам некуда больше грузить мясо. Зачем зря убивать зверя?.

— Собаки держи сохатый, если к ним не ходи, они долго будут держи зверя. Однако совсем собак порти можно, — ответил он и, поправив карабин, исчез, словно растворился среди деревьев, оставив мне слабую надежду, что, может быть, собаки держат матку с телятами.

Прозвучавший спустя два часа выстрел рассеял в прах эти надежды. Вскоре Иннокентий появился возле каравана. Лицо его сияло каждой морщиной. Собаки тяжело дышали, вывалив языки, и блаженно виляли хвостами. Морды их были в крови.

— Хороший бык, бойе, молодая, жирная, сала во, — он сунул мне под нос широкую ладонь. — Поехали туда, — он махнул рукой и стал отвязывать учага.

Я уныло зашагал за ним. Опять пропали два дня, которые уйдут на сушку мяса. Опять мы тащимся куда-то в сторону от нашего хода. Все попытки объяснить Хукочару важность моей работы не приносили успеха. Мы не понимали друг друга.

— Зачем карта, я тебя любое место сведу, скажи, куда? — отвечал он на все мои доводы и неизменно добавлял: Давай лучше сохатить будем.

— Да пойми ты наконец, здесь будут ходить геологи — им нужна карта. Когда-нибудь здесь будут строить большие города — строителям тоже нужна карта, которую мы делаем.

Он молча выслушивал меня, попыхивая своей прокуренной трубкой, и недоверчиво покачивал головой. По глазам его было видно, что он сильно сомневается в моих словах.

Иннокентий подвел к костру молодого рогача. Олень упирался, недовольно крутил головой.

Я отложил в сторону тетрадь, куда заносил дневные наблюдения, и подошел к ним. Я не упускал случая погладить растущие оленьи рога. Они еще малы, торчат всего на десяток сантиметров и только начинают ветвиться, выпуская отростки, по которым можно будет определять возраст оленя. Рога мягкие и покрыты нежным темно-коричневым пушком. Дотронешься до них — и ощущается их приятное живое тепло, чувствуется, как слабенькими толчками в них пульсирует кровь. Когда их тронешь, оленю неприятно и больно. Он осторожно тянет голову, стараясь освободиться.

Иннокентий достал кусок ремня и туго перетянул один из отростков. Потом вытащил нож и быстрым движением надрезал кожу рога. Олень переступил ногами, и на его больших печальных глазах выступили слезы.

Сделав надрез, Иннокентий отломил отросток. Тоненько брызнула кровь. Замазав пеплом кровоточащий рог, Иннокентий отпустил оленя, и тот стремглав умчался в чащу, стараясь не задеть рогами за дерево.

Иннокентий насадил отросток на палку и сунул в огонь. Поджарив его, он ножом соскоблил опаленный пушок, содрал с рога шкурку и начал ее есть.

— Кушай, бойе, сильный будешь, — предложил он мне кусочек...

В этот вечер, сидя у костра и поворачивая над углями куски грудинки, нанизанные на шампур, я решился окончательно.

— Иннокентий, — обратился я к Хукочару. — Если идти в этом направлении один день или чуть дольше, куда мы придем? — я показал ему на северо-восток.

Он глянул в ту сторону, подумал и ответил;

— Большой озеро там.

— Как оно называется? — Я вытащил из полевой сумки аэроснимки и разложил их перед собой.

— Озеро Моро, бойе. Большой озеро. Однако полдня надо кругом ходи. Олень с грузом не ходи — болото. Одна сторона гора, камень много, речка под камень бежи — нашу речку падай.

Все было правильно. По снимкам было видно, что вся северная сторона озера, начиная с северо-запада, низкая, с чахлым, угнетенным лесом. Лишь на юге к озеру подходили отроги хребта, обрамленные каменистыми россыпями. Между двумя отрогами из озера вытекала речушка. Где-то в полсотне километров южнее она сливалась с ручьем, в верховьях которого мы стояли.

— Иннокентий, ты хорошо знаешь дорогу на озеро Моро? — осторожно спросил я его.

Он молча кивнул мне в ответ, считая недостойным отвечать на столь глупый вопрос, выпустил из трубки клуб дыма и повернул шашлыки к огню другим боком.

— Бойе, — решился я. — Мы с Петром завтра утром уйдем на север, в горы. Там в каменистых россыпях с оленями трудно. Мы пойдем одни, налегке. Через две недели мы придем на озеро Моро. Ты должен там нас ждать. Хорошо?

— Аякакун *, бойе.

— Не забудь. Две недели, — для убедительности я показал ему на пальцах.

— Петя! — крикнул я Хромову. — Будем укладывать рюкзаки.

В свой рюкзак я уложил инструменты, привязал топор и, прикинуввес,сказал:

— Давай сюда пшенку и рис. А то до полной выкладки немного не хватает.

С рюкзаком Петра хлопот было меньше — засыпали в него муку и привязали сверху котелок.

Рано утром мы попрощались с Иннокентием и Натальей, сунули Маше-свет горсточку конфет из «нз» и тронулись в путь.

Тяжело нагруженные рюкзаки тянули вниз. У меня в руках была тозовка, Петр захватил с собой сохатиную ногу и держал ее на плече, как дубинку.

— До ночевки дотащу — поужинаем, а остатки завтра утром доедим, — деловито сказал он.

Перейдя вброд ручей, мы оглянулись.

* Аякакун (эвенк.) — хорошо.

На небольшом бугорке подле ручья в лучах низкого солнца виднелся островерхий эвенкийский чум. Возле него три фигурки прощально махали руками. Вокруг бродили, побрякивая боталами, олени. Рвались за нами собаки, предусмотрительно привязанные хозяйственным Хукочаром...

Глава 5

В пятнадцать дней мы, конечно, не уложились: по неопытности я не учел, что прыгая целыми днями, как козлы, по каменистым россыпям, мы будем продвигаться вперед очень медленно. К середине маршрута обнаружилось, что продуктов нам не хватит. Пришлось резко сократить паек. Однако с полупустыми желудками мы двигались еще медленнее. Охотиться мы не умели, да и времени для охоты у нас не было. Что-нибудь подстрелить мы могли только случайно.

Тозовка провисела на моем плече бесполезным грузом. Выстрелить из нее пришлось всего несколько раз, да и то безрезультатно. Единственной нашей добычей была кукша, а в ней, известно, мяса нет, одни перья. Последние дни мы шли на «подсосе» — раз в день, на завтрак, котелок жиденькой заварухи.

Длинный отлогий склон протянулся до самого болота. Впереди виднелись чахлые от избытка влаги березки с обломанными вершинками. Над болотом поднимался легкий туман. В полной тишине раннего утра слышалось только потрескивание сухих сучков под ногами да раздражающее побрякивание плохо подвязанного котелка.

Вдруг прямо передо мной из-под куста выскочил молодой журавленок и побежал, далеко выкидывая длинные, неуклюжие, как у подростка, ноги. В охотничьем азарте я помчался за ним, на бегу сдирая с плеча тозовку. Расстояние между нами быстро сокращалось. Я отчетливо видел его растопыренные короткие крылья еще без маховых перьев, вытянутую шею, покрытую нежным пушком, широко открытый клюв.

Охваченный страхом журавленок, видимо, понимал, что я его нагоняю, и, предчувствуя всем своим существом неотвратимую гибель, внезапно остановился, присел и спрятал голову под крыло. Когда он прятал голову, я увидел его глаза, полные ужаса. Эти глаза меня остановили.

Я смотрел на его еще не развившееся, мелко дрожавшее тельце, и мне почему-то вспомнилось, как в детстве я иногда вдруг просыпался среди ночи от неясного страха или предчувствия, Каждая клеточка была напряжена в ожидании чего-то ужасного. Глаза широко открыты. В окно холодно и безжизненно светила полная луна. Хотелось сжаться в комочек, укрывшись с головой одеялом и кричать, но тело мне не подчинялось, голоса не было. Потом так же внезапно это проходило, и я спокойно засыпал. Иногда мне удавалось победить оцепенение, и тогда весь дом поднимался от моего леденящего крика... Я закинул ружье за спину и повернул назад.

Петр остановился на берегу речушки и срезал длинный тальниковый прут. Потом достал леску и стал отдирать от кармана зацепившийся крючок. Выдрав его «с мясом», он привязал леску к пруту и закинул ее на быстрину.

Спрятанный в ярких перышках крючок легко упал на воду. Петр, подергивая удилище, тянул его к себе. Тонкое удилище пружинило, и «обманка» скользила по воде, похожая на паучка.

Мне вспомнилось, как Петр ловил хариусов в первые дни работы. За какой-нибудь час он натаскал целое ведро и, смеясь, бегал по берегу, таская рыбу, пока я не отобрал у него удочку, чтобы порыбачить самому. Но у меня ничего не получалось, и я страшно злился. Тогда, у нас было мясо, и хариусов мы засолили в туясе. Стояла жара, и рыба протухла, пришлось ее выбросить. А теперь, когда нам надо поймать хоть несколько штук, она не берется — хоть плачь.

Я уже давно заметил, что если есть продукты, то и рыба ловится, и дичь сама лезет на мушку, а когда нечего есть, то все исчезает куда-то...

Утром шестнадцатого дня, вытряхнув из мешка последние остатки муки, проверив в нем каждый шов, Петр сказал:

— Все, даже на кисель не хватит.

— Ничего, завтра придем на озеро, там отъедимся, — отозвался я.

В девять утра, выпив по полкотелка мутной солоноватой водички, мы уже шли дальше. За день отнаблюдали две точки. До озера Моро оставалась одна ночевка.

Заночевали в распадке в двенадцати километрах от озера. Утром по привычке пошарили в рюкзаках — может, где кусок лепешки завалился — и, закончив работу на точке, зашагали к долгожданной цели.

Вот и последний хребет. Карабкаемся по каменистым россыпям столовой горы и оказываемся на плоской открытой вершине. Еще пятьсот метров, и мы у ее противоположного края. Внизу расстилается широкая гладь озера с таким странным, щемящим названием — Моро. Хорошо просматривается болото, окружающее озеро, место, где вытекает из него речка. Там должна быть стоянка Хукочара.

Острое, тревожное чувство властно охватило меня. Я не чувствовал запаха дыма, хотя до озера было всего два километра. Не было жилого, человеческого запаха, который ощущается в тайге порой за десятки километров от жилья. Я молчал, но Петр тоже забеспокоился:

— Что-то здесь и не пахнет людьми...

Мы начали спускаться по осыпи, осторожно перескакивая с камня на камень.

Через полчаса, преодолев каменный барьер, мы рванулись наискось по склону. Еще полчаса, и мы на берегу озера. Никаких следов человека. Не слышно оленьих ботал, лая собак. Только чайки кричат и кружатся над озером, да слышны стоны и дьявольский хохот плавающих гагар...

— Да его тут и не было! Здесь сто лет никого не было! — закричал Петр.

Я сидел на старой, гнилой колодке и мучительно думал. Что же случилось? Куда делся Хукочар? Что нам теперь делать?

Вокруг на сотни километров раскинулась глухая эвенкийская тайга. Лишь на юге, в трехстах километрах от нас, течет угрюмая Нижняя Тунгуска, с редкими поселками на берегах. Если идти прямо на юг, наверное, можно добраться до ближайшего поселка — фактории Амо. Что же делать?

А с озера доносился сумасшедший хохот гагар, вызывающий в душе страх и отчаяние...

Глава 6

Ночью ощенилась Дамка. Помет был небольшой — всего три рыжих, смешных щенка.

Иннокентий сидел на корточках и корявыми пальцами перебирал щенков, мял им бока, заглядывал в пасти. Сидел долго. Торопиться ему некуда, а тут важно не дать промашки.

Ему вспомнилось то далекое время, когда он был молод и все соплеменники на сотни верст вокруг подчинялись ему. Жизнь и смерть многих людей была в руках великого шамана Хукочара. При встречах с ним люди боязливо опускали глаза. Тогда богатство текло к нему со всех сторон. И не было на Нижней Тунгуске человека влиятельнее и богаче его. Белые купцы и те слали ему подарки. А потом...

Потом появились эти проклятые русские. Они прогнали купцов, отобрали богатство и все роздали нищим тунгусам. Так кончились власть и могущество великого шамана Хукочара.

...Стиснутый твердыми пальцами щенок вякнул, и, услышав это, старик пришел в себя.

Щенки сбились в плотную кучу. Дамка полулежала в напряженной позе, мела хвостом по земле. Уши сторожко стояли. Иннокентий остановил свой выбор на щенке, лежавшем под самым низом. Щенок был рыжий с белой наполовину мордой.

Граница между рыжим и белым была четкая с легким изломом посредине, отчего щенячий нос казался свернутым набок. Крепко ухватив пальцами двух других щенят, Иннокентий поднялся, с трудом распрямляя затекшие ноги, и, переваливаясь, спустился к ручью. Медленно, одного за другим, кинул в воду щенят. Постоял, посмотрел, как из воды поднимаются и лопаются маленькие пузырьки воздуха, и неторопливо пошел к стоянке.

Дамка лежала около оставшегося в живых щенка и тщательно вылизывала его, перебирая мягким, добрым языком каждую шерстинку. Иннокентий взглянул на нее, сплюнул и резко, гортанно крикнул:

— Наталья! Снимай чум, аргишить будем!

Хукочар старался вести привычный образ жизни. Он долго и обстоятельно выбирал места для стоянок, внимательно следил за тем, чтобы поблизости были ягель, сухие дрова и по возможности речушка или озерко, где можно наловить рыбы. По утрам до завтрака он уходил за оленями, собирал их в стадо, пригонял к стоянке и разжигал для них дымокуры, чтобы дать защиту от нестерпимого летнего гнуса. После завтрака он лез в чум, в холодок, и там целыми днями сидел на ворохе шкур и курил старую трубку.

Все мысли старика были в прошлом.

То он видел себя маленьким. Он сидел на олене, привязанный ремнями, и ветки деревьев больно хлестали его по лицу.

Потом вспоминал свою первую охоту и первого убитого сохатого. Иннокентий стоял тогда над ним, дрожа от возбуждения, и сердце у него сильно билось от счастья.

Много было потом охот, но ту, первую, он помнит, словно это было вчера.

И еще одну охоту он запомнил хорошо. Охоту на медведя. После выстрела медведь упал. Иннокентий неторопливо выкурил трубку, сидя рядом с темной неподвижной тушей, перед тем как свежевать зверя. Но едва он дотронулся до медведя ножом, как тот вдруг вскочил и, глухо рыча, навалился на Иннокентия. Он успел распороть ножом медвежье брюхо и уже потом потерял сознание — словно провалился в черное беспамятство.

Очнувшись, он открыл глаза и в слабом свете луны увидел лежащую рядом тушу. Хорошо, что это случилось неподалеку от стоянки и он смог без посторонней помощи добраться до чума.

С тех пор на него находило какое-то странное состояние. Временами сознание его постепенно отрешалось от окружающей действительности, и через несколько мгновений он без чувств падал на землю.

— Это духи входят в него. Сам Амака *, — боязливо шептали вокруг.

* Амака(эвенк.) — главное божество.

Иннокентий постарался использовать свое несчастье. Он научился по своему желанию вызывать такое состояние и в недолгие минуты перед беспамятством, стуча в бубен, выкрикивал заклинания, выдавая их за волю духов и великого Амаки. Так он становился шаманом.

С этого времени он и начал богатеть и набирать могущество. Так продолжалось, пока не появились русские...

Когда Иннокентий доходил до этого момента в своих воспоминаниях, он вытаскивал изо рта давно погасшую трубку, толкал ее за пазуху и кричал жене:

— Наталья, снимай чум, аргишить будем!

В движении старик старался избавиться от одолевавших его воспоминаний. Было как-то легче, когда он сидел верхом на учаге, слегка покачиваясь в седле и время от времени выпуская клубы табачного дыма. Но окончательно все забывалось, когда слышался напряженный собачий лай, как бы зовущий: «Скорее! Торопись! Мы держим зверя!»

Услышав лай, Иннокентий снова становился самим собой и торопил оленя, постукивая его пяткой под брюхо.

И уже совсем спокойно чувствовал он себя, передергивая затвор тозовки, чуть прищуривая глаза, ощупывая не по-стариковски острым взглядом сохатого, выбирая наиболее уязвимое для выстрела место.

С каждым днем, проведенным в воспоминаниях, в нем накапливалось все больше злобы и смятения. Ненависть ко всем русским сливалась в нем с ненавистью к этим двум парням, доверившимся ему.

Решив бросить их в тайге одних, без продуктов, он заранее испытывал страх перед возможными последствиями. Страх не давал ему покоя, гнал с места на место...

Что бы ни делала Наталья — мяла ли оленью шкуру, выделывая ее; шила ли мягкие, удобно облегающие ноги лакомейки; готовила ли немудреную эвенкийскую пищу; сворачивала чум, — она не выпускала из виду Иннокентия. В последнее время что-то случилось со стариком, и он метался по тайге, как загнанный сохатый. Он то часто менял стоянки, то по нескольку дней не двигался с места. Словно потерял что, а теперь не найдет. Наталья молча ждала, чем все это кончится. Спрашивать она не хотела, так как знала заранее, что не получит ответа. Старик может только побить ее — он всегда был крутоват и скор на расправу.

Она часто вспоминала русских. Ей хотелось, чтобы они скорее вернулись. От их молодости и беззаботности стало как будто светлее на всегда мрачноватой стоянке Хукочара.

Русские ушли давно. Маша-свет уже начинает плакать и спрашивать: «А где люча*? Когда они придут?»

* Люча (эвенк.) — русский.

Скорее бы они пришли. Где их должен ждать Хукочар? Почему он молчит и только мечется по тайге?

Глядя на этих парней, она с горечью думала, что там, за дальними, в синеватой дымке, хребтами, идет странная, чужая, неведомая ей жизнь, о которой она, наверное, никогда ничего не узнает... Чем больше думала обо всем этом Наталья, тем больше тревожилась за русских...

Когда солнце спустилось к горизонту, Наталья нашла на еще ярком небе чуть приметный серп лупы. «Они ушли, было четверть старой луны, а сейчас четверть новой — долго русские ходят», — подумала она и, окончательно решившись, пошла к Иннокентию.

— Где русских будем ждать? — тихо спросила она, остановившись около входа в чум.

Хукочар изумленно поднял голову: такого еще не было, чтобы баба в мужские дела лезла.

— Ты с ума сошла. Разве это твое дело? — сердито буркнул он.

— Когда они придут? — еще тише спросила Наталья.

Иннокентий долго смотрел на нее и лениво думал: «Совсем баба свихнулась, порядок забыла. Напинать ее, что ли?» Но ему лень было шевелиться, и поэтому он только погрозил ей кулаком и сказал:

— Смотри. В другой раз попадет. Снимай чум, поедем на озеро — русских там ждать будем.

Дней через десять берег озера принял вполне обжитой вид. Во все стороны от чума веером разбегались протоптанные оленями тропки. Над чумом вился прозрачный чуть голубоватый дымок. На берегу озера стояли колья с растянутыми для просушки сетями. Около чума висели тяжелые связки подвяливающихся на солнце сиговых брюшков, желтоватых от жира, издали напоминавших тронутые заморозками листья тальника.

Наталья сидела на берегу и задумчиво смотрела на небо. «Месяц молодой был — старый совсем стал. А русских все нет. Надо опять идти спрашивать у Иннокентия», — зябко передернула она плечами. Потом собралась с духом, встала и пошла в чум.

Иннокентий возле очага тоненькой щепочкой прочищал трубку.

— Где русские? Что делать будешь? — спросила у него Наталья. Против обыкновения Иннокентий не стал ругаться, а прищурил глаза, посмотрел куда-то вверх и потрогал зачем-то остов чума.

— Однако пропали люча. Давно должны были вернуться. Завтра будем Кислокан кочевать. Надо говорить, что пропали.

Он бросил в огонь щепку и отвернулся.

Наталья вышла из чума и пошла на берег. По щекам ее катились солоноватые слезы. Ей почему-то казалось, что Иннокентий убил русских,напустив на них злых духов.

Глава 7

— Надо идти туда, откуда уходили от Иннокентия. Может, у них заболел кто-нибудь или медведь оленей разогнал? — подумал я вслух.

— Конечно, что-нибудь случилось, поэтому и не пришли на озеро, — подхватил Петр.

Отчаяние, охватившее нас, сменилось робкой надеждой.

— Инструменты оставим. Все равно работу продолжать отсюда. Возьмем котелок, тозовку и топор, — решил я. — Делай затесы. Напиши на них, что с нами случилось. На всякий случай.

Петр ходил по берегу и делал широкие и длинные, в рост человека, затесы. Щепа отваливалась сплошными полосами, обнажая белизну древесины. По краям сразу же выступали крохотные капельки смолы, уже готовые затянуть рану на теле дерева...

Я сидел на корточках и сортировал вещи: сложил в полевую сумку все материалы, компас на сыромятном ремне повесил на шею, сунул в карман пачку патронов и несколько коробок спичек. Все остальное упаковал в рюкзак и повесил его на дерево, прикрыв корьем.

— У меня все готово, — сказал Петр.

— Ну пошли...

Путь до старой стоянки Хукочара занял три дня. На исходе третьего мы подошли к месту, где двадцать дней назад расстались с Хукочаром. На небольшом бугорке подле ручья стоял голый остов эвенкийского чума. Кострище. Колья нашей палатки. Во все стороны от брошенной стоянки разбегались оленьи тропки. Видать, жили здесь долго и ушли. Но куда?

Нет ничего горше, чем встречать в тайге такие покинутые места, следы пребывания человека. Нет ничего страшнее в тайге, чем впадать в панику и отчаяние.

— Он здесь жил долго, — неуверенно сказал Петр. — Может, сбился со счета дней, дорогой сохатил и опоздал. Давай вернемся на озеро. Он должен быть уже там.

И мы снова потащились на озеро Моро.

Конец июля. Самое смутное время в тайге.

Все живое занято воспитанием потомства и прячется при малейшем шорохе. Тайга кажется вымершей. Только кукши не отстают от нас. Они скачут по вершинам деревьев, перелетая с одного на другое, и кричат, стрекочут что-то свое. Неуютно в тайге в конце июля.

Иногда на берегах речушек попадались нам редкие пучки дикого лука, горького и злого. Мы запаривали его в котелке и, выжарив горечь, жадно съедали буроватую массу. Иногда в земле попадались сладковатые луковицы саранок. Изредка удавалось подстрелить кукшу. Лето выдалось жаркое, и грибов еще не было. В долинах ручьев попадались кустики голубики с еще зелеными ягодами.

Озеро Моро встретило нас, как и в первый раз, неприветливо. Все так же стонали гагары и пронзительно кричали чайки. И никаких следов жилья...

Оставалось только одно — попытаться выйти в поселок.

— Что же, Петя, теперь прямой курс на Амо.

— Пойдем, — равнодушно отозвался он.

Дни тянулись однообразной, утомительной чередой. С рассвета и до заката мы шагали как заведенные. Шли на юг.

Времени для размышлений было достаточно.

Мне вспоминались давно прочитанные книги. Порой картины прочитанного причудливо смешивались в моем голодном мозгу с действительностью. Иногда мне казалось, что я брожу по улицам вечернего Новосибирска, брожу и не узнаю улиц, застроенных какими-то фантастическими зданиями.

Временами мозг работал четко и обостренно, и тогда я размышлял, сможем ли мы дойти.

Все чаще мысли возвращались к Хукочару. Я старался понять этого человека, вспоминая наше недолгое совместное путешествие.

Тот вечер, когда Иннокентий шаманил, убив первого сохатого. О чем он молил духов в своих диких песнях?

Тот день, когда мы возвращались из трехдневного хода.

— Через три дня мы придем. Жди нас на месте, — сказал я ему перед уходом. Возвращаясь, мы наткнулись на его стоянку в стороне от того места, где оставили его.

— Ты как сюда попал? — налетел я на него.

— Одно место ходи, бойе. Теперь обратно иди, — спокойно сказал он. Тогда по простоте душевной я не придал этому значения.

Потом я вспомнил, как нещадно бил он сохатых. То,что казалось мне врожденным охотничьим инстинктом, было просто жадностыо. И все равно я никак не мог заставить себя поверить, что он мог вот так вдруг уйти куда-то, бросив нас в тайге без продуктов.

Чаще всего я думал о Тане. Вспоминал ее голос, улыбку... Неужели мне суждено остаться в этой тайге навсегда? А дни летели, и я уже потерял им счет. Все короче становились дневные переходы. Все чаще ложился отдыхать Петр. Он далеко отставал от меня,и порой приходилось возвращаться за ним.

Подошел день, когда он не захотел идти.

— Пошли, Петр, хватит лежать, — сказал я. — Не могу больше, — хрипло ответил он. — Иди один. Брось

— Ты с ума сошел.

— Устал я, не хочу больше идти, — пробормотал он.

— Ты с ума сошел, — бессмысленно повторял я, не находя слов. Потом сел рядом: — Пойми, я не могу тебя бросить. Просто не могу, иначе как я сам потом буду жить? А оставаться здесь я не согласен. Мы должны дойти. Слышишь? — Я встряхнул его за плечи. — И черт возьми, мы же с тобой еще не жили на свете. Ничего не успели сделать. Й не распускай нюни. Будь мужчиной.

Он лежал и молчал, уткнувшись лицом в мох. Я начал злиться.

— Ты не рассчитывай, что я так брошу тебя и уйду. Все равно заставлю тебя идти! — Я рывком поставил его на ноги. В глазах пошли разноцветные круги. Когда перестала кружиться голова, я потянул его за рукав. Он вяло переставлял ноги. Я, не отпуская, держал его, не давая остановиться и сесть.

Сохатый стоял на той стороне каменистого распадка и объедал молодые побеги тальника. Я выстрелил ему по лопаткам. Послышался шлепок пули о толстую шкуру. Он передернул лопатками, словно отгоняя паута, тряхнул головой и широким неторопливым шагом ушел в глубь тайги.

С тозовкой бить сохатых можно только по-эвенкийски, когда пара лаек держит зверя, а охотник почти в упор стреляет по животному.

Несколько дней спустя мы лежали на высоком берегу речушки, собираясь с силами, перед тем как перейти ее вброд. По берегу прямо на нас шел олень — ветерок дул в нашу сторону, и зверь не чувствовал опасности.

Я осторожно взвел затвор, прицелился оленю в голову и стал выжидать, пока он подойдет поближе, чтобы бить наверняка. До оленя оставалось несколько шагов. Я нажал на спуск.

В полной тишине особенно четко раздался сухой щелчок осечки. Олень вздыбился, круто развернулся на месте, только камень полетел из-под копыт, и в два прыжка скрылся из виду.

Когда, по моим расчетам, до Нижней Тунгуски оставалось дня три пути, нам все-таки повезло.

Около небольшого озерка мы наткнулись на лабаз, срубленный между двумя лиственницами.

Слегка наклонившийся лабаз напоминал избушку на курьих ножках — такой же ветхий, почерневший от времени.

Старая лестница трещала и скрипела, когда мы лезли к узкому входу. Сквозь щели между бревнами падали яркие полосы света. Они ложились на покрытые пылью вороха жестких, плохо выделанных шкур. Петр толкнул ворох — в лабазе сразу потемнело от пыли.

— Апч-хи, апч-хи! — чихали мы, разбирая содержимое.

— Смотри, спички какие древние, — сказал Петр.

От огромной, в тысячу спичек, пачки из грубой оберточной бумаги пахнуло суровой бедностью военных лет.

Мы упорно слой за слоем разбирали завалы хламья. По всему было видно, что хозяин давно не заглядывал сюда.

Забряцало железо. Я отвернул шкуру — под ней лежали связки капканов. Торчало дуло ружья. Я взял его в руки и поднес к щели. Солнечный луч упал на поржавевшее железо и высветил вмятины букв. «Winchester, 1887год», — с трудом разобрал я.

Наши усилия не пропали даром. В самом темном углу пальцы наткнулись на что-то мягкое.

— Кажется, мука, — хрипло сказал я, извлекая мешочек.

— Килограмма два,не больше, — прикинул Петр.

... Мы блаженно возлежали у костра, наполненные великолепным мучным клейстером.

Рваный ботинок широко открыл рот. Я лениво пошевелил сбитыми пальцами.

— Моим тоже конец пришел, — сказал Петр. — Надо что-то придумывать, а то обезножим.

— Есть идея. Только сначала вздремнем, — пробормотал я. К вечеру мы проснулись.

Я достал из лабаза несколько шкур попрочнее, нарезал из них кругов. По краям прорезал дырки и пропустил сквозь них сыромятный ремень.

— Петя, смотри. Последний вопль моды. Башмак а ля слон. — Я поставил в центр круга ногу вместе с остатками ботинка и затянул вокруг щиколотки ремень. — Можешь обуваться.

Я бросил ему пару кругов.

Перед уходом затесали лесину и написали: «20 июля мы вышли на озеро Моро, где нас должен был ждать оленевод Хукочар с нашим снаряжением и продуктами. На озере его не оказалось. Проискав Хукочара семь дней, выходим в поселок Амо. Идем голодные и босиком. Из лабаза взяли муку и шкуры. Топограф Зимов. Рабочий Хромов. 8 августа 1955 года».

Я немного подумал и дописал: «Деньги за взятое лежат в дуле ружья». Достал из полевой сумки пачку денег и пересчитал их. В городе на эти деньги можно жить целый месяц. Здесь, перед лицом природы, я впервые почувствовал их эфемерность.

Я поднялся в лабаз и сунул бумажку в ствол винчестера.

Оставшуюся муку мы разделили на части и по утрам пили жиденькую,мутноватую кашицу...

Целый день мы карабкались на огромный плосковерхий хребет. Сверху было видно на много километров.

— Река! — крикнул Петр.

С обрывистой вершины в синеющей дымке мы увидели поблескивающие извивы Нижней Тунгуски. До нее было не более пятидесяти километров.

На каждый встававший на пути хребтик мы лезли, выбиваясь из сил, ожидая, что вот сейчас там, внизу, блеснет широкая полоса воды.

Хребты, распадки сменялись другими, им не было конца. Начинало казаться, что никакой реки мы не видели — был просто

мираж...

Мы вышли к реке неожиданно. Продираясь через густые заросли, мы буквально вывалились на каменистый берег. Перед нами спокойно несла свои темно-свинцовые воды Нижняя Тунгуска...

Теперь надо было решать', куда идти дальше. Я считал, что фактория Амо находится выше по течению, и мы поплелись на восток.

Через несколько километров на высокой террасе мы увидели чум. Поднявшись по крутому откосу, вошли в него.

— Здравствуйте! Молчание.

Привыкнув к полумраку чума, я увидел в середине погасший очаг. За ним на груде оленьих шкур лежала сухонькая старушка. Она спала. Я подошел и сел рядом.

— Бабушка, здравствуй.

Она открыла глаза и ответила по-эвенкийски. Это осложняло положение.

— Спроси у нее еды, — предложил Петр.

— Букэль депчеис? — спросил я, полистав коротенький словарик,составленныйещесвесны.

Она долго говорила что-то. Я взмок от напряжения, стараясь понять ее, но разбирал лишь отдельные слова.

— Дело плохо, я ничего не понимаю. Похоже, она больна. У нее мало еды. Кто-то уехал рыбачить. Сейчас спрошу, где поселок. Ире Амо, Кислокан?

Она опять ответила непонятно.

— Ире? — опять спросил я и показал на восток, потом на запад. — Ире?

Она удивленно смотрела на меня — дескать, чудак, спрашивает такие всем известные вещи — и показала на запад.

— Здорово, — присвистнул Петр. — Мы не туда идем.

Я опять полистал словарик и спросил:

— Хытыкит? — чтоозначало «отправляться вниз потечению».

— Хытыкит, хытыкит, — утвердительно закивала она. — Пойдем, — проворчал Петр. Мы поблагодарили и вышли на берег. — Давай-ка плотик сообразим. Наскоро связали легкий плотик и, взгромоздившись на него, оттолкнулись от берега. К вечеру второго дня на широкой излучине реки открылась большая поляна с темными крышами домов. Это была фактория Амо.

Глава 8

Таня сидела у костра и, положив на колено полевую сумку, писала Зимову письмо. Одно то, что письмо нельзя было отправить, раздражало ее. Кроме того, ее раздражали комары, которые не давали сосредоточиться и мысленно представить себе Володю: его длинную сутулую фигуру, голубые глаза и добрую улыбку. А ей так хотелось увидеть его. Она представила себе, что вот сейчас с той стороны распадка, из тайги, выйдет Володя, спустится вниз, продираясь сквозь цепкий кустарник, перепрыгнет через ручей, подойдет к костру и, положив ей на плечо руку, скажет: «Здравствуй».

Костер прогорал. Угли то подергивались серой пеленой пепла, то пламенели под порывами ветерка. Таня придвинула к ним недогоревшие суглинки. Подхваченный теплым потоком воздуха, сноп искр, кружась, взвился в небо, перемешиваясь там с россыпями звезд.

Таня вздохнула, свернула треугольником законченное письмо и положила его в полевую сумку, рядом с десятками других, написанных раньше. Потом затушила костер и пошла спать.

Васька бродил возле стоянки, понурив голову. Таня долго крепилась, но все-таки не выдержала:

— Ты чего, вчерашний день ищешь? — А?

Разговаривать с Васькой было трудновато: он немного туговат на ухо. Кроме того, Васька ленив и очень не приспособлен к таежной, жизни. Из двухмесячного опыта совместной работы Тане было понятно, чего искал Васька. Он искал место, где минимум на десяти квадратных метрах были бы сосредоточены дрова, вода, твердые коренные породы и росли бы почти готовые палки для палатки — все элементы, необходимые для устройства таежной бани.

Наконец Васька, подстегнутый Таниным вопросом, остановил свой выбор на ровной площадке, недалеко от ручья.

Сооружение бани — дело не хитрое, но, судя по Васькиным темпам, должно растянуться на весь день. С этим Таня примирилась с самого утра, когда решила истопить баню. Работа была закончена, но до настоящей бани в поселке было еще двести километров тайги.

Васька накидал крупных камней и распалил на них костер. Когда дрова прогорели и камни хорошо раскалились, Васька сбросил головешки в ручей и туда же вымел все угли. Прямо над камнями он растянул палатку на заранее приготовленных кольях. Походная баня была готова. Теперь только поддавай на раскаленные камни, и можно париться всласть...

Таня не любила сильного жара, и поэтому на первый пар пошел Васька. Он парился долго и самозабвенно. Из палатки доносились стоны и урчание. Из всех щелей валил пар. Напарившись, он залез в ручей и там, ворочаясь среди камней, смывал с себя пепел и землю.

Потом мылась Таня. Она осторожно плеснула на камни пол-кружки воды. Пар поднялся столбом, наполнил всю палатку, но быстро вышел в щели. Таня попарилась немного, чуть-чуть, и быстро ополоснулась теплой водой. «Выйдем в Туру, там вымоюсь как следует. В палатке все-таки не мытье», — подумала она...

На базе экспедиции, в Туре, было безлюдно. Только бухгалтер Михаил Аронович одиноко перекидывал костяшки счетов, разбираясь в своих бульдо и сальдо.

Начальник экспедиции Стрептинский, прилетевший с полевого контроля, засел у себя в кабинете и занимался неотложными делами перед очередным выездом.

Таня сидела одна в просторной камералке — оформляла и систематизировала собранный за лето материал: надо было выполнить камеральное дешифрирование на весь сделанный ею участок, вычислить высоты всех определенных точек, составить технический отчет. Эта работа требовала тщательности и терпения. Но у Тани все валилось из рук. Она то и дело доставала из сумки Володины письма. Письма были старые, писанные им еще перед началом работы, но она получила их только что.

Какое-то смутное беспокойство владело Таней. Ей казалось, что с Володей что-то случилось, в голову лезла всякая чепуха. Она уговаривала себя, что просто устала за лето, что сидеть на месте и ждать всегда хуже... Ничто не помогало. Предчувствие беды не покидало ее. Во время связи с Кислоканом она старалась быть поблизости от телефона, стоявшего в бухгалтерии.

Однако дни шли, не принося ничего нового...

В тот день Стрептинский задерживался после обеда. Таня сидела в бухгалтерии и разговаривала с Михаилом Ароновичем, а сама косилась на старенький телефон у него на столе. Приближалось время связи с Кислоканом. Она ждала звонка, и все равно, когда он зазвенел, вздрогнула. Михаил Аронович снял трубку.

— Вы что носы повесили? — заглянул в бухгалтерию Стрептинский. — Денек-то какой сегодня! Не подумаешь, что скоро осень,а?

— Иван Николаевич, Зимов звонил из Амо! — бросилась к нему Таня. — Он не встретил оленевода в намеченной точке и вышел в Амо. Весь материал остался у оленевода.

— Постой, постой. Что за чепуха? В какой намеченной точке? Почему Зимов должен встречаться с оленеводом в какой-то точке? Пойдем ко мне, расскажешь все подробно. Да не реви раньше срока, — нахмурился Стрептинский.

Таня рассказывала. Стрептинский сидел, слушал, потирал лоб длинными пальцами.

— Сорвал работу твой Зимов, — проворчал он.

— Он же хотел как лучше, быстрее, — обиделась Таня, — Он ведь не думал, что так получится.

— Думать надо было. Ну ладно, об этом с ним поговорим особо. А пока надо что-то делать. Рассчитывать, что оленевод скоро выйдет из тайги, нельзя. Черт знает, что с ним случилось и вообще что это за человек. Аэроснимков у Зимова нет. Второй экземпляр у начальника партии, значит, придется подбирать в отряде. Надо снаряжение, оленей, оленевода. Сейчас середина августа, месяц он уже не работает. Еще недели две уйдет на сборы. Не успеет он до зимы все сделать. Сорвал работу. И послать на помощь ему некого. Придется тебе, стрекоза, ехать потрудиться. — Он посмотрел на Таню из-под своих косматых седых бровей.

Глава 9

Первым делом мы, конечно, зашли в магазин.

Хлеб был сегодняшней выпечки. От него шел настоящий хлебный дух, и корочка аппетитно похрустывала на зубах.

Мы сидели на крыльце магазина, ломали хлеб большими кусками и ели...

Хлеб наполнял желудки приятной сытной тяжестью. Бабы, выходившие из магазина, жалостливо смотрели на нас, подперев щеки кулаками,и, вздыхая, тихо переговаривались:

— Исхудали-то как.

— А молоденькие ребята.

— Одежонки-то,почитай, нет совсем — нагишом шли.

— А на ногахстрах какой.

Сейчас начнутся расспросы, оханье, сожаления... Подхватив под каждую руку по буханке хлеба, мы медленно пошли по улице.

А потом была баня. Теплая мыльная вода струилась по телу, смывая грязь, усталость, отчаяние. Как приятно было надеть чистое, мягкое белье, чуть пахнущее мылом и чемоданом. Теперь верилось, что самое страшное уже позади.

После обеда я позвонил в Туру.

Я терпеливо ждал, пока меня соединят, потом услышал голос нашего бухгалтера. Он пробормотал что-то непонятное, и вдруг в трубке ясно и отчетливо зазвучал Танин голос...

Катер ткнулся в берег, загремел, заскрежетал прибрежной галькой. По брошенному трапу не торопясь спускался начальник экспедиции Стрептинский. Выражение его лица не сулило ничего Доброго.

— Ну, Зимов, рассказывай, что ты тут натворил?

Но я смотрел мимо него. Смотрел и не верил своим глазам. Сердце хотело выскочить у меня из груди. Там, у трапа, стояла |она...

— Танька! — Я бросился по трапу, чуть не столкнув Стрепринского в воду.

Птицей взлетел на катер и прижал ее к себе. Я бормотал какие-то слова, а она гладила меня по лицу, улыбалась, старалась заглянуть в глаза...

— Ну, Володя, успокойся, все хорошо...

Стрептинский постоял на берегу, потоптался на месте, сердито махнул рукой и легко зашагал в гору.

— Ты не имел права оставлять оленевода одного, а тем более отправлять его на какое-то озеро, — напирал Стрептинский.

— По-моему, каждый вправе строить свою работу, как ему удобнее.

— А если он потеряет материалы? Восемнадцать тысяч квадратов аэросъемки — это не шутка! Ты знаешь, чем это пахнет?

— Знаю. Только куда они денутся?

— Он же вообще может не прийти в Амо. Его здесь ничто не держит: единоличник.

— Зачем думать о худшем?

— Все равно ты не имел права, и тебе придется отвечать!

— За материал отвечу, если он пропадет, а больше ни в чем не считаю себя виноватым.

— За материал и ответишь. И еще за то, что работу сорвал.

— Работу я сделаю. Только оленевода нет.

— В этом все и дело. Материал и снаряжение я тебе привез, а оленевода добивайся сам или жди Хукочара. А мне ехать надо. Ты у меня не один.

— Спасибо и н атом, — сказал я.

В это утро я сидел у окна в правлении колхоза. Из окна было видно опушку леса и домишки, спускающиеся к реке, чуть поблескивавшей на солнце. Из-за зубчатой кромки леса, как большая змея, выползал караван вьючных оленей. На переднем учаге виднелась фигурка эвенка с пальмой наперевес, издали так похожей на копье...

Ближе. Ближе.

— Хукочар! — выдохнул председатель колхоза.

Караван медленно приближался к дому. Я открыл дверь в соседнюю комнату и крикнул Комбагиру:

— Не говори ему, что я вышел из тайги!

— Ладно, бойе, — ответил Алексей.

Я прикрыл дверь и подошел к окну. Иннокентий не спеша слез с учага и заковылял к крыльцу. Хлопнула дверь. Через тонкую перегородку был хорошо слышен гортанный эвенкийский говор.

— Что он говорит? Переводи, — сказал я председателю.

— Здороваются, — начал он переводить. — Говорит, двое русских, с которыми он ходил на Докэду, в тайгу ушли, ждать их полмесяца сказали. Он долго ждал, однако, месяц, больше.

Русские не вернулись. Наверное, заблудились, пропали. Продуктов, говорит, совсем мало брали. Жалко их, хорошие ребята были. Спрашивает, куда вещи девать. Все привез в целости. Я толчком отворил дверь в соседнюю комнату.

— Здравствуй, Иннокентий! Так где, говоришь, ты меня целый месяц ждал?

Лицо старика сморщилось, в глазах мелькнуло изумление.

— Здорово, бойе. — Голос его звучал неуверенно и робко. — Озеро Моро твоя ждал. Как твоя говори. Моя думай, твоя пропадай совсем. Дочка все скучай, плакай: «Где люча? Люча хороший».

Надо было использовать его растерянность (вдруг не захочет больше идти в тайгу — тогда труба), и я сердито сказал:

— Ладно, старик. Готовься. На днях пойдем с тобой обратно. Надо работу доканчивать. Там и разберемся во всем.

— Аякакун, — покорно согласился он.

Вечером Таня решила прогуляться. Она шла по улице поселка, который еще не успела рассмотреть как следует.

Улочка вела в гору и уперлась в большой дом с красным флагом на крыше. В одном окошке горел свет. Таня поднялась на высокое крыльцо и через квадратную прихожую вошла в просторную комнату. В углу за письменным столом сидел эвенк. «Наверное, Комбагир», — подумала Таня.

— Здравствуйте, — вежливо сказала она.

— Здравствуй, — кивнул эвенк.

— А вы Комбагир, — уверенно сказала Таня. — Я вас сразу узнала. Мне о вас писал Зимов. Я его жена.

— Отгадал. Я Комбагир, — засмеялся он и добавил: — Алексей.

— А меня Таней звать. Я гуляла, увидела свет в окне, вот и решила зайти. А вы почему так поздно работаете?

— Отпуск буду бери. Надо бумага порядок делай.

— Где думаете отдыхать? — спросила Таня.

— Моя думай охота ходи. Таня посмотрела на Комбагира. «А что, если попросить его?

Или охотиться, или с нами идти — все равно в тайгу, — подумала она. — Пусть в отпуск с нами поработает. Лицо у него доброе, он согласится. Поймет, что надо, и согласится. Ну а не согласится, так испыток не убыток. Спрошу. Он должен согласиться». Все это в долю секунды мелькнуло у нее в голове.

— Вы знаете, как неудачно вышло у Зимова с работой? — сказала она вслух. — Знаю. Шибко худо получайся.

— Теперь у него срывается работа. Если до конца октября ее не сделать, останется на тот год. А в будущем году нам уже участок выделили в Заполярье. Один он не успеет сделать. Вот и приехала ему на помощь. Но у нас нет второго оленевода.

Очень прошу вас, пойдемте с нами. Очень надо сделать эту работу. Дело важное, государственное... Да что я вам говорю, вы и сами все прекрасно понимаете.

Алексей Комбагир долго сидел молча. «Да-а, вот как получается все. Хотелось мне в отпуске поохотиться, порыбачить, просто пожить в чуме где-нибудь. А придется с ними идти. Иначе нельзя. Ну этот Хукочар, черт возьми, и штучка. Хитер. Придется за него взяться. А не пойдешь с ними — подумают, все эвенки такие, как Хукочар. Надо идти. Да и помочь нужно. Она верно говорит:дело важное. Для нас карту делают».

Таня внимательно смотрела на него, стараясь угадать его мысли.

— Ладно, моя вам помогай будет, — согласился Комбагир и деловито спросил: — Когда пойдем?

— Вот спасибо! Вы хороший человек. — Таня обрадованно вскочила. — Я это сразу поняла. А отправляться мы думаем послезавтра. Теперь тянуть нечего. Надо работать.

— Я иду в тайгу вместе с тобой. Все уже решено. Стрептинский согласен, — решительно сказала Таня.

— А я не согласен.

— Значит, ты не хочешь, чтобы я была с тобой? — спросила она чисто по-женски.

— При чем здесь «не хочешь». Чего тебе зря мотаться.

— Ты только послушай, — перебила она меня. — Мы вместе дойдем до того хода, который ты не закончил, и там разделимся: я пойду по этому ходу до озера Моро, там перейду на средний ход и подожду тебя, а ты тем временем сделаешь самый дальний ход и тоже выйдешь на средний. Обратно пойдем вместе. Это сэкономит около месяца. Мы успеем сделать все до снега.

— Так-то было бы хорошо, но ведь все равно второго оленевода нет, — сдаваясь, сказал я.

— Оленевод есть. Сходи в кочсовет, Он тебя ждет.

Я рысью побежал туда, соображая, откуда мог появиться в поселке свободный человек. В кочсовете сидел, перебирая бумаги, Комбагир.

— Здравствуй, Алексей, — разочарованно протянул я.

— Здорово, — весело улыбнулся он, — Садись, говори будем.

— Некогда. Я на минутку. Таня говорила, оленевод меня вдесь ждет, а тут никого. — Я еще раз оглядел комнату.

— Как никого? Моя разве никого? Моя тоже оленевод.

— Ты все шутишь.

— Зачем шути. Моя отпуск брала. Хотел охота ходи. Твой баба со мной говори — я с вами ходи.

Это было просто здорово! Чтобы такой человек пошел с нами оленеводом — об этом можно было только мечтать!

Глава 10

Снова тайга.

Удивительно: за короткий срок с ней произошли разительные перемены. Богатая гамма цветов, сопутствующая увяданию, — от зеленого до темно-красного, почти пурпурного — говорила о наступлении осени. И хотя погода стояла солнечная, по утрам было уже довольно холодно.

Добравшись до границы участка, мы разделились.

После долгих споров — кому с кем идти — решили: Хукочар идет со мной, остальные с Таней; мы берем семь оленей, детальных Таня. Сначала Иннокентий сопротивлялся и никак не соглашался на такой раздел. Я настоял, чтобы все собаки шли тоже с Комбагиром, все будет меньше соблазна. Оставляя Таню с Комбагиром, я чувствовал себя спокойным. И в то же время, поставив Хукочара в непривычные для него условия, я рассчитывал, что он будет торопиться и мы скорее соединимся с основным караваном.

Глава 11

Около мыска я оглянулся.

Таня сидела на олене и кулаком терла глаза. Захотелось бросить все и бежать к ней... Я прибавил шагу и повернул за мыс. Теперь мы увидимся только через двадцать восемь дней...

Иннокентий ехал сзади. Его учаг сопел мне в спину. Говорить не хотелось, и я шел молча, изредка поглядывая на аэроснимки» чтобы не сбиться с дороги.

В полдень Иннокентий взмолился:

— Олень корми надо.

— Ладно, отпусти их, только не развьючивай. Пусть немного поедят, — согласился я, останавливаясь нa полянке, белой от ягеля. Чуть пониже в камнях бежал ручей.

Я достал из сумки пресную лепешку и разломил ее пополам. Потом вытащил два куска сахара, сел на торчащий из воды камень «начал есть, макая сахар в прозрачную воду.

— Иннокентий, иди подкрепись. — Я подвинул Хукочару его долю.

— Чай нет, плохо, — ответил он.

— Зачем чай,смотри,сколько воды.

— Чай не пьешь — откуда сила будет? — Вечером напьемся чаю. Сейчас некогда возиться.

После долгого перехода простая лепешка казалась удивительно вкусной. Я доел свой кусок, закурил и откинулся назад, прислонившись спиной к прохладному крутому берегу. Над головой стояла березка, наполовину сбросившая листья.

Я потрогал шершавую, белую с темными трещинками кору. Она приятно холодила руку.

По небу в два яруса шли тучи.

Верхние, спокойные и величавые, плыли медленно и важно. Нижние мчались над вершинами деревьев, цеплялись за них, на ходу меняли форму и очертания.

Движущиеся облака всегда создают хорошее, светлое настроение. На них можно смотреть часами. Если, конечно, есть свободное время.

Недели через две мы вышли в северо-восточный край участка. Местность изменилась. Привычные хребты, густо заросшие лиственницей, сменились почти открытой заболоченной равниной .с редкими березовыми колками. В лиственничную тайгу вторгались языки лесотундры. Идти стало легче, меньше времени тратилось на опознавание, и в резерве было уже три дня.

Ночью мы проснулись от какого-то шума.

Два оленя лезли в палатку.

Мы выскочили с ружьями, для порядка выстрелили в темноту и разожгли костер. Оба оленя испуганно жались к огню, остальных не было видно. Пламя костра еще больше сгустило окружающую темноту, и выходить из освещенного круга почему-то не хотелось. Ночь мы скоротали у костра, не давая ему угаснуть.

С первыми лучами солнца Иннокентий взобрался на учага и поехал на поиски. Вернулся к обеду хмурый и недовольный.

— Однако беда. Амикан * один олень кушай, остальные пугай.

— Искать надо.

— Нет, — закрутил он головой. — Зачем искай. Олень шибко пугайся. Бегай далеко. Уходи надо. Амикан ночью опять приходи.

— Да-а, — пригорюнился я. — Плохо дело. А шкуру почему не снял?

— Что ты, что ты, — замахал он руками. — Амикан олень бери — он хозяин. Трогай ничего нельзя.

— Почему?

— У нас вера такая. Ничего нельзя трогай.

Пришлось освобождаться от лишнего груза. Мы сложили в лабаз седла, вьючные сумки, часть продуктов и снаряжение. Инструменты и фотоматериал я положил в рюкзак и сам оказался в положении оленя. «Лучше потащу, но старик пусть едет, — думал я. — Иначе и за год не добраться до места».

— Это озеро моя твоя ждал, — сказал Иннокентий, когда мы проходили мимо озера, расположенного километрах в шестидесяти к востоку от озера Моро.

* Амикан (эвенк.) — медведь.

Я огляделся. На пригорке стоял остов чума. От него во все стороны разбегались оленьи тропки.

— Как же так? Из того озера вытекал ручей, который впадал в речку, где была наша стоянка. И ты сам говорил, что озеро Моро за полдня не обойдешь. Ты помнишь наш разговор?

— Однако старый стал, шибко плохо помни. Твоя говори, озеро Моро ходи. Это озеро Моро. Может, моя путай что? Эти места эвенки редко кочуют. Шибко далеко.

Трудно было возразить ему или опровергнуть его слова. Просто я был излишне доверчив. Я смотрел на Хукочара: какие мысли бродили в темных извилинах его мозга? Какие чувства и страсти волновали этого человека, ведущего почти первобытный образ жизни?

В результате нашего разговора на карте появилось еще одно озеро — Малое Моро.

Маршрут заканчивался. Заночевали недалеко от места встречи. Я лежал не смыкая глаз.

Ночь, скорее! Где же ты, солнце?!

Едва дождавшись утра, мы быстро свернули лагерь и пошли к назначенному месту. Прошел час; в воздухе потянуло горьковатым дымком. Дымок — значит, люди, значит, они уже на месте. Еще прибавил шагу. Стало слышно бряканье ботал, лай собак. Наконец среди темных стволов деревьев мелькнул огонек костра; поднимался синеватый дымок, виднелся островерхий остов чума. У костра сидела Таня...

Глава 12

— Ну,Иннокентий?

— Здорово, Алексей. — Так встретились после маршрута Комбагир и Хукочар.

— Расскажи, где ты ждал Зимова, — спросил Комбагир.

— На озере ждал.

— На каком озере?

— На озере Моро, — неохотно ответил Хукочар.

— Ты же врешь! — закричал Комбагир. — Я был на озере Моро. Мы там брали инструменты Зимова. Там даже близко твоих следов нет. Если бы не работа, обязательно сходил бы на то место, где вы разошлись с Зимовым. Посмотрел бы, куда твоя тропка ведет. Твой след ведь никуда не денется. Ну, кончим работу, обязательно схожу туда.

— Можешь не ходить. Ты же эвенк, сам знаешь: через три дня снег ляжет, — ответил Хукочар.

— Ах, вот ты на что рассчитываешь! Что все снегом покроет. Ладно. Все равно, придем в поселок — судить тебя будем.

— Суди, ты теперь начальник над эвенками.

— Ты же всех эвенков опозорил. Закон тайги нарушил. Бросил людей без продуктов. Тьфу, собака. Все эвенки так скажут тебе, тьфу, — прокричал Комбагир и ушел.

Побледневший Хукочар с погасшей трубкой в руке испуганно смотрел ему вслед.

Наталья долго не могла решиться на этот трудный для нее разговор. Но наконец осмелилась и, когда они остались вдвоем, спросила у Иннокентия:

— Почему русские не пришли на озеро?

— Не знаю. Заблудились — тайга большая.

— Врешь ты все, — неожиданно сказала она. — Ты хотел их убить. За что? Что они тебе сделали?

— Молчи, дура.

— Не хочу молчать. Всю жизнь молчала. Не знала, какие люди бывают. Все в тайге да в тайге. Одна. С тобой все равно как одна. Ты их хотел убить, а они тебе ничего за это не сделали.

Иннокентий молчал.

— Иннокентий, — сказала Наталья. — Давай, когда вернемся в поселок, вступим в колхоз. Будем жить, как все люди.

— Старый я стал совсем. Скоро Амака возьмет меня к себе. Там буду кочевать. А ты живи как хочешь. И иди, не мешай мне думать...

Мы с Таней сидели в палатке и упаковывали в мешки фотоснимки, схемы, журналы. Вчера определили последнюю точку. Работа была окончена. Теперь надо было успеть выйти в поселок до морозов.

В палатку вошла Наталья и остановилась у входа.

— Бумага есть? — спросила она.

— Проходи, Наталья, садись. Зачем тебе бумага?

— Бумага пиши мне. Колхоз буду работай.

— Ты хочешь вступить в колхоз и тебе надо написать заявление? — четко выговаривая слова, спросил я.

— Да, — кивнула она. — А Иннокентий?

— Иннокентий шибко старый стал. О смерти думай. Однако скоро помирай, — заплакала она. — Я одна колхоз вступай. Маша-свет интернат отдавай. Зачем ей мера зверь расти, — говорила она сквозь слезы.

— Не надо, Наталья, не плачь. — Таня подсела к ней и стала говорить ей что-то, успокаивать,как это умеют делать только женщины.

— Ты у нас молодец. Маша-свет вырастет большая, тебе спасибо скажет за учение. Выучится — будет учительницей или врачом. Все эвенки будут ее уважать. — Таня говорила, и Наталья успокаивалась, слезы у нее высыхали, на лице появилась улыбка: она,наверное,представила себе Машу-свет доктором...

Я написал ей заявление. Бережно свернув бумагу, Наталья сунула ее за пазуху и вышла из палатки.

Последние дни октября, как обычно бывает в этих широтах, обильно шел снег. Каждый день снеговой покров увеличивался на десяток сантиметров. Ветра не было, и мохнатые лапы елей надели белые шапки. Стоит тронуть ветку, и с головы до ног окажешься в холодном липнущем снегу. А освободившаяся от тяжести снега ветка тихо покачивается, словно прося прощения за свою шутку.

Первого ноября мы вышли на Нижнюю Тунгуску неподалеку от фактории. В косых лучах висевшего над вершинами деревьев солнца слабо поблескивала сплошная масса мокрого снега, плывшего по реке вперемежку со льдинками. По всему чувствовалось, что достаточно легкого морозца, чтобы сковать на долгие месяцы эту мрачную реку

Не успели мы остановиться, как олени уже сбились в кучу, стаскивая друг с друга вьюки, путая повода.

— По-е-ха-ли-и, — крикнул я и побежал вдоль каравана, поправляя вьюки.

— Мод! Мод! * — протяжно закричали оленеводы. Караван медленно двинулся по берегу, вытягиваясь в длинную извилистую цепочку.

Каменистый берег, покрытый снегом, был скользкий. Олени двигались осторожно, выбирая дорогу, но все равно то и дело скользили, падали, на неровных местах резко соскакивали, шевеля и хлопая ушами и недовольно пофыркивая...

* Мод (эвенк.) -- крик погонщика оленей.