На суше и на море 1960(1)

Р.ГЛАН

НАОБОРОТ

Я шагал по улицам Мельбурна и не видел Австралии. Передо мной был большой город с населением свыше полумиллиона, с красивыми прямыми улицами, с высокими каменными домами. На главных улицах нижние этажи были сплошь заняты нарядными магазинами. Как и во многих южных городах, почти везде над тротуарами укреплена на столбах легкая кровля для защиты товаров, а попутно и пешеходов от палящих лучей солнца.

Но где же австралийская экзотика?. Недаром Жюль Берн назвал Австралию страной, где все происходит наоборот. И действительно, это страна, где деревья не дают тени, а травы заслоняют солнечный свет, где птицы лишены крыльев, а звери несут яйца и щеголяют клювами, где медведи похожи на белок, а ящерицы на крокодилов; страна, где детеныши кенгуру живут в сумке своей матери, где раковины улиток завиваются не направо, как обычно, а налево, где пчелы лишены жала и где даже лебеди и те черные.

* Роберт Ильич Глан (1892—1957) родился в семье учителя музыки в г. Вильнюсе. Окончив гимназию, семнадцатилетним юношей он отправился в поисках работы в Америку, где долгие годы вел скитальческую жизнь как чернорабочий, батрак, матрос. В десятых годах нашего века, нанявшись матросом на британское грузовое судно «Ар-рино», побывал в Австралии. Публикуемый здесь очерк описывает впечатления автора о пребывании на этом отдаленном континенте,

В 1925 г. Глан вернулся на родину, окончив перед этим политехнический институт в США, и с тех пор работал инженером на предприятиях автомобильной и оборонной промышленности.— Прим, ред.

Чтобы обдумать свои дальнейшие планы, я направился в городской парк Валумалу, расположенный на берегу живописной бухты. Был праздничный день — первый день Рождества. Солнце палило невыносимо — ведь и времена года в Австралии наступают по сравнению с северным полушарием наоборот. Самое холодное время года приходится на июнь и июль, а разгар лета бывает в декабре и январе.

В городском саду было мало прохлады, и только дувший с моря легкий ветерок приносил некоторое облегчение. На выжженной солнцем траве между низкорослыми деревьями стояли небольшие группы людей и о чем-то оживленно спорили. Это, как я узнал впоследствии, был своего рода клуб под открытым небом, куда по вечерам и по праздникам сходились люди разнообразных убеждений побеседовать и поспорить на самые различные темы. Особенно многочисленной была группа, собравшаяся под низким узловатым деревом, издавна называвшимся «деревом знания». Подвизавшиеся здесь ораторы не были официальными представителями каких-либо организаций, а выступали исключительно на свой страх и риск. Не удивительно поэтому, что многие выступления имели зачастую курьезный характер,

Когда я подошел к «дереву знания», слово взял щеголевато одетый молодой человек с таинственным прозвищем Сфинкс, называвший себя анархистом. Он пытался устроить диспут на довольно неуклюже сформулированную тему: «Ведет ли анархизм к варварству и убийству?» По-видимому, он и сам не имел ясного представления о том, куда ведет анархизм, и поэтому говорил главным образом о себе лично и настойчиво ставил себя в пример в части соблюдения безупречной чистоты и гигиены. Он показывал свои выхоленные руки, выворачивал наизнанку свою белоснежную рубашку и предлагал слушателям осмотреть его носки и белые туфли.

— Все это очень хорошо,— заметил стоявший вблизи пожилой рабочий, очевидно хорошо знавший оратора,— но никто не видал, чтобы ты хоть раз приложил эти руки к какой-нибудь работе!

У другого дерева отчаянно агитировал тощий долговязый вегетарианец, старавшийся убедить своих слушателей в том, что человек должен стать поближе к природе и питаться только молоком.

Для чего же тогда природа дала нам тридцать два крепких зуба? — спросил его с недоумением один из присутствовавших.

— Для того, чтобы жевать молоко,— раздался возглас из толпы, и слушатели со смехом стали отходить к другим группам спорщиков в поисках более интересного.

Не следует, однако, думать, что дискуссии в парке Валумалу всегда протекали в такой же мирной обстановке и что в Австралии существует подлинная свобода слова. У «дерева знания» я познакомился с рабочим, который рассказывал мне про весьма назидательный инцидент, происшедший во время одной из крупных забастовок, столь частых в истории рабочего движения Австралии.

Полиция повсеместно разгоняла уличные митинги бастующих и немедленно арестовывала всякого, кто пытался склонить рабочих к забастовке. Один из членов стачечного комитета решил перехитрить полицию и перед началом своего выступления попросил приковать себя цепью к фонарному столбу. Пока одураченные полицейские возились с цепью, мужественный оратор продолжал говорить и закончил свою речь словами:

«Вот какова свобода слова в Австралии: человек имеет возможность высказать правду, только сидя на цепи!»

Парк Валумалу стал моим первым пристанищем в Австралии. Денег у меня совсем не было, и я был вынужден заночевать в парке. Обдумав свое положение, я решил искать работы на фермах: это сразу даст мне и кров, и пищу, и кое-какой заработок..

На рассвете следующего дня я вышел из города по главной дороге Мельбурн — Сидней навстречу неизвестному. По обе стороны дороги раскинулись обширные поля, окружавшие небольшие фермерские домики. Деревьев почти нигде не было, изредка лишь виднелись невысокие узловатые эвкалипты.

«Пока что ничего необыкновенного»,— невольно подумал я.

Дорога была совершенно пустынной, и, только пройдя несколько километров, я заметил идущего мне навстречу человека в широкополой шляпе, какую носят местные земледельцы. Поравнявшись со мной, человек взглянул мне в лицо и дернул головой вбок, как бы подзывая меня подойти к нему поближе. Недоумевая, для чего бы я мог понадобиться этому незнакомцу, я подошел к нему и вопросительно уставился на него.

— Доброе утро,— приветливо сказал он и спокойно двинулся дальше. Мне оставалось только последовать его примеру.

Рассвет разгорался. Вскоре на дороге показался еще один путник. Заметив меня, он также сделал мне знак головой подойти поближе.

— Что вам угодно? — совершенно озадаченный, спросил я.

— Я хочу пожелать вам доброго утра,— учтиво ответил прохожий и спокойно зашагал дальше.

Я начал догадываться в чем дело и решил отыграться на третьем встречном, который уже виднелся вдали. Как только он поравнялся со мной, я сам сделал кивок головой вбок, как бы подзывая его подойти ко мне. Моя догадка оказалась верной: незнакомец ответил мне таким же жестом и с невозмутимым видом продолжал свой путь. Такое «боковое движение» головы, очевидно, было здесь установленной формой приветствия.

— Ну вот и начинается «наоборот»,— подумал я.

Этот небольшой инцидент привел меня в веселое настроение. Я стал вспоминать попавшийся мне на глаза вчера в городской библиотеке сборник стихов австралийских поэтов. Там говорилось про розы декабря, про леденящие ветры июля и про наводящие тоску майские дожди. Если бы Пушкин родился в Австралии, он никогда бы не написал:

Приближалась
Довольно скучная пора:
Стоял ноябрь уж у двора.

А описание прекрасной Марии могло бы принять у него примерно такую форму:

Как июльский снег,
белеет Ее высокое чело,
И кудри пышные чернеют,
Как лебединое крыло.

Я быстро шагал по пыльной каменистой дороге. Мне хотелось уйти подальше от города и углубиться в сельские просторы. Но вокруг простирался все тот же однообразный, безрадостный пейзаж. За день я прошел около 40 километров и к вечеру добрался до довольно обширного селения, носившего зловещее название Килмор, что по-английски означает «убивай больше». Мое внимание привлекла вывеска сельской гостиницы «Королевский Дуб».

«Здесь, пожалуй, найдется работа»,— подумал я и не ошибся. Хозяин гостиницы, коренастый краснолицый англичанин, предложил мне остаться у него на должности «полезного человека».

Потянулись однообразные дни. Я колол дрова, возился на кухне и в гостинице, чистил лошадей, крутил сепаратор, обмывал запыленные коляски и автомобили гостей и думал: «Когда же, наконец, я увижу «настоящую Австралию»?» Особенно хотелось мне повидать в природных условиях диковинных животных этой страны и в первую очередь, конечно, кенгуру. Но здесь меня окружали только лошади, коровы и овцы.

Лишь по вечерам я чувствовал, что нахожусь в Австралии, так как у меня над головой вместо обычных знакомых мне созвездий горел легендарный Южный Крест, мерцал Южный Треугольник и ярко сверкали гиганты южного неба — величественный Ахернар и золотистый Канопус.

Однажды, когда уже совсем стемнело, хозяин разбудил меня, чтобы помочь вновь прибывшим гостям разгрузить телегу и накормить лошадь. Когда я подошел к воротам, двое высоких мужчин уже успели снять с повозки громоздкий ящик, и я помог им отнести его в чулан, расположенный рядом с прачечной, которая служила мне местом ночлега.

Обязанности «полезного человека» настолько хлопотливы и многообразны, что обычно я крепко засыпал, как только добирался до своей койки. В эту ночь я почему-то никак не мог заснуть. Ворочаясь с боку на бок, я услышал, что за стенкой в чулане кто-то тоже кряхтит и ворочается. «Полезный человек» должен всегда быть на страже, поэтому я зажег фонарь и направился обследовать соседнее помещение.

Двери в чулане не было, и я прямо с порога мог осветить все его небольшое пространство. Осмотр ничего не дал, но шорох и кряхтение продолжали доноситься со стороны стоявшего у стены ящика. Я подошел поближе и поднес фонарь к боковой стенке ящика, забитой грубо сколоченной деревянной решеткой. На меня уставились из темноты два больших широко раскрытых глаза, с выражением тревожной тоски глядевших сквозь просветы решетки. От неожиданности я чуть не выронил фонарь и успокоился только тогда, когда рассмотрел крупную, красиво очерченную голову, напоминающую голову оленя, и два больших настороженных уха. В ящик был заколочен живой кенгуру. Двухметровая длина ящика не давала возможности выпрямиться громадному животному, и оно лежало скорчившись и глядело на мир грустными глазами раненой серны.

Не так представлял я себе первую встречу с кенгуру! Очевидно, новоприбывшие были охотниками и везли свою добычу на продажу в Мельбурнский зоологический парк. Меня возмутило то, что они не приготовили для своего пленника ни воды, ни пищи.

Кое-как накормив бедное животное капустными листьями, я направился обратно к своей койке, но мне казалось, что кенгуру смотрит на меня как-то особенно печально, словно ожидая от меня чего-то еще.

Долго я беспокойно ворочался, сам не сознавая, что мешает мне уснуть. И, наконец, перед самым рассветом я не выдержал. Поспешно засветив фонарь, я снова подошел к ящику-клетке и решительно откинул брезент. Боковая стенка была укреплена на шарнирах вроде дверцы и запиралась на крючок. На верхней крышке большими буквами выведена мелом надпись «Бампер» — очевидно, пленник успел уже получить кличку и притом довольно подходящую: «бампер» по-английски «тяжело шлепающийся».

Я сбросил крючок и распахнул дверцу, но непривычный свет фонаря, очевидно, пугал животное. Я задул фонарь. Сразу четко обрисовался светлый прямоугольник дверного проема. Бампер беспокойно зашевелился и осторожно выбрался из ящика. Движения его все еще были неуверенны. Сгорбившись, как непомерно высокий человек, он двинулся к двери и вышел на освещенный лунным светом пустынный двор.

Здесь громадный зверь мгновенно преобразился: выпрямившись во весь рост, он на секунду обрисовался на фоне светлеющего неба стройным и четким силуэтом, затем, напружинив свое сильное тело, сделал громадный прыжок, без всякого усилия перемахнул через ограду двора и скрылся в предрассветной мгле на просторе уходивших вдаль полей.

— Прощай, Бампер! — растроганно воскликнул я.— Хотел бы я последовать за тобой!

Я вовсе не думал в тот момент, что мое пожелание почти немедленно исполнится. Наутро хозяин гостиницы не без оснований заподозрил меня в соучастии в побеге кенгуру и дал мне расчет.

Впоследствии я узнал из газет, что Бампер был снова пойман, хотя и с большим трудом. Несколько дней он носился по окрестным полям, и, наконец, после бешеной погони, в которой принимали участие не только всадники, но и мотоциклисты, его удалось заарканить. Это был исключительно крупный экземпляр королевского кенгуру. Тело его достигало почти трех метров в длину, и он мог совершать прыжки длиной до десяти метров. В настоящее время такие крупные кенгуру попадаются весьма редко и охота на них запрещена. Довольно обычной остается и до сего времени более мелкая порода кенгуру, известная под названием «уоллаби». Эти животные достигают одного метра в длину. Их серая шкурка идет на меховые изделия, кожа на высококачественную обувь, а мясо употребляется в пищу. Особым лакомством считается суп, сваренный из хвоста.

Кенгуру водится только в Австралии. Не удивительно, что это своеобразное животное издавна считается как бы символом всего австралийского. Когда в 1901 году все австралийские провинции объединились в Австралийский Союз, на первых почтовых марках нового государства был изображен кенгуру на фоне карты материка.

Итак, после побега Бампера я сам «тяжело шлепнулся» на дорогу и снова должен был возобновить свои странствия по Австралии.

В гостинице «Королевский Дуб» часто останавливались охотники. От них я узнал, что леса восточной Виктории изобилуют дичью: «если выстрелить в кусты наугад, непременно что-нибудь да подстрелишь».

Это навело меня на мысль стать на время охотником и таким путем ознакомиться, наконец, с достопримечательностями австралийской природы.

Штат Виктория, где я находился, представлял наиболее богатую по растительности и наиболее типично австралийскую провинцию. Здесь растут величайшие в мире эвкалипты и древовидные папоротники, живут бескрылые птицы и черные лебеди, в изобилии водятся кенгуру и другие сумчатые животные, а также и знаменитый «парадокс природы»—утконос: диковинное млекопитающее, которое несет яйца и обладает клювом и утиными лапками.

Я решил пересечь область Голубых Альп и затем пробираться на восток в самый малонаселенный район Виктории — Гипсленд. Большую часть пути предстояло пройти пешком, пробавляясь исключительно охотой. Но для этой экспедиции необходимы хоть какое-нибудь оружие и снаряжение, поэтому я вернулся в Мельбурн и ревностно занялся приготовлениями.

«Полезный человек» преобразился в странствующего охотника. За спиной у меня красовалась двустволка, широкий пояс был густо набит патронами. Слева подвешен маленький топорик, справа — охотничий нож. В кармане хранился часовой брелок в виде компаса. Кожаные краги предохраняли ноги от укуса змей, широкополая шляпа защищала голову от солнца. Снаряжение дополнялось спальным мешком, сшитым из легкого одеяла и служившим одновременно вещевым мешком. Кроме пакетика соли, никаких продуктов, даже хлеба, у меня с собой не было. «Охотника ружье кормит» — таков девиз, с которым я собирался вступить в глухие дебри австралийских лесов. Быть может, этот девиз и хорош для опытных охотников, но с моей стороны такая установка по меньшей мере дерзость: ведь я еще никогда в жизни не стрелял из ружья.

Когда я купил себе двустволку, то поспешил испробовать ее в пригородной роще. Укрепив на стволе дерева развернутый газетный лист, я отошел на двадцать пять шагов и выстрелил. И что же? Ни одна дробинка из всего заряда не попала в мою мишень. И с таким-то искусством я собирался сделать охоту единственным источником своего существования!

Безрассудный риск? Я думал иначе, так как был уверен, что необходимость, самый строгий учитель, быстро сделает меня метким стрелком.

ПО ГОРНОЙ ТРОПЕ

Мой пешеходный маршрут начинался не прямо от Мельбурна, а от небольшого селения, расположенного километров за пятьдесят от столицы и носившего живописное название: «Долина древовидных папоротников». С Мельбурном это селение было связано узкоколейной железной дорогой, которая производила впечатление какого-то кустарного предприятия. Кривые рельсы были уложены по разнокалиберным шпалам, местами даже без балласта, прямо на поверхности земли. Маленькие пузатые паровозики добросовестно останавливались на каждой станции, что было, пожалуй, излишней формальностью, так как пассажиры преспокойно садились и высаживались на ходу везде, где бы им ни вздумалось.

Дорога извивалась между холмами, поросшими низкорослыми кривыми эвкалиптами. Особенно густые заросли обрамляли речки и протоки, в которых давно уже не было воды: почти все австралийские реки высыхают за лето и снова наполняются только в период осенне-зимних дождей. Мимо окон проплывали однообразные пейзажи, но постепенно безрадостная картина стала меняться. Показались зеленые рощицы и среди них возвышавшиеся, как пальмы, гигантские древовидные папоротники. Стволы этих диковинных растений казались волосатыми от густо покрывавших их волокон, а на вершинах красовались великолепные кроны.

Я выскочил на ходу из вагона и, очарованный, остановился на опушке рощи. Какая фантастическая картина!

Я вспомнил, как описывал Алексей Толстой едущего лесом Илью Муромца:

Топчет папоротник пышный
Богатырский конь.

Но здесь богатырь Илья мог бы спокойно привязать коня к стволу папоротника, так как некоторые из стволов подымались на высоту до 15 метров.

День был жарким, но среди громадных листьев царила восхитительная прохлада. Я с наслаждением растянулся под тенистыми «пальмами» и, заложив руки под голову, стал любоваться кружевом изящно вырезанных листьев.

Вдруг все очарование необычайного куда-то исчезло, и я почувствовал себя в привычной обстановке, как будто вернулся после долгого отсутствия в родную деревню и отдыхаю в знакомой роще.

Я был глубоко поражен, так как меньше всего мог ожидать чего-нибудь «привычного» в Австралии.

Через несколько минут это ощущение рассеялось: тогда я так и не смог найти ему объяснения. Впоследствии я догадался, что мне пришлось столкнуться с психологическим явлением, известным под названием «парамнезии» *, которое я уже раз пережил в день своего первого выхода в море.

В раннем детстве я очень увлекался обильно иллюстрированной «Книгой для взрослых». Там я впервые вычитал про чудеса австралийской природы. Подобно изображенному на картинке путешественнику, я часто воображал себя лежащим на спине под развесистыми древовидными папоротниками, и вот теперь мечта дальнего детства безотчетно возникла в моем сознании и придала всей окружающей обстановке колорит чего-то хорошо знакомого.

Приятно было отдыхать в прохладе среди папоротников, однако следовало двигаться дальше. Впереди большая дорога, которая пока пролегала между довольно многочисленными селениями, но должна была привести меня в дикие дебри Кроджингулонга.

Приближался полдень. Пора было подумать об обеде, и я собирался заняться охотой на кроликов, то и дело шнырявших по окрестным полям, но тут мое внимание привлекла довольно большая буро-коричневая птица, спокойно сидевшая высоко на ветке и только изредка поворачивавшая свою квадратную голову.

* Парамнезия — обманы памяти, ложные воспоминания; расстройство памяти, при котором происходящие события кажутся уже пережитыми когда-то.— Прим. ред.

Я выстрелил и, конечно, промахнулся. Птица не спеша перепорхнула на другую ветку и вдруг разразилась басовитым злорадным смехом. С соседнего дерева тоже послышались раскаты издевательского хохота, потом с другого, и, наконец, вся роща загрохотала адским смехом. Я остолбенел. Вот так страна — здесь дичь смеется над охотником!

Оправившись от первого смущения, я догадался в чем дело: это был знаменитый австралийский пересмешник, по-местному кокабурра, который получил очень меткое прозвище «часы поселенца». Три раза в день — утром, вечером и почти точно в полдень — эта птица разражается резким, довольно неприятным смехом. Хотя я и читал о пересмешнике раньше, но сгоряча не сразу узнал его.

Вскинув двустволку за спину, я зашагал дальше, обмениваясь приветствиями с попадавшимися навстречу фермерами. Один из них, увидев у меня ружье, вместо приветствия схватил меня за руку и, возбужденно указывая на соседнее поле, быстро прошептал:

— Смотри, вот сидят рядом три кролика. Их всех можно убить одним выстрелом.

Получив урок от пересмешника, я боялся оскандалиться вторично, но цель была уж слишком заманчивой, и я все-таки выстрелил. Троих я, понятно, не убил, но один из кроликов все же достался мне на обед.

Кролики, очевидно, успели крепко досадить фермеру.

— Вы думаете, эта страна управляется королем? — настойчиво спрашивал он меня.— Или губернатором, или парламентом? Нет! — торжественно провозгласил он.— Эта страна находится во власти кроликов!

И действительно, эти зверьки, случайно завезенные на корабле в Австралию, размножились в таком количестве, что стали настоящим бичом земледелия. Их истребляют капканами и ядом, бывает, что при массовом травлении на одном поле подбирают по нескольку тысяч трупов кроликов. И все же они нередко причиняют тяжелый урон.

Итак, мой обед обошелся без всякой экзотики: самая обыденная крольчатина. Зато на ужин мне удалось подстрелить двух опрометчивых какаду, упорно вертевшихся перед самым дулом моего далеко еще не грозного оружия.

По мере того как я продвигался вперед, дорога становилась пустыннее, возделанные поля стали попадаться реже и сменились эвкалиптовыми рощами и зарослями папоротника.

Когда стемнело, я свернул в сторону от дороги и, разложив костер, расположился на ночлег.

В Виктории путешественнику незачем заботиться о ночлеге. Как истинное дитя природы он может прилечь под любым деревом в лесу, и ему не грозит там никакая опасность. Диких зверей нет, нет и враждебных туземцев. Точнее было бы сказать, что нет никаких туземцев, настолько быстро они вымирают.

Еще в начале XX века на всю Викторию оставалось не более нескольких сотен коренных жителей Австралии. Они влачили жалкое существование, и местные власти нашли для них довольно своеобразное применение. Пользуясь близостью туземцев к природе, они стали тренировать их в качестве людей-ищеек для поимки скрывающихся в лесах преступников. В настоящее время остатки туземных племен сохранились только в малонаселенных районах материка, главным образом в центральной пустыне и в северной тропической зоне.

Единственную опасность для путешествующего по Австралии представляют змеи. По ночам змеи спят и начинают двигаться только тогда, когда уже пригревает солнце. Поэтому перед сном всегда надо убедиться, что поблизости их нет. Отсюда простое правило: смотри в оба вечером и вставай рано утром.

Утомленный дневным переходом, я крепко заснул у догорающего костра. Вокруг царила полная тишина, не нарушавшаяся даже голосами ночных птиц и зверей.

Не знаю, долго ли я спал, но через некоторое время проснулся от ощущения бьющего мне в глаза яркого света. Думая, что настало утро, я быстро приподнялся и, к своему удивлению, увидел, что кругом по-прежнему царила ночь, но мой костер, который я считал погасшим, ярко пылал, и около него, уткнув голову в колени, сидела сгорбившись долговязая фигура.

Заметив, что я проснулся, незнакомец поднял голову и сразу заговорил:

— Я увидел костер и решил пристроиться к твоему огоньку. Ничего не имеешь против?

— Очень рад, оч#нь рад,— гостеприимно откликнулся я.

— Куда держишь путь? — последовал основной и неизбежный вопрос всех путешественников.

— На восток,— неопределенно ответил я.

— А я хотел бы пробраться в Валгаллу; выходит, что нам по дороге. Давай двинемся вместе. Я вижу у тебя ружье — это пригодится.

«Нечего сказать, жирных обедов можешь ты ожидать от моего ружья»,— подумал я, вспоминая хохот кокабурры и жестких, как старая резина, какаду.

Спутника моего звали Джек, и это обыденное имя как нельзя больше подходило к его обыденной личности. Он был уроженец Австралии и много путешествовал по ней, но мог рассказать очень мало интересного о своей родине. Высокий, худощавый, со скучным голосом и маловыразительными глазами, он скитался по дорогам и селениям Австралии, стараясь по возможности утолить голод, избегая по возможности работы и оставаясь совершенно равнодушным и к интересам человеческого общества, и к красотам природы.

Обычные при первой встрече вопросы были быстро исчерпаны, и мы стали устраиваться на ночлег.

— А ружье у тебя заряжено? — с беспокойством спросил Джек.

— Заряжено.

— На ночь надо обязательно разрядить. Я знаю такой случай: двое товарищей спали в лесу. Один со сна чего-то испугался, вскочил и спросонок застрелил своего спутника. На ночь надо обязательно разряжать!

В голосе Джека было столько искренней суетливой тревоги, что я уступил его просьбе и впоследствии на каждом ночлеге всегда разряжал ружье.

Костер догорал. Сыроватые смолистые ветви эвкалипта тускло рдели, окутанные струйками белого дыма. Звездная, неизменно безоблачная летняя ночь снова охватила маленький придорожный лагерь. На смену рассеявшемуся запаху дыма пришел легкий целебный аромат эвкалиптовой листвы.

Утром, несмотря ни на какие предостережения, мы проснулись довольно поздно, и я первым делом углубился в изучение по карте дальнейшего маршрута. Выяснилось совершенно непредвиденное обстоятельство: еще через десяток километров населенные места кончались, и между нами и Валгаллой, в сердце Голубых Альп, простирался громадный заповедник, где была строго запрещена охота и рыбная ловля. А ведь у нас не было совершенно никаких запасов!

Пока я ломал себе голову в поисках выхода, Джек флегматично жевал застрявший у него в кармане огрызок жевательного табака, и я понял, что бесполезно ожидать от него совета.

В конце концов я принял следующий план: спрятав ружье в разобранном виде в мешок, мы пройдем форсированным маршем по главной тропе до центра заповедника, а оттуда резко свернем на юг и будем пробираться к поселку Фюмайна, расположенному в 18 километрах от перекрестка. Там, на пустынной тропинке, можно будет даже рискнуть поохотиться. Судя по расстоянию, на весь переход нам потребуется не более трех дней. План казался мне простым и не особенно рискованным.

Миновав последнюю ферму, мы вступили в предгорье заповедника. Здесь мы сделали неправильный поворот, и, для того чтобы выйти на нужную дорогу, нам пришлось немного вернуться обратно.

— Зря мы это делаем,— ворчал Джек.— Поверь мне, зря. Возвращение всегда приносит несчастье!

Наконец, мы вышли на главную тропу. Она довольно круто подымалась в гору, а затем снова спускалась в долину. Чем дольше мы углублялись в заповедник, тем лес становился гуще и низкорослые кривые эвкалипты сменились громадными прямыми деревьями.

Однако такой лес не был особенно тенистым. По мере того как солнце подымалось выше и летний зной усиливался, эвкалипты поворачивали свои листья ребром к солнцу, и, таким образом, их ветви пропускали солнечные лучи, словно редкая сетка. Этой уловкой эвкалипты спасают свою листву от высыхания за время засушливого австралийского лета.

Эвкалиптовый лес имеет довольно странный, как бы неряшливый вид. Деревья в нем постепенно, в течение всего года, сменяют не только листья, но и кору. В результате земля под деревьями всегда усыпана опавшими листьями, а со стволов свешиваются длинными лоскутьями полосы отмершей коры.

Мы продвигались довольно быстро и к тому времени, когда задорный хохот пересмешников возвестил полдень, остановились на привал в прохладной лощине. Здесь между пышными папоротниками протекал довольно многоводный ручеек, и около него стояла доска с надписью «Рыбная ловля строго воспрещается». Как бы в насмешку над этим запретом, из кустов навстречу нам вышел человек с ведром свеженаловленной рыбы. Он оказался одним из сторожей заповедника и подарил нам на дорогу несколько превосходных экземпляров «радужной» форели.

Зажарить рыбу было не на чем, и мы сварили ее в котелке. Джек с аппетитом поедал рыбу, но когда я предложил ему отведать ухи, он даже как будто обиделся.

— У нас этого не едят,— с брезгливым пренебрежением сказал он.— Ведь это же просто «рыбная вода».

Бедный Джек не мог в тот момент предвидеть, что скоро ему придется стать значительно менее разборчивым.

За вторую половину дня мы преодолели еще несколько подъемов и спусков и, наконец, в сумерки вышли на обширную равнину, поросшую мелким кустарником и травой. Со времени привала мы не встретили ни одного человека, и потому я был очень доволен, когда вдали у мостика, перекинутого через ручей, я заметил двух парней в серых рубахах, склонившихся к воде. Но как только мы приблизились, «парни» мгновенно преобразились в двух большущих кенгуру, которые стремительными прыжками переметнулись через дорогу и быстро скрылись в кустах.

Животные делали прыжки не по прямой, а по несколько зигзагообразной линии. Не удивительно поэтому, что даже опытные охотники, бьющие птицу на лету, часто дают промахи по кенгуру. Я был восхищен своей первой настоящей встречей с кенгуру и даже не пожалел, что мое ружье в разобранном виде лежало в мешке. Однако эта встреча побудила меня снова привести оружие в боевую готовность.. Очевидно, безлюдность местности позволяла пойти на этот риск.

По нашему плану мы должны были двигаться усиленным маршем и потому продолжали путь и после наступления темноты. Царил полный мрак, когда мы спускались по крутой тропинке в долину, где намечали ночной привал. Вдруг я споткнулся и вздрогнул от неожиданности, почувствовав, что у меня под ногами шевелится какой-то довольно крупный зверь. Я быстро повернул ружье дулом вниз и выстрелил в упор. Зверь продолжал шевелиться: заряд дроби, очевидно, оказался для него недостаточно сильным. Я ударил наугад обухом топорика. Зверь затих.

— Что такое? Что такое? — раздался из темноты встревоженный голос Джека.— В кого ты стреляешь?

— Все кончено! — драматически возвестил я.— Давай сюда спички.— Джек зажег спичку, и тогда я увидел свою жертву. Это был дикобраз. Я сунул колючую добычу в мешок, с тем чтобы днем хорошенько рассмотреть невиданного зверя.

Наутро я убедился, что это был очень крупный экземпляр, почти полметра в длину, причем все его черное узкое тельце буквально утопало в густой щетине из длинных иголок.

Насмотревшись вдоволь на дикобраза, я стал сдирать с него шкуру и попросил Джека тем временем заняться разведением костра.

Джек с негодованием уставился на меня:

— Не собираешься ли ты «его» жарить?

— Конечно, собираюсь,— невозмутимо ответил я. Мне стоило больших трудов уговорить Джека разделить со мной этот не совсем обычный завтрак. Я заверил своего разборчивого спутника, что мясо дикобраза издавна употребляется в пищу и по вкусу напоминает свинину.

Мы продолжали наш путь по горной тропе, прихотливо извивавшейся между зарослями кустарника. Обычно я шел первым, но на этот раз впереди оказался Джек. Часа два мы шагали в полном молчании. Вдруг на повороте Джек отчаянно завопил «Коровы!» и сломя голову бросился в кусты.

Я остановился в полном недоумении. Вдали действительно показались коровы. Но что случилось с Джеком? Неужели он страдает припадками помешательства?

Я поспешил к Джеку, чтобы выяснить в чем дело. Он сидел, притаившись за кустами, и делал мне отчаянные знаки не шуметь. Не желая раздражать своего попутчика, я стоял неподвижно до тех пор, пока по тропинке мимо нас не прошли медленно три коровы и два теленка. Вслед за ними я ожидал увидеть пастуха. Но никакого пастуха не оказалось. Между тем Джек снова вышел на дорогу.

— Диких коров надо опасаться, особенно если они с телятами. Они иногда нападают не только на пеших людей, но и даже на всадников,— разъяснил Джек.

Эти опасные животные представляют собой одичавший домашний скот, размножившийся в лесах. Иногда их удается поймать арканами, но приручить их снова очень трудно.

Мы уже находились почти в самом центре заповедника и приближались к поворотному пункту нашего маршрута. На ближайшем перекрестке мы должны были свернуть под прямым углом на юг, чтобы добраться по боковой тропинке до поселка Фюмайна. Расстояние в 18 километров казалось нам незначительным, и мы были уверены, что пройдем его в одни сутки. Но нужно было спешить, так как к этому времени у нас уже не оставалось никаких продуктов, если не считать сохранившейся у меня щепотки соли, а у Джека пакетика сухого чаю. На каждом привале мой спутник обязательно бросал щепотку чаю в кипяток, «чтобы убить вкус воды». Наконец, мы добрались до перекрестка. Со всех сторон из зарослей кустарника однообразными колоннами высились стволы эвкалиптов. Узкая тропинка ответвлялась от главной тропы и сразу пропадала в чаще кустов.

— Что-то не похоже на дорогу! — усомнился Джек.

Я извлек компас и карту, стараясь скрыть свои собственные сомнения, стал горячо доказывать ему, что это именно и есть нужный нам поворот.

— Не верю я никаким компасам! — заявил Джек.— Надо знать дорогу.

— Ну на этот раз тебе придется поверить: спрашивать здесь некого.

С этими словами я решительно зашагал по тропинке. Джек, ворча что-то себе под нос, нехотя двинулся за мной.

СРЕДИ ЭВКАЛИПТОВ

На протяжении первого километра узкая тропинка, по которой мы продвигались, выделялась довольно ясно, но дальше она все чаще стала пропадать в покрытых травой полянах, и нам с трудом удавалось найти ее продолжение. Через некоторое время мы уже потеряли всякую уверенность в правильности нашего пути. Оставалось идти напрямик, по компасу, но каждый раз, когда я бросал взгляд на компас, Джек презрительно фыркал и отворачивался.

Идти было легко. Солнце уже склонялось к западу. Теплый и сухой воздух был насыщен тонким и целительным ароматом эвкалиптовой смолы, так как весь лес состоял исключительно из этих деревьев.

По мере того как мы углублялись в лес, деревья становились все больше и больше и, наконец, достигли чудовищных размеров. Некоторые стволы подымались на высоту свыше 150 метров и достигали 30 метров в обхвате, превосходя, таким образом, даже знаменитые гигантские сосны Калифорнии. Мне рассказывали, что на пне одного из таких деревьев была устроена площадка,_на которой могли одновременно танцевать восемь пар.

Верхушки почти всех наиболее крупных деревьев были обломаны молнией, и везде валялись груды бурелома, преграждавшие нам путь. Мы вступили в дикую и совершенно безлюдную страну.

Я несколько выдвинулся вперед. Вдруг поперек моего пути метнулось какое-то большое черное существо и с резким криком бросилось в кусты. Я сломя голову пустился в погоню, но двигаться в чаще было трудно. Черное блестящее пятно еще раз промелькнуло у меня перед глазами и исчезло. Упрямый охотничий азарт заставил меня еще некоторое время идти в том направлении, куда скрылось загадочное существо. Наконец, я остановился и прислушался.

Долго стоял я так, зачарованный торжественной тишиной австралийского леса, как вдруг издалека я услышал тот же резкий крик, но уже в значительно более спокойных тонах. Я стал подкрадываться и, наконец, с изумлением увидел «черную загадку» в виде сидящей на дереве большой черной птицы.

Я выстрелил. Черный комок беззвучно отделился от ветки и, сбивая по дороге листья, упал к подножию дерева. Я с торжеством устремился навстречу Джеку, подоспевшему на звук выстрела.

— Черный фазан! — уверенно заявил Джек.

Мой спутник, однако, не отличался точностью определений в области родной природы. На самом деле это была самка знаменитой птицы-лиры. Я знал, что охота на эту редкую птицу запрещена по всей Австралии и каралась по закону большим штрафом, а для таких неимущих охотников, как мы, тюремным заключением.

Этот выстрел, да еще на территории заповедника, окончательно поставил нас в положение браконьеров и еще более усилил наше стремление поскорей выбраться из запретной зоны.

Но выбираться становилось все труднее и труднее: лес как бы смыкался вокруг нас. Просветы между стволами все гуще и гуще были забиты кустарником, а порой поваленные бурей гигантские деревья заставляли нас делать утомительные обходы чуть ли не в полкилометра.

Все чаще стали попадаться змеи. Это были известные своей ядовитостью австралийские змеи, наводящие ужас на всех, кому приходится проникать в буш. Яд этих змей, безусловно, смертелен, и даже самый сильный человек не может прожить более двадцати минут после укуса. Единственное средство спасения — немедленно вырезать ножом укушенное место и прижечь рану огнем. Понятно, что только очень немногие имеют достаточно самообладания, чтобы решиться на такое крайнее средство.

Бывали случаи, когда ужаленные змеей дровосеки в ужасе клали укушенную руку на пень и отрубали ее топором. При этом иногда оказывалось, что человек был укушен совершенно безвредной неядовитой змеей и по неопытности не мог определить характер укуса. А между тем сделать это чрезвычайно легко. Если дугообразный след, оставляемый на коже зубами змеи, везде одинакового оттенка — змея безвредна. При укусе ядовитых змей по краям дуги выделяются две темные точки — следы ядовитых клыков.

Нам попадались в изобилии все три наиболее известные породы австралийских змей. Все они достигали почти двухметровой длины и отличались необыкновенной красотой окраски. Здесь были бархатная «черная змея» с рубиновыми глазами, великолепная «тигровая змея»—желтая с черными полосками и более редкая красновато-бурая «медная голова» с изумрудными глазами.

Вначале я считал своим долгом убивать каждую попадавшуюся мне змею, но вскоре убедился, что ввиду их многочисленности это совершенно невозможно. Вообще надо сказать, что самая лучшая стратегия по отношению к змеям — это оставлять их в покое. Змея никогда не нападает на человека и кусает только от испуга, когда она 'захвачена врасплох. Все рассказы о том, что разозленная змея якобы гонится за человеком, абсолютный вымысел.

Кусты и бурелом настолько затрудняли наше продвижение, что к концу дня мы прошли только три-четыре километра и, порядочно утомленные, расположились на ночной привал. Мы хорошо поужинали птицей-лирой, и настроение у нас было довольно бодрое. Ночь выпала дождливая, что в это время года является здесь большой редкостью. Однако ветви древовидных папоротников, под сенью которых мы укрылись, образовали такой непроницаемый для дождя навес, что мы остались совершенно сухими.

На рассвете мы опять пустились в путь — снова стали продираться через густую чащу кустарника. Это сильно замедляло наше продвижение, и притом мы подымали такой шум и треск, что нельзя было и помышлять о какой бы то ни было охоте. Никакой дичи нам на глаза не попадалось, если не считать часто мелькавших в кустах маленьких желтых птичек, которых Джек со свойственной ему любовью к упрощениям называл канарейками. Раза два появлялись и кокабурры, но я воздерживался от стрельбы по ним, опасаясь быть поднятым на смех.

Только к концу дня мне удалось застрелить так называемую лесную куропатку. Эта птичка была значительно меньше вороны; не удивительно поэтому, что мы съели ее вместе с костями и чуть ли не с перьями.

На третий день наша добыча оказалась еще более скудной: всего лишь одна крохотная «канарейка» на двоих. Надо признаться, что и на эту дичь мне пришлось потратить более одного патрона, так как от голода уже начинала кружиться голова.

Мы все так же отчаянно продирались вперед через кусты. Казалось, этим зарослям не будет конца. Со всех сторон нас окружало беспощадно спокойное серо-зеленое море кустов, омывающее подножия колонн гигантских угрюмых эвкалиптов. Силы наши стали ослабевать. Время от времени Джек садился на землю и заявлял:

— Мы отсюда никогда не выберемся!

Но как это ни странно, именно уныние Джека помогало мне сохранять бодрость. Я словно чувствовал свою двойную ответственность за судьбы всей «экспедиции» и загорался твердой решимостью во что бы то ни стало вывести ее в населенный район. Я верил в компас и карту и знал, что Фю-майна должна быть недалеко. Однако я не знал, что самое худшее еще впереди.

На четвертый день кусты стали значительно ниже, и мы этому было обрадовались, но преждевременно: кустарник оказался переплетенным какой-то цепкой зубчатой травой, которая в короткое время изодрала в клочья нашу одежду и изранила в кровь наши тела.

— Тут нам и конец! — простонал Джек.— Ведь говорил я, что не надо было возвращаться обратно. Это и принесло нам несчастье.

Не обращая внимания на эту суеверную болтовню, я лихорадочно искал выхода. О дальнейшем продвижении через «пилу-траву» не могло быть и речи. Надо было, чего бы это ни стоило, двигаться к цели хотя бы в обход. На этом я и основал план дальнейших действий.

Меж кустов извивалось русло высохшего ручья. Кусты переплетались над узким «потоком», как бы протягивая Друг другу руки с противоположных берегов. Эта зеленая арка была гуще чем где-либо переплетена сетью страшной зубчатой травы, но зато под нею оставалось некоторое пустое пространство.

Чтобы облегчить себе продвижение, мы выбросили здесь все, что только могло быть сочтено «лишним». Даже наши дорожные одеяла, которые мы несли скатанными за спиной, показались нам непосильной ношей. Мне, конечно, пришлось расстаться со своим топориком, но ружье я ни за что не хотел оставить.

Ползком на животе мы стали пробираться вдоль высохшего ручья. Мой план заключался в том, чтобы добраться до довольно большого потока, обозначенного на карте под названием Ледяной Реки. Здесь мы могли бы идти вдоль берега прямо по воде и таким образом вырвались бы из цепких объятий душившего нас кустарника.

Полуголые, с головы до ног измазанные глиной и грязью, с мутящимся от голода и усталости сознанием, мы, как два громадных червяка, извивались по дну ручья, отчаянно цепляясь за жизнь.

В этот день мы совершенно ничего не ели, но зато к заходу солнца в русле ручья появились струйки воды. Мы освежились и воспрянули духом, чувствуя, что приближаемся к цели. И в самом деле, еще засветло мы вынырнули из нашего зеленого туннеля и выбрались на берег Ледяной Реки, которая оказалась довольно многоводным потоком и вполне оправдывала свое название: это была кристально чистая холодная вода горных ключей.

Невеселым был наш первый привал на берегу реки. В подвешенном над костром котелке кипела чистая вода — ничего больше у нас не было.

— Не плохо бы теперь зажарить над огоньком хорошего гуся! — размечтался Джек.— Да с румяной картошечкой и с печеными яблоками.

— Зажарить бы лучше твой язык! — сердито оборвал я.— Если дело пойдет так и дальше, то нам скоро придется есть змей. Я читал, что в голодные годы туземцы употребляют их в пищу.

— Змей?!—в ужасе воскликнул Джек.— Я лучше умру с голоду, чем буду есть змей.

Я не стал спорить и принялся устраивать ложе из сухих листьев папоротника. Каждый из них был больше человеческого роста, и несколько таких листьев могли с успехом заменить нам наши брошенные одеяла. Измученные дневным переходом, мы быстро заснули.

Забрезжил рассвет пятого дня. Не то сквозь сон, не то наяву я услышал у себя над головой знакомый гортанный клекот «черного фазана». Я задрожал от горькой досады: ружье мое, как обычно разряженное на ночь из-за нелепой трусливости Джека, стояло поодаль прислоненное к дереву. Не станет же фазан ждать, пока я... Но клекот продолжался. Беспечная, нестреляная дичь сидела на ветке буквально в нескольких шагах.

Затаив дыхание, я осторожно подполз к своему ружью и зарядил его. Фазан был настолько близко, что стрелять с лежачего положения было невозможно. Я бесшумно поднялся на ноги и прицелился. Черная лоснящаяся птица упрямо маячила под самым дулом моего ружья.

От слабости и волнения руки мои дрожали нервной дрожью. Я выстрелил. С резким криком черная тень метнулась у меня перед глазами и исчезла в чаще.

В бессильной ярости я швырнул ружье на землю и чуть не заплакал от досады. Разбуженный выстрелом Джек вскочил в ужасе и ошалело бросился в кусты, полагая, очевидно, что повторяется рассказанный им недавно случай о двух ночевавших в лесу товарищах. Мне стоило больших трудов успокоить его, и это помогло мне и самому успокоиться.

Густой кустарник по-прежнему теснился со всех сторон, и мы шли по колено в воде вниз по течению Ледяной Реки. Так мы, конечно, продвигались гораздо быстрее, но и тут не обходилось без препятствий. Время от времени мы наталкивались на свалившиеся поперек реки гигантские стволы поваленных бурей эвкалиптов. Такие преграды высотой до десятка метров были нам не по силам, и приходилось снова делать мучительный длинный обход через колючие кусты.

У меня осталось всего лишь два-три патрона. Промахнувшись с расстояния трех шагов по крупной дичи, я боялся тратить последние выстрелы на канареек. Но ничего другого нам не попадалось, и последние патроны шли в оборот. Опять за весь день нам достались на двоих чашка жидкого бульона и ничтожный комочек птичьего мяса.

Неужели мы еще не прошли этих злополучных 18 километров? Река становилась все глубже, и нам приходилось порой идти по пояс в ледяной воде. От голода и усталости мутилось сознание и пестрые круги расплывались перед глазами.

Джек, шатаясь, выполз на берег, уселся на песок и заявил:

— Больше я никуда не пойду. К чему мучиться? Все равно мы никогда отсюда не выйдем.

Я дико огляделся вокруг. Пора было пустить в ход последнее крайнее средство. Ударом приклада я убил первую попавшуюся на глаза змею — она оказалась неядовитой — и, не говоря ни слова, принялся разводить костер. Я отрубил ей голову, длинное, жирное поблескивающее тело разрезал на куски. Создалось впечатление, что на углях жарится какая-то необычная колбаса.

Когда «жаркое» было готово, я молча положил несколько кусков на лист папоротника и пододвинул их Джеку. Он с ужасом отвернулся. Но когда он увидел, что зубы мои вонзились в жесткое мясо и я стал жадно глотать его, он тоже не выдержал. Стараясь не глядеть на меня, он также взял в руки кусок змеи и с отвращением стал есть. Вкус змеи был терпкий и напоминал очень жесткую залежалую вяленую рыбу.

Я был уверен, что мой расчет окажется правильным: если змеи могут спасать от голода туземцев, то я не видел никаких причин, почему бы им не спасти нас. Мне припомнилось заклинание из «Джунглей» Киплинга:

«Мы все одной крови, вы и я!»

Когда я встал после этого памятного привала, Джек тоже с трудом поднялся и потащился за мной. Последующие дни проходили как в тумане. Мы жарили змей, грызли какие-то корни и все время, дрожа от холода, продолжали идти по воде, которая местами уже доходила нам до шеи.

Так мы дотащились до места, где нам снова преграждал путь рухнувший поперек реки гигантский эвкалипт. Тут я ясно почувствовал, что ни у одного из нас не хватит сил еще раз предпринять длинный обход. С ожесточением отчаяния я бросил в воду ружье, которое уже давно служило мне палкой, нырнул под ствол дерева и, барахтаясь между сучьями, вынырнул на противоположной стороне.

— Джек, Джек!— отчаянно завопил я.

Очевидно, Джек почуял в моем голосе нечто необычайное, так как в один момент он очутился возле меня.

Широко открытыми глазами мы смотрели на представившееся нам зрелище. За сотню шагов впереди белел новенький, очевидно недавно срубленный, деревянный мост, и по обе стороны его пролегала широкая проезжая дорога.

Ошеломленные, не смея верить своим глазам, мы выбрались на мост. Голова кружилась. От ледяной воды и от нервного напряжения мы дрожали мелкой дрожью. Но что это такое? Голодная галлюцинация? Я украдкой взглянул на Джека. Но нет: его взгляд был устремлен в ту же сторону, и Джек выглядел не менее озадаченным, чем я: под кустами у самой дороги лежал мешок с мукой.

Мешок с мукой не был галлюцинацией. Мы поспешили развести костер и, вспоров слегка мешок, тут же стали стряпать лепешки и пожирать их полусырыми. После десятидневной голодовки такая диета могла привести к очень серьезному заболеванию, даже со смертельным исходом. Но, к счастью, в это время вдали показалась запряженная лошадью телега, на которой восседал владелец мешка. Сначала он несколько испугался, увидев у своего мешка двух голых дикарей, но когда он приблизился и узнал про пережитые нами бедствия, радушно пригласил нас к себе в дом.

— Поживите у меня, ребята, отдохните, соберитесь с силами, я буду очень рад. Вы первые новые люди, которых мы видим здесь за прошедшие два года.

Мы, конечно, с радостью приняли это приглашение. Наш гостеприимный хозяин жил совершенно один в маленьком домике, окруженном лесом. Шаг за шагом он отвоевывал у буша свой узкий посевной участок.

Иногда мы помогали фермеру вывозить срубленные деревья. В такие дни собака хозяина Чики (что значит «нахал») никогда не упускала случая увязаться за нами. Под колодами лежавших деревьев всегда ютились ящерицы. Стоило нам откатить колоду, как Чики бросался на них и, смачно хрустя зубами, пожирал их тут же на месте.

— Никогда не видал, чтобы собаки ели ящериц,— удивился Джек.

— Если люди могут есть змей, то почему бы собакам не полакомиться ящерицами? — откликнулся я.

— Молчи!— злобно зашипел на меня Джек.— Неужели тебе не стыдно рассказывать про «это»?—Он почему-то считал наше приключение позором.

Про этого же Чики фермер рассказал мне интересный эпизод. Однажды Чики пропал. Разыскивая его в лесу, фермер услышал в кустах знакомый лай и с радостью поспешил туда, уверенный, что найдет свою собаку. Собаки нигде не было, а лай все же продолжался. Впоследствии выяснилось, что это проделки жившей неподалеку птицы-лиры: эти птицы обладают еще более совершенной способностью подражания, чем попугаи. И вот птица-лира научилась подражать лаю Чики с таким искусством, что ввела в заблуждение самого хозяина.

Скоро Чики нашелся. Оказалось, что он был укушен змеей и отправился в лес залечивать свои раны какими-то известными ему целебными травами.

После нашего трудного перехода мы наслаждались тихой и безмятежной жизнью в домике фермера... Я много бродил по лесам, но даже встреча один на один с медведем не нарушила спокойной обстановки.

Австралийский медведь коала — это небольшое мохнатое существо из породы сумчатых, достигающее не более четверти метра в длину и довольно неуклюже карабкающееся по деревьям. Но в Австралии все наоборот, и потому гораздо более опасной следовало считать мою встречу с ящерицей на берегу небольшого ручья, окаймленного зарослями гигантских папоротников.

Единственным моим оружием была старая коса без ручки, которую я захватил с собой для того, чтобы нарезать свежих листьев папоротника для нашего ночлега на сеновале. Набрав большую охапку, я уже собрался уходить, как вдруг в молодой поросли что-то зашевелилось и оттуда показалась безобразная серая голова какого-то чудовища, чрезвычайно похожего на одну из знаменитых химер на башнях собора Нотр-Дам в Париже. Вслед за головой потянулось длинное туловище, и на тропинку выползла гигантская серая ящерица. Это была австралийская гоана, нередко попадающаяся в лесах восточной Виктории и за свои громадные размеры прозванная «гипслендским крокодилом».

Повадки этого животного еще мало изучены, и о нем ходят разнообразные противоречивые рассказы. Одни утверждают, что гоаны ядовиты, другие решительно это отрицают. Распространено мнение, что рассерженная гоана с шипением гоняется за человеком и старается его укусить. Признаюсь, что, когда я читал про это в Мельбурнской библиотеке, у меня зародилась честолюбивая затея проверить это наблюдение на личном опыте, Однако теперь, когда двухметровое чудовище находилось в нескольких шагах от меня, всякая охота к натуралистическим исследованиям у меня пропала, и я ограничился тем, что, крепко сжав в руке свою косу, стал в оборонительную позицию.

Ящерица презрительно зашипела, медленно переползла через тропинку и скрылась в зеленой чаще. Мне оставалось утешаться тем, что удалось хоть наполовину проверить легенду о шипящей и нападающей ящерице.

Надо сказать, что встреча с гоаной, как и вообще все мои приключения в районе Голубых Альп, была для меня полной неожиданностью. Чтобы видеть «настоящую Австралию», мне казалось необходимым забраться в дебри Гипсленда, а между тем здесь, всего лишь в нескольких десятках километров от Мельбурна, я успел повидать все своеобразные достопримечательности австралийской природы.

Лето подходило к концу, и пора было подумать о возвращении в город, чтобы найти себе работу на зиму или снова искать пристанища на корабле дальнего плавания.

Джек намеревался еще некоторое время остаться у фермера. Распростившись с ним, я через несколько дней уже снова шагал по улицам Мельбурна.