Мир путешествий и приключений - сайт для нормальных людей, не до конца испорченных цивилизацией

| планета | новости | погода | ориентирование | передвижение | стоянка | питание | снаряжение | экстремальные ситуации | охота | рыбалка
| медицина | города и страны | по России | форум | фото | книги | каталог | почта | марштуры и туры | турфирмы | поиск | на главную |


OUTDOORS.RU - портал в Мир путешествий и приключений

На суше и на море 1963(4)


Виктор Жуков

Впереди еще не один перевал

Очерк

Отроги

Самые высокие горы начинаются низкими отрогами, а интересные книги — предисловиями. Всякий путник и читатель должен запастись терпением, чтобы одолеть эти подходы и проникнуть в богатства гор и книг.

Я писал эти страницы больше всего для себя, чтобы еще раз пережить радости и невзгоды пути, оценить пройденное, задумать цели на будущее. Но когда мне хотелось обратиться к читателю, им был ты, брат и друг мой, турист. Я не имею в виду людей, называющих себя туристами без веских к тому оснований.

Есть турист-пижамник. Он ходит в лаковых туфлях по Сочи, совершает «походы» на автобусе в Сухуми и на Риду, проводит время на пляжах, танцплощадках, в ресторанах и с высокомерной жалостью наблюдает за обгорелыми ребятами и девчатами, что пришли к морю через пять перевалов. Во всем этом нет большого греха. Но давайте не называть такое пляжное благоденствие туризмом.

Смешная противоположность курортным туристам — малочисленные фанатики, которые кому-то назло делают из похода неумную гонку. Они идут гуськом, согнувшись под рюкзаками, вдоль железных дорог (набирают километраж), шарахаются в сторону от приветливо зеленеющего аула (соблюсти «ненаселенку») и готовы набить полегчавший рюкзак кирпичами, чтобы сохранить «зачетный вес». При этом, понятно, красота пути меркнет, а трудности ненужно растут.

Но хуже всего, когда к туризму примазываются те запоздалые недочеловеки, которые из всего походного снаряжения знают только топор. Им они без сожаления и счета, рубят веселую молодую поросль и старые плечистые деревья — на дрова, на подстилку, просто для препровождения времени. Такие идут в путь, чтобы выбраться из города туда, где «все можно»: губить зелень, громогласно сквернословить, мусорить, бить бутылки.

Эти люди, конечно, не имеют ничего общего с нашей туристской семьей. Семья эта велика, весела, беспокойна. Один штурмует перевалы, другой — речные пороги, третий жмет на педали велосипеда, четвертый колесит по стране на автомашине. Путь пещерника-спелеолога меряется сотнями метров, автомобилиста — тысячами километров, Каждый предан своему виду туризма и порой беззлобно посмеивается над патриотами других путешествий. Но стоит кому-то из них попасть в передрягу — и уже пешеходы тащат из рюкзаков свитера для промокших покорителей порогов, велосипедист налегает плечом на севшего в кювет «Москвича», альпинисты, добродушно ворча, оттирают и засовывают в пуховые мешки зарвавшихся искателей перевалов. И все дружно кидаются с ледорубом, веслом, гаечным ключом на расхитителя природы в туристском обличье.

Такая она — семья работяг и романтиков, верных и веселых, уживчивых и нетерпимых, жадных до нового и щедрых на восхищение им, семья советских туристов. Вам, мои друзья, бывшие и будущие спутники, суровые и доброжелательные критики моего походного творчества, я и посвящаю этот дневник. Пусть, прочитав его, вам захочется самим узнать Тянь-Шань.

Нас шестеро

Кто-то хотел ехать, но не смог, кто-то мог, но не захотел. Сейчас все позади. Осталось шестеро, которым отступать поздно: билеты на самолет в кармане. Отряд получился пестрый.

Первый я, потому что я старый «тяньшанец» и инициатор экспедиции. Я весел без крикливости, общителен, но не назойлив; голова моя богата замыслами и бедна растительностью. Я умею сочинять стихи и песенки, ставить палатку в безлесной лощине, разжигать костер из мокрых дров и, выслушав пояснения местных жителей, находить все же верную дорогу. Чего я не умею и не люблю, так это руководить и командовать. Однако волею судеб я командир этой шестерки беспокойных. В моем подчинении находятся: .

Нина — жена. Она любит Тянь-Шань той простой и чистой любовью, которая не очень совместима с варкой еды, мытьем посуды, а главное, с дисциплиной. Мнению командира о том, когда и куда идти, она предпочитает свое, порой неожиданное и непонятное для нее самой, но зато никем не навязанное. В остальном она хороший спутник, ибо добродушна, не очень много ест, умеет спать, где придется, и восхищаться природой с полутора пудами за спиной;

Таня — женщина в полтора раза крупнее, в два раз шумнее и в три раза упрямее Нины. Ко всему и ко всем относится с некоторым скептицизмом. Зато наделена большими хозяйственными и организаторскими способностями, умеет вкусно готовить почти из ничего и нравиться нужным людям;

Алеша — щуплый, веселый, рассеянный. Всегда худшего мнения о себе, чем окружающие. Смешно и приятно видеть, как он радуется, сделав что-то, казавшееся ему непосильным. Он охотно и весело берется за все походные дела, но предпочитает помогать и выполнять, а не советовать и руководить. Порой, заруководившись до умопомрачения, я ему смертно завидую. В свободное от общественных работ время Алеша пишет стихи, ведет дневник и чинит испорченный древний бинокль;

Борис — Борик — Бобуля (так он сам в минуты нежности зовет себя). Личность, выдающаяся глубокой невозмутимостью, твердой верой в то, что спешить некуда, и добродушной нечувствительностью ко всякой критике. У него могучая фигура, светло-рыжие волосы, нежно-голубые глаза. Он очень любит поесть. А еще Боря обожает задавать вопросы, ответы на которые сами собой разумеются или вообще не существуют.

Последним присоединился к группе Костя — смуглый коренастый парень с кавказским походным стажем и знанием немецкого языка, что будет крайне лестно горным козлам. Костя обычно доволен собой и окружающим, не любит искать лучшего от хорошего, волноваться о будущем и толком укладывать рюкзак. В то нее время он горд, никогда не жалуется и потихоньку таскает банки консервов у других, чтобы быть уверенным, что его ноша не самая легкая.

У нас есть трехместная палатка на шестерых, ледорубы, веревка, спальные мешки, неважная карта, несколько глазомерных туристских схем. В личном снаряжении участников полуметровый нож, «Фауст» в подлиннике и тушь двух цветов для Таниных ресниц. Какая у нас еда, знает только Таня. На любопытствующих и советчиков рычит: «Не лезьте не в свое дело. Есть будете — узнаете!»

Куда же мы идем? Поход начинается задолго до первого шага по тропе. Полгода длится увлекательное путешествие по картам, чтение книг, встречи с бывалыми людьми. Перед нами карта Тянь-Шаня. В географическом центре его, окруженное высокими хребтами, синеет озеро Иссык-Куль. К юго-востоку за несколькими гребнями громоздится высотный центр Тянь-Шаня — обледенелый массив Хан-Тенгри. Карта подсказывает три задачи: пройти несколько ущелий в хребтах Прииссык-кулья, подобраться к Хан-Тенгри, насколько хватит сил, а затем спуститься на отдых к озеру.

Из ущелий выбор пал прежде всего на Каркару. Спросите о ней любого киргиза, и на лице у него появится нежно-мечтательное выражение: «О, Каркара! Самое лучшее место. Другого такого нету!»

Ну-ка, где она — Каркара? С севера и юга Иссык-Куль замкнут хребтами Кунгей-Алатау и Терскей-Алатау. На востоке Терскей протягивает к Кунгею два высоких отрога. Между ними и вьется беззаботными зигзагами река Каркара. Истоки ее — Кокжар и Турук — стекают с Терскея в месте его понижения. Тут должны быть перевалы. А почти напротив, за рекой Сарыджаз, поднимается массив Хан-Тенгри.

Западнее по одному из притоков Сарыджаза — Оттуку — можно перевалить обратно через Терскей. После этого нужно пополнить продовольствие. Находим удобный путь к селу Те-плоключенка в устье ущелья Аксу, которое состоит из двух ветвей. Западная из них — Арашан — параллельна реке Кара-кол, а между ними на карте соблазнительное горное озеро. Значит, вверх по Арашану, потом перевал на озеро Алакель и оттуда в Каракольское ущелье, опускающееся к Иссык-Кулю. Вот теперь цели маршрута связаны интересными путями. Как раз и время подошло. Даешь Тянь-Шань!

Москва — Каркара

Мы в воздухе. Боря жует. Ему сказали, что лететь надо с полным желудком. Таня рассказывает, что надела рюкзак, прошлась с ним по комнате — и теперь у нее все болит. Потом она нашла с кем-то из пассажиров общих знакомых. А я сладко вздохнул, физически ощутив конец подготовительной суеты, и заснул.

Во Фрунзе нам советуют ночевать на перевалочной, базе альпинистов. Уже во тьме находим железный забор с изображением ледорубов на воротах. У нас забирают паспорта, дают чай-ник кипятку и разрешение спать в любом углу заросшего травой двора.

Автобус, важно урча, минует километровый столб с цифрой «1». Где-то в Пржевальске стоит такой же столбик с цифрой «390». Дорога сразу за городом идет сплошными садами. Потом поля, большие села с белыми хатами. Кое-где колышется, а чаще уже связана в снопы золотисто-рыжая пшеница. На склонах гор она видна зелеными несозревшими квадратами. Читаю вводную лекцию про горную зональность. Боря все понял: «А по ту сторону хребта наоборот будет — сверху желтая, а внизу еще зеленая?»

Широкое устье Боамского ущелья. Оно, прорезая два хребта, образует проход с севера в Иссык-Кульскую котловину. У въезда в ущелье водружена здоровенная, склеенная из кусков камня пирамида с гипсовыми козлами наверху. У основания — родничок. Насколько уместен и приятен последний, настолько безвкусна и нелепа пышная надстройка. (Сейчас гипсовых придорожных зверей зачем-то ставят всюду. Проезжая как-то по подмосковному шоссе, я чуть не рухнул с велосипеда, увидев толстого самодовольного льва.)

Река Чу, быстрая и мутная, хрипит внизу. Шоссе вьется серпантином по узким карнизам. Потом ущелье идет на снижение, расширяется. Склоны у него уже не скальные, а из узорной выветренной глины. Путь поворачивает к берегу Иссык-Куля.

Сначала озеро видно застиранной полоской, почти не отделенной от неба, и вдруг на повороте расплескивается во всю ширь — насквозь просвеченное солнцем у берегов и густо-синее от огромной глубины в середине. Южный берег местами еле виден — четко выделяются лишь белые пилы гор.

Костя скис от «коктейля», смешанного из высоты, бензина и зеленых яблок. Борис и Нина спят, на ухабах постукиваясь головами. Таня вертится, взахивает от восторга. Расталкивая фарами густую темноту, вкатились в Пржевальск. Почему-то гостиничные власти уверены, что предоставляют путникам ночлег из милости. Сначала положено отказать, а потом, после уговоров, грубой лести, унылых вздохов просителя, сжалиться и найти «последнее» место.

Вечер следующего дня. Выносливый дождь не перестает уже часов восемь. Мы на летней ферме среди горных лугов, кило-метров семь не доходя перевала Санташ. А дожили до этого так. С подъемом и сборами опоздали. Таня красила реснички, Нине понадобилось что-то погладить, Боря проспал. Все уверены, что нарушение сроков по таким важным причинам в порядке вещей и будет практиковаться весь поход.

На упаковку груза после зашивания незамеченных дыр, поисков Бориного ботинка и ушедшего на почту Кости осталось сорок минут. Этого при наличии двух женщин с собственными мнениями и бесподобно неторопливого Бори крайне мало. Выступили к автобусу, на бегу роняя, подхватывая и рассовывая по карманам остатки аптечки, бульонных кубиков, носки.

Дорога идет на восток вдоль понижающегося конца Кунгейского хребта. На стыке его с отрогами хребтов бассейна Каркары образуется проходная долина с пологим перевалом Санташ. В начале долины вытянулся Салталогой, конечный пункт — длинное село в одну улицу, реденько застроенную глиняными домами. Выждав, когда автобус уйдет назад, а мы из села, начался дождь. Идем вверх по долине. Между отрогами виляет навстречу нам слабенькая речка. По ее берегу идет до неузнаваемости разбитая автодорога. Ох, тяжел рюкзак в первый день, когда еще ничего не съедено! На пятом километре размокшей дороги нас догоняют три грузовика. Два щерятся грузом косилок, грабель, вил, в третьем — бригада косцов, а теперь и мы.

Дорога, как плохой сон. Машины ползают с одного края ее на другой — между стеной склона и обрывом в реку. Дождь то как из ведра, то как из нашей полуведерной кастрюли. На подъемах надо вылезать и толкать машину. Взвыл мотор, и под хриплое «взяли!» все кидаются к колесам, из-под которых летят сочные комья грязи. Еще, еще раз! Три тяжких секунды грузовик колеблется у нас в руках, вдруг вырывается, со стоном одолевает критическое место и, мотаясь из стороны в сторону, ползет на подъем. Еще секундное колебание, и машина, вовремя подпертая десятком плеч, одолевает склон. Жадно дыша, комментируем: «На попутные машины нам везет, но неясно — кто кого везет!»

Так, мотаясь от стены к обрыву и от отчаяния к надежде, колонна наша выбралась все же в расширение долины и подъехала к скотным дворам и хижинам летней фермы.

И, словно дождавшись этого, мгновенно рухнула на долину темнота. Из нее доносится тягучее мычание коров, дребезжащие голоса овец, резкие вскрики пастухов. Стада на ночь подгоняют к летовкам. Таня мгновенно заарендовала каморку, где можно обсушиться, сварить кашу, переночевать. Завтра, если позволит погода, нас на машинах перекинут через Санташ.

Утро солнечное. Лишь далеко на западе небо запятнано синяками туч, уходящих набираться сил к вершинам. После штурма нескольких круч и топей взят перевал Санташ. На нем две груды камней, большая и маленькая. По преданию, это учетные карточки какого-то войска — до и после похода. Съехали в широкую долину с мягкими травяными склонами. По ней журчит речушка, которой некуда впасть, кроме как в Каркару. Мои спутники пристают к косцам с расспросами. По-моему, зря. Когда картина в общем ясна, рассказы местных знатоков нередко сеют путаницу. Ну вот ребята подходят растерянные: «Знаешь, до Каркары, говорят, сорок километров и дорогу как-то сложно рассказывают!» Пошли вниз по долине и через пять-шесть километров уперлись в Каркару. Многие люди не могут себя поставить на наше место. Отвечая, где Кар-кара, встречный почти всегда имеет в виду какое-то наиболее приятное ему место на Каркаре. Один радостно сказал, что это «У-у-У далеко, в Казахстане».

Мы стоим на берегу, глядя на кипящую воду и пытаясь в ее бурунах найти ответы на всякие вопросы. «Будут ли каньоны? Часто ли трона прыгает с берега на берег через трудные броды?»— думаю я. «Неужели теперь придется всегда тащить рюкзак на себе?» — томится Таня. «А может быть, это и не Каркара, а другое что-то»,— сомневается Нина. Косте не до вопросов. Он плохо уложил рюкзак и теперь старается вытолкнуть жесткие банки из-под спины. А Борик думает вслух: «Наверное, у этой... Каряки (восточные названия для него гибельны) быстрое течение, а?»

— А ты, Боря, сам не видишь?

— Вижу. А горы впереди выше будут?

— Пошли, Борик, посмотрим!

— Пошли!

Ущелья вроде Каркары хороши тем, что, проходя их, последовательно встречаешь все основные ландшафты Тянь-Шаня. Только человек случайный, не любящий гор, мог придумать такую нелепость, будто Тянь-Шань скучен и однообразен. Попробую вот так: на ходу, щурясь от солнца и спотыкаясь о камни, рассказать о Тянь-Шане, каким я его видел.

Первый, предгорный ландшафт — пустынное плато из каменных обломков, песка, слежавшейся глины. Этим введением в горы заняты и все берега Иссык-Куля. У западной части озера сухая степь забирается далеко в отроги гор. Растут тут рыжая колючка и прижатые к земле растения с красными наростами, похожими на сытых клопов. Эти места унылы, но играют в пути свою роль. Они как бы оттачивают чувства, очищают их перед тем, как впустить в горы.

Оросив каплями пота знойные предгорья, вы входите в широкое устье ущелья, и через две сотни метров подъема от пустыни — ни следа. По берегу реки и склонам зеленой стеной встает высокотравье. Оно захлестывает вас с головой. Гигантский щавель, рослые зонтичные цветы, какие-то невероятные лопухи, клевера, тюльпаны. Из всего этого от прикосновения брызжет сок. В голове дурнеет от тяжелых медовых запахов, шляпу и рюкзак засыпает слоем спелой пыльцы. С высотой трава становится ниже. К ней примешивается все больше кустов, которые, наоборот, не боятся высокогорья. Тут барбарис, черная и красная смородина, малина, боярышник. Все это опутано и перепутано самой разнообразной колючкой: мельчайшей и гигантской, копьевидной и типа рыболовных крючков, в виде змеиных зубов и десертных вилок, А внизу под этими заграждениями вспыхивает на солнце обильная земляника. Оставив на колючках клочья кожи и одежды, кидается турист на ягодное изобилие, набивает желудок, котелок, а при излишнем самозабвении да крутом склоне — еще и синяки.

Идти кустарником плохо. Каждый метр дается с боем, а солнце насквозь прошивает ажурные колючие сплетения. И какая же первобытная радость — после этого бессильно свалиться в тень первой раскидистой тянь-шаньской ели! Сперва елки растут небольшим группами, а потом, войдя в силу, захватывают все. Средняя часть многих ущелий от реки до гребня покрыта еловым лесом. По седлам и тупым местам хребта хвойная волна перехлестывает в соседние ущелья. Лишь местами из нее выглядывает кусок отвесной каменной стены, но и на нем посередине; вцепилась корнями в щель какая-нибудь залихватская елка.

Продолжается путь вперед и вверх, Понемногу сверху на лес начинает наступать джайлоо — субальпийский луг. Сначала он скромно жмется к гребню, потом начинает теснить ели к реке, а выше и сам прорывается к ней. Джайлоо — среднетравье весенних и летних пастбищ. Трава здесь ниже, чем в предлесье, и не такая водянистая. В ней масса цветов, среди которых и знакомые мальвы, горошек, колокольчики, субальпийские желтые маки, ирисы и совсем уже экзотические эдельвейсы. Границы между лесом и джайлоо — самые приветливые, добрые места Тянь-Шаня.

Все выше карабкается цепочка туристов. Уже за спиной остались елки, цветистая субальпика. Теперь там, где не разлеглись осыпи, не нависли зазубрины утесов, лежит темно-зеленый, мрачноватый, с низкой жесткой травой альпийский луг. Но подлинное царство альпийских лугов — сырты. Всходишь по камням и снегу до верхних зубьев гребня, ожидая увидеть головокружительный спуск. А вместо него почти у самых ног начинается и лежит до горизонта ровное или мягко всхолмленнее плато, покрытое мрачно-зеленой травой. Кое-где в низинах болота, на невысоких холмах снежные шапки. Жизнь без топлива, без защиты от дождя, снега и дикого ветра сулят сырты путнику. Но тем трогательнее после пути по плоскогорьям встреча с первым кустиком арчи в следующем ущелье.

Чуть не забыл арчу! А разве можно представить Тянь-Шань без нее. Она поднимается почти до самого снега, превращаясь из внушительных деревьев в прижатый к земле кустарник. Издали у покрытых арчой склонов кудрявый невинный вид. Но избегай, путник, лезть по такому склону. А если хочешь узнать заранее, как это выглядит, распори диван, чтобы вылезли пружины, прислони его наклонно к стене и полезай. Вот так же будешь идти по арче. Зато она отлично горит, а спится на ней тоже как на диване, но нераспоротом.

Все эти луга, леса, кустарники хороши по-своему. И все же они — лишь приложения к основе Тянь-Шаня — камню. Бесконечно щедр и красив каменный Тянь-Шань. Медленные осыпи, сползающие со склона, циклопические глыбы завалов, нагроможденные поперек ущелий, морщинистые лбы и отполированные стены каньонов, застывшие волны морен, пилы, раздирающие облака над гребнем, тяжелые башни, пирамиды, копья вершин... И в том беда и счастье очарованных камнем, что никогда не исчерпать его бесконечного разнообразия. Он не мертв, камень гор. На моренах и скальных уступах расцветают задорные клумбы самых ярких цветов: эдельвейсы, астры, огромные незабудки. Даже на отвесной стене и под глыбами обвала бьются за свет маленькие, стойкие, не поддающиеся ветру, снегу, жгучему солнцу камнелюбивые растения.

Первое пятно снега затаилось в ложбине. Дальше снег уже лежит открыто, и чем выше, тем чище его цвет. Вот и первый язык ледника сползает под ноги. Начинается последняя тянь-шаньская зона — вечные снега, покрывшие шапками и плащами аристократию самых высокопоставленных хребтов и вершин. Здесь ты, брат, легковооруженный турист, уже непрошеный гость. Потому чутко следи за настроением ледяных хозяев. Они шутить не любят. Фамильярное «ау» — и запылит по снежному склону лавина; неверный шаг — разинется трещина, слегка укрытая свежим снегом. Не терпят горы разинь, нахалов, подспиртованных удальцов.

Вот таковы красоты Тянь-Шаня. Все их нам предстоит увидеть, по благородной русской привычке пощупать в пути. Пока идем высокотравьем по террасе над рекой. Группа постепенно растягивается. Бори еще не видно за предыдущим поворотом. Таня вильнула за следующий. Костя от избытка сил лезет выше, овечьей тропкой. Со мной остаются надежный Алеша и Нина, которая еще не придумала своего сногсшибательного варианта и вынуждена мириться с удобной тропой. Надо бы, конечно, навести порядок. Но путь безошибочен, прост. Люди с образованием должны понимать, когда можно, когда нельзя. Пока — можно... Это было первой моей ошибкой.

Покрытый галькой и еловой щепой полуостров весь в звоне обегающей его реки, десяток разномастных домиков, выкинутые рекой бревна. Это Чаркдук — «столица» Каркары, жилье лесорубов, лесников, охотников, тыловая база экспедиций. Мы сразу окружены небольшой приветливой толпой. Нас ведут в дощатую хибару. Торжественное чаепитие на кошмах, традиционные вопросы: куда идете и сколько за это получаете. Невозможно убедить, что мы в отпуске, отдыхаем. Туристы? О таких здесь не слыхали.

Кончился ужин, разговор. Начинается поочередное заползание в палатку. Эмоциональный процесс! Первый ворочается в тесной тьме, борясь за минимум лежачего места: расталкивает рюкзаки, ботинки, банки. В это время следующий, уже раздевшись для сна, дрожит снаружи, ругательски заклиная укладывающегося поспешить. Но чуть лишь его пятки мелькнули во входе и ушли внутрь, все меняется. Надо не торопясь расстелить спальный мешок, вытолкнуть из-под него все камни (под соседей), создать уютное изголовье... и пусть вопит на ветру очередной — потерпит и он!

Когда шесть рюкзаков и пять человек уже набиты в трехместную палатку, влезаю я. Под глухой вой придавленных и полузадушенных оттесняю весь хаос из людей и вещей на пять сантиметров от входа и втискиваюсь в это пространство. Вой постепенно переходит в жалобные вздохи и лишь изредка вспыхивает резким визгом, когда чье-нибудь колено попадает другому в солнечное сплетение.

Караван на Уч-Су

Утром мы договорились с одним из лесников, что он забросит наш груз вьюком на дневной переход вверх по реке. Навьючили на лошадь рюкзаки, сверху сел 120-килограммовый проводник, в хвост пристроились шесть смелых исследователей, и караван тронулся.

Сразу перешли мостом на восточный берег. Больше мостов вверх по Каркаре нет. Тут Костя оставил ледоруб, немного дальше на склоне Боря забыл шляпу. Возвращались, искали... Через тощий ручей переправлялись полчаса, каждый своим методом, и все одинаково промокли. Яркие индивидуальности спутников стали развертываться.

Тропа за мостом резко берет вверх, поднимаясь над сужающимся дном ущелья. Путь в основном идет в густом кустарнике, иногда задевая кромку леса. Тропа не очень трудна для пешего, но лошади тащить по ней свыше трехсот килограммов — явно накладно.

Проводник скрепя сердце вылез из седла, вручил мне повод и велел вести лошадь, следя, чтобы она не сорвалась, не сбросила рюкзаки, не ободрала их о деревья и скалы. Сам он шел сзади, охал и каялся, что мало с нас взял за такое унижение.

Киргизы в горах не терпят пешего хождения, даже слово «ходить» не приемлют. Нас спрашивали: «Пешком ехать будете?»

Тропа, скаля каменные зубы, лезла и лезла вверх. На коротких крутых спусках передохнуть не удавалось, так как груз сползал лошади на уши, приходилось перевьючивать. Боря отстал, девицы последний раз мелькнули на повороте впереди... Намотав на одну руку повод, а другой растирая по лицу пот и грязь, недобром поминая спутников, проводника, кобылу, я волок ее вверх, утаскивая от обрывов, тормозил на спусках... На минуту остановись, оглядываюсь вокруг. С обеих сторон реки вместо отдельных утесов встали сплошные стены. Над каньоном густой еловый лес. В крутых местах многие деревья упали, образуя висящие над обрывом буреломы. Выше леса узкая полоска лугов, изорванная скалами и придавленная сверху вторым ярусом каменных обрывов. Еще выше зубы гребня пережевывают клочья облаков.

Снова с поводом в руке иду, старательно внушая себе, что я вчетверо (ширина навьюченной лошади) шире, чем в действительности. Когда забываю об этой забавной, но утомительной игре, вьюк цепляется за дерево пли застревает в скалах, между которыми я легкомысленно юркнул.

Первой выразительно запросила привала лошадь: захрапела, уперлась и объяснила, что ложится. Вот когда можно понять, что такое истинное блаженство. Это не пение соловья, не закат на море, не ощущение взаимной любви. Все проще и ярче: вот так повалиться в тень, утереть грязной ладонью пот, заливший глаза, и медленно, с глубокой нежностью обмахивать раскаленную голову шляпой.

Сзади показывается малиновый Боря. Увидя нас, он, не приближаясь, садится. Это хитрый прием. Обычно отставший теряет драгоценные короткие минуты отдыха. Пока он подбредет, все уже встали и трогаются в путь, да еще ругаются — не отставай! Борик не так прост: все сидят и он тоже, да и ругани не слышно. А где же женская команда?

— Э-гей!

— Гей-гей...— готовно откликаются обе стороны ущелья,

— Э-э-эй,— позже и слабее доносится с вершин.

После десятиминутных криков откуда-то снизу откликается тонкое смущенное: «Ау!» Все ясно! Нина занялась поисками оригинальных путей. Костя в лавине мелких камешков свергается под обрыв и через некоторое время, подталкивая снизу, доставляет на тропу поцарапанных спутниц. Таня стрекочет: «Ой, мы заблудились, так интересно! Так смешно! Чуть в реку не свалились», Нина мрачно молчит — все равно, мол, не поймете вы моей мятежной души. Делаю очередную ошибку, ограничиваясь лишь мягким порицанием. Некоторые считают, что это у меня от университетского образования.

Снова подъемы и спуски, раскаленное солнце, тяжелое дыхание семи человек и лошади. Женский отряд как ни в чем не бывало снова удрал вперед. Проводник предупреждает: «Сейчас плохое место будет. Кричать не надо, бегать не надо». Что еще такое? Алексей высылается догнать и удержать смелых путешественниц. Жду Борю. Когда он, вступив в поле моего зрения, садится, я не ленюсь подбежать к нему и произношу монолог с упоминанием ближайших родственников. В ответ из глубин Бориной души звучит: «А обедать скоро будем?»'

Тропа подошла к огромной крутой осыпи, занявшей весь склон сверху донизу. Это и есть «плохое место». Здоровые рыжие глыбы привстали на цыпочки и готовы прыгнуть. Между ними теснятся камни поменьше. Проводник идет впереди,.показывая шаткую тропу. За ним я веду лошадь, страхуемую сзади Алексеем. За осыпью тропа сходит близко к реке. Здесь остановились обедать. Пока закипает варево, скорее купаться! Река несется, обгладывая большие камни и перекатывая те, что поменьше. Блаженно вздрагивая, вступаем в пронзительно холодную воду. Боря счастливо рычит в заливчике у берега, Костя, ухватясь за свисающую ветку, болтается на бурунах с выпученными от холода глазами. Из-за мыса слышны женские взвизги. Алеша обдумывает, как подступиться к воде — кидает камни, смотрит, как они тонут — неутешительно... Выбираю надежную глыбу. Крепко схватившись за нее, набираю воздуху и ложусь. Несущаяся вода массирует усталые мускулы. Высунуть голову, еще раз под воду, и хватит! Алеше понравилось. Он тоже ложится, через полминуты ошалело вскакивает и недоуменно глядит: почему мы корчимся от хохота? Водой с него содрало трусы, которые, к счастью, зацепились за ступню. После купания аппетит совершенно адский. А женщины затеяли стирку и противно визжат при всяком приближении для переговоров.

Наконец все расселись вокруг еды, и через четверть часа кастрюли кашеобразного супа и несколько меньшей кастрюли чая не стало. Следующий час блаженно дремлем в тени нависшего утеса. Внушая себе, что у командира должна быть железная воля, переворачиваю на живот развинтившееся во всех суставах тело и встаю на четвереньки:

— Подъем!

— Как, уже? Ну, еще полчасика... ну, пятнадцать минут! А может, и правда... Нет, не поддаваться! И снова хриплым,

злым голосом: «Подъем!»

...За одним из поворотов открылось раздвоение ущелья. Основная ветвь Каркары идет с юго-востока, а с юго-запада к ней спускается более короткое и крутое ущелье реки Джаланач. С другого склона сбегает небольшой приток Торпу. Это место называется Уч-Су — три реки.

Лагерь поставили на склоне над слиянием рек, где растут последние елки и густые заросли арчи с уютными полянками. Проводник уехал. Особенно облегченно вздохнул Боря. У Бори при его враждебном отношении ко всякому движению на подъем делается багровое лицо, заплетающаяся походка и злобный взгляд. Проводник чутко уловил в этом сходство со стандартными кинообразами шпионов. С трудом и не до конца удалось убедить осторожного горца, что наш Боря делает полезную и важную работу.

Борю не бросят

С утра долго возились. Сойдя к реке умыться или набрать воды, каждый считал долгом полчасика позагорать. После аристократически позднего завтрака Таня и Костя остались в лагере, а остальные, перейдя Каркару, отправились исследовать ущелье Джаланач.

Идем зигзагом к одной из вершин северного склона. Благородные навыки восхождения даются после большого стажа ошибок, обид, неудач. У каждой горы свое лицо — сложное, неповторимое, красивое. Найти ту извилистую линию, что ведет к вершине,— это наука. А взойти по этой линии, не сбившись, не теряя высоты, не задыхаясь в спешке и не медля,—искусство. Медленный, размеренный шаг, полное напряжение и максимальная экономия сил, точность и скупость движений. Мгновенное и надежное соприкосновение ноги с каждым из этих хитрых, шатких камней. Чем круче, тем короче шаг. Не тянуться ногой вверх, чтобы потом кряхтя подтаскивать к ней тело. Это нарушает равновесие, разбивает движение на судорожные рывки. Короче шаг, еще короче. На гору надо надвигаться как неизбежность, как неодолимое бедствие — тогда она покорится.

Вот и вершина. К ней стягиваются узлом гребни нескольких ледниковых цирков. Здесь хорошо видно, как из тупых возвышений природа вытачивает те острые пилы, что венчают высокие части гор. Вот в удобной впадине скопился снег, уплотнился и пополз вниз, выгрызая под собой каменную чашу. А навстречу ему, с другой стороны склона, прогрызается соседний ледник. Год за годом, век за веком падают каменные капли со склонов, собираясь в морены, а гребень на стыке цирков становится все тоньше, все злее вонзает в небо изогнутые клыки, чувствуя, что тысячелетия его сочтены: встретясь, ледники неторопливо сжуют его и перекинутся через хребет пологой перевальной седловиной.

Пока подошел отставший Боря, пока фотографировали, грызли сухари с шоколадом, погода с горной непосредственностью изменилась. Гребень вдруг без всяких предупреждений закрыло облаками, рявкнул гром, посыпал увесистый град. По ту сторону реки сияет солнце, а ты тут лежишь, вдавившись меж глыб, и не знаешь, что прикрывать руками — затылок или ягодицы. Гроза шла четырьмя волнами. Край каждой ласково поглаживал нас дождем и градом. Мы торчали на вершине в дымящемся супе серых туч, закрывших все пути для спуска. Молнии запрыгали над ближними зубцами. Оставив ледорубы на гребне, забились в узкую щель склона. Алеша к месту рассказал про одного альпиниста, который, попав в грозу на гребне, стал выламывать золотой зуб, чтобы не притянуть молнию. Сейчас этот юмор был кстати.

Переждав грозу, начали спуск. Два часа то по камням, то вместе с ними скользили, катились, ковыляли к реке. Борис надоедливо отставал. У некоторых людей туристские традиции взаимной выручки, ответственности за судьбу товарища отражаются в мозгу в виде одной сентенции: «Меня Не бросят!» Накрепко уверясь в этом, такой многоопытный психолог становится бедой и ужасом группы. Единственное, что можно сделать — это изредка пугать его. Вот и сейчас, дождавшись Борю, я таинственным шепотом «только ему» рассказываю, что к ночи после дождя реки сильно раздуваются, и с каждой минутой обратная переправа через Каркару становится опаснее. Ух, как он зашагал! Темень, дождь, зубы стучат, в ботинках и в носу хлюпает. В одном месте, подмытом стекающей сверху водой, Алеша вместе с куском склона поехал вниз. Ему вовремя протянули ледоруб.

Река рычит мерно и глухо в сознании своей полноценности. Это не истерический визг крутого тощего потока, в котором воды по щиколотку. Выбираю место пошире и, стараясь, чтобы голос через сведенные холодом губы прозвучал пресловутыми «железными нотками», командую стать шеренгой. Крепко обнявшись за плечи, вламываемся в рычащую воду. Вот когда великолепно проявил себя Борин вес! Остальных троих, худых и мелких, мотало, как котят, но Боря двигался в середине могучей осадной башней, вокруг которой тщетно злилась Кар-кара. Шаг за шагом, спотыкаясь, выправляясь, хрипя для бодрости: «Спокойно! Хорошо! А ну, еще шаг!»—мы пробились через стремнину и бессильно рухнули в мелкую воду у берега. Впрочем, быстро поняли, что, не утонув, помереть с холоду особенно обидно, и, стуча зубами, хлюпая и невнятно подвывая, полезли по склону к себе в лагерь.

Глоток спирту, горячий компот, который Костя уже три часа держал на углях для нас, растереться полотенцем и — в спальный мешок! Короток отдых в горах. И не всякий рискнул бы назвать отдыхом ночь в тесной, качаемой ветром палатке. А утром все весело хохочут над вчерашними мытарствами и готовы вновь карабкаться, идти вперед, улыбаться горам, которые кляли, заканчивая в мокрой тьме вчерашний переход.

Наш дальнейший путь — к слиянию Кокжара и Турука, истоков Каркары. Выступили Поверху над обрывом, скоро тропа потерялась. Надо сходить к реке. Попробуй убедить народ, что спускаться следует, страхуясь палкой сзади, а если подошвы поедут, затормозить и плавно усесться на «пятую точку». Таня скачет с уступа на уступ, балансируя воздетыми вверх руками. Костя выбирает осыпи и едет на них в треске догоняющих камней. Борис надел на руки носки и спускается задом наперед от одного колючего куста к другому. Нина и Алеша, свешиваясь над откосом головами, упираются ледорубами в склон и затем сходят сами. Беда с этими яркими индивидуальностями!

Немного прошли по реке, и тропа уперлась в обрыв. Основным занятием в этот день были переправы через Каркару, которая все время кокетливо прижималась то к одному, то к другому склону. Первая ночь на Кокжаре ознаменовалась мокрой вьюгой. Палатку завалило снегом. После роскошных арчовых постелей было тесно и жестко. Боря во сне очень трогательно тоненько скулит, жалея себя.

Вид на Хан-Тенгри

Третий день идем по Кокжару. Делаем вылазки в боковые ущелья, на гребень, откуда любуемся сыртами и окрестными вершинами. Сегодня вышли рано, ибо я повалил палатку с медленно пробуждающейся группой, а от ужина осталось какао.

Тропа идет по низкому балкону над рекой. Ущелье широкое, склоны травяные. Вид бесконечных пологих холмов довольно уныл. Трудно поверить, что мы сейчас гораздо выше скалистого «показательно-горного» среднего течения Каркары. Теперь понятно, почему эти места считаются жемчужиной киргизских пастбищ. Здесь в изобилии, не утесняемая бесполезными скалами и кустами, растет вот эта мелкая, суховатая, но, как говорит старый чабан Омурзак, «сильная» травка. «Если баран на такой травке пасется, мясо очень сытное будет — больше три килограмма сразу не можешь кушать». (По-здешнему это очень мало.) Эта «сильная» травка, кормящая миллионы голов скота, а не живописные красоты и есть главное богатство Тянь-Шаня.

Тропа на нашем берегу вдруг полезла куда-то вверх. На плоском камне расстилается подмокшая и потрепанная карта. Все ложатся вокруг на животы, образуя звезду. Шесть пальцев елозят по хребтам, притокам, перевалам. После шумного обсуждения решаем переходить на западный берег, пользуясь тем, что река тут не бурная.

Тане не понравилось место общей переправы, она выбрала другое и ухнула в яму по шею. Я не злорадный человек, но если слова на людей не действуют, пусть учатся на горьком опыте. Впрочем, проняло Таню не купание и не опасность. «Все равно вы бы меня выловили. Вот крупа и сахар подмокли...» У Тани вообще какое-то очень свойское восприятие окружающего. Все ей кажется простым, хотя и забавным. Соответственно этому она и действует. Иногда выходит нелепо, иногда до невероятности удачно.

Идем через разъяренный, взбухший к вечеру поток по хилому бревнышку. Вдруг у беспечного Кости падает подвешенная к рюкзаку для просушки майка. Вода, злорадно ухнув, цапает ее и мгновенно засовывает под косматые буруны. Ясно — прощай, маечка! Как бы не так! Таня бежит вниз по течению, вглядываясь в бушующий поток, в одном месте тыкает туда ледоруб и торжественно поднимает его вверх с болтающейся на конце майкой...

Встречный чабан несколько смутил нас, утверждая, что перевала на Сарыджаз впереди нет, а надо идти вправо. Но, поколебавшись, мы положились на Семенова-Тян-Шанского, который сто лет назад 8а несколько месяцев узнал и толком рассказал о Тянь-Шане больше, чем многие знатоки.

Опять отряд разбрелся. Увы, из нас все еще не сложилось крепкой группы. Скоро ли горы научат моих спутников беречь дыхание, силы, дружбу?..

Медленно распрямляется примятая трава на месте очередного ночлега. Сегодня мы должны подойти к перевалу. Рассказывать, что собирались долго, искали топор, ложки, а за минуту до выхода схватились мыть кастрюли — значило бы уныло повторяться.

На вопрос— далеко ли до перевала?—встреченный охотник, взглянув на подбредающего Борю, сказал: «Так идти будете, через три дня придете». Борис, заволновавшись, что до конца пути не хватит продуктов, прибавил ходу.

Отсидели полчаса под снеговым шквалом в каменной нише. Тут же как ни в чем не бывало запалило солнце. У подножия перевала с главного Терскейского хребта Кокжар (тут он уже зовется Джаак) получает два притока. У одного из них рано стали лагерем. Подавив' бунт группы, рвавшейся с ходу лезть на перевал, я вышел на разведку. Чувствуется высота: сухари горьки на вкус, каждое неловкое движение учащает дыхание, отзывается гулом в висках. А надо спешить — два часа до темноты. Вот и гребень. Предвкушаю дивную панораму. А вместо нее открывается этаким милым сюрпризом бескрайний, зелено-серый, пропитанный водой сырт. Под пятью сантиметрами земли — сплошной камень. В результате, эти пять сантиметров — сплошное болото. Где Сарыджаз, Хан-Тенгри, перевал?

Решил еще минут двадцать бежать по сырту прямо на юг, а потом тем же аллюром обратно в лагерь. Тяжко дыша, хлюпаю по болоту промокшими ногами. Только еще шире во все стороны расходится заунывная гладь. Вон до той груды камней добегу — и обратно. Влез на глыбу и... ноги подогнулись: впереди, из-за края этого высокогорного болота, встали очень спокойные, простые, без задних и боковых планов три гигантские пирамиды. Самая высокая, из розового мрамора,— пик Хан-Тенгри. Жадно всматриваюсь, стараясь навсегда запомнить чистые цвета, строгие грани, чувство огромного, свободного спокойствия, и, с усилием отвернувшись, бегу обратно.

Без меня ребята выпросили у охотников одно полено (из трех, которые у них были). Сварили какао и манную кашу. Остатки щепок бережно рассовали по рюкзакам.

К гребню Терскея сходятся на ночлег облака. Те, которым не хватило места, неохотно сползают по склону вниз, накрывают нас, напитывая сыростью палатку, одежду, оседая капельками на лицах.

Вразброд через хребет

Холодное утро, холодное какао. За поворотом перевал Мингтур — наша цель. Этот день должен войти в историю похода как самый яркий, героический, победный. Бодрые, нетерпеливые ждут пятеро, когда командир, сверясь с картой, произнесет чудесные, короткие слова: «Подъем! Вперед!» Так бывает... у хороших командиров.

У нас все выглядит немного иначе: командир сидит на рюкзаке, уныло глядя, как Таня выпускает воздух из надувного матраца; Костя перекладывает в рюкзаке банки; Борик, ползая по земле, взывает: кто видел его шерстяной носок...

А потом у каждого находится свой, лучший вариант пути. Командир с Алексеем переходят на южный берег, Костя идет по кромке северного, женская команда лезет вбок. А Боря твердо знает, что идти надо «спокойно, не торопясь, с отдыхом». Одолев несколько метров подъема, он снимает рюкзак, садится на него, злыми глазами озирает природу... Потом командир обрушивается с нелестными выражениями на группу, случайно сползшую у одного из поворотов. После этого Нина, точно знающая меру мужниного терпения, идет следом, как привязанная. Таня весело отряхнулась и потащила смущенно оглядывающегося Костю своим путем. Боря подошел к концу сцены, выждал тишину и спросил: «А за перевалом река в другую сторону потечет?» Потом он увидел, что мы с Ниной и Алешей уже лезем круто вверх, а остальные двое еще нет. Это предопределило его решение»

Трое стоят на перевале. Торжественность момента испорчена тем, что остальные неизвестно где. Недовольный Хан-Тенгри все больше уходит в лохматые облака. Под нами в мягких холмах многочисленные ручьи — истоки реки Мингтур, бегущей к Сарыджазу. Погода портится. Сильный холодный ветер подтаскивает облака. Прижавшись спинами друг к другу, проводим конкурс на нелестное наименование затерявшихся. Мокрый снег почти горизонтально летит над землей. От ветра некуда спрятаться. Изредка на наши крики кто-то или что-то откликается... Палатка у меня. К ночи готовится хорошая вьюга. Ну, ругаться будем после.: Надо идти искать.

Редким веером, перекликаясь, бредем обратно. Обшариваем закоулки в развалинах гребня. Забравшись на высокий зубец, я увидел наконец в лупике между скалами едва заметные фигурки. Услышав осиплый призыв, они засуетились и поползли навстречу. Виноватые физиономии. Неестественно оживленный рассказ о блужданиях... Молча поворачиваюсь и снова лезу к перевалу. Для меня это уже в третий раз — прелесть новизны явно выдохлась. Никакого Хан-Тенгри, конечно, уже не видно. Вое в мокрой холодной мгле. Так вам и надо! (Сейчас, вспоминая эти минуты, я уже знаю, кого следует больше всего ругать ~ либерального горе-командира.)

Идем вниз по Мингтуру. Никто не отстает, не забегает... Вокруг сплошь холмы с низкой, желтоватой, побитой ночными морозами травой. Нина вожделенно кружит вокруг архарьих черепов с огромными витыми рогами. Эх, тяжеловаты сувенирчики! Борис нашел и во искупление грехов поднес мне легкий рог молодого архара, (Вмещает литр вина — неплохо для молодого!)

И вот наша брезентовая крыша вновь соединила всех терявшихся, ссорившихся. По крыше этой начинает стучать ровный дождь. Ночи на сыртах холодны, и, вопреки дневным раздорам, мы стараемся теперь теснее прижаться друг к другу. Костин голос из-под Бориного локтя звучит задумчиво: «А если бы мы не встретились, были бы сейчас без палаточки...»

Таня вздрагивает от этой идеи так, что палатка трясется, но из упрямства возражает: «Как это не встретились бы? Вот еще чепуха!» Борин голос: «А помнишь, там, у большого камня, ты все шумела, что надо направо идти. Вот и зашли бы». Нинка, уже забыв о своих подвигах, сонно бурчит:

— Хватит вам ворочаться. Вместе надо идти. Тогда и направо и налево можно.

— А что такого,— не сдается Таня,— мы думали наша дорога правильная. Ну, ошиблись...

Эта логика меня взрывает:

— И откуда такие берутся?! Ведь на диспутах о дружбе и товариществе небось выступали. На собраниях резолюции принимали о дисциплине. И все как дождь с булыжников! Значит, если командир ведет неверно, так его надо на неправильном пути бросить? И мы, выходит, чем вас отыскивать, ложились бы со спокойной душой спать? Тоже, спутники!

Неожиданный поворот проблемы... Долгое молчание. Потом Костя жалобно и серьезно:

— Мы больше не будем.

Видимо, от смеха тела расширяются, так как палатка взбухла, затрещала, один из кольев выдернулся. Провисший угол захлюпал мокрыми поцелуями по лицам, отчего хохот еще усилился. С неискренней строгостью ворчу: «Да будет вам! Крышу порвете!» —и как лежащий с краю собираюсь вылезать — забивать колы. Но тут, хрустнув всеми моими костями, через меня переваливается Борька и, нашарив топор, героически лезет под дождь, смешанный с мокрым снегом. Алеша из глубины палатки запрашивает:

— Боря, тебе помочь?

— Не надо, справлюсь,— отвечает тот и рывком валит палатку на другой бок.

Наконец все налажено. Натянутая крыша снова упруго задрожала. Мокрый Борис, вернувшись, садится на кого-то, покорно охнувшего, и, вытираясь полотенцем, восхищается:

— А знаете, ребята, мы прямо в облаке! Хотите поглядеть?

Никто не хочет. Еще немного посмеявшись, незаметно, один за другим уходим в чуткий, но сытный горный сон.

Сарыджаз

Просыпаюсь раньше других. Высунув голову наружу, радуюсь, что погода ясная. Уже ярко искрятся ледники, но само солнце еще не вышло из-за белой пилы на востоке. Внизу виден Сарыджаз— широкий, с мутной голубой водой, разбежавшейся протоками и рукавами по плоскому дну ущелья.

Один за другим вылезают из палатки спутники. Щурятся, поеживаются, со сна не могут понять — холодно или жарко. Сочетание действительно оригинальное: жгучее солнце и порывы ледяного ветра. Приняли стадо архаров, на склоне за коров. Заблуждение исчезло вместе с архарами, которые великолепными скачками ушли за гребень.

Хорошая конная тропа идет вниз по Сарыджазу балконами над руслом реки. Встретили двоих конных — едут с дальних сыртов в Пржевальск, сдавать экзамены в заочном техникуме. Таня неподражаемо умеет заводить разговоры со случайными попутчиками, встречными и даже с людьми, в стороне занимающимися своим делом. Сначала надо по поводу чего-то удивиться, восхититься, потом задать какой-нибудь нелепый вопрос. У атакуемого возникает чувство превосходства, желание покровительствовать такой милой наивной особе — и тогда бери его голыми руками! В этом походе любимым стартом у Тани было: «Ах, ах какие горы! А куницы у вас есть тут? Ну, такие звери с пушистыми хвостами?!» Услыша про куниц в десятый раз, тихий Алеша вздрагивал и начинал рыть землю ледорубом...

Узнали, что путь не уходит от реки до самого впадения Оттука, а грунтовая дорога начинается еще раньше. Значит, можно не спешить и не экономить кончающееся продовольствие. Тут же сели у реки купаться и есть. Найденных на берегу двух палок как раз хватило на манную кашу. Она показалась всем восхитительной. Боря, наевшись, рванулся в путь и ни разу не отстал.

В осыпях над рекой полно наглых сурков. Подпускают на три шага, с задиристым свистом ныряют в норы, за спиной тут же выскакивают и, собираясь группами, перемывают кости пришельцам.

Ночевали в устье небольшого притока под черными утесами с острыми зубцами. Весь приток прорубается через черно-синие пласты, и вид у него поэтому хмурый и гордый. Дров, однако, на нем нет. Зато густые заросли крапивы. Нину с Таней обуяла вдруг жажда благоустройства — принялись косить крапиву ледорубами, чтобы подстелить под палатку. Ночью все чесались.

Утром варить нечего и не на чем. Это утешает. Обидно, когда есть дрова и не осталось крупы или наоборот. Пожевали консервов и зашагали вниз по сужающемуся ущелью. Начали встречаться таинственные символы из нескольких камней, поставленных один на другой. Фантазер Алеша понес что-то про алтари древних огнепоклонников. Потом, присмотревшись к расположению пирамидок, мы предположили, что это отметки какой-то стройки. Гипотеза подтвердилась взрывами, которые загремели впереди. Последний взрыв ахнул в полкилометре от нас. Предостерегающе вопя, выбегаем на дымящуюся трассу. Подрывники нас успокоили: «Мы,— говорят,— вас видели и рассчитали, что вы не успеете взорваться».

Поговорить со свежими людьми собираются все строители. Выясняя шансы на попутную автомашину, я уже краем уха ловлю: «А куницы у вас... Ну, такие с пушистыми...» Встреча такая трогательная, что даже жалко стало, когда вдруг взревели стоявшие за ручьем два грузовика и пришлось с прощальными криками прыгать в них.

Едем дальше по северному берегу Сарыджаза. Вскоре он входит в каньон — и какой! Задыхайтесь от зависти Рицы, Те-реки и прочие декорации к кавказским страстям. Куда вам! От реки вверх красноватые стены, местами совершенно гладкие, местами нависшие над ущельем рваными узорами. А вверху — башни, иглы, зубья, украшенные снегом и льдом. Бегущие в Сарыджаз ручьи ничего существенного не могут пропилить в этой громаде — просто отвесно срываются с ледяных кромок над каньоном. Ни куска мягкой земли. Нет и осыпей — не на чем держаться. Только самое русло реки из сорвавшихся камней — от пятиэтажных глыб до мелкой крошки.

Все теснее и выше стены. Повисшая над рекой дорога, надсадный вой мотора. В кабине, склоненная к рулю, со взмокшей спиной, фигура шофера и две путешественницы, весело расправляющиеся с его завтраком из яблок и свиного сала. Перевальный путь прорывается через сборище ледниковых цирков. Последний из них особенно фантастического вида. Зубья и утесы черного и красного цвета, гигантские осыпи, свисающие края ледопадов. В кружевных клочьях камня воет продрогший ветер. Перевал идет через крутое седло по вырубленной в камне дороге. На нее сверху ползут ледяные языки. Один, слишком далеко вытянувшийся, трудолюбиво подрезают два бульдозера.

Заперевальный цирк выглядит еще мрачнее. Морщинистые стены словно в подтеках крови, огромные зубастые челюсти с навязшим снегом, башни с проломами, в которых видны куски голубого неба. Одна пирамидальная гора целиком состоит из мелкой рыжей осыпи, неизвестно на чем держащейся. Она любуется на шестнадцать петель дороги, идущих с перевала вниз.

Ветер с трудом втискивается в узкую щель перевала. Мы с Костей и Алексеем дрогнем в кузове. Борю сунули в одну из кабин. В другой наши верные спутницы в чем-то убеждают мотающего головой шофера. Когда к ветру присоединяется дождь — вернее, на лету тающий снег,— шофер сдается. Открыв дверцу, кричит: «А ну, лезь все сюда!» Алексея посадили к Боре на колени. А у нас в кабине теперь пятеро — близко к мировому рекорду. Стараясь не свалиться на руль, не выбить лбами стекла и соприкасаться друг с другом местами, наименее костистыми, мы, как просторный дворец, вспоминаем пашу добрую — трехместную на шестерых — палатку.

За одним из поворотов показывается ущелье Тургень-Аксу. Забавные сдвиги восприятия: после недельного шатания по сыртам, консервной еды встреча со стройными елями вместо восхищения их красотой знаменуется восторженным криком: «Братцы, дров-то!» (Позже, в Пржевальске на рыночной площади, умиленно глядели на кучу •' мусора и грязной бумаги: «Расто-о-почка!»)

Непогода не выдержала гонки с техникой и осталась клубиться серыми клочьями над хребтом. В темноте подъехали к Теплоключенке, селению на реке Аксу. Сгрузились, не доезжая первых домов. Взяли у шоферов адреса, оставили им свои.

Хорошие ребята! (Может быть, и они о нас так подумали, отъезжая.)

Ночь теплая. Привольно разлеглись на густой мягкой траве. В палатке остался и впервые мог развернуть могучие плечи один Боря.

Курорт на самообслуживании

Под полузабытые звуки радио завтракаем в чайной, закупаем продукты. Вновь тяжелеют и приобретают надежную полноту наши отощавшие рюкзаки.

По широкому устью ущелья горстями тополей и белых домиков разбросаны хутора, фермы. Между ними посевы пшеницы и лекарственного мака. По зелени извиваются арыки с прохладной чистой водой. С юга над этим раем нависают склоны, перерубленные мощным ущельем Аксу. Вскоре оно делится на две ветви. Мы поворачиваем в западную ветвь — Арашан. Небо над нами мрачнеет, погода портится. Идем впереди дождя, который то отстает, то наступает на пятки. Попалась симпатичная впадина в скале — защита от дождя. С появившейся у нас четкостью и безропотностью растянули палатку, зажгли костер и сварили ужин.

Ночью проснулся оттого, что мою голову через брезент кто-то нюхает. Нина потом призналась, что проснулась раньше, но лежала тихо, надеясь, что «он» уйдет. Палатка начинает вздрагивать и шататься: «зверь» ходит вокруг, цепляясь за растяжки. И вот один конец палатки падает. Пока мужчины, ругаясь, выпутываются из-под «развалин», виновник, кажется уже знакомый с сильными выражениями, удирает. Луч фонаря цепляется за чей-то шерстистый зад, скрывающийся в кустах. Природа ночного посетителя осталась неразгаданной. В минуты критического отношения к жизни я склоняюсь к тому, что это был телок.

Мы молодцы! Нет еще и восьми часов, а группа уже карабкается к верхней тропе, ведущей на курорт Алтын-Арашан, Тропа идет по каменистому склону, все выше взбираясь над скальными обрывами. Рюкзак надежно лег на спину. Уравновешивая его, тело слегка подалось вперед. Шаг автоматически становится шире на спусках, короче на подъемах, вкрадчивее на сомнительных местах. Кажется, что река, ветер и даже веселый свист сурков настроились на ритм походного шага. Ни капли пота — тело подсохло, отвердело, привыкло к высоте, солнцу, пути. Оглядываюсь — группа идет, не расползаясь, не спеша, в одном крепком темпе. Мы все же становимся из попутчиков спутниками. И Тянь-Шань стал от этого еще красивей, понятней, дружелюбней.

Некоторые представляют себе туриста этаким холодным бродягой, которому все места милы одинаково, но не очень, и он себе бредет, любуясь всем, что встретится, и ничему не даря душу. Это неправда. Стоит послушать яростный спор патриотов Алтая, Кавказа, Памира. Какими красками засияет каждый из этих краев в рассказах своих приверженцев! А моя любовь — Тянь-Шань. Тянь-Шань — не Альпы, втридорога торгующие экзотикой, молочными продуктами и сувенирами. Там эдельвейсы — редкость, здесь они входят в ежедневный рацион овцы. На Тянь-Шане есть все, чтобы прочно стоять на собственных ногах: рудная база, богатые почвы, неизмеримые пастбища, густые леса. Тянь-Шань доброжелателен и щедр к человеку, но не терпит хамства и фамильярности. Я видел остатки леспромхоза, сметенного грязевым потоком со склона; на котором он варварски искоренял лес. Видел, как кувырком шла в реку машина с пьяным шофером. С Тянь-Шанем нужно обращаться серьезно, как с равным, и тогда откроются в хребтах и ущельях еще многие сокровища, которые сделают богаче, интереснее и надежнее жизнь людей,

Интересно смотреть сверху на лесную зону. Бесчисленные, кажущиеся маленькими, ели захватили даже наиболее крутые склоны. Они держатся за тончайший слой почвы или просто за трещины в скалах. Многие не устояли и лежат густым буреломом, медленно превращаясь в труху. Но из этой прародительской трухи, радуясь появлению мягкого покрова, уже лезут вверх молодые елочки. Так одолевается каменная стой* кость, потому что она каменная — пассивная, оборонительная. Наверное, стойким назвали камень торопливые люди, разбивавшие об него лбы. А по-настоящему стойкими оказываются корни деревьев, дождевые струйки, дружно грызущие этот на вид могучий, а по существу такой обидно беспомощный перед ними камень.

Тропа перешла на покрытый лесом завал поперек ущелья. Наверху завала старая, отдельно стоящая ель с какой-то странной светлой бахромой на ветвях. Вблизи оказалось, что бахрома состоит из множества выцветших тряпочек от всевозможной одежды. Это приношения целебным источникам Алтын-Арашана от исцеленных и жаждущих исцеления.

С мягкого гребня завала открывается панорама этого своеобразного курорта. Горсть палаток, землянок, прикрытых еловыми ветками вокруг четырех вырубленных в камне ванн, из которых валит густой пар. Ученые выяснили, что вода радоновая и еще какая-то — в общем ценнейшая. Наверное, скоро здесь вырастут красивые белые корпуса санатория. А пока что, навьючив лошадь продуктами и одеялами, больные приезжают сюда издалека, чтобы окунуться в горячую, пощипывающую ванну.

Спускаемся с завала, проходим мимо ям с просвечивающимися через пар телами. Первый признак курорта — отсутствие излишней стыдливости — налицо. Лечащиеся спокойно бултыхаются, некоторые, увидев фотоаппарат, стараются принять позы поизящней.

Лагерь под громадной елью сооружаем быстро и слаженно. Дни в горах не прошли даром... Так вот и развивается эта забавная история: шесть человек, по-разному заинтересовавшихся Тянь-Шанем, привыкших жить по-своему, непохожих во всем, со скрипом и ворчанием, идя на уступки друг другу, стягиваются в цепкий, смешливый и надежный отряд. Впереди еще будут столкновения, неполадки, веселые споры. Это ничего. Я ни разу не попадал в те беспросветно положительные группы, которые рисуются в иных книжках про походы. Там на подбор кряжистые Вани, Коли и Зины (Ваню трудно отличить не только от Коли, но и от Зины) мигом перевоспитывают плохого товарища, легко одолевают несоразмерные трудности. Они коротенько, в общих словах восхищаются природой, много и неправдоподобно говорят о дружбе, оказывают фантастическую помощь местным жителям (кондукторша троллейбуса, оттолкнув растерявшегося чабана, спасает отару от бурана). Они находят богатые залежи там, где недотепы геологи прошли, ничего не заметив... Наверное, я не попадал в такие группы, потому что их не бывает...

Исподтишка наблюдаю, как Алеша и Нина (он увлеченно, она с видом жертвы, которой всегда достается самое трудное) ставят палатку. Борик с видимым удовольствием и глубоким душевным сочуствием стоит рядом и наблюдает. Потом у него в мозгу что-то щелкает, и он хватается за одну из веревок. Па-латка валится. Нина вырывает у добровольца веревку, сует ему топор, и Боря, удивленный, идет колоть дрова. Таня в стороне на плоском камне вдохновенно колдует над продуктами. Там, где дело касается питания группы, весь ее нигилизм испаряется, и она с глубокой ответственностью взвешивает на ладонях граммы крупы, сахара, сухарей. Встретя в пути ягоды, требует, чтобы собирали на кисель. Не дай бог ягодку в рот сунуть — вытащит, и в общий котелок...

Костя разделся и катится к реке купаться. Вдруг на середине склона тормозит, уцепясь за колючие кусты, и лезет обратно. Ухватив две пустые кастрюли, еще веселее мчится вниз наперегонки с камнями.

Перевал на ремонте?

Утром узнали от одного из «курортников», что перевал на озеро Ала-Кель есть по западному притоку Арапгана — Кильдыке. Но перевал охотничий, без тропы, найти его трудно.

Переходя реку, Алеша на середине бревна по привычке усомнился в себе, зашатался и стал махать руками. Ему хором закричали: «Фотоаппарат кидай на берег!» Двое спокойно затрусили вниз по течению, третий размотал веревку. Где ты, суета и бестолковщина первых переправ? Алеша рассердился и перешел сам. На Кильдыке женская команда взялась искать тропу. Танин вариант привел к водопою, а Нина взобралась на откос, куда ни один здравомыслящий козел не пойдет. Тропа оказалась там, где лучше идти.

Арча все теснее прижимается к земле. Голые осыпи сходят к реке. Склоны над ними отвесны до одинакового всюду уровня. Здесь тек большой трудолюбивый ледник. Река постепенно превратилась в неглубокий растрепанный ручей, текущий по острым камням. Поворот ущельями впереди открываются вершины перпендикулярной гряды. Где-то там перевал. Однако долго еще, трудно дыша, уже без тропы, прыгая по глыбам, одолеваем зигзаги ущелья, пока добираемся к горлу перевального цирка.

На дне его огромные камни, вывернутые из скал, расположились фантастическим нагромождением. Будто высящиеся на юге белоголовые вершины Аксуйской стены устроили тут укромную площадку и тайком, в грозу, когда никто не увидит и не услышит, сходятся играть великаньими кубиками — строить и ломать лестницы, башни, мосты.

На юге стена у цирка крутая. На ней висит, стекая с черного трезубца, ледник с пятнами выступающих скал. Назвали его Рваной Простыней. Западная стенка состоит из трех крутых седел с пятнами снега и замыкающей пирамиды, от которой не отказался бы любой фараон. Глыбы пирамиды, издевающиеся над равновесием, завершены мрачно-изящной скалой, устремленной в небо. Мы с Костей заспорили: какой высоты этот шпиль. Он утверждает, что метров пятидесяти, я склоняюсь к ста. Борик послушал, послушал и спросил: «А его там туристы поставили?» Нина резонно возразила: «Нет, тут туристы не бывают. Может, геологи...» Смешливый Алеша прыснул и оступился в ручей.

А на севере в стене цирка видны два пологих седла, к которым ведет морена из мелких обломков, Будь дело утром, на свежую голову и ноги, мы, может быть, сразу нашли бы перевал. А тут взялась решать не логика, не опыт, не компас. Путь выбрала усталость, на сознание нажал тот маленький плюгавый здравый смысл, который выдумал галстук с навечно завязанным узлом, справки из домоуправления и поговорку: «Ум-' ный в гору не пойдет». Ух, какая это подлая фраза! Скольких она сбила с пути к высотам мастерства и открытий на пологие дорожки отсиживания рабочих часов, сочинения бесконфликтных романов. Вот и мы, помакав в воду сухари, двинулись искать перевал на самом Низком и пологом седле северной стены.

«Осыпь хуже, чем любой карниз. Ты по ней вверх, а она под тобой вниз». Это продолжается с короткими передышками часа два, после чего мы оказываемся на чем-то вроде двускатной крыши. По скатам небольшие ледники, стаивающие в бессточные каменные чаши; в середине гребешок, ведущий на северную стену цирка, как раз между двумя седлами. Бодро лезем вверх. Вот сейчас откроется великолепное горное озеро... Н-да! Вместо озера за стеной узкий каменный коридор с остатками ледника, моренными нагромождениями и только в самом низу блеклая лужа воды.

Порывы холодного ветра хлещут гребень и съежившихся под ним покорителей гор, Надо решать, как быть дальше, Идти обратно? До темноты не минуем даже ледников. В перспективе — ночь на обледенелых скалах под ветром, который привольно гуляет по всему цирку Кильдыке. Сползаю на другую сторону гребня, и сразу ветер гаснет. Узкая щель со всех сторон надежно закрыта. Связавшись веревкой, скользим по снежному склону, ковыляем по льду, покрытому камнями, к лужице-озерку. За ним, на заземлившемся конце ледника, ставим палатку. Под тонким слоем щебня и подмерзшей грязи — вечная стынь.

Женщины готовят ночлег, ребята идут к озеру, Я ложусь на живот и черпаю кастрюлю воды, Алексей держит меня за ноги, его страхует за шиворот наиболее весомый из всех Боря, Берега и дно озерка ледяные - соскользнув, не вылезешь. Эта кастрюля воды с печеночным паштетом и слипшимися конфетами — наш ужин. Забираемся по двое в мешки и все, что можно, стелил под них. Терпимо, если бока, обращенные ко льду,часто менять.

Рано утром мы с Костей проводим разведку, Да, теперь Ясно, что перевал должен быть в западной стене. Наиболее подходящим кажется ступенчатый отрог между двумя седлами, кончающийся тупой вершиной... Возвращаемся к лагерю. Вдруг при ясном небе гром, треск! Лавина? Пока растерянно озираемся, мимо нас пролетает козел с откинутыми назад рогами. Глупо кидаюсь схватить его за ногу и вовремя успеваю зацепиться, чтобы не нырнуть со скалы вниз головой. А треск обвала продолжается. Ах, вот оно что: по крутому склону зигзагом несется стадо теке *. Из-под их ног срываются потоки камней, но козлы уже выше, уже влетают на зубчатую вершину, останавливаются на ней — тонкие, стройные силуэты на фоне неба. Постояли, разглядывая, кто заявился в их места, и, не спеша, пошли по своим делам, скрываясь за зубцами. У палатки Таня брызжет восторженными междометиями, Алеша дерет на себе последние волосы — не успел сфотографировать козлов! . Вокруг котелка ледниковой воды идет завтрак и совет. Поиски надо начинать сначала, из горла цирка. Уверенности, что виденный издали перевал доступен, нет. Если попадем на Алакель, то еще неизвестно, как оттуда выбираться. Так не лучше ли вернуться назад? Что-то скажет мое войско... Волнуюсь! Таня кидается чуть не с кулаками: «Как это назад? Куда назад? Довольно с меня курортов на самообслуживании!» Нина молча, укоризненно смотрит на меня: «И с кем, мол, я связала свою судьбу!» Алеша жмет на логику: «Ведь должен быть перевал! Что его, на ремонт закрыли?! Сегодня не найдем, завтра еще поищем». Костя согласно кивает: «Конечно найдем. Возвращаться нехорошо. От этого характер портится». И Борька, осторожный, флегматичный Борька, подняв кулаки, торжественно изрекает: «Только вперед!»

У огромного кубического камня завершается круг блужданий. Отсюда, прыгая через ручьи, образующие Кильдыке, идем к подножию намеченного отрога. Он весь расколот, по бокам устлан легкими рыжеватыми плитками. От каждого шага они шарахаются вниз — сперва ползут, потом скачут с веселым стуком и далеко внизу успокаиваются, честно выполнив положенное. Лезем, хватаясь за острые углы, засовывая пальцы в трещины. В результате осыпь вылетает из-под ног и едет вниз без нас. Иногда приходится идти по очереди. Один лезет, а остальные, вдавившись в стену, провожают глазами свистящие мимо камни. Начинаются пятна пропитанного водой льда. В одном месте на пути встает гладкий, обледенелый обрыв. Боря осуждающе смотрит на препятствие: «А другой дороги нету?» Костя благодушно отвечает: «Нету. Зачем тебе другая?» — «А может, она лучше»,— разъясняет Борик.

* Теке (киргиз.) — горные козлы.

Посредине обрыва протянулся узкий уступ. Встав на Бо-рину спину, я подтягиваюсь за край уступа и иду искать путь, который приводит к поперечной расщелине на другой стороне гребня. Возвратись, втаскиваю тех, которые полегче, с Бориных плеч на уступ, потом он кидает нам рюкзаки, потом по принципу дедки и репки втаскиваем Таню. Внизу остался Борик, послуживший надежной опорой для восхождения всех. Он, конечно, знает, что его не бросят...

— Может быть,— говорит он,— мне тут подождать? — А чего ты будешь ждать?

— Ну, не знаю... дорогу другую... Грустно смотрит, как я разматываю веревку.

— Держи. Обвязывайся. Да вдвойне, что ты своего веса не знаешь! А ну, берись все!

Боря покорно висит, трется выпуклостями о стену, не пытаясь помочь или помешать! Р-раз, еще р-раз! Да хватайся же, чего повис?»

Чем выше, тем реже сухой прогретый воздух, гуще лиловый пустынный загар на поверхности камней. Пятиминутный отдых, во время которого все тяжело дышат, вперив не очень осмысленные взгляды в близкую уже, в виде обветшалой башни вершину. После вчерашних блужданий никто в глубине души не верит, что мы подходим к перевалу, что есть перевал на озеро, что есть такое озеро — Алакель. Последние метры — по четыре шага в каждом...

Туристы — счастливый народ! Сколько раз, валясь в тень после перехода по дикому зною, энергично склоняясь над миской супа, забираясь в теплый спальный мешок, смывая пот и пыль в звенящей молодой воде, говорили мы себе: «Вот это и есть счастье!» И все-таки вот оно, главное счастье горного пути: одолеть последний уступ и вдруг откинуться назад, захлебнувшись простором земли. Синие громады хребтов, с зацепившимися облаками, крутые ущелья с зелеными мазками леса и лугов по красному и серому камню, далекие равнины в тонкой дымке испарений, непривычно отброшенный вдаль горизонт надоблачного ослепительного неба. А под ногами бирюзовое, гениально вправленное в белые льды и лиловые скалы, не тронутое ветром озеро.

Наш третий перевал — почему он первый вызвал такое светлое, бескрайнее торжество? Мингтур мы брали вразброд, ссорясь, теряясь, утомляя и зля друг друга. И в этом унылом свете померк гордый Хан-Тенгри. На Чонашу нас везли рассованными по машинам... А гребень Кильдыке мы взяли вместе, поддерживая и ободряя друг друга, дружно высмеяв и одолев неудачу. И вот стоим на вершине, обнявшись, передавая друг другу чувство победы, опьянение простором, ощущение братства, незаметно созревшее за дни похода и хлынувшее наружу на этом окаянном, неуловимом и все же покоренном нами перевале. Это чего-нибудь стоит, если шумливая Таня только и могла протолкнуть шепотом сквозь горло: «Ребята, здорово!»

А Тянь-Шань верен себе. Десять минут мы строим на перевале пирамиду из камней, вкладываем в нее банку с запиской. А когда подняли головы, на западе вместо голубого неба клубились лиловые тучи. Подмигивая молниями и вполголоса ворча, они вкрадчиво приближаются к нам. Спешно кончаем строительство и по крутой осыпи скачем вниз зигзагами, чтобы стронутые камни не успели нас зацепить.

Гроза догнала в конце спуска. Втиснувшись в узкую щель между глыбами, накрываем телами рюкзаки и через минуту глохнем от раскатов грома и слепнем от неправдоподобно близких молний. Ветер то тщится затолкнуть нас глубже в дыру, то тянет наружу — на забаву разыгравшимся стихиям. Страшновато и весело.

Не переставая грохотать, тучи дружно одолевают перевал, и прямо из их сиреневого, исколотого молниями хвоста втыкаются в землю чистые, сильные солнечные лучи.

Минуту назад, хребты сотрясая,
Гром вершины качал.
Вода по острым камням босая
Неслась, от боли крича.
Еще не поймут оглохшие уши
Радостной тишины,
А солнце уже, улыбаясь, сушит
Скалы и валуны.
Тянь-Шань отдыхает, как человек,
Что вволю гнев утолил.
И вьются набухшие вены рек
По корявым рукам долин.

Сушимся, закусываем консервами. У Бори вырывается общая мечта: «Горяченького бы!» Ведь мы уже двое суток без топлива. Добраться бы к вечеру до Каракольского ущелья, славного своими лесами, зажечь веселый костер... Но труден путь по скалам, окружившим берег. Вон до того уступа доплюнуть можно. А ведь мы час назад полезли с него вверх, в обход обрывающейся в воду стены... И ледяная, молчаливая ночь застает нас еще на берегу Алакеля, сбившимися в теплый комок на середине палатки.

А утром опять — сонные, продрогшие — макаем в ледяную воду окаменелые сухари. Северный край озера — плотина из рухнувших скал. Из-под них водопадами выбрасывается речка Кургактор. По ее крутому ущелью мы спускаемся, перекликаясь с сурками, вспугивая куропаток. Вчера вечером Боря в порядке рецидива в последний раз попробовал отстать. Все демонстративно остановились, а когда подошедший Борис что-то забормотал про тяжелый рюкзак, кинулись расхватывать оттуда банки и мешочки. Боря малиново покраснел, все отнял и сложил назад. Остаток дня гордо шествовал впереди, победоносно оглядываясь. А сегодня утром Таня впервые не покрасила ресницы. Горный быт незаметно сортирует наши навыки и правила, отбрасывая ненужные, нелепые, усиливая те, что полузабыты в спешке городского существования.

Каракольское ущелье — широкое, глубокое, густо лесистое. Выше по реке огромный старый завал, который остановил воду, а потом пропустил ее вниз в более смирном виде. На гриве завала красивый гребешок елей, разорванный с запада основной частью воды. Несколько других ветвей реки подрылись под завал и, выбиваясь из земли, серебрятся на его боках.

Солнце уже вот-вот напорется на зубья западного гребня. Последний бросок по восточному берегу Каракола к завалу. В нижней его части, там, где начинаются деревья, ставим лагерь. Лес негустой, приветливый, с лужайками, над которыми с легким ветерком ходят запахи нагретой хвои, дикого меда, земляники. Причудливо расположенные глыбы завала образуют норы, гроты, висячие площадки. Все это поросло длинным мхом. Ложишься будто на ковровый диван. Окрестили это на редкость гостеприимное место Зеленым Отелем.

Нельзя не преклониться перед Таней. Она сегодня через все обрывы, осыпи, колючки пронесла котелок, полный грибов. Готовится великолепный ужин. Аппетит ужасный. Таня суковатой палкой помешивает в кастрюлях и ей же отгоняет оголодавших спутников.

— Ну, Тань, наверное, уже готово?

— Марш отсюда, бездельники! Лучше палатку поставьте! Только отогнала Борю с Лешей, с другой стороны Костя лезет!

— Танюша, грибы мягкие уже.

Наконец, попробовав бурое варево, Татьяна заявляет, что вроде вышло съедобно — можно начинать. Торжественная тишина, чуть колеблемая тихими звуками глотания, воцаряется над лагерем. Согласно склонилась над общей миской (чтобы меньше посуды мыть) супружеская пара. Алеша, поставив котелок на камень, наклонился вплотную к нему, стараясь не уронить ни капли этой горячей, душистой жидкости, которую жалкие нетуристы назвали бы бурдой. Костя с каждым глотком все более задумывается: воздержаться или продолжить. Не до конца побежденное расстройство желудка побуждает к первому, но все Костино существо влечется ко второму. У Бори таких раздумий не возникает. Но и для него горизонт не безоблачен. Стремительно опустошая первую миску, он тревожно прикидывает — достанется ли вторая. «Будет, будет тебе добавка! — ворчит Таня, встречая его испытующий взгляд.— Давай посуду».

После густого от сладости чая на лагерь сходит благодушие заслуженного отдыха. Нина, не сдвинувшись с места, мгновенно засыпает. Алеша пишет дневник, терпеливо отвечая на вопросы Бори, который, поев, становится особенно пытливым. Костя клюет носом над своим «Фаустом», из которого за шестнадцать дней успел прочесть уже полторы страницы. Таня старательно загорает. Я рисую схему перевала и на ней дикие зигзаги и петли нашего пути...

Ночь. Ребята легли. Палатка пошаталась, издала несколько вздохов и затихла. Редкие дорогие минуты, когда спадает груз ответственности, не надо вести, решать, убеждать. Можно просто дышать, мечтать и думать о главном. Полоса звездного неба со всех сторон иззубрена краями гор. Скалы придвигаются к костру погреть каменные ладони. Там, где ложится лунный свет, горы серебряные, а рядом — бездонные провалы теней. Мысли идут спокойно, большими необточенными глыбами — на годы назад, на годы вперед. Одни из них утром рассеются на мелкие и средние заботы, другие отодвинутся вглубь — до следующей такой ночи.

Огонь тоже сейчас живет иначе, чем днем: не кидается на мелочь сухих веток, не дымит, суетясь вокруг кастрюль, а задумчиво гладит большие поленья, ровно дышит теплом в лицо. И глядя в него, понимаешь главное: сколько еще впереди не-взятых перевалов, неспетых песен, целей, за которые стоит бороться, друзей, что помогут в трудном деле, рассмешат в унылую минуту.

В костре остались только алые,, насквозь прозрачные угли. За ночь они покроются серым пухлым пеплом, но утром сгреби его, положи дров, вдохни в угли воздух — и снова огонь возьмется за свою веселую работу. Это очень важно — вовремя подложить топлива.

Вас увидали — чай поставили

Маленькая цепочка лезет по завалу вверх. В густых кустах, между цветными лужайками и группами елей путается уйма слабых тропинок. Звериные тропки — дело ненадежное, они могут заманить на обрыв, к водопою или просто в чащу, где в жару отлеживаются здешние рогатые и лохматые обитатели. Идем, идем, а тропки знай себе шныряют в зелени и камнях. Это сейчас можно, посмеиваясь, описывать командира, который чувствует, что «завел». А каково идти, ощущая затылком пять сомневающихся взглядов. С фальшиво-довольной физиономией объявляю отдых. Нина со столь же искренней наивностью заявляет: «Мы не устали совсем. Вот спустимся к реке, можно будет искупаться». Да, спустимся... Черт его знает, когда и куда мы спустимся! Вон какой-то отрог появился. Зачем он? Сменяя на лице благодушие непреклонностью, повторяю приказ отдыхать.

Группа ворчит. Один Боря радостно подхватывает: «Конечно, отдохнем. Идти надо спокойно, не торопясь, с отдыхом. Куда нам спешить!» - - прочно садится на рюкзак. А я иду искать дорогу. Когда она найдена, все оказывается крайне просто. Даже неловко — где тут можно было блуждать? Выше задала по западному берегу близко к воде идет торная тропа.

Впереди все яснее рисуется место образования Каракола. Центральная ветвь — Онтор и западная — Тельты серебряными зигзагами спускаются к месту слияния. Третий исток — Культор —угадывается на востоке за плоской лесистой горой. Нина предположила, что это Каракол повернул назад и снова полез в горы. Сколько чудесных минут доставляет нам трогательная женская наивность!

Слева вьется тонкий дымок, второй размазался над лесом впереди, третий совсем рядом, в устье Тельты. Подходим к юрте. Нас встречают женщины и два пожилых чабана. Молодые со стадами на окрестных склонах. Вон та большая осыпь, если вглядеться, оказывается тесной толпой овец. Вокруг шариками катаются собаки, позади едут два степенных всадника.

Расспрашиваем о пути на Онтор,

— Ну, спасибо! Пошли, ребята.

— Зачем пошли? Мы вас вон там далеко увидали — чай поставили! Сейчас закипит.

Отказываться — тяжкий грех. Девчурка с полтинниками в косе традиционным жестом радушия поднимает дверную занавеску, и мы один за другим ныряем в юрту. Нас усаживают вокруг расстеленной на земле скатерти. В юрте чисто, уютно, и невольно вспоминается философский тезис о старой форме, наполненной новым содержанием. По стенам,. между уздечками, ружьями, висят десятикратный бинокль, фотоаппарат, почетная грамота за высокие удои. На полу у стен красуются сепаратор, батарейный приемник, стопки книжек, швейная машинка.

Чаепитие с сытным каймаком, лепешками, айраном. У здешних изделий из молока восхитительный аромат горных трав.

Весь груз оставлен. В карманах несколько сухарей и кусков сахара. Хорошо идти налегке, особенно в ущелье Онтора, загроможденном огромными камнями. Глыбы улеглись всяко: плоско, ребром, торчком. Некоторые балансируют, ожидая легкого толчка, чтобы ущемить путника или кинуть его вверх тормашками. Путь по этому хаосу требует некоторых навыков в акробатике, точного глаза и цепких пальцев. Зато истоки Онтора — одно из самых ярких мест хребта Терскей. Они подкупают контрастностью, тесной дружбой льда, камня, цветов. Ледник монолитным валом стекает вниз, на его морене кудрявится веселая клумба астр, ромашек, ноготков. Прямо из-под клумбы выплескиваются лохматые ручьи. А осыпи и скалы вокруг одобрительно смотрят на новорожденную реку,

С букетами выбегаем на язык ледника, устраиваем «холодную войну» в снежки. Предыдущие ледники своим мрачным, зазнавшимся видом не располагали к фамильярности.

Увлекшись красотами, вышли назад поздно и добрались уже в полутьме. Ноги дрожат и подламываются.; Куда уж тут готовить ужин — сойдет и консервная закуска. Но только взялись за банки, приходят трое молодых пастухов и силой уводят нас в юрту. Айран, баранина, чай с душистыми сливками и нашими подтаявшими конфетами, хорошая беседа — разве придумаешь лучшее завершение дня!

Завтра сверх программы переваливаем в параллельное ущелье Джеты-Огуз. По нему и спустимся к Иссык-Кулю. Нас напутствуют: «Наверху у перевала юрта будет и кумысные кобылы. Там живет наш совсем белый старик. Очень будет сердиться, если мимо пройдешь, Там кумыс пей, отдыхай, ночуй, потом на перевал».

— Так ведь спешить надо!

— Куда спешить? Некуда тебе спешить!

Борька торжествует, услышав любимую формулу из уст мудрого горца. «Я им все время говорю, а они не понимают!»

Нина возится с ягнятами: «Ой, какие миленькие! Сфотографируйте меня с ними!» (Впоследствии снимок получил название — «баран и Нинка», или, для краткости, «баранинка».)

«Совсем белый старик» встречает нас на пороге юрты. Фотографы, боясь, что чудо рассеется, хватаются за ФЭДы. Аксакал * замечательно красив и колоритен. Сухое, густо-коричневое лицо с острыми скулами прочерчено сверху вниз глубокими складками. Длинная, узкая, совершенно серебряная борода, тонкие висячие усы, узкие глаза — добрые и властные;; неторопливые движения и совершенно юношеская осанка.

«Сегодня никуда не пойдете. Кумыса много. Долго пить будем».

Огромный лохматый пес подозрительно наблюдает, как мы расставляем палатку. Потом, признав ее частью подведомственного ему имущества, ложится рядом и добродушным гавканьем отгоняет расшалившихся жеребят.

Кумыс пьют долго и помногу. Сначала серьезно беседуя, потом, когда первые порции уже начинают ударять в голову, с веселыми песенками-импровизациями. Мои неопытные друзья выдыхаются на третьей-четвертой пиале. Я, тренированный тяньшанец, под одобрительные шутки хозяев поддерживаю честь москвичей, но после десятой пиалы уже не в силах подняться. А «белый старик», выпивший вдвое больше, легко вскакивает, и за ним все пастухи. Отдых кончился. Надо объезжать стада, сгонять их ближе к юрте, сторожить ночью от волков...

* Аксакал (киргиз.),белая борода,-обращение к старым, очень уважаемым людям

Ясно, Тянь-Шань!

Старик по-восточному, двумя руками, жмет всем руки. По-даренный ему на память компас принимает с детской радостью, которая борется с величавым спокойствием, подобающим старому чабану.

Тельты — наш последний перевал — выводит через конусообразную осыпь в узкий, огражденный отвесными скалами коридор, перерубающий гребень хребта. Ветер, плотный и тяжелый, свистит нам навстречу из ущелья Джеты-Огуз. Низко согнувшись, пробивая воздух головами, идем по каменным плитам коридора.

Ущелье Джеты-Огуз просторное, вырезанное в серых и красных скалах. По берегам реки широкие зеленые террасы. При переходе через ручей Алеша свалился в воду. С присущим ему чувством ответственности упал лицом вниз, а рюкзаком вверх, чтобы не намочить имущество. По недолго он шел в мокром одиночестве. В конце спуска на нас наваливается дождь. Накрывшись клеенками, бежим вниз по реке. Когда тучи ушли в верховья, дождь утих, но потом возобновился с двойной силой. У здешних гроз ехидная привычка: прогулявшись по ущелью, повернуть и для верности проутюжить его еще разок в обратном направлении.

Наконец первая еловая роща. Под двумя сросшимися елками натягиваем палатку, влезаем в нее, освобождаемся от мокрых одежд. Спать еще рано. Боря выдвигает идею: «Давайте споем!» Мы не очень поющая группа. Только когда дела идут замечательно или уж совсем уныло — мы запеваем. Голоса у всех ниже среднего. Спасает большая добрая воля певцов да великолепная акустика здешних мест. Стенки ущелья подхватывают мотив с удесятеренной силой, закидывают на утесы, откуда его возвращает задорное эхо на середине следующего куплета.

Туристские песни! Их надо услышать в дальнем походе: возле уютного костра и на пронизывающем ветру перевалов, после сытного ужина и после двухдневной голодовки... Без песни не было бы туризма. Иная песня проживет всего один поход, прозвучит у прощального костра и останется желтеющим листком между старых фотографий. А есть песни, которые служат долго и верно многим отрядам загорелых, охрипших ребят и девчат с большими рюкзаками. Значит, в этих песнях нашлось что-то главное, дорогое каждому, кто ступил на туристскую тропу. Может и я сложу еще такую песню.

Густой, увесистый, с ветром пополам дождь все молотит в палатку, а мы все поем, старые и новые, веселые и грустные, короткие и длинные походные песни. У нас банка консервов, горсть подмокших сухарей. Сколько будет идти дождь — неизвестно, сколько и каких километров до Иссык-Куля — весьма неясно. «Запевай, Боря, следующую!»

А вот и последний походный лагерь у впадения в Джеты-Огуз реки Май-Top. Завтра остается пройти километров пятнадцать до курорта Джеты-Огуз, а оттуда машиной на Иссык-Куль. Съедаем блюдо из последних перемешавшихся остатков вермишели и разной крупы, получившее название «дикий суп».

В последнем привале всегда есть немного грусти. Месяц шли, притерлись друг к другу, вместе радовались и мыкались, мерзли и пели, а скоро между нами вклинится множество дел, встреч, развлечений, которые не поделить между собой, как эти последние сухари, что Таня раскладывает на шесть горсточек. Конечно, мы будем, встречаться, хохоча вспоминать былые подвиги и невзгоды. Может быть, пойдем вместе штурмовать другие перевалы. Но это потом. А сейчас грустно расставаться друг с другом, с Тянь-Шанем. Приближенный темнотой, он будто подошел к костру и стоит над нами — огромный, умный, дружелюбный. И нам понятно, что он хочет сказать: «Ребята, запомните все, чему научились у гор! Это и на равнинах пригодится. И еще знайте: вам теперь от меня никуда не уйти. Ясно?»

Ясно, Тянь-Шань. Мы многое узнали о тебе и о себе за этот месяц пути. И мы обязательно вернемся. Ясная прохладная ночь с огромными звездами, ясные добрые чувства друг к другу, уходящие далеко вперед мечты. Ясно, Тянь-шань! В медленно стынущем воздухе ровно, без искр горит огонь последнего походного ночлега. Уже все сказано, спето, а никто не решается первым встать, уйти...

Киргизское море

Автобус, поднимая густую пыль, минует пустынное устье ущелья, и перед нами все шире развертывается огромная ласковая голубизна. Иссык-Куль! Мы шестеро стоим на его берегу, пыльные, в коробящихся от пота ковбойках, и заранее блаженно вздрагиваем от предстоящего прикосновения маленьких прохладных волн.

Каждый вносит в освоение Иссык-Куля нечто свое. Таня, на ходу выскальзывая из ботинок и брюк, плюхается в воду. Лотом, из воды уже, на берег летит в намокшем виде остальная часть одежды. Танина голова крутится в озере, удаляясь от берега. Нина на пути к воде успевает снять все, что надо, кроме часов. Их она с лебединым криком окунает и выносит на берег сушить. Алеша входит в воду по пояс, громко кричит «Алга»* и, стоя на месте, горстями поливает плечи. Костя зачем-то пробует воду на вкус и ныряет в нее головой. Борик, как всегда, медлителен. Выбирает плоский камень, садится на него. Камень оказывается недостаточно плоским и заменяется другим. Затем Боря тщательно, в причудливой последовательности снимает разные части одежды и прячет каждую под особый камень (потом будет спрашивать у всех, где его левый носок). Охлопав ладонями могучее тело, Боря заходит в воду и ложится на нее, почти не погружаясь. В этом положении он может читать газеты, задавать свои ужасные вопросы, спать.

* Алга (киргиз.) — вперед.

А я —я хлопочу и сияю, как счастливый хозяин на новоселье. «Ну что, Тань, хороша водичка?! Видал, Костя,—соленая! Ну не такая, как в море, преснее. Но это даже лучше — в случае чего пить можно. Ты чего, Алеша? Ты плыви, тут неглубоко. Это на середине семьсот метров, а здесь меньше. А это ракушки. А вон рыбка дохлая — значит, водится...»

Еще одно солнечное утро... Впрочем, все четыре следующих дня на Иссык-Куле были солнечными и в памяти слились в одну яркую, немного ленивую картину. Мы купаемся, бродим, пьем кумыс. Ровный, густой загар стирает с плеч и спин белые пятна от рюкзаков. Наши тела теперь похожи на отполированные горной рекой камни. Облазили пещеры в устье ущелья Джуку. Нина в поисках своих путей залезла до половины в узкую непролазную нору и глухо запросила оттуда, чтобы ее вытянули за ноги. Пробуем ловить рыбу. Поймали одну, но я ее пожалел и выпустил. Таня, разъярясь, идет к рыбакам, возвращается со связкой рыбин и варит замечательную уху. К ней мы присоединяем две бутылки веселого плодово-ягодного вина и устраиваем на берегу пир и концерт самодеятельности.

Костя ходит на руках и заканчивает номер падением в костер. Таня под аккомпанемент из мисок и кастрюль исполняет танцы разных народов. Нина, одетая гадалкой, предсказывает всем счастливую судьбу: отпуск в августе, дальнюю дорогу, брезентовый дом. Мы с Алешей читаем стихи — свои, Саади и других хороших поэтов. Всех затмил Боря. Он ложится на воду, ставит себе на грудь миску ухи и под общую овацию спокойно хлебает ее большой ложкой, Заканчиваем пением нашего походного гимна:

Путник, идущий вдаль
по тропам горным,
Будет прямым всегда
и непокорным.
Дружным в пути легка любая ноша.
Верного друга рука
Всего дороже...

И вот, свежевыстиранные, нарядные, мы сидим в последний раз у дороги. Первый же шофер, не устояв перед Таниной грацией, лихо тормозит и на адской скорости привозит нас в Пржевальск. День проводим в музеях, парке, чайханах этого Беленого, одноэтажного, давно полюбившегося мне, а теперь и всем остальным, городка. Ищем сувениры. Но во всех магазинах всех городов лежат одни и те же грубые мраморные поделки, золоченые брошки, аляповатые увесистые пудреницы. Изделия местных промыслов увидишь только в музеях, а купить их проще всего... во время национальной декады в Москве.

Маленький аэропорт, утонувший в огромных тополях. Рев моторов, незаметный переход от земли к воздуху, развертывающаяся внизу цветная карта хребтов, рек, озер. Видны Кар-кара, Терскей, в дымке далекий Сарыджаз. Этот путь, сверху такой маленький, мы прошли за двадцать пять ярких дней, отметив его каплями пота, горстями пепла от костров и, может быть, воспоминаниями о «веселых москвичах» у повстречавшихся чабанов, геологов, шоферов — хороших, сильных людей, для которых пути по Тянь-Шаню не отдых, а долгая, трудная работа. Их крепкие рукопожатия, щедрое гостеприимство, веселая помощь — большая честь для нас.

Последние складки гор уходят из-под крыла... Чем закончить дневник? Да тем же, чем начал: дружище, турист, неспокойная душа, верный товарищ, веселый, любопытный и неутомимый!

Если ты понимаешь язык хребтов
И на льду ночевать готов,
Если сердце твое открыто мечте
О заоблачной высоте,
Если ты из всех земных дорог
Выбрал тесные тропы гор,
Если душу твою восторгом зажег
Непокорных вершин простор,
Если ищешь себе крутого пути,
Непременно Тянь-Шань прочти!


 
Рейтинг@Mail.ru
один уровень назад на два уровня назад на первую страницу