1872 ГОД

1 января

Ночью была сильная гроза. Проливной дождь шел несколько раз ночью и днем. Ветер был также силен. Лианы, подрубленные у корня при расчистке площадки и висевшие до сих пор во многих местах над крышей, падали, и одна из них, около 7 м длиной и 3 - 4 см толщиной, свалилась с большим шумом, пробила крышу и разбила один из термометров, которым я измерял температуру воды.

2 января

Ночью свалилось с шумом большое, надрубленное у корня дерево и легло поперек ручья. Потребовалось много работы, чтобы очистить последний от сучьев и листьев.

3 января

Туй, возвращаясь с плантации, принес сегодня очень маленького поросенка, которого собака загрызла, но не успела съесть. Большая редкость животной пищи и постояннее хныканье Ульсона о куске мяса были причиной, почему я сейчас же взял подарок Туя. Маленькое, худое животное оказалось для меня интересным, представляя новую, полосатую, разновидность¹⁶. Темнобурые полосы сменялись светлорыжими, грудь, брюхо и ноги были белые. Я отпрепарировал голову, сделал эскиз, а затем передал поросенка Ульсону, который принялся его чистить, скоблить и варить. Смотря на Ульсона, занятого приготовлением, а потом едой, можно было видеть, насколько люди - животные плотоядные. Да, кусок говядины - важная вещь! Мне не кажется особенно странным, что люди, прежде имевшие животную пищу, переселясь в местность, где не было таковой, стали есть человеческое мясо, которое к тому же очень вкусно, как уверяют знатоки.

Несколько дней тому назад, занимаясь рассматриванием моей коллекции волос папуасов, я констатировал несколько интересных фактов. Особое распределение волос на голове считается специальной особенностью папуасской породы людей. Уже давно мне казалось неверным положение, что волосы папуасов растут на теле пучками или группами. Но громадный "парик" моих соседей не позволял ясно убедиться, как именно волосы распределены. Присматриваясь к распределению волос на висках, затылке и верхней части шеи у взрослых, я мог заметить, что особенной группировки волос пучками не существует, но до сих пор коротко обстриженную голову туземца мне не случалось еще видеть. После завтрака, лежа в своем гамаке, я скоро заснул, так как свежий ветер качал мою койку. Сквозь сон услыхал я голос, зовущий меня, и, увидев зовущих, тотчас же вскочил. Это был Колле из Бонгу с мальчиком лет девяти, очень коротко обстриженным.

С большим интересом и вниманием осмотрел я его голову и даже срисовал то, что показалось мне более важным. Я так углубился в изучение распределения волос, что моим папуасам стало как-то жутко, что я смотрю так пристально на голову Сыроя (имя мальчика), и они поспешили объявить мне, что должны итти. Я с удовольствием подарил им вдвое больше, чем обыкновенно даю, и дал бы в двадцать раз более, если бы они позволили вырезать небольшой кусочек кожи с головы. Волосы растут, как я убедился, у папуасов не группами или пучками, как это можно прочесть во многих учебниках по антропологии, а совершенно так же, как и у нас. Это, на взгляд многих, может быть, очень незначительное наблюдение разогнало мой сон и привело в приятное настроение духа.

Несколько человек, пришедших из Горенду, снова подали мне повод к наблюдениям. Лалу попросил у меня зеркало и, получив его, стал выщипывать себе волосы из усов, те, которые росли близко у губ, а также все волосы из бровей; он особенно старательно выщипывал седые волосы. Желая пополнить свою коллекцию, я принес щипчики и предложил ему свои услуги, на что, разумеется, он сейчас же согласился. Я стал выщипывать по одному волоску, чтобы видеть их корни.

Замечу здесь, что волосы папуасов значительно тоньше европейских и с очень маленькими корнями. Рассматривая распределение волос на теле, я заметил на ноге Бонема совершенно белое пятно, происшедшее, вероятно, от глубокой раны. Легкие поверхностные ранки оставляют на коже папуасов темные шрамы, а глубокие остаются долгое время, может быть навсегда, без пигмента. Кстати, ноги Бонема очень широки - около пальцев от 12 до 15 см; затем пальцы ног кривы; у многих нет ногтей (старые раны); большой палец отстоит значительно от второго.

У Дигу лицо носит следы оспы. Он объяснил мне, что болезнь пришла с северо-запада и что от нее многие умерли. Когда это случилось, и случилось ли это раз или больше, я не сумел узнать. Между прочим я убедился, что язык Бонгу, деревни, отстоящей от Горенду всего на 10 минут ходьбы, имеет много других слов; так, напр., камень называется в Горенду "убу", в Бонгу - "гитан", в Били-Били - "пат"¹⁷. У Лалу очень типический анфас по узкости лба (115 мм) и ширине лица между скулами (150 мм).

4 января

Последние две недели Дули довольно свежие ветры, преимущественно от 10 часов утра до 5 часов пополудни (здесь они являются редкостью в октябре и ноябре), почему днем теперь гораздо свежее.

Ульсон уговорил меня ехать удить рыбу, но, как я и ожидал, мы ничего не поймали. Жители Горенду и Бонгу занимались также рыбной ловлей. Я направил шлюпку к трем ближайшим огонькам посмотреть, как они это делают. Подъехав довольно близко, я окликнул их; на пирогах произошло смятение. Огни сейчас же потухли, и пироги скрылись в темноте по направлению к берегу. Причиной бегства туземцев и внезапной темноты было присутствие на пирогах женщин, которых при моем появлении поспешно высадили на берег. Я узнал об этом по донесшимся до меня женским голосам.

Пироги, однако, вернулись, и минуты через две шлюпка была окружена десятком пирог, и почти что каждый из туземцев подал мне по одной или по две рыбки, а затем они отъехали и продолжали ловлю. На платформе каждой пироги лежал целый ворох связанной в пучки длинной сухой травы {Imperata). Стоящий на носу пироги туземец зажигал один за другим эти пучки и освещал поверхность воды. На платформе помещался другой туземец с "юром" (острогой), футов 8 или 9 длины, который он метал в воду и почти каждый раз сбрасывал ногой с юра две или три рыбки. Часто ему приходилось выпускать юр из" рук, и когда это случалось, то пирога подъезжала к юру, который плавал стоя, погруженный в воду только на четверть. Юр так устроен, что, погрузившись в воду и захватив добычу (рыбки остаются между зубьями), поднимается из воды сам и плавает, держась почти перпендикулярно в воде. Наконец, третий папуас управлял пирогой, сидя на корме.

Январь 518. Я отправился в своей лодке на разведку. Наблюдение за дымом в горах - единственный способ установить расположение деревень, а утро, когда туземцы приготавливают утреннюю еду, самое благоприятное время для осуществления этого. При отсутствии ветра дым очень ощутим. Я установил таким образом положение двух или трех деревень, которые надеюсь посетить. Я не получаю от туземцев никаких сведений об их соседях, как будто бы они не хотят, чтобы я знал других людей, кроме них.

После обеда я пошел в Горенду. Прежде чем войти в деревню, я свистом дал знать о своем приближении. Я уже дважды убеждался, что этот знак предотвращает общее возбуждение и дает время женщинам и детям уйти, так как всякий раз, когда я входил неожиданно, бедные перепуганные женщины бросались в кусты и прятались куда попало. Теперь, когда они слышали сигнал, они знали, что "Маклай" подождет, пока они не уйдут.

Тем временем я отдыхал на старом стволе дерева, который нашел около этой деревни. С тех пор как я принял этот метод, я обнаружил, что мужское население принимает меня более доброжелательно, никогда не вооружаясь. Туземцы занимались приготовлением вечерней еды, Туй, сидевший на барле, сдирал бамбуковым ножом шкурку с таро; близ него на земле между камнями горел костер, и на камнях стояло два горшка. Один из них был более чем 15 дюймов в диаметре, другой - много меньше; горшки были накрыты листьями хлебного дерева и поверх - скорлупой кокосового ореха.

Когда ужин был готов, я увидел содержимое горшков, которое Туй разделил на три табира, взяв немного таро, а также несколько связок сваренных листьев. Мне предложили самый большой табир, от которого я отказался, но принял одну из связок. Желая узнать ее содержание, я принес ее домой и обнаружил, что ею обернут сарган, которого варили в связке листьев, предварительно испекши его прошлой ночью.

В деревне я был недолго. Я мог заметить, что мое присутствие причиняло туземцам какое-то неудобство и что они ожидают моего ухода; и это после обоюдного знакомства в течение трех с половиной месяцев в ближайшей к моему дому деревне, когда я имею обыкновение видеть их почти каждый день. Я думаю, что это хороший пример недоверчивости этой расы; зная, что в таком случае поможет одно терпение, я больше не навязывал себя и вернулся домой.

Январь 6. Приступ лихорадки.

Янеарь 7. 7.30 вечера. Весь день шел дождь и было холодно. У меня начинался второй приступ лихорадки в течение дня. Дрожь была все чаще, каждые пять минут. Несмотря на то, что я очень тепло одет, на мне две фланелевые рубашки, две пары фланелевых штанов, одно одеяло на коленях и другое на плечах, мне очень холодно, и я чувствую, что мне делается все холоднее с каждым часом, а также испытываю сильное головокружение.

Только крепко подпирая лоб левой рукой, я в состоянии писать.

Весь день вчера и до 6 часов сегодня я не был в состоянии что-либо делать и мог только лежать и терпеливо ждать с ужасающей головной болью, когда пройдет приступ. Около 6 часов мне стало лучше, но теперь, через час с небольшим, я снова чувствую симптомы нового приступа. Испытав три пароксизма в течение 34 часов, я проглотил 4 г хинина (0,5 каждая доза). Не туземцы, не тропическая жара, не густые леса - стража берегов Новой Гвинеи. Могущественная защита туземного населения против вторжения иноземцев - это бледная, холодная, дрожащая, а затем сжигающая лихорадка. Она подстерегает нового пришельца в первых лучах солнца, в огненной жаре полудня, она готова схватить неосторожного в сумерки; холодные бурные ночи, равно как дивные лунные вечера, не мешают ей атаковать беспечного; но даже и самому предусмотрительному лишь в редких случаях удается ее избежать. Сначала он не чувствует ее присутствия, но уже скоро он ощущает, как его ноги словно наполняются свинцом, его мысли прерываются головокружением, холодная дрожь проходит по всем его членам, глаза делаются очень чувствительными к свету, и веки бессильно смыкаются. Образы, иногда чудовищные, иногда печальные и медленные, появляются перед его закрытыми глазами. Мало-помалу холодная дрожь переходит в жар, сухой бесконечный жар, образы принимают форму фантастической пляски видений. Моя голова слишком тяжела, а рука слишком дрожит, чтобы продолжать писать. Только 9 часов, но лучше всего мне лечь.

Янв[арь] 8. Лихорадка.

Янв[арь] 9. Лихорадка.

Янв [арь] 10. Лихорадка.

11 января

Целых пять дней подряд надоедала мне лихорадка. Не стану подробно описывать свое состояние, но это полезно знать тем, которым вздумается забраться сюда. Эти пять дней голова несносно болела, и я был очень слаб, но вместе с тем, не желая звать Ульсона, сам осторожно спускался с постели на пол, боясь упасть, если встану на ноги. Глаза и лоб заметно опухали во время пароксизма. Все эти дни я находился в каком-то забытьи и принимал хину, вероятно, не во-время; это и было главной причиной того, что лихорадка так затянулась.

Около 12 часов пришло несколько человек из Бонгу с приглашением прийти к ним. Один из посетителей сказал мне, что очень хочет есть. Я ему отдал тот самый кокос, который он принес мне в подарок. Сперва топором, а затем донганом (костяной нож) он отделил зеленую скорлупу ореха и попросил у меня "табир" (деревянное блюдо). Не имея такого, я принес ему глубокую тарелку. Держа кокос в левой руке, он ударил по нему камнем, отчего орех треснул как раз посередине. Придерживая его над тарелкой, он разломил его на две почти равные части, причем вода вылилась в тарелку. К нему подсел его товарищ, и оба, достав из своих мешков по "яруру" (Cardium), стали выскребывать ими свежее зерно ореха и выскребленную длинными ленточками массу опускать в кокосовую воду. В короткое время вся тарелка наполнилась белой кашей; начисто выскребленные половинки скорлупы превратились в чашки, а те же яруры - в ложки. Кушанье это было приготовлено так опрятно и инструменты так просты и целесообразны, что я должен был отдать предпочтение этому способу еды кокосового ореха перед всеми другими, виденными мною. Туземцы называют это кушанье "монки-ля", и оно играет значительную роль при их угощениях.

Несмотря на накрапывающий дождь, я принял приглашение туземцев Бонгу отправиться к ним, надеясь, что мне удастся осмотреть обстоятельно деревню и что мое знание языка уже подвинулось достаточно для того, чтобы понять объяснение многих мне еще непонятных вещей. Я предпочел отправиться в Бонгу в шлюпке. Берег около Бонгу совершенно открытый, и при значительном прибое было рискованно оставить шлюпку вытащенной на берег, так как был прилив, и ее не замедлило бы выкинуть на берег. Нашлось, однакоже, большое, свесившееся над водой дерево, называемое туземцами "субари" (Calophyllum inophyllum), к которому мы прикрепили шлюпку. Подъезжая к дереву, я бросил с кормы заменявший якорь большой камень; затем, привязав шлюпку к дереву с носа и таким образом оставив ее в полной безопасности, я мог отправиться в деревню. Несколько туземцев, стоявших по пояс в воде, ожидали меня у борта для переноски на берег. Когда я собрался итти в деревню, один из мальчиков побежал туда возвестить, что я приближаюсь. За мною следовало человек 25 туземцев. От песчаного берега шла довольно хорошо утоптанная тропинка к деревне, которая с моря не была видна. Шагов за пять до первых хижин не было видно и слышно признаков обитаемого места, и только у крутого поворота я увидел крышу первой хижины, стоявшей у самой тропинки. Пройдя около нее, я вышел на площадку, окруженную десятком хижин.

В начале дневника я уже описал в общих чертах хижины папуасов. Они почти целиком состоят из крыши, имеют очень низкие стены и небольшие двери. За неимением окон они темны внутри, и единственная мебель их состоит из нар. Но, кроме этих жилых частных хижин, в которых живут отдельные семьи, в деревнях встречаются еще и другие постройки - для общественных целей. Эти последние представляют большие сараеобразные здания, гораздо больше и выше остальных. Они обыкновенно не имеют передней и задней стен, а иногда и боковых, и состоят тогда из одной только высокой крыши, лежащей на столбах и доходящей почти до земли. Под этой крышей по одной стороне устроены нары для сидения или спанья. Здесь же хранится посуда, размещенная разным образом под крышей, для общественных праздников. Таких общественных домов, нечто вроде клубов*, было в Бонгу 5 или 6, по одному почти на каждой площадке.

* Доступных единственно для мужчин, как я узнал впоследствии".

Меня сперва повели к первому из них, а затем поочередно ко всем другим. В каждом ожидала меня группа папуасов, и в каждом я оставлял по нескольку кусков табаку и гвоздей для мужчин и полоски красной бумажной материи для женщин, которых даже и сегодня туземцы куда-то попрятали, по крайней мере я не видел ни одной. Деревня Бонгу была значительнее Горенду, раза в три больше последней. Как в Горенду, так и здесь хижины стояли под кокосовыми пальмами и бананами и были расположены вокруг небольших площадок, соединенных одна с другой короткими тропинками.

Обойдя, наконец, всю деревню и раздав все мои подарки, я уселся на нарах большой барлы; вокруг меня собралось около сорока человек туземцев. Это строение имело 24 фута ширины, 42 фута длины и в середине футов 20 высоты. Крыша только на 1 фут не доходила до земли и поддерживалась посередине тремя здоровыми столбами. По сторонам, по 3 с каждой, были вкопаны также столбы в 1 м высоты, к которым была привязана или прикреплена тем или иным образом крыша и на которые опирались главным образом стропила. Крыша была немного выгнута наружу и сделана капитально, представляя изнутри частую, тщательно связанную решетку. Можно было быть уверенным, что она устоит против любого ливня и продержится десяток лет. Над нарами, как уже я сказал, было подвешено разного рода оружие; посуда, глиняная и деревянная, стояла на полках; старые кокосовые орехи были скучены под нарами. Все казалось солидным и удобным.

Отдохнув немного, осмотрев все кругом и расспросив, насколько мог, о том, чего не понимал, я направился далее, чтобы поискать, не найду ли чего-нибудь интересного. Я оставил Ульсона и одного из папуасов принимать за меня ответные подарки туземцев, которые они постепенно сносили из своих хижин в барлу и передавали Ульсону. То были сладкий картофель, бананы, кокосы, печеная и копченая рыба, сахарный тростник и т. п. У одной барлы верхняя часть задней стенки, сделанная из какой-то коры*, была разрисована белой, черной и красной краской. К несчастью, шел дождь, и я не мог срисовать этих первобытных изображений рыб, солнца, звезд, кажется и людей и т. п.

* Которая оказалась vagina foliorum (влагалищем листа) арековой и других пальм.

В одной барле я нашел, наконец, то, чего искал уже давно, а именно несколько фигур, вырезанных из дерева; самая большая из них (более 2 м) стояла посередине барлы около нар, другая (метра полтора) - около входа, третья, как очень ветхая, негодная, валялась на земле. Я расположился рисовать и снял копии со всех трех, разговаривая с туземцами, которые расспрашивали, есть ли такие "телумы" в России и как они там называются¹⁹. В одной барле, укрепленное довольно высоко, так что я не мог его рассмотреть, висело бревно, вырезанное в виде ряда человекоподобных фигур. Эта барла была такая же, как и другие, и не представляла, кроме телумов, ничего особенного, что бы давало право считать эту постройку за храм, как были описаны аналогичные постройки в Дорэ и в бухте Гумбольдта на Новой Гвинее разными путешественниками.

Резные идолы (телумы). О-в Били-Били

Мне захотелось приобрести один' из виденных телумов. Я вынул нож и показал, что дам их два или три за небольшой телум. Мне сейчас же принесли какой-то обгорелый и сломанный, которого я, однакоже, не взял, ожидая, что получу лучший.

Солнце уже было низко, когда я направился к шлюпке, обмениваясь рукопожатиями и провожаемый возгласами "Эмеме". Когда мы добрались домой и выбрали все подарки из шлюпки, оказалось, что Ульсон очень разочарован поездкой. "Мало дают; кокосы старые, рыба жестка как дерево, бананы зеленые, да и ни одной еще женщины не видали", - ворчал он, отправляясь в кухню доваривать бобы к обеду.

15 января

Ночью была гроза и ветер, юго-западный, порывистый и очень сильный. Лес кругом стонал под его напором; по временам слышался треск падающих деревьев, и я раза два думал, что наша крыша слетит в море. В такие ночи спится особенно хорошо; почти что нет комаров и чувствуется прохлада. Около часа я был разбужен страшным треском и тяжелым падением, после которого что-то посыпалось на нашу крышу. Я выглянул за дверь, но темь была такая, что решительно ничего нельзя было разобрать, почему я снова лег и скоро заснул. Был разбужен, однако, очень рано шумом сильного прибоя.

Резной идол (телум). О-в Били-Били

Было 5 часов. Начинало только что светать, и в полумраке я разглядел, что площадка перед крыльцом была покрыта черной массой, выше человеческого роста; оказалось, что большое дерево было сломано ночью ветром и упало перед самой хижиной. Когда здесь падает дерево, то оно не валится одно, а влечет за собою массу лиан и других паразитных растений, ломает иногда ближайшие деревья или по крайней мере сучья их, опутанные лианами упавшего дерева. Чтобы пробраться к ручью, надо было топором прочистить себе дорогу через зелень. Весь день прошел в очень пустых, но необходимых работах; у Ульсона была лихорадка, и он не мог подняться. Пришлось поэтому отправиться за водой, разложить костер и сварить чай, потом очистить немного площадку от поломанных ветвей, чтобы свободно ходить около дома.

Записав метеорологические наблюдения и дав лекарство Ульсону, часа на два я освободился и мог приняться за кое-какие анатомические работы. К 10 часам я принужден был, однако, оставить их, вспомнив, что нет дров для приготовления завтрака и обеда. Нарубив достаточно дров, я отправился к ручью вымыть рис, который затем сварил, испек в то же время в золе сладкий картофель. После завтрака я прилег отдохнуть, но моя сиеста была прервана приходом нескольких туземцев, которые надоедали мне до 3 часов.

Один из них указал мне на глубоко сидящую шлюпку; она была полна воды вследствие дождя, и нельзя было оставить ее до следующего дня в этом положении, так как ночью мог быть снова дождь, и тогда шлюпка могла затонуть. Нехотя полуразделся, добрался до шлюпки и вычерпал не менее 231/2 ведер воды. Занятие это с непривычки очень утомительное. Сбросив мокрое платье, я посмотрел на часы. Было 5 часов. Пришлось итти снова на кухню и готовить обед; варить бобы я, разумеется, и не подумал, так как на варку их требуется около четырех часов. Сварил поэтому снова рису, приготовил кэрри, испек картофель и сделал чай. Провозился с этой стряпней, которая наводит на меня хандру, до 6 часов. Пообедал, да и то неспокойно: пришлось итти снять сушившееся белье, так как стал накрапывать дождь, приготовить лампу и т. д.

Даже питье чая не обходится без работы; не имею сахару уже несколько месяцев, а один чай не приходится мне по вкусу; я придумал пить его с сахарным тростником. Вооружившись ножом, я откалываю кору тростника, режу его на мелкие пластинки, кусаю их и постепенно высасываю сладкий сок, запивая чаем. Около 8 часов принялся за дневник. В 9 запишу температуру воздуха, сойду к морю, запишу температуру воды, ручья и моря, посмотрю на высоту прилива, замечу направление ветра, занесу все это в журнал и с удовольствием засну. Я описал сегодняшний день, как пример многих других, на тот случай, когда, позабыв подробности своей жизни здесь, буду к досаде своей находить, что мало сделал в научном отношении на Новой Гвинее.

17 января

Вздумал отправиться в Бонгу докончить рисунки телумов и изображений на стене одной барлы. Встретив Туя, который шел ко мне, я предложил ему итти со мною. Он согласился. Когда мы проходили через Горенду, к нам присоединились Бонем и Дигу. Выйдя из леса к морю, мы пошли по отлогому песчаному берегу. Был прилив, и волны набегали на отлогий берег почти что выше линии прилива, где лес образовал густую стену зелени. Не желая замочить обувь, я должен был выбирать моменты, когда волна откатывалась, и перебегать с одного места на другое.

Туземцы очень обрадовались случаю побегать или, может быть, пожелали узнать, могу ли я бегать, и пустились вдогонку. Желая сам сравнить наши силы в этом отношении, я поравнялся с ними, и мы пустились бежать. Туземцы поняли сейчас же, в чем дело, и мало отставали; к моему удивлению, мои ноги оказались крепче, я обогнал всех. Их было человек пять, все они были здоровы, молоды и, кроме пояса, совершенно голы; на мне же, кроме обыкновенного платья, были надеты башмаки и гамаши. Придя в Бонгу, я направился прямо к барле снимать рисунки, находящиеся на фронтоне ее. Кончив рисунки, я роздал туземцам несколько кусков табаку, который им все более и более нравится, и отправился походить по деревне. Хотя мое присутствие было известно всей деревне, но на этот раз (кажется первый) женщины не убежали в лес, а только при моем приближении прятались в хижины. Лиц их я не мог разглядеть, фигура же их походит на мужскую. Костюм отличается от костюма мужчин тем, что, вместо пояса, спереди и сзади на них болтаются какие-то толстые фартуки.

Когда я собрался уйти, мне принесли несколько бананов и два куска мяса, вероятно испеченных на угольях и аккуратно защемленных между расщепленными палочками; один из этих кусков, назначенный для меня, оказался свининой, а другой - собачьим мясом, которое просили передать Ульсону.

Вернувшись домой и почувствовав хороший аппетит, я передал свинину Ульсону, а сам принялся за собачье мясо, оставив ему половину; оно оказалось очень темным, волокнистым, но съедобным. Ульсон сперва ужаснулся, когда я ему предложил собачьего мяса, но кончил тем, что съел и его. Новогвинейская собака, вероятно, не так вкусна, как полинезийская, о чем свидетельствует Кук, находивший собачье мясо лучше свинины.

25 января

Дней шесть страдал от лихорадки; один пароксизм сменялся другим. Шел много раз дождь.

Ходил в Горенду за сахарным тростником. Пока туземцы сходили за ним на плантации, я сделал несколько рисунков хижин и в первый раз увидел, каким образом туземцы хранят для себя воду, а именно - в больших бамбуках, как это делается и во многих местах Малайского архипелага. Узнал только сегодня, т. е. на 5-й месяц своего пребывания здесь, папуасские слова, означающие "утро", "вечер"; слова "ночь" еще не добился. Смешно и досадно сказать, что только сегодня мне удалось узнать, как передать по-папуасски слово "хорошо" или "хорошее". До сих пор я уже два раза был в заблуждении, предполагая, что знаю это слово, и, разумеется, употреблял его. Очевидно, папуасы не понимали, что я этим словом хочу сказать "хорошо". Очень трудно заставить себя понять, если слово, которое хочешь знать, не просто название предмета. Например, как объяснить, что желаешь знать слово "хорошо"?

Туземец, стоящий перед вами, понимает, что вы хотите знать какое-то слово. Берешь какой-нибудь предмет, о котором знаешь, что он туземцу нравится, а затем другой в другую руку, который, по вашему мнению, не имеет для него никакой цены, показываешь ему первый предмет и говоришь "хорошо", стараясь при этом сделать довольную физиономию. Туземец знает, что, услыхав русское слово, он должен сказать свое, и говорит какое-нибудь. Потом показываешь другой предмет, делаешь кислую физиономию и бросаешь его с пренебрежением. На слово "дурно" туземец тоже говорит свое. Пробуешь несколько раз с разными туземцами - слова выходят различные. Наконец, после многих попыток и сомнений, я наткнулся на одного туземца, который, как я был убежден, меня понял. Оказалось, слово "хорошо" по-папуасски - "казь". Я его записал, запомнил и употреблял месяца два, называя что-нибудь "казь", и имел удовольствие видеть, что при этом туземцы делали довольную физиономию и повторяли: "казь", "казь".

Однако я заметил, что как будто не все понимают, что я желаю сказать "хорошо". Это случилось, однако, только на 3-й месяц; я стал искать поэтому случая проверить это слово. Я встретил, как мне казалось, в Бонгу очень сметливого человека, который сообщил мне уже много мудреных слов. Перед нами около хижины стоял хороший горшок и невдалеке валялись черепки другого. Я взял то и другое и повторил вышеописанную процедуру. Туземец меня понял, кажется, подумал немного и сказал два слова. Я стал проверять, показывая на разные предметы, как то: целый и разорванный башмак, плод, годный для пищи, и другой, негодный, и спрашиваю: "ваб"? (слово, которое он мне сказал). Он повторял "ваб" каждый раз. Наконец, думаю, узнал. Снова употреблял слово "ваб" около месяца и опять заметил, что это слово не годится, и даже открыл, что "казь" - туземное название табака, а "ваб" означает большой горшок. К тому же у дикарей вообще есть обыкновение повторять ваши слова.

Вы говорите, указывая на хороший предмет: "казь"; туземец вторит вам: "казь". И вы думаете, что он понял вас, а папуасы думают, что вы говорите на своем языке, и стараются запомнить, что вы такую-то вещь называете "казь". Узнанное теперь, кажется, окончательно, слово для "хорошо" - "aye" я приобрел окольными путями, на что употребил ровно 10 дней. Видя, что первый способ не выдерживает критики, я стал вслушиваться в разговор папуасов между собою, и чтобы узнать слово "хорошо", стал добиваться значения "дурно", зная, что человек склонен чаще употреблять слово "дурно", чем "хорошо". Это мне удалось, но все же я не был вполне уверен, что нашел его, почему и прибегнул к хитрости, которая помогла: стал давать пробовать разные соленые, горькие, кислые вещества и стал прислушиваться к тому, что говорят пробующие своим товарищам. Я узнал, что "дурно", "скверно", одним словом "нехорошо", выражается словом "борле". С помощью слова "борле", которое оказалось понятным для всех, я добился от Туя значения противоположного, которое есть "aye".

Еще комичнее история слова "киринга", которое туземцы употребляли очень часто в разговоре со мною и которое, я полагал, означает "женщина". Только на днях, т. е. по прошествии четырех месяцев, я узнал, что это слово не папуасское, а Туй и другие туземцы убедились, что оно не русское, за которое они его считали. Как оно появилось и каким образом произошло это недоразумение, я не знаю.

Вот почему мой лексикон папуасских слов так туго пополняется и вряд ли когда будет значительным.

Зубы начинают болеть от жевания и сосания сахарного тростника, а без него чай невкусен. Странно, что чувствую по временам какую-то потребность съесть что-нибудь сладкое.

7 февраля

По уговору зашел ко мне Туй часов в 6, чтобы вместе итти в Бонгу. Туй решился сегодня съесть тарелку вареного рису, и мы отправились.

От Горенду в Бонгу приходится итти у самого берега, и во время прилива, как я уже упоминал, вода обдает ноги.

В Бонгу я открыл еще один большой телум, который и не замедлил срисовать. В левой руке большой телум держал маленького из глины и весьма неискусной работы. Я приобрел последний за 3 куска табаку.

Я добивался, чтобы мне принесли черепа, но туземцы уверяли меня, что русские забрали все, показывая мне разный хлам, который они получили за них. Один из туземцев Бонгу показал мне, наконец, куст, под которым должен был находиться череп. Но ни он и никто другой из туземцев не хотели достать его. Тогда я сам направился к кусту и отыскал череп, лежащий на земле и окруженный костями свиней и собак. Туземцы отступили на несколько шагов, говоря, что это нехорошо и чтобы я его выбросил. Этот случай, как и обстоятельство, что туземцы за разные пустяки готовы были расстаться с черепами своих земляков, показали мне, что черепа у них не в особенном почете. Я подумал, что приобретенный мною череп принадлежит какому-нибудь врагу и что поэтому его мало ценят, и спросил об этом туземцев, на что, с удивлением, услыхал, что это был "тамо Бонгу".

Я приступил затем к закупке съестных припасов. Рыбы достал много, потом выменял ветку дозревающих бананов, которую взвалил на плечи. Наконец, с обоими телумами в карманах и с черепом в руках я направился домой. От тяжести и скорой ходьбы мне стало очень жарко, но затем, когда высокая вода обдавала ноги, уже раньше совершенно вымокшие, я почувствовал сильный холод, дрожь и головокружение. В Горенду я предложил Дигу донести бананы и пару кокосов.

Наконец, я добрался домой. Едва успел я сбросить вымокшую одежду, как принужден был лечь, так как пароксизм сегодня был очень силен. Мои челюсти под влиянием лихорадки так тряслись, зубы так стучали, что мне невозможно было сказать несколько слов Ульсону, который до того испугался, думая, что я умираю, что бросился к койке и зарыдал, сокрушаясь о своей участи в случае моей смерти. Не запомню я подобного пароксизма и такой высокой температуры, не понижавшейся в продолжение почти шести часов.

При этом я был немало удивлен странным ощущением. При переходе от озноба к жару я почувствовал вдруг очень странный обман чувств. Я положительно чувствовал, что мое тело растет, голова увеличивается все более и более, достает почти до потолка, руки делаются громадными, пальцы на руках становятся так толсты и велики, как мои руки, и т. д. Я ощущал при этом чувство громадной тяжести разрастающегося тела. Странно, что при этом я не спал, это не был бред, а положительное ощущение, которое продолжалось около часу и которое очень утомило меня. Пароксизм был так силен и ощущения так странны, что я долго не забуду их.

Мои промокшие ноги и ощущение холода во время утренней прогулки не прошли мне даром.

8 февраля

Я принял 0,8 г хины ночью и ту же дозу перед завтраком, и, хотя в ушах страшно звенело и я был глух весь день, пароксизма не было. Сегодня погода была особенно приятная: слегка пасмурно, тепло (29° Ц), совершеннейший штиль. Полная тишина прерывалась только криком птиц и почти постоянной песней цикад. По временам проглядывал луч солнца. Освеженная ночным дождем зелень в такие минуты блестела и оживляла стены моего палаццо. Далекие горы казались более голубыми, и серебристое море блестело заманчиво между зелеными рамами. Потом опять мало-помалу все тускнело и успокаивалось. Глаз также отдыхал. Одним словом, было спокойно, хорошо...

Крикливые люди также не мешали сегодня: никто не приходил. Я думал при этом, что в состоянии большого покоя (правда, трудно достижимого) человек может чувствовать себя вполне счастливым. Это, вероятно, думают миллионы людей, хотя другие миллионы ищут счастья в противоположном.

Я так доволен в своем одиночестве! Встреча с людьми для меня хотя не тягость, но они для меня почти что лишние; даже общество (если это можно назвать обществом) Ульсона мне часто кажется назойливым, почему я и отстранил его от совместной еды. Каждый из нас ест на своей половине. Мне кажется, что, если бы не болезнь, я здесь непрочь был бы остаться навсегда, т. е. не возвращаться никогда в Европу.

В то время, когда я прогуливался между кустами, мое внимание было обращено на одно дерево, почти все листья которого были изъедены насекомыми и покрыты разными грибами. Притом в умеренных странах я никогда не встречал таких различных форм листьев на одном и том же дереве. Рассматривая их, трудно поверить, что они все выросли на одной ветке. Здешняя растительность отличается от растительности умеренных зон громадным разнообразием паразитных растений и лиан, которые опутывают стволы и ветви деревьев, теряющих по удалении всех этих паразитов свой роскошный вид и кажущихся тогда очень мизерными. Те же деревья, которые растут свободно, отдельно, как, напр., у берега моря, представляют великолепные образчики растительного мира.

Я каждый день наблюдаю движение листьев, положительно замечательное. У одного растения из семейства лилий листья гордо поднимаются по утрам после каждого дождя и уныло опускаются вдоль ствола, касаясь земли, в жаркие солнечные дни. Жалеешь, что нехватает глаз, чтобы все замечать и видеть кругом, и что мозг недостаточно силен, чтобы все понимать.

9 февраля

Забрел утром довольно далеко. Вышел из леса по тропинке; она привела меня к забору, за которым я увидал головы нескольких знакомых жителей Горенду. Между ними были и женщины; они работали, сняв лишнюю одежду: вместо длинных фартуков из бахромы спереди и сзади, на них, как и на мужчинах, был надет только пояс, но гораздо более узкий, чем у последних; перевязь его проходила между ногами. Как только я показался, они не замедлили скрыться за группами сахарного тростника и не показывались, пока я был на плантации.

Плантация была недавнего происхождения. Забор в рост человека, совсем новый, был сделан весьма прочно. Он состоял из очень близко одна к другой воткнутых в землю палок, собственно стволов сахарного тростника: они были посажены в два ряда, отстоящие друг от друга на 20 см. Этот промежуток был наполнен обрубками стволов, сучьев, кусками расколотого дерева; а затем очень часто тростники, приходившиеся один против другого, были связаны и придерживали всю эту массу хвороста. Главным образом придавало забору крепость то обстоятельство, что в непродолжительном времени после его насаждения тростник пускал корни, начинал расти и с каждым месяцем и годом становился все крепче. Калитка или ворота заменялись вырезом в заборе, так что приходилось переступать порог фута в 2 вышины. Это мера предосторожности против диких свиней, которые могли бы забраться на плантацию.

Несколько перекрещивающихся дорожек разделяло большое огороженное пространство на участки, на которых возвышались очень аккуратно расположенные, довольно высокие полукруглые клумбы. Они имели около 75 см в диаметре; земля, из которой они состояли, была очень тщательно измельчена. В каждой клумбе были посажены различные растения, как то: сладкий картофель, сахарный тростник, табак и много другой зелени, мне неизвестной. Замечательно хорошая обработка земли заставила меня обратить внимание на орудия, служащие для этой цели; но, кроме простых длинных кольев и узких коротких лопаток, я ничего не мог найти.

У забора дымился небольшой костер, который главным образом служил туземцам для закуривания сигар. До сих пор я не мог открыть у папуасов никакого способа добывать огонь и всегда видел, что они носят его с собою и, придя на место, раскладывают небольшой костер для того, чтобы огонь не потух30. Вечером я узнал от Туя много слов, но не мог добиться слова "говорить". Туй, кажется, начинает очень интересоваться географией; он повторял за мной имена частей света и стран, которые я ему показывал на карте. Но очень вероятно, что он считает Россию немного больше Бонгу или Били-Били.

12 февраля

Сегодня был счастливый день для меня. Добыл 6 хорошо сохранившихся, цельных черепов папуасов, и вот каким образом. Узнав случайно, что в Гумбу много черепов, я отправился туда и приступил сейчас же к рисованию телумов, что, однако, оказалось неудобным по случаю темноты в хижине. В других, однакоже, тоже нашлись телумы, которые были вынесены на площадку, где я их и нарисовал, после чего, раскрыв связку с подарками - гвоздями, табаком и полосками красной материи, я объявил, что желаю "тамо-гате".

Послышались голоса, что черепов больше нет, что русские забрали все. Я остался при своем, настаивая, что они имеются, и показал еще раз на кусок табаку, три больших гвоздя и длинную полоску красного ситца; это была назначенная мною плата за каждый череп. Скоро принесли один череп, немного погодя Два других, затем еще три. С большим удовольствием роздал я туземцам обещанное да еще дал каждому, вместо одной, две полоски красной материи. Я связал добытые черепа, прикрепив их к палке, и, несмотря на массу муравьев, взвалил добычу на плечи. Я очень жалею, что ни к одному черепу не была дана мне нижняя челюсть, которую туземцы здесь хранят у себя и нелегко с нею расстаются. Она служит им памятью по умершим²¹.

14 февраля

Сегодня в первый раз Туй принес мне испеченное таро. Только что я расположился рисовать пятый череп, явились гости из дальней горной деревни. Ни физиономией, ни цветом кожи, ни украшениями они не отличаются от моих соседей. Когда я им показал их физиономии в зеркале, надо было видеть их глуповато изумленные и озадаченные лица. Некоторые отворачивались, а потом снова осторожно заглядывали в зеркало, но под конец заморская штука им так понравилась, что они почти вырывали ее друг у друга из рук. Я выменял у одного из гостей футляр для хранения извести с весьма оригинальным орнаментом на несколько железных безделушек.

По их уходе Ульсон заметил, что из нашей кухни пропал нож, и сказал, что он подозревает одного из приходивших жителей Горенду. Это первая кража, сделанная туземцами, и именно вследствие этого я не могу оставить ее без внимания и должен принять меры против повторения подобных оказий. Сегодня, однако, я не мог пойти в деревню для обличения вора. Пришлось заняться шлюпкой, которая стала сильно течь: во многих местах оказались проточины червей. Я решил, очистив ниэ шлюпки, покрыть его тонким слоем смолы; для этого надо было шлюпку опрокинуть или поставить набок, что для двоих было тяжелой работой. Мы, однако, одолели ее.

16 февраля

Я был занят около шлюпки, когда пришел впопыхах один из жителей Горенду и объявил, что послан позвать меня Туем, на которого обрушилось дерево. Туй его рубил, и при падении оно сильно ранило Туя в голову, и теперь он лежит и умирает. Собрав все необходимое для перевязки, я поспешил в деревню; раненый полулежал на цыновке и был, кажется, очень обрадован моим приходом. Видя, что я принес с собою разные вещи для перевязки, он охотно снял ту, которая была у него на голове и состояла из трав и листьев. Рана была немного выше виска, с довольно длинными разорванными краями. Я забыл захватить с собою кривые ножницы, которые оказались необходимыми, чтобы обрезать волосы около раны; большими же, бывшими со мною, я только раздражал рану. Мелкокурчавые волосы, слепленные кровью, представляли плотную кору.

Сделав, что мог, я рассказал Тую и старику Буа, который пришел посмотреть на перевязку, о вчерашней краже и сказал, что подозреваю одного из жителей Горенду. Оба заговорили с жаром, что это дурно, но что подозреваемый отдаст нож. Вернувшись позавтракать в Гарагаси и на этот раз захватив ножницы, корпию и т. д., я возвратился в Горенду. Около меня и Туя, которому я обмывал рану, собралось целое общество. Между прочим, здесь находился также и предполагаемый вор. Кончив перевязку, я прямо обратился к этому человеку (Макине) и сказал: "Принеси мне мой нож". Он очень спокойно, как ни в чем не бывало вытащил требуемый нож и подал мне его. Как я узнал впоследствии, это случилось по требованию всех жителей Горенду.

Тую я объяснил, чтобы он лежал, не ходил по солнцу и не снимал повязки. Бледность была заметна, несмотря на темный цвет лица; она выражалась в более холодном тоне цвета кожи. Когда я уходил, Туй указал мне на большой сверток "ауся"22-и сахарного тростника, приготовленного для меня; это был, кажется, гонорар за лечение. Туй не хотел взять за это табаку, который я, однако, ему оставил, не желая, чтобы он думал, что я ради гонорара помог ему. Многие жители Горенду, приходившие ко мне вечером, указывая на деревья, стоящие около дома и угрожающие падением, прибавляли, что крыша моего дома нехороша, что она протекает, и предлагали переселиться к ним в Горенду, говоря, что все люди в Горенду очень скоро построят мне дом.

Что крыша плоха - это правда, так как в двух местах я могу видеть луну, просвечивающую между листьями.

17 февраля

Кончил рисование черепов; они все оказались hipsi-stenc-cephali (по Велькеру), т. е. длинно-высокоголовые. Был в Горенду; хотел перевязать рану Туя, но во всей деревне не нашел никого, за исключением трех или четырех собак: все люди были на работе или в лесу. Туй, чувствуя себя, вероятно, лучше, также ушел.

18 февраля

Утром, придя в Горенду, я нашел Туя в гораздо худшем состоянии, чем третьего дня; рана сильно гноилась, и над глазом и даже под ним распространилась значительная опухоль. Побранив раненого за его легкомысленное вчерашнее гулянье, я перевязал рану, сказал, что он умрет, если будет ходить по солнцу, и прибавил, что увижу его вечером. Я только что расположился обедать, как прибежал Лялай, младший сын Туя, с приглашением от отца прийти обедать в Горенду; он сказал, что для меня готова рыба, таро, аусь, кокосы и сахарный тростник. Я пообедал, однако, дома, а затем отправился с Лялай и Лалу в деревню.

Пройдя ручей, я услыхал вдруг восклицание Лалу; обернувшись и спросив, что такое, я узнал, что Лалу наступил на змею, очень "борле" (дурную), от укушения которой человек умирает. Немедля я вернулся к тому месту, где Лалу указал мне на змею, спокойно лежавшую поперек тропинки. Видя, что я приближаюсь к змее, оба туземца подняли крик: "Борле, борле, ака, Маклай моен!" (дурно, дурно, нехорошо, Маклай умрет!). Чтобы овладеть животным, мне пришлось почти что отделить голову ножом, потом, подняв змею за хвост, я позвал Ульсона и отправил мою добычу домой, а сам скорым шагом (солнце уже садилось) пошел в деревню. По обыкновению мой свисток предупредил жителей Горенду о моем приближении; я это делал, как уже заметил ранее, чтобы женщины имели время спрятаться, зная, что мои соседи не желают показывать их мне. Не желая стеснять их, я предупреждал свистком о моем присутствии, чтобы показать, что я не подкрадываюсь и не стараюсь подсмотреть их образ жизни. Я много раз замечал, что туземцам очень нравился мой образ действий. Они видели, что я поступаю с ними открыто и не желаю видеть больше, чем они хотят мне показать. При моем свистке все женщины, от мала до велика, прятались в кусты или хижины. Сегодня было то же самое. Пользуясь последними лучами солнца, я перевязал рану Туя и расположился около больного, вокруг которого собралось уже большое общество соседей, а также и жителей Бонгу и Гумбу.

Туй заметил, что при моем "кин-кан-кан" (название это он выдумал для моего свистка и произносил его в нос) все "нангели" (женщины) убежали, но что это очень дурно, потому что Маклай "тамо билен" (человек хороший). При этом я услыхал за собою женский голос, как будто опровергающий слова Туя, и, обернувшись, увидел старую женщину, которая добродушно улыбалась, - это была жена Туя, старая, очень некрасивая женщина, с отвислыми, плоскими, длинными грудями, морщинистым телом, одетая в юбку из каких-то грязных, желто-серых волокон, которая закрывала ее от пояса до колен. Волосы ее висели намасленными пучками вокруг головы, спускаясь и на лоб. Она так добродушно улыбалась, что я подошел к ней и пожал ей руку, что ей и окружающим туземцам очень понравилось. При этом из-за хижины и кустов появились женщины разных возрастов и небольшие девочки. Каждый из мужчин представил мне свою жену, причем последняя протягивала мне свою руку. Только молодые девушки, в очень коротких костюмах, хихикали, толкали друг друга и прятались одна за другую.

Каждая женщина принесла мне сахарного тростника и по пучку ауся. Все, кажется, были довольны знакомством или тем, что избавились, наконец, от обязанности прятать своих жен при моем приходе. Мужчины образовали группу около лежавшего Туя, курили и разговаривали, беспрестанно обращаясь ко мне (я теперь уже много понимаю, хотя еще не много говорю). Женщины расположились в некотором расстоянии около жены Туя, занимавшейся чисткой таро. Многие из молодых женщин, как, напр., жена старшего сына Туя, Бонема, были недурны собою. Лицо и тело имели довольно округлые формы, и небольшие стоячие груди напомнили мне конические груди девушек Самоа.

Здесь, как и там, девочки рано развиваются, почти что дети, они уже начинали иметь вид маленьких женщин. У девушек длинные юбки из бахромы заменялись другим костюмом, который можно сравнить с двумя фартуками, из коих один закрывал заднюю, а другой - переднюю часть тела. По сторонам верхние части ног от пояса остаются непокрытыми. Передний фартук короче заднего. У девочек моложе двенадцати лет фартуки принимают вид кисточек, из которых задняя гораздо длиннее передней и похожа на хвостик. Подарков от женщин было так много, что двое туземцев должны были снести их в Гарагаси, кудя я поспешил, потому что темнота уже наступала. Не успел я дойти домой, как меня захватил ливень.

19 февраля

Нашел рану Туя в худшем состоянии вследствие того, что он не может усидеть на одном месте и ходит много по солнцу. Он захотел угостить меня таро, но костер в его хижине потух. Лялай был послан за огнем, но, вернувшись минут через 10, объявил отцу, что огня нигде нет. Так как в деревне никого, кроме нас троих, не было и хижины все были плотно заложены бамбуком, то Туй приказал сыну осмотреть все хижины, не найдет ли он где-нибудь огня. Прибежало несколько девочек, и они вместе с Лялаем стали осматривать хижины, но огня нигде не оказалось. Туй очень досадовал, желая сварить таро, а также и покурить. Он утешил себя, говоря, что люди с поля скоро принесут огонь. Я убедился таким образом, что у моих соседей пока еще нет средств добывать огонь.

Пришедшие женщины расположились около нас и с большим любопытством осматривали меня и мой костюм. Это любопытство было довольно натурально, так как до сих пор они никогда не видели меня вблизи. Я и сам осматривал их внимательно. У некоторых девочек волосы были совсем острижены, у многих смазаны золой или известью: первое - для уничтожения насекомых, второе - чтобы сделать волосы светлыми. Старухи носят их длинными, и "гатесси" (локоны на затылке), густо смазанные черной землей, висят вокруг всей головы. Пришедшие с плантации женщины и девочки принесли на спине большие мешки, перевязь которых охватывала верхнюю часть лба. Когда мешок был полон и тяжел, они сильно нагибались, чтобы сохранить равновесие.

Как и у мужчин, носовая перегородка у женщин продырявлена. В ушах, кроме обыкновенного отверстия для больших серег, есть еще другое в верхней части ушей. Через них проходит шнурок, средняя часть которого перехватывает голову как раз от одного уха к другому, а на обоих свободных концах, висящих до плеч, нанизаны попарно клыки собак. Под крышей над входом в одну хижину я заметил большого жука, энергично старавшегося освободиться из петли, которая стягивала его поперек. Лялай, семилетний сын Туя, заявил, что это его жук, которого он принес, чтобы съесть, но если я хочу, то могу взять его. Жук оказался новым видом и совершенно целым, почему я и воспользовался предложением мальчика. Пока я отвязывал жука, Туй указал мне на большого паука и сказал, что жители Горенду, Бонгу и Гумбу едят также и "кобум" (т. е. пауков). Итак, к мясной пище папуасов следует причислить личинки бабочек, жуков, пауков и т. п.

20 февраля

Подходя поутру к хижине Туя, я издали увидел целую сходку мужчин и женщин. Последнее обстоятельство - присутствие женщин - особенно удивило меня, так как обыкновенно к этому часу все женщины уже работают на плантациях.

Приблизившись к Тую, я догадался, в чем дело: весь лоб, щеки и верхняя часть шеи образовали у него сплошную подушку; веки так опухли, что он еле мог открыть глаза. Туй едва говорил. Туземцы суетились около него, думая, что он, пожалуй, умрет. Осмотрев больного и найдя, что вся масса флюктуировала, я решил пойти в Гарагаси за всем необходимым, чтобы делать припарки. Захватив с собою ланцет, я вернулся в Горенду, где был встречен всеми с выражениями радости. Приготовив припарки из льняного семени, я стал прикладывать их очень усердно, так что скоро без надреза значительное количество жидкой материи вылилось через ранку на виске. Я продолжал припарки в продолжение нескольких часов, сменяя их очень добросовестно.

Большое общество окружило нас в почтительном расстоянии: все расселись и разлеглись в самых разнообразных позах, описывать которые при всем желании было бы очень нелегко, и это все равно не дало бы ясного представления. Главное занятие женщин и девочек - поиски в куафюрах мужчин вшей, которых они раскусывали зубами и, вероятно, глотали. Я роздал сегодня женщинам по нескольку полосок красной материи и по некоторому количеству бисера, который я отмеривал чайной ложкой, давая каждой по две ложки. Раздача женщинам шла гораздо спокойнее, чем раздача чего-нибудь мужчинам. Каждая получала свое и уходила, не прося прибавки, и только улыбкой и хихиканьем выражала удовольствие. Табак, кажется, понравился женщинам больше, чем все другое. За болезнью Туя, жена его с женой сына приготовляли ужин для семьи и меня. Следя внимательно за приготовлением пищи, распределением и уничтожением ее туземцами, я удивлялся массе, которую .папуасам приходится пожирать для существования. Не жадность, а положительная необходимость заставляет их есть так много в странах с недостаточной животной пищей. Туземцы, особенно дети, наедаются до того, что им положительно трудно двигаться.

21 февраля

Чувствовал себя очень скверно, но опасение за здоровье Туя заставило меня отправиться в Горенду. Благодаря вчерашним припаркам опухоль была меньше и еще уменьшилась, когда я придавил ее пальцами, причем из раны вылилось большое количество материи. Вернувшись домой, я вынужден был пролежать весь день.

Сегодня, когда я пришел в Горенду, женщин не было. Убедившись, что Тую лучше, они отправились работать на плантации, куда уходят обыкновенно на весь день. Для дикарей женщины более необходимы, чем в нашем цивилизованном мире. У диких женщины более работают для мужчин, у нас - наоборот; с этим обстоятельством связано отсутствие незамужних женщин между дикими и значительное число старых дев у нас. Здесь каждая девушка знает, что будет иметь мужа; они сравнительно мало заботятся о своей внешности.

22 февраля

Сегодня сделал интересное открытие. Проходя мимо хижины одного туземца, я обратил внимание на его занятие. Перед ним стояла чаша из большого кокосового ореха; другая, с отверстием посередине, тоже скорлупа ореха, имела дно, покрытое слоем тонкой травы. Поставив вторую чашу на первую, он из третьей налил на траву какую-то темнозеленую густую жидкость, которая профильтровывалась в нижнюю. Когда я спросил, что это такое, он мне ответил, подавая кусок корня: "кеу", и показал мне, что, выпив эту жидкость, он заснет.

Хотя я не видал листьев этого "кеу", но я думаю, что это не что иное, как Piper methysticum, или полинезийская кава. Насколько я знаю, употребление кавы туземцами Новой Гвинеи до сих пор было неизвестно²³.

24 февраля

Не найдя Туя в Горенду, я отправился на плантации, предполагая найти его там, и не ошибся. Он сидел, несмотря на палящее солнце, около работавших членов семьи. Отправив его в деревню, я остался несколько времени на плантации посмотреть на способ обработки земли. Я уже говорил,, что плантации папуасов очень хорошо обработаны и что круглые высокие клумбы состоят из тщательно измельченной земли. Все это достигается, как я увидел, весьма просто, но с большим трудом, с помощью двух самых примитивных орудий: простого заостренного кола, более 2 м длины, называемого туземцами "удья", и узкой лопаты в 1 м длины. Вот в чем заключается процесс обработки. Двое, трое или более мужчин становятся в ряд и вместе разом втыкают свои колья, по возможности глубже, в землю, потом, тоже разом, поднимают продолговатую глыбу земли, затем идут далее и выворачивают целые ряды таких глыб. Несколько человек, также при помощи кольев, разбивают эти глыбы на более мелкие; за ними следуют женщины, вооруженные "удья-сабами" - узкими лопатами, разбивают большие комья земли, делают клумбы и даже растирают землю руками.

Дигу, папуас из деревни Горенду

26 февраля

Достал из Гумбу еще череп, и на этот раз с нижней челюстью. Видел несколько жителей Крлику-Мана, которые приглашали притти к ним; с ними была молодая женщина, сравнительно с другими очень красивая.

27 февраля

Встал до света. Запасся провизией - вареными бобами и таро - на целый день и отправился в Горенду, где, по уговору, я должен был найти Бонема и Дигу готовыми сопровождать меня. Перевязав рану Туя, которому гораздо лучше, я спросил о Бонеме. Ответ - ушел в Теньгум-Мана. Где Дигу? - ушел с Бонемом. "Тамо борле", - сказал я. Мне было тем досаднее, что я не знал дороги в Колику-Мана. Направление было мне известно по компасу, но тропинки здесь такие капризные, что, желая попасть на юг, идешь, оказывается, часто на север, затем, идя большими извилинами то на запад, то на восток, находишь, наконец, настоящее направление. Бывают также такие оказии, тропинка вдруг кончается, перед тобою открывается узкий, но глубокий овраг, внизу ручей, на другой стороне сплошная стена зелени. Куда итти, чтобы выйти на дорогу? Тропинка хорошо протоптана, много людей ею прошло, но здесь ей конец. Что же оказывается? Надо при помощи свесившегося над оврагом дерева спуститься к ручью, там найти другое дерево, взобраться на один сук, почти что скрытый в зелени, перейти на другое дерево и затем пройти до известного поворота и спрыгнуть на пень, уже по другой стороне оврага, где тропа продолжается. Или случается, что надо подняться или спуститься по течению ручья, идя в воде, шагов на 100 или 200, чтобы выйти опять на тропинку. Подобные загадки, встречающиеся на дорогах, заставили меня еще более досадовать на изменников.

Не желая подать виду, что меня можно водить за нос, я объявил, что сам найду дорогу. Вынул компас; туземцы отступили шага на два, но все же могли видеть движущуюся стрелку компаса. Я посмотрел на него (более для эффекта) и очень самоуверенно выбрал дорогу, к великому удивлению папуасов, и отправился. Я решил итти в Бонгу и там найти себе спутника. Пройдя уже полдороги, я услышал за собою голоса знакомых, зовущих меня. Жители Горенду одумались, побоялись рассердить меня и прислали двух человек. Но эти люди пришли более для того, чтобы уговорить меня не итти в Колику-Мана, а не для указания дороги. После длинных разговоров они вернулись в Горенду, а я пошел вперед. Снова послышались шаги. Это был Лако, вооруженный копьем и топором; он сказал мне, что пойдет со мною в Колику-Мана.

Более я ничего не желал и весело отправился по тропинке. Часто сворачивал я в сторону. Лако, шедший за мною (папуасы так недоверчивы, что не допускают, чтобы я шел за ними), указывал мне настоящую тропинку. Будь я один, я бы уже много раз сбился с пути.

Из леса вышли мы, наконец, к обрывистому морскому берегу. Внизу, футов на 30 или 40 ниже, была хорошенькая бухточка. Надо было сойти вниз. Эта бухточка оказалась бы для меня задачей, подобно выше описанным. Тропинка, подойдя к обрыву, сворачивала и шла на юг, в глубь леса, а мне надо было итти на юго-запад. Лако подошел к дереву и махнул рукой, чтобы я следовал за ним. Когда я приблизился, он указал мне направление и сам быстро, но осторожно стал спускаться по корням дерева к морскому берегу. Я последовал за ним по этой воздушной лестнице, которая, хотя и казалась головоломной, но в действительности была не особенно трудной. Приходилось, разумеется, держаться на руках и, вися в пространстве, искать ногами следующую опору; в случае, если бы я оборвался, то, вероятно, раздробил бы себе череп. Внизу, пройдя минут 5 по берегу, мы опять вошли в лес. Послышался снова вдали крик. То были те же люди из Горенду. Мы подождали немного, пока они присоединились к нам с заявлением, что пойдут со мною в Колику-Мана. Сначала шли лесом, затем вброд, через два ручья, потом через небольшую речку Теньгум, по которой спустились к морскому берегу; затем перешли еще две речки. Вода речек была сравнительно очень холодной (25,5° Ц) и контрастировала очень неприятно с температурой горячего берегового песка, уже накаленного солнцем до 39° Ц, хотя было всего 8 час 30 мин. утра.

Пройдя еще с полчаса берегом, мы остановились у двух больших деревьев, откуда тропинка вела в лес; это место, оказалось, служит постоянным привалом путников, идущих в Колику-Мана. Скоро, однако, мы вышли на поляну, покрытую высокой травой в рост человека. Эта трава покрывает все плоские и отлогие места в окрестностях и называется туземцами "унан"; она так густа и жестка, что без тропинки почти невозможно пробраться даже на короткое расстояние.

Солнце давало себя чувствовать. Пересекавшие иногда поляны участки леса приятно оживляли своей прохладой. Мы незаметно поднимались в гору, но затем пришлось опять спуститься в глубокий овраг, внизу которого стремительно бежала речка. Нависшие с обеих сторон деревья образовали над нею свод; она напоминала мне сицилианские фьюмары. Дно ее было как бы вымощено камнями, и вода, не более фута глубиной, со своеобразным рокотом неслась к морю. Все речки этого берега имеют горный характер, с очень крутым падением, что объясняет их стремительность; при дожде в несколько часов они делаются совершенно непроходимыми, катят с шумом и пеной большие камни, роют берега и несут оторванные или поломанные деревья.

Поднявшись на другую сторону, тропинка вела все в гору и почти все время лесом. У последнего дерева Лако показал мне первые хижины Колику-Мана. Ряд открытых холмов тянулся к главному хребту. По ним в некоторых местах можно было различить черную линию тропинки, которая вела выше и выше. Тропинка оказалась крутой, скользкой от бывших недавно дождей. Солнце сильно пекло, но виды по обе стороны были очень хороши.

Мы прошли вдоль забора обширной плантации, расположенной на скате холма. Можно было подивиться предприимчивости и трудолюбию туземцев, взглянув на величину ее и тщательную обработку земли. У забора рос сахарный тростник, и моим спутникам захотелось потешиться. Мы остановились. Сопровождавшие меня туземцы прокричали что-то: им ответил женский голос, который скоро приблизился. Тогда мои спутники стали передо мною на возвышенном крае тропинки и совсем закрыли меня. Из-за тростника я скоро увидел приближавшуюся молодую женщину. Когда она подошла к забору, говорившие с ней туземцы быстро расступились, и перед нею стоял я. Сильнейший ужас изобразился на лице папуаски, никогда еще не видавшей белого. Полуоткрытый рот испустил протяжное выдыхание, глаза широко раскрылись и потом редко и конвульсивно заморгали, руки ухватили судорожно тростник и удерживали откинутую назад верхнюю часть туловища, между тем как ноги отказывались служить ей. Спутники мои, довольные эффектом своей шутки, стали объяснять ей, кто я. Бросив ей кусок красной материи, я пошел далее.

Тропинка становилась все круче. Наконец, показалась первая кокосовая пальма, а затем крыша туземной хижины. Минуты через две я был на площадке, окруженной шестью или семью хижинами. Меня приняли двое мужчин и мальчик, к которому присоединилась старая, очень некрасивая женщина. Мои спутники очень заботились о том, чтобы жители Колику-Мана получили хорошее впечатление обо мне. Насколько я мог понять, они расхваливали мои качества: исцеление раны Туя, говорили о разных диковинных вещах в моем "таль" и т. п.

Отдохнув и раздав мужчинам табак, а женщинам тряпки, я принялся рассматривать окружавшую местность и хижины. Площадка, на которой мы расположились, составляла вершину одной из возвышенностей хребта и была окружена густой растительностью и десятком кокосовых пальм, так что только в двух или трех местах можно было видеть окрестную местность. Вид на север был особенно хорош: зеленые холмы на первом плане, цепь зеленых гор, а за ними оригинальный контур пика Константина; внизу блестящее море с островами. На юг и юго-восток виднелся целый лабиринт гор и холмов, покрытых лесом. Некоторые скалы были зеленого цвета, именно те, которые были покрыты не лесом, а унаном (Imperatau).

Хижины не особенно отличались по своему характеру от хижин береговых деревень; они были, однакоже, меньше, вероятно вследствие небольшого пространства на вершине и трудности переноски строительного материала.

Собравшиеся вокруг меня туземцы не представляли различий от берегового населения; по внешности они отличались тем, что носили гораздо меньше украшений. В буамбрамре я нашел телум, который нарисовал; потом пошел к следующей группе хижин, а затем к третьей, которая стояла отдельно, выше двух остальных, и куда пришлось лезть по крутой тропинке. Пока для меня и моих спутников готовили обед, я стал расспрашивать о "маб" (вид кускуса), который, по уверениям береговых жителей, очень часто встречается в горах. Мне принесли только обломанный череп одного и нижние челюсти двух других мабов. Нам подали, наконец, два табира: один для меня, другой для моих спутников. После прогулки все показалось мне отлично сваренным. Когда мы принялись за еду, все туземцы вышли на площадку и оставили меня и моих спутников одних. Некоторые из туземцев занялись приготовлением кеу. Поданное мне блюдо было громадно, и я, разумеется, не съел и четверти содержимого. Несмотря на мое возражение, все оставшееся было завернуто для меня в банановые листья, чтобы кушать это "мондон" (потом), а пока повешено в буамбрамре.

В одном месте, где деревья расступались, открывался вид на окрестности, где мне между прочим указали положение деревень Энглам и Теньгум-Мана, куда я собираюсь отправиться. Все туземцы были очень предупредительны, и, когда я собрался итти, из каждой хижины хозяйкой было вынесено по нескольку "аян" (Dioscorea),которые были положены к моим ногам²⁵.

Уходя, я пригласил туземцев в Гарагаси.

Был четвертый час, и солнце все еще сильно пекло. Особенно утомительна была дорога вниз, по открытым холмам; в тени же леса было очень сыро и прохладно. Когда я вышел к морю, где меня охватил ветер, мне показалось очень холодно, почему я, несмотря на усталость, прибавил шагу, но все-таки не избег пароксизма лихорадки. Придя в Бонгу, я, не говоря ни слова, отправился в одну из больших хижин, стащил мокрую обувь, растянулся на барле и скоро заснул. Проснувшись ночью и чувствуя себя вполне здоровым, я решил итти домой, что оказалось возможно по случаю прекрасной лунной ночи.

28 февраля

Отправился в Гумбу, надеясь набрать там еще несколько черепов. Я не спешил, чувствуя еще некоторую усталость от вчерашней прогулки. Добравшись до тропинки, направлявшейся в деревню, я присел отдохнуть и полюбоваться морем. Мое раздумье было прервано появлением туземца, который бежал по берегу. Держа в левой руке над головой лук и стрелы, с каменным топором, висевшим на плече, он бежал весьма быстро и по временам правой рукой делал какие-то знаки. Вышедшие ко мне навстречу жители деревни при виде бегущего о чем-то оживленно заговорили и еще более оживились, когда за первым бегущим последовал второй, третий, четвертый.

Все бежали скоро, ровно и, казалось, с важным известием. Трудно было не любоваться ими: так легко, свободно они двигались. Я сидел на своем месте; первый, не останавливаясь, пробежал мимо нас, прямо в деревню. Хотя он и не остановился, но выразительной мимикой сказал новость, которую бежал сообщить деревне. Поравнявшись с нами, он ударил правой рукой себя в грудь, закинув на сторону голову и высунув немного язык (жест, которым папуасы выражают обыкновенно смерть, убийство или что-нибудь подобное), и крикнул: "Мара-гум - Горенду!" Второй последовал за ним. Окружавшие меня туземцы побежали также в деревню; я сам направился туда же. Не дойдя до первых хижин, услышали мы ускоренные удары барума: эти удары были другого темпа, чем обыкновенно. Из хижин было вынесено большое количество разного рода оружия.

Не понимая, в чем дело, но видя общее смятение, я почти что силой остановил одного из бежавших в Гумбу туземцев и узнал от него новость: люди Марагум напали на Горенду, убили нескольких, в том числе и Бонема, затем отправились на Бонгу, но придут, вероятно, и в Гумбу и в "таль Маклай".

Марагум-Мана - большая деревня, с которой мои соседи уже давно в неприязненных отношениях. Я припомнил, что в Горенду уже несколько недель около хижин лежала постоянно наготове куча стрел и копий, так как жители все ожидали нападения со стороны горцев. В Гумбу царствовало общее смятение, которое невольно подействовало и на меня. Мужчины громко разговаривали с большим жаром, другие приготовляли оружие, женщины, дети и собаки кричали и выли.

Бонем, папуас из деревни Горенду

Я направился скорым шагом домой, мысленно браня тревогу и глупых людей, мешающих моей спокойной жизни. Несколько слов о происшедшем, сказанных Ульсону, привели его в сильную тревогу. Он попросил приготовить шлюпку, на случай если бы

Марагум-Мана тамо оказались слишком многочисленными, и сказал, что если нам не удастся отстоять хижину, мы можем перебраться в Били-Били. Чтобы успокоить его, я согласился, но сказал, что переносить что-либо в шлюпку еще слишком рано и что первый выстрел так озадачит туземцев, что навряд ли они сунутся, чтобы испытать действие дроби, которая почти наверное разгонит их. Я, однако, зарядил свои ружья и решил обождать их прихода, спокойно растянувшись на койке. Скоро я уснул, зная очень хорошо, что Ульсон, будучи сильно возбужден, не проспит прихода гостей. Знаю, что заснул очень крепко и спал хорошо. Был разбужен криками и шумом в лесу. При этом я услышал изменившийся голос Ульсона: "Вот они! Пусть господин теперь приказывает, я все буду делать, что он скажет, а то я не буду знать, что делать", говорил он на своем ломаном шведско-немецком языке. Я приказал ему загородить ящиками дверь, самому же оставаться в доме и заряжать ружья и револьверы, которые я ему буду передавать по мере надобности, притом постараться, чтобы руки его не так тряслись.

Пока мы приводили все в осадное положение, крики и шум в лесу приближались. Я вышел на веранду, положив перед собою два револьвера и ружье-револьвер. Двуствольное ружье, заряженное мелкой дробью, я держал в руках. Между деревьями, за ручьем, показались головы. Но что это? Вместо копий и стрел, я вижу кокосы и бананы в руках приближающихся. Это не могут быть люди из Марагума.

Действительно, то были жители Бонгу, которые пришли мне сказать, чтобы я не беспокоился о Марагум тамо, и рассказали мне о причине тревоги. Утром сегодня женщины Бонгу, выйдя на работу далеко в поле, заметили на холмах несколько незнакомых вооруженных людей; им показалось, что эти люди стараются окружить их, и некоторым из женщин почудилось, что вооруженные люди направляются в их сторону. Они с криком бросились бежать; те, которые были впереди, услыхав шаги бегущих за собою, подумали, что за ними гонятся, стали еще более кричать и направились к плантации, где работало несколько мужчин. Последние, увидав скоро, что все это была ложная тревога, стали бить своих жен, чтобы заставить их замолчать, но достигли, однакоже, противного. Жены и дочери подняли такой гвалт, что вдалеке проходившие люди Гумбу не могли более сомневаться, что люди Марагум-Мана бьют и убивают жителей Горенду. Поэтому они кинулись бежать в Гумбу, где и рассказали слышанную уже мною повесть о нападении на Горенду, смерти Бонема и т. п. Они прибавили, что люди, виденные женщинами Бонгу, могли быть действительно жителями Марагум-Мана и поэтому они все-таки опасаются нападения.

Моим соседям очень понравилось то обстоятельство, что и я приготовился принять как следует неприятеля, и просили позволения прислать своих женщин под мое покровительство, когда будут ожидать нападения горцев. Я подумал, что это удобный случай познакомить моих соседей с огнестрельным оружием. До сих пор я этого не делал, не желая еще более возбуждать подозрительность и недоверие туземцев; теперь же я мог им показать, что в состоянии, действительно, защитить себя и тех, кого возьму под свое покровительство.

Я приказал Ульсону принести ружье и выстрелил. Туземцы схватились за уши, оглушенные выстрелом, кинулись было бежать, но остановились, прося спрятать ружье скорее в дом и стрелять только тогда, когда придут Марагум тамо. Ружье туземцы назвали сегодня "табу", вследствие того, кажется, что с первого дня моего пребывания здесь все недозволенное, все, до чего я не желал, чтобы туземцы дотрагивались или брали в руки, я называл "табу", употребляя полинезийское слово, которое таким образом вошло в употребление и здесь.

1 марта

Приходили люди Гумбу просить меня итти с ними и жителями Горенду и Бонгу на Марагум, говоря, что будут делать все, что я прикажу, и прибавляя, что, услыхав о приближении Маклая, жители деревни Марагум убегут дальше в горы.

Пришли также жители Колику-Мана, а с ними Туй и Лялу. Все говорили о Марагум и хором прибавляли, что теперь, когда Маклай будет с ними, Марагум тамо будет плохо. Такое распространяющееся мнение о моем могуществе мне не только не лестно, но в высшей степени неприятно. Чего доброго, придется вмешаться в чужие дела; к тому же такие штуки нарушают мою покойную жизнь лишним шумом и тревогой.

Пошедший вечером дождь заставил меня опять отложить поездку в Били-Били. Сидя в шалаше у костра, я занимался печением на углях ауся и бананов себе на ужин и наслаждался тишиной ночи, как вдруг мой слух был поражен сильными и учащенными ударами барума в Горенду. Одна и та же мысль мелькнула в голове у меня и у Ульсона: "Люди Марагум нападают на жителей Бонгу и Горенду", откуда стали доноситься протяжные звуки каких-то нестройных инструментов. Это обстоятельство, как и то, что бессонницей делу не поможешь, заставили меня лечь спокойно спать и не прислушиваться к фантастическим звукам, долетавшим из деревни.

2 марта

Ночью, сквозь сон, несколько раз слышал звуки барума, звуки папуасских музыкальных инструментов и завывание туземцев. Около половины пятого утра услышал сквозь сон, что кто-то зовет меня. Я вышел на веранду и разглядел в полумраке Бангума из Горенду, который пришел позвать меня от имени всех туземцев, жителей Горенду, Бонгу и Гумбу, на их ночной праздник. Я, конечно, согласился, оделся второпях, и мы пошли, часто спотыкаясь вследствие темноты о корни и лианы.

На первой площадке Горенду я был встречен Туем, весьма бледным от бессонной ночи. Он попросил перевязать его рану, которая все еще сильно беспокоила его. Когда я кончил, он указал на тропинку, которая из деревни вела между деревьями к морю, и прибавил: "Выпей кеу и покушай аяна и буам". По тропинке пришел я к площадке, окруженной вековыми деревьями, на которой расположилось человек 50 туземцев. Открывшаяся картина была не только характерна для страны и жителей, но и в высшей степени эффектна. Было, как я сказал, около 5 часов утра. Начинало светать, но лес еще покоился в густом мраке. Площадка была с трех сторон окружена лесом, а переднюю сторону представлял обрывистый морской берег; но и эта сторона была не совершенно открыта. Стволы двух громадных деревьев рисовались на светлой уже поверхности моря. Мелкая растительность и нижние сучья этих двух деревьев были срублены, так что прогалины между ними казались тремя большими окнами громадной зеленой беседки среди леса.

На первом плане, вблизи ряда костров, группировалась на цыновках и голой земле, вокруг нескольких больших табиров, толпа туземцев в самых разнообразных позах и положениях. Некоторые, закинув голову назад, стоя допивали из небольших чаш последние капли кеу; другие, с уже отуманенными мозгами, но еще не совсем опьяненные, сидели и полулежали с вытаращенными, неподвижными и мутными глазами и глотали зеленый напиток; третьи уже спали в разнообразнейших позах (одни лежа на животе, другие на спине, с раскинутыми руками и ногами, третьи полусидели с головами, низко склонившимися на грудь). Иных уже одолели бессонная ночь и кеу; другие, сидя вокруг табиров с аяном и буамом, еще весело болтали. Были и такие, которые хлопотали около больших горшков с варящимся кушаньем.

Участник обрядовой пляски

Несколько, вероятно, отъявленных любителей папуасской музыки, подняв высоко над головой или прислонив к деревьям свои бамбуковые трубы более чем в 2 м длины, издавали протяжные, завывающие, громкие звуки; другие дули в продолговатый просверленный сверху и сбоку орех и производили очень резкие свисткообразные звуки. Кругом к стволам деревьев были прислонены копья; луки и стрелы торчали из-за кустов. Картина была в высшей степени своеобразной, представляя сцену из жизни дикарей во всей ее первобытности, одна из тех, которые вознаграждают путешественника за многие труды и лишения. Но и для художника картина эта могла бы представить значительный интерес разнообразием поз и выражений у толпы здоровых, разного возраста туземцев, странностью освещения первых лучей утра, уже золотивших верхние ветви зеленого свода, и красным отблеском костров.

Я погрузился в рассматривание новой для меня картины. Мой взгляд переходил от одной группы к другой, от окружающей обстановки к спокойному серебрившемуся морю и далеким горам, по которым разливался розоватый свет восхода. Мне жаль было, знакомых голосов, приглашавших присесть меня от наблюдений и созерцания. (Я часто в своих путешествиях желал и желаю быть единственно зрителем, наблюдателем, а не участником происходящего.)

Завтрак должен был быть сейчас готов, о чем возвестили усиленные завывания бамбуковых труб, причем я ощутил всю неприятность этих раздирающих ухо звуков.

Скоро собралось значительное число жителей трех деревень - Бонгу, Горенду и Гумбу. Они накинулись на кушанья, принесенные в табирах очень большого размера. Из одного табира мне было положено в свежеотколотую половину кокосовой скорлупы немного желтовато-белой массы, предложенной с уверениями, что-то очень вкусно. То был "буам" (саго, приготовленное когда несколько к ним, оторвали из саговой пальмы) с наскобленным кокосовым орехом. Это папуасское кушанье имело действительно приятный вкус. Затем меня угостили хорошо сваренным аяном, который надо было есть сегодня с так называемым орланом²⁶, но этот кислый соус имел такой острый запах, что я отказался от него. Скатертью служили банановые листья, посудой, т. е. тарелками и чашами, - скорлупы кокосовых орехов, вилками - обточенные бамбуковые палочки и заостренные кости, а многие пускали в ход и свои гребни (на папуасском языке вилка и гребень - синонимы); ложками служили яруры. Было оригинально видеть это разнообразие инструментов, употребляемых здесь при еде.

Уже совсем рассвело, и, рассматривая окружающих, я везде встречал знакомые лица из соседних деревень. Когда я поднялся, чтобы уйти, мне был дан целый сверток вареного аяна, и послышались приглашения притти обедать. Уходя, я должен был посторониться, чтобы дать пройти процессии, которая несла припасы для продолжения праздника. Туй с Бонемом принесли на палке большой сверток буама, тщательно обернутый листьями; за ними несколько туземцев несли кокосы, а другие пронесли, также на палке, лежащей на плечах двух носильщиков, большую корзину аяна, за ней другую и третью.

Дальше шесть туземцев несли трех свиней, крепко привязанных к палкам, концы которых лежали у них на плечах. Эта процессия подвигалась с некоторой торжественностью; припасы раскладывались по порядку на известных местах площадки. Гости из других деревень осматривали и считали принесенное, делая свои замечания. Все это должно было быть съедено за обедом, которым заканчивалось угощение, начавшееся накануне вечером.

Не зная наверное, приду ли я к обеду, за мною пришло несколько туземцев, чтобы снова звать меня в Горенду. Пришлось опять вернуться в деревню, что я и сделал, запасшись обещанным табаком. По дороге я был остановлен женщинами из трех деревень: "Дай нам табаку!" Пришлось дать. Женщины не принимают непосредственного участия в этих папуасских пиршествах; они едят отдельно и только служат при чистке съестных припасов; для них, как и для детей, доступ на площадку воспрещен. Так было и в Горенду. Мужчины пировали в лесу, женщины и дети расположились в деревне и чистили аян. На площадке сцена была очень оживленной и имела иной характер, чем утром. На одной стороне, на цыновках, лежали куски распластанных свиней; кроме нескольких ножей, обмененных у меня, туземцы резали мясо бамбуковыми ножами и своими костяными донганами, а затем очень искусно рвали его руками.

Другая сторона площадки была занята двумя рядами бревен, положенных параллельно; на них были поставлены большие горшки, фута 1,5 в диаметре; таких горшков я насчитал 39; далее стояли, также на двух бревнах, 5 горшков еще большего размера, в которых варился буам. В середине площадки очищали буам от листьев и грязи и скребли кокосы. Жители Горенду, как хозяева, разносили воду в больших бамбуках и складывали дрова около горшков. Я пришел как раз в то время, когда шел дележ мяса; оно лежало порциями, нарезанное или оторванное руками от костей.Туй громко вызывал каждого гостя,называя его имя и прибавляя "тамо", человек, такой-то деревни. Названный подходил, получал свою порцию и шел к своему горшку (для каждого из гостей пища варилась в особенном горшке).. Не успел я сесть около одной группы, как раздался голос Туя: "Маклай, тамо русс". Я подошел к нему и получил на зеленом листе несколько кусков мяса.

Услужливый знакомый из Бонгу указал мне, где стоял для меня назначенный горшок, и так как я остановился в раздумье перед ним, не особенно довольный перспективой заняться варкой своей порции, как это делали все гости, то мой знакомый, догадавшись, что мне не хочется варить самому, объявил, что он сделает это для меня, и сейчас же принялся за дело. Он сорвал с соседнего дерева два больших листа и положил их крест накрест на дно горшка; затем вынул из большой корзины несколько кусков очищенного аяна и положил вниз, а сверху куски свинины. Его сменили двое других туземцев, которые наполняли поочередно все горшки аяном, один - стоя с полной корзиной по одну сторону ряда горшков, другой - по другую, наполняя их, как можно плотнее, аяном.

Когда у всех гостей были приготовлены таким образом горшки, жители Горенду, исполнявшие как хозяева роль слуг, вооружились большими бамбуками, наполненными морской и пресной водой, и стали разливать воду в каждый горшок, причем морской воды они лили приблизительно одну треть, доливая двумя третями пресной. Каждый горшок был прикрыт сперва листом хлебного дерева, а затем "гамбой"²⁷. Это опять было сделано одним из молодых людей Бонгу, который затем стал разводить огонь под горшками. Все это делалось в большом порядке, как бы по установленному правилу; то же самое происходило и при разведении громадного костра, на котором должно было вариться кушанье. Костер имел не менее 18 м длины и 1 м ширины. Топливо было так хорошо расположено под бревнами, на которых стояли горшки, что оно скоро вспыхнуло.

Я направился к другим группам. В одной несколько туземцев скребли кокосовый орех, усердно работая своими ярурами, сохраняя начисто выскобленные половинки скорлупы. Наскобленный орех назначался для буама, который варился в особенных, больших, горшках. Около другой группы лежали разные музыкальные инструменты, которые без различия называются папуасами "ай". Главный состоит из бамбука, метра два и более длины; бамбук хорошо очищен, и перегородки внутри него уничтожены; один конец этих длинных труб папуасы берут в рот, растягивая значительно губы, и, дуя, или, вернее, крича, в бамбук, издают пронзительные, протяжные звуки, немного похожие на завывание собак; звук этих труб можно слышать за полмили.

Другой инструмент, называемый "орлан-ай", состоит из шнурков с нанизанными на них скорлупами орлана, прикрепленных к ручке. Держа ручку и потрясая инструментом, туземцы производят такой звук, как будто кто-то трясет большими деревянными четками. Затем "монки-ай" - пустая скорлупа кокосового ореха с отверстиями наверху и сбоку, которые попеременно закрываются пальцами. Приложив к губам и дуя в верхнее отверстие, туземцы производят резкий звук, который варьирует вследствие открывания и закрывания бокового отверстия, а также в зависимости от величины кокосового ореха. Имелось и еще несколько других инструментов, но три описанные были главными. Участники этого папуасского пиршества, отрываясь временами от работы, принимались за какой-нибудь из описанных инструментов и старались показать свое искусство по возможности более оглушительным образом, чтобы превзойти, если можно, все предшествовавшие, раздиравшие уши звуки.

Я отправился в деревню посмотреть, что там делается. Женщины все еще чистили аян, по временам отщипывая внутренние слои бамбуковой пластинки, которая служила им вместо ножа, вследствие чего край пластинки снова делался более острым. Что эти туземные ножи режут очень хорошо, я убедился сам, вырезав себе накануне, вовсе не желая того, из пальца кусок мяса. В деревне было жарко, гораздо меньше тени, чем в лесу, и уставшие от работы женщины пристали ко мне, прося табаку. Так как мужчин нигде не было видно, то они были гораздо менее церемонны, чем обыкновенно, в присутствии их мужей, отцов и братьев. Доступ женщинам на площадку, где пировали мужчины, как и мальчикам до операции "мулум", после которой они считаются уже мужчинами, строго воспрещен.

Я вернулся на площадку, где готовился наш обед. Несколько стариков принялись за приготовление кеу. Несколько раз в продолжение дня я замечал, что туземцы, обращаясь ко мне, называют меня Туй, а Туя - Маклай. На мое замечание, что я Маклай, а не Туй, один из туземцев объяснил мне, что я так заботился о Туе во время болезни, что я исцелил его и что поэтому Туй готов решительно все делать для меня; мы теперь такие друзья, что Туй называется Маклай, а Маклай - Туй.

Значит и здесь, на Новой Гвинее, существует обычай обмена именами, как и в Полинезии.

Жара, а особенно оглушительная музыка имели результатом сильнейшую головную боль, и я сообщил Тую, что отправляюсь домой. Как раз кушанье в моем горшке было готово, и меня не хотели отпустить,' не дав мне его с собою. Его положили в корзину, обложенную внутри свежими листьями хлебного дерева. Моя порция была так велика, что тяжесть ее равнялась той, которую может нести рука человека. Я пожалел тех, кому предстояло набить свои желудки даже половиной того, что я отнес домой²⁸.

3 марта

Пришедший Туй, заметя около кухни пустую корзину, в которой вчера я принес свою порцию из Горенду, привязал ее к одной из ветвей дерева около хижины, сказав мне, чтобы, если кто-нибудь спросит, откуда это, я отвечал: "Буль (свинина) и аян от Туя в Горенду". Таким образом, я узнал значение корзин разной величины, висящих на деревьях в деревнях. Я не раз спрашивал, зачем они там висят, в ответ на что мне называли имя какой-нибудь деревни.

4 марта

Заперев при помощи палок, гвоздей и веревок обе двери моей хижины и укрепив перед каждой пальмовую ветвь, одним словом заперев их совершенно a la papoua, т. е. так, как делают туземцы, я поднял около 12 часов ночи якорь и направился на Били-Били - островок, отстоящий отсюда миль на пятнадцать.

Я рассчитывал добраться туда при помощи берегового ветра и вернуться, пользуясь обыкновенно дующим днем норд-вестом, к вечеру сегодняшнего же дня. Береговой ветерок действительно потащил нас вперед, хотя и медленно; впрочем спешить было некуда; перед нами была еще почти вся ночь. К рассвету ветерок посвежел, и мы пошли скорее. Поднявшееся солнце осветило интересную для меня картину гор, которые на этом расстоянии кажутся очень высокими. Я старался рассмотреть конфигурацию хребтов и запомнить, в каких местах можно было с меньшими препятствиями проникнуть далее. За Мале, не доходя Богати, береговой хребет как бы расступается. Солнце совсем поднялось, и ветер стал спадать; наступил, наконец, полный утренний штиль перед норд-вестом, который начинает задувать около 8 - 9, а иногда только в 10 часов утра. Пришлось грести, что было довольно утомительно после ночи, проведенной без сна.

Каин, туземец острова Били-Били

Наконец, мы приблизились к юго-восточному берегу островка, состоявшего из поднятого кораллового рифа, о который бил прибой. Высыпавшие туземцы, узнав меня, весело бежали по берегу и показывали мне, что следует обогнуть остров. Вскоре открылась и деревня. На песчаный берег были вытащены большие пироги и так высоко, что, казалось, они стояли в самой деревне. Между ними возвышались высокие крыши хижин, за которыми в свою очередь высились ряды кокосовых пальм, светлая зелень которых ярко выдавалась на темнозеленом фоне остального леса.

Когда мы подошли ближе к песчаному берегу, шлюпка моя была мигом подхвачена десятками рук и скоро вытащена на отлогий берег. Оставив Ульсона в шлюпке при вещах, я отправился в деревню, сопровождаемый почти всем мужским населением. Не видя женщин, желая также познакомиться с ними, а главное желая избавить их от затруднения - прятаться при моем приближении, я настоял, чтобы они сами вышли получить подарки, которые я намеревался им дать.Каин, одна из влиятельных личностей деревни,

который уже не раз бывал

в Гарагаси и знал диалект Бонгу, узнав от меня, что женщины Гумбу, Горенду, Бонгу и других деревень более от меня не прячутся, уговорил и жителей Били-Били согласиться на мое предложение. Тогда на зов мужчин из хижин вылезло несколько старух, почти совсем голых, некрасивых существ. Мне объяснили, что большинство женщин на Мана плантациях, на материке, но что они скоро вернутся.

Резной идол (телум).
Деревня Теньгум

Раздав мужчинам табак, а женщинам тряпки и бусы, я пожелал посмотреть на их телумы. Меня повели к одной хижине, на в ней было так темно, что пришлось уговорить туземцев вынести телум из хижины. Это был первый телум, изображавший женскую фигуру. Нарисовав его, я направился в довольно обширную буам-брамру, стоявшую посередине деревни. Четыре угловых столба были вырезаны в виде телумов. Срисовав и их в мой альбом, я обошел всю деревню. Вышел также на противоположный берег острова. Вид оттуда был великолепный, однако, к сожалению, все вершины гор были покрыты клубами облаков. Когда я вернулся в деревню, меня окружили женщины и девушки, только что вернувшиеся с плантаций. Все они громко просили бус и красных тряпок, которые они видели у старух, получивших их от меня утром.

У женщин украшений из раковин и собачьих зубов было гораздо больше, чем в деревнях на материке, но зато костюм их был короче и воздушнеё. У девочек моложе тринадцати лет он ограничивался очень небольшой кисточкой спереди (закрывающей mons Veneris) и более длинной сзади. К поясу, придерживавшему кисточки, по обеим сторонам были привешены украшения из раковин, больших черных и красных зерен, которые лежали по сторонам сзади на ягодицах. Уши были продырявлены во многих местах. Женщины на островке Били-Били очень деятельны; на них лежит приготовление горшков, которые развозятся и вымениваются их отцами или мужьями в береговых деревнях.

Перед отъездом я хотел напиться и спросил кокосовых орехов. Мне принесли несколько таких, которые туземцы называют "ниу". Я записал слов 15 или 20 диалекта Били-Били, который оказался весьма отличным от языка моих соседей, хотя встречаются и одинаковые слова. Многие жители Били-Били, однако, знают диалект Бонгу.

Папуасская пирога

Шутя я сказал, что, может быть, перееду жить в Били-Били. Эти слова были подхвачены, и жители островка с восторгом (скорее поддельным, чем искренним) стали повторять, что Маклай будет жить в Били-Били, что люди Били-Били лучше, чем люди Бонгу, и т. д. Когда я собрался уезжать, пошел сильный дождь, и я решил остаться ночевать в Били-Били, к видимому удовольствию жителей.

Оставить вещи в шлюпке по случаю дождя нельзя было, поэтому я попросил указать мне место, где я мог бы провести ночь. Мне предложили хижину или каюту одной из вытащенных на берег больших пирог. Эти пироги заслуживают внимания своей постройкой. Сама пирога отличается от малых единственно своими размерами. Длина некоторых из них приблизительно около 10 или 12 м, и они (как малые) выдолблены из одного толстого ствола; но для того, чтобы пирогу не так легко заливало, к обоим краям выдолбленного ствола "пришито" по длинной планке или по две, одна на другой. В борте пироги (в стволе) и в планке сделано по отверстию, через которое проходит гибкий, тонкий ствол, связывающий планку с самой пирогой. Щели и промежуток, оставшиеся в отверстиях, законопачивается разбитой и вымоченной в воде древесиной какого-то дерева. Нос и корма кончаются высокой, иногда выгнутой доской с различной резьбой. На одной стороне пироги находится вынос, прикрепленный к лодке двумя поперечными перекладинами²⁹.

Парусная лодка. О-в Били-Били

На перекладинах выноса находится платформа, на которой в больших пирогах Били-Били построена целая хижина, длиной метра в 2, шириной 4 и 5. Стены ее сделаны из расколотого бамбука, крыша из сплетенных листьев саговой пальмы. Мачта разделяла хижину на две части, по обеим сторонам которых находились два длинных сиденья, где лежа могли помещаться двое. Таким образом, считая других, которые могут спать на полу, в хижине имелось на ночь или на случай непогоды помещение не менее чем для восьми человек. Верхняя половина хижины имела разборные стены, даже крыша могла быть разобрана в очень короткое время. Вообще все в пироге было прилажено очень удобно, и нигде в этой хижине не терялось напрасно место. У самой мачты, на высоте сиденья, был укреплен плоский ящик, наполненный землей, в котором в случае надобности мог быть разложен огонь совершенно безопасно. Я нашел предложенное мне помещение очень удобным, светлее и чище, чем хижина, и мне тотчас же пришла мысль воспользоваться со временем подобной большой пирогой для посещения деревень вдоль берега.

Туземная парусная лодка. Остров Били-Били

Каин, хозяин пироги, мой хороший приятель, принес скоро большой табир с дымящимся саго и наскобленным кокосовым орехом. Перед заходом солнца дождь перестал, что позволило мне обойти еще раз деревню, причем в углу одной хижины я открыл череп крокодила, которых, как меня уверяли, очень.много в море³⁰.

Затем я имел случай видеть производство горшков, которым Били-Били славится по берегу Новой Гвинеи на несколько десятков миль. Неудивительно, что Били-Били доставляет их такое количество, так как выделкой гор- шков занимается почти каждая семья, и у каждой хижины, под крышей, стоят ряды готовых и полуготовых горшков. Выделывание горшков падает на долю женщин. Я проследил весь процесс, начиная со смешивания глины с мелким песком до обжигания готовых горшков.

Орудия, употребляемые при выделке горшков, ограничиваются двумя или тремя дощечками И парой круглых, немного приплюснутых

с обеих сторон камней. Сперва с помощью плоской палочки делается из глины верхний ободок горшка, который оставляется сушиться на солнце. Когда он немного отвердеет, к нему постепенно прилепляются по кускам остальные стенки, которые выравниваются. Правильная форма горшку придается тем, что, держа горшок на коленях, женщины просовывают левую руку с круглым или плоским камнем в горшок, подставляя его к внутренней поверхности стенки, а правой рукой ударяют дощечкой по соответственному месту на внешней стороне и выравнивают при этом как поверхность, так и толщину горшка. Когда горшок готов, его сперва сушат на солнце, а потом обжигают на слое хвороста и обкладывают листьями, тонкими прутьями и т. п. Положив горшки в несколько рядов один на другой и обложив всю кучу мелким, легким хворостом, поджигают костер.

Два орнаментированных глиняных

горшка. О-в Били-Били

Все горшки приблизительно одной формы, хотя разной величины. Украшений на них мало: иногда ряд точек вокруг горла или род звезды, иногда те же украшения выдавлены ногтем.

При заходе солнца я сделал снова прогулку вокруг островка. Я уже чувствовал себя в Били-Били, как дома, и познакомился со многими тропинками и закоулками островка. Как замечено выше, весь остров покрыт лесом, в котором обращают на себя внимание несколько красивых старых деревьев и живописные группы пальм. Самый край берега, который у деревни отлог и песчан, здесь обрывист и состоит из поднятого кораллового известняка; в некоторых местах в нем находятся глубокие пещеры, в которые с шумом вливается вода. Вид высоких гор, открытое море, красивые деревья вокруг и даже однообразный, убаюкивающий гул прибоя мне так понравились, что мысль переселиться сюда, которую я высказал туземцам шутя, показалась мне довольно хорошей. Я даже нашел два уголка, где мог бы поставить свою хижину, и не знал, которому отдать предпочтение.

Одно обстоятельство, однако, мешает: островок мал, а людей много, пожалуй, будет тесно. Когда я отправился гулять, мне понравилось, что никто из туземцев не побежал за мною поглядеть, куда я иду; никто не спросил, куда и зачем я отправляюсь. Все были заняты своим делом. Мои соседи на материке гораздо любопытнее или, может быть, подозрительнее. Здесь зато люди гораздо разговорчивее или любознательнее. Местожительство туземцев - на небольшом островке - значительно повлияло на их занятия и характер. Не имея достаточно места на острове для земледелия, они получают все главные съестные припасы из соседних береговых деревень, сами же занимаются ремеслами: горшечным производством. выделыванием деревянной посуды, постройкой пирог и т. п.

Возвращаясь в деревню, я был остановлен у одной хижины: хозяин пожелал поднести мне подарок и, схватив какую-то несчастную собаку за задние лапы, ударил ее с размаху головой о дерево и, размозжив ей таким образом череп, положил ее к моим ногам. Он это сделал так скоро, что я не успел его остановить. Понятно, что это был подарок, и, не желая обидеть дарящего, я принял подарок, но попросил, чтобы хозяин сам приготовил, сварил или изжарил собаку. Когда мне подали целый табир с кусками вареного собачьего мяса, я роздал обступившим меня туземцам по кусочку, оставив большую порцию Каину, небольшую Ульсону и маленькую себе.

Хижина на сваях.
Остров Били-Били. Март 1872

Перед тем как стало темнеть, все население островка, мужское и женское, было налицо. Было также очень много детей, многим из которых родители хотели дать имя Маклай, на что, однакоже, я не согласился.

Форма головы (чрезмерно пирамидальная, с покатым лбом) одного из грудных детей обратила на себя мое внимание. Можно было подумать, что такая форма была придана голове искусственно, но я положительно не нашел никаких доказательств искусственной деформации черепа. Впрочем, такие конические головы я не раз встречал в Полинезии.

5 марта

Проспав отлично ночь, я отправился на восточный берег островка посмотреть на вершины гор Мана-Боро-Боро, как на* зывают туземцы горы Финистер. При восходе солнца горы видны ясно; к 7 - 8 часам утра собираются облака и ложатся на вершины до вечера. Сегодня утро было великолепное, и два горных прохода в береговой цепи, около дер. Мале и около дер. Богатим, так и манили возможностью пробраться внутрь страны.

Я так замечтался, что не заметил, как около меня расположилась целая группа туземцев и молча следила за моими взорами. Подошел также и Каин, которому я сказал, что, поев его саго, я отправлюсь домой, как только ветер будет посильнее. В ожидании саго и ветра я занялся составлением словаря диалекта Били-Били, который значительно разнится от языка моих соседей. На физиономиях туземцев я мог заметить желание, чтобы я убрался поскорее, желание, которое они довольно хорошо скрывали под личиной большой любезности. Чувство это я нашел вполне естественным, может быть вследствие того, что сам испытывал его нередко. Эти люди привыкли быть одни; всякое посещение, особенно такого чужестранного зверя, как я, было для них хотя сперва и интересно, но потом утомительно, и желание избавиться от него, отдохнуть, вполне натурально.

Туземец с острова Били-Били

Поэтому, как только подул слабый ветерок, я подал знак, и человек 30 проворно стащили в воду мою шлюпку. Я поднял флаг, который жителям очень понравился, что они и выразили громким "ай!", и медленно стал подвигаться домой, сопровождаемый прощальными криками жителей Били-Били и обещаниями скоро навестить меня. Главной причиной этого желания было то, что ребенок из Кар-Кара с большими ранами на ногах, отцу которого я дал свинцовую мазь, очень поправился, почему множество больных в Били-Били пристали ко мне, прося помочь и им, но, не взяв с собою никаких лекарств, я объявил, чтобы они приехали ко мне.

Таль Дялум в деревне Мале. Октябрь 1872

К 2 часам пополудни мы были уже в виду мыса Гарагаси, и не без нетерпения и любопытства поднялся я к своей хижине, которую в первый раз оставил так надолго без присмотра, и не был совершенно уверен, что мои веревки и пальмовые листья окажутся достаточно надежною преградою любопытству папуасов. Все, однако, оказалось целым, и не успел я распутать веревки у дверей, как один за другим явилось человек 20 или более, которые с удивленными физиономиями спрашивали, где я был, и на мой ответ: "в Били-Били", сказали, что думали, что я отправился в Россию. После обеда мы выгрузили подарки из Били-Били; оказалось около 50 кокосов, 4 ветви хороших бананов и фунтов 20 саго. Табак и гвозди окупились.

6 марта

Выйдя утром на веранду, я увидел на своем столе медленно и красиво извивавшуюся змею. Уловив момент, я живо схватил ее за шею, у самой головы, и, опустив ее в банку со спиртом, держал до тех пор, пока она, наглотавшись спирту, выпущенная мною, бессильно опустилась на дно банки³¹.

Явился Туй, и я имел с ним долгий разговор о Били-Били, Кар-Каре, Марагум-Мана и т. д. Между прочим, он сообщил мне несколько названий предметов на диалектах девяти ближайших деревень.

Деревня Мале. 29 марта 1877

Между кокосами из Били-Били было много таких, которые уже пустили ростки. Выбрав несколько из них, я посадил их перед домом. По этому случаю я спросил Туя о кокосовых пальмах Горенду, все ли принадлежат деревне или отдельным лицам. Туй сообщил мне, что в Горенду одни кокосовые пальмы принадлежат отдельным лицам, а другие - всей деревне. Так же и большие хижины: есть буамбрамры, принадлежащие отдельным лицам, и другие, принадлежащие всей деревне³².

Вечер был очень темен и тих. Я долго оставался у берега, сидя на стволе большого, свесившегося над водой дерева. Поверхность моря была очень спокойна, и, следя за движением тысяч светящихся животных в море, можно было видеть, что они движутся самостоятельно и с различной скоростью. Это зрелище было совершенно иное, чем видимое ночью с судна, движение которого может быть причиной раздражения и испускания света разными морскими животными.

7 марта

Опять хозяйственные занятия. Белые бобы начинают портиться. Пришлось сушить их на солнце, причем сотни толстых червей выползли на подложенный холст. Ульсону пришлось отбирать испорченные бобы, что продолжалось до двух часов. Вечером я отправился в Горенду за аяном и застал Туя опять в лежачем положении: он ходил много по солнцу, вопреки моему запрету, вследствие чего у него появился за ухом нарыв, который причинял сильную боль. Пришлось вернуться за ланцетом и вскрыть нарыв, откуда вытекло много гноя. Туй дал очень скоро понять, что чувствует большое облегчение. Возвращаться пришлось в темноте, но я довольно хорошо пробрался по тропинке, где и днем приходится часто спотыкаться о лианы и корни. Становлюсь немного папуасом: сегодня утром, напр., почувствовал голод во время прогулки и, увидев большого краба, поймал его и съел сырого, т. е. съел то, что можно было в нем съесть.

8 марта

Шлюпка опять сильно течет: в день набирается около 23 ведер воды. Почти по ведру в час.

9 марта

Ходил в Горенду, где хорошо позавтракал аяном и саго.

В середине февраля прекратился дегарголь; в начале марта почти что исчез сахарный тростник; скоро, говорят, не будет и аяна, а вместо него на смену явится "бау"³³, а потом еще один род бобов; аусь тоже с каждым днем становится хуже, так как часть его оказывается черной и изъеденной отчасти червями.

14 марта

Встал с сильнейшей головной болью; малейший шум был для меня несносен. Вдруг на большом дереве, к которому прислоняется моя хижина, раздался громкий, резкий, неприятный крик черного какаду (Microglossus aterrimus Gm.), этой специально новогвинейской птицы. Я подождал несколько минут, надеясь, что он улетит. Наконец, не вытерпел и вышел с ружьем из хижины. Птица сидела почти прямо над головой, на высоте по крайней мере 100 футов. Ружье было заряжено очень мелкой дробью, так что при такой высоте и густой зелени кругом я сомневался в эффекте выстрела, но все-таки выстрелил, чтобы по крайней мере спугнуть птицу и избавиться от ее несносного крика. Стрелял я почти не целясь, тем не менее птица с пронзительным криком, сделав несколько кругов, упала у самого ствола дерева. Неожиданная редкая добыча заставила меня на время позабыть головную боль и приняться за препарирование какаду. Расстояние между концами растянутых крыльев было более 1 метра.

К 12 часам головная боль так одолела меня, что я принужден был бросить работу и пролежал, почти не двигаясь, без еды, до следующего утра.

15 марта

Отпрепарировал мозг птицы и оставил мой первый экзем" пляр черного какаду для миологических исследований.

Вечером зашел в Горенду и видел на туземцах результаты большого угощения в Бонгу. Туземцы так наелись, что их животы, сильно выдававшиеся и натянутые, были настолько нагружены, что им трудно было ходить. Несмотря на то, каждый нес на спине или в руках порядочную порцию еды, с которой они намеревались покончить сегодня. Полный желудок мешал им даже говорить и, ожидая приготовления ужина, что было предоставлено сегодня молодежи, большинство мужчин лежало, растянувшись у костров. Я долго не забуду этого зрелища.

16 марта

Несколько пришедших из Колику-Мана людей принесли мне в подарок поросенка, за что получили установившуюся уже цену - небольшое зеркало в деревянной рамке. Так как их пришло человек 10, то нужно было каждому дать что-нибудь; дал по небольшой пачке табаку, который здесь начал очень расходиться, так как при каждой встрече - приходят ли туземцы ко мне, иду ли я в деревню - все пристают: "табак, табак".

Разговоры о нападении со стороны Марагум-Мана продолжаются. Они так мне надоели, что положительно желаю, чтобы эти люди, наконец, действительно пришли.

29 марта

Туземцы настолько привыкли ко мне и настолько убеждены, что я им не причиню никакого вреда, что я перестал стесняться oотносительно употребления огнестрельного оружия. Хожу почти каждое утро в лес за свежей провизией. Я не пренебрегаю при этом даже мясом попугаев, какаду и других. Попробовал на днях мясо Corvus senex, скелет которого был мною отпрепарирован.

Туземцы очень боятся выстрелов из ружья; несколько раз они просили не стрелять близ деревень/ но вместе с тем очень довольны, когда я им дарю перья убитых птиц, которыми они украшают свои гребни,

Молодой папуас из деревни Колику

Вчера часы у меня остановились. Желая встать до света, я лег очень рано и заснул крепким сном. Когда я проснулся, было темно; мне показалось почему-то, что я спал долго и что скоро пора итти. Часы стоят. Я оделся и пошел сам развести огонь. Заварил чай, испек в золе аусь и бананы. Позавтракал и стал ожидать первых лучей солнца. Сидел, сидел - все так же темно. Решил, наконец, снять часть охотничьей амуниции и поспать немного. Заснул, несколько раз просыпался - все еще было темно. Полагаю, что я завтракал в 12 часов или в час ночи. Положительно очень неудобно не иметь часов.

В Горенду застал Туя, готового сопровождать меня, и с восходом солнца мы отправились. Влезли сперва на Горенду-Мана (около 300 футов вышины) и прошли лесом на юго-восток. Хребет невысокого кряжа был покрыт негустым, но высоким 'лесом, и, раз взобравшись туда, итти было удобно. Птиц, однако, почти что не было, даже крика их нигде не было слышно. Пройдя около часа, мы вышли из леса к другому скату хребта, покрытому высоким унаном, откуда открылась очень красивая обширная панорама холмов, кряжей и гор, поросших темным лесом, между которыми в немногих местах проглядывали светлозеленые лужайки, покрытые унаном. На дальних высоких вершинах гор клубились уже облака.

Туй не дал мне долго любоваться видом и стал быстро спускаться по крутому скату кряжа, держась за унан и почти что исчезая в нем. Мы сошли к болоту, где высокая трава сменилась тростником и папоротниками. Здесь послышалось далекое журчанье. Туй объяснил мне, что мы приближаемся к большой воде (реке). Снова вошли в лес. Изрытая везде земля указывала на частое посещение этой местности дикими свиньями. Шум> воды становился все сильнее. Деревья стали редеть. Мы выходили к опушке леса, когда на одном из деревьев я заметил несколько вырезанных фигур. Они меня очень заинтересовали, и я их срисовал. Спрошенный Туй объяснил, что, вероятно, кто-нибудь из людей Теньгум- или Энглам-Мана вырубил их топором. Я спросил, стало ли это дерево теперь телумом, на что получил отрицательный ответ. Хотя я здесь уже слишком полгода, но знание языка все-таки оказалось недостаточным, и я не мог дознаться, зачем сделаны эти фигуры и что они означают.

Мы подошли к самой реке, которая оказалась видной далеко с моря. Она на значительном протяжении отделяет низкий береговой хребет от более высокого внутреннего, течет с юга на север и, наконец, впадает около Гумбу в море³⁴. Русло речки очень широкое, но в это время года оно было пересохшим; несколько отдельных рукавов различной ширины образовало множество островков, покрытых преимущественно крупным булыжником. Ложе реки было в этом месте широкое (шире Невы против Петропавловской крепости), и я насчитал не менее пяти рукавов, которые надо было перейти, чтобы попасть на другой берег. В двух или трех средних вода бежит очень стремительно.

Не желая мочить обувь, я снял башмаки, что оказалось ошибкой: так как я не привык ходить босиком, мне было трудно итти по мелкому булыжнику. Течение было здесь также сильное, и только благодаря копью Туя, которое он мне подал, я перешел благополучно на одну из отмелей. Перейти через 4 остальных рукава мы не рискнули. Туй попробовал было, но в нескольких шагах погрузился выше пояса в воду. Я не настаивал на том, чтобы итти далее, потому что при глубине реки и силе течения, не умея плавать, я не мог бы без чужой помощи добраться до противоположного берега. На силы Туя, не совсем еще оправившегося от раны, я не мог положиться. Когда я переходил вброд через первый рукав, ноги мои были неприятно бомбардированы довольно крупными булыжниками (больше куриного яйца), которые неслись по течению. В средних, более широких и глубоких рукавах камни эти были больше и могли бы, пожалуй, сшибить человека с ног.

Виды на оба берега были живописны, и я пожалел, что при жарком солнце не было возможности сделать полный рисунок; пришлось удовольствоваться поверхностным наброском. Булыжники на островке, на который мы перешли, были очень крупны (некоторые величиной с детскую голову), что свидетельствовало о силе течения во время дождей. Толстые стволы деревьев, лежавшие там и сям на островках, тоже доказывали, что при дождях масса воды в реке должна быть очень значительной. Туй сказал, что в реке много рыбы и что люди Горенду и Бонгу приходят иногда ловить ее. Я не хотел возвращаться старой дорогой. Мы поэтому влезли на крутой холм, цепляясь за корни. На вершине опять оказался унан и опять жара от палящего солнца. Снова сошли вниз к реке и опять поднялись по отлогому скату холма, покрытого лесом. Здесь, думал Туй, будет хорошая охота на птиц, но их нигде кругом не было ни видно, ни слышно. Позавтракав очень рано и не взяв ничего с собою, я почувствовал, что желудок мой очень пуст. Не находя решительно никакой добычи, я направился домой. Туй попросил подождать его, говоря, что он хочет вырезать недалеко несколько бамбуков. Я согласился. Прождав полчаса, я стал его звать, - ответа нет. Употребил в дело свдсток - молчание.

Прождав еще четверть часа и думая, что Туй преспокойно возвратился домой, я также направился к дому. Надо было пройти сперва широкий луг унана. Не найдя настоящей тропы, я должен был проложить себе путь сам, что оказалось очень трудно. Жесткий, густой, выше человеческого роста унан представляет упругую массу, раздвинуть которую руками или ногами подчас оказывалось не под силу. Чтобы двигаться дальше в таких местах, я придумал употреблять средство, которое увенчалось успехом. Я во весь рост ложился на унан, который под тяжестью моего тела медленно опускался; вставая, я мог итти далее или должен был снова повторять придуманный маневр. Трава была выше моего роста, почему только при помощи компаса, который, к счастью, я захватил с собою, я мог итти по направлению к дому, а не блуждать по сторонам. Раз пять я отдыхал: так трудно было прокладывать себе дорогу по этому зеленому морю. Отвесные лучи солнца, пустой желудок, вся охотничья сбруя вызвали у меня даже опасение солнечного удара; несколько раз я чувствовал головокружение. Наконец, я добрался до леса, но и здесь долго пришлось искать тропинку в Гарагаси. Вернувшись домой, я выпил две чашки чаю, хотя не особенно хорошего и очень жиденького и без сахару, тем не менее они значительно освежили меня.

30 марта

Приготовил скелеты серого ворона и красного попугая³⁵. Окончив работу, я из обрезанных мускулов сделал себе котлетку, которую сам изжарил, так как Ульсон был занят стиркой белья. Котлетка оказалась очень вкусной. Погода так же хороша, как и вчера: в тени не более 31° Ц, что здесь вообще бывает не часто. Когда стемнело, туземцы из Горенду приехали ловить рыбу перед моей хижиной, на что они сперва пришли спросить позволения. Туй и Бугай остались посидеть и покурить около меня, отправив молодежь на ловлю рыбы. По их просьбе Ульсон спел им шведскую песню, которая им очень понравилась. Ловля рыбы с огнем очень живописна, и я долго любовался освещением и сценой ловли. Все конечности ловца заняты при этом: в левой руке он держит факел, которым размахивает по воздуху, как только он начинает гаснуть; правой туземец держит и бросает юр; на правой ноге он стоит, тогда как левой по временам снимает рыбок с юра. Когда ловля кончилась, мне преподнесли несколько рыбок.

31 марта

Я размерил рис и бобы на следующие пять месяцев; порции оказались очень небольшими, но все-таки, имея этот запас, приятно чувствовать, что не завишу от туземцев. К тому же ружье доставляет мне ежедневно свежую провизию, так что с этой стороны наша жизнь вполне обеспечена. Последние недели я замечаю изменение погоды: норд-вест, иногда очень свежий, дувший последние месяцы в продолжение дня, сменился тихим ветерком, и часто, даже днем, наступают штили. В марте выпало меньше дождя, чем в предыдущие месяцы, но последние дни по ночам собираются кругом черные тучи.

По деревням я замечаю тоже недостаток провизии.

2 апреля

Около 3 часов почувствовал себя скверно - пароксизм, и должен был пролежать весь вечер, не двигаясь, по причине сильнейшей головной боли. Ночью была великолепнейшая гроза. Почти непрерывная молния ярко освещала деревья кругом, море и тучи. Гроза обнимала очень большое пространство; почти одновременно слышались раскаты грома вдали и грохот его почти что над головой. Частые молнии положительно ослепляли, в то же время самый дальний горизонт был так же ясен, как днем. В то же время меня трясла сильная лихорадка; я чувствовал холод во всем теле. Кроме того, холод и сырость, врывавшиеся с ветром в двери и щели, очень раздражали меня. Как раз над головой, в крыше, была небольшая течь, и не успевал я немного успокоиться, как тонкая струйка или крупная капля дождя падала на лицо. Каждый порыв ветра мог сорвать толстые сухие лианы, все еще висевшие над крышей, что имело бы последствием падение тяжелых ящиков, лежавших на чердаке надо мною.

Нуждаясь в нескольких часах сна и отчаиваясь заснуть при всех этих условиях, я принял небольшую дозу морфия и скоро уснул.

3 апреля

После обеда отправился в Бонгу достать проводников для экскурсии в Теньгум-Мана. Я воспользовался отливом, чтобы дойти туда, пока еще сухо. По обыкновению, по приходе гостя туземцы готовят ему угощение, которое сегодня вышло не особенно удачным: вместо аяна сварили "бау", а саго имело сильный запах плесени. Я сидел у костра, у которого несколько женщин занимались приготовлением ужина, и удивлялся ловкости, с какой они чистили овощи своими первобытными инструментами - обломками раковин и бамбуковым ножом. Одна из женщин пробовала чистить "бау" ножом, данным мною ее мужу, но легко было заметить, что она владела им гораздо хуже, чем своими инструментами. Она беспрестанно зарезала слишком глубоко, вероятно, потому, что, работая своими инструментами, она привыкла прилагать гораздо более силы, чем это требовалось для европейских. Мне показали сегодня в первый раз род бобов ("могар"), которые туземцы поджаривают, как мы, напр., жарим кофе.

У одной женщины на руках был грудной ребенок, который вдруг раскричался. Я невольно нахмурился, что испугало женщину, которая моментально поднялась и удалилась в хижину. Ребенок не переставал, однако, реветь, почему женщина вышла снова из хижины и положила его в большой мешок, который повесила себе на спину так, что шнурок мешка охватывал лоб, и, нагнув голову, чтобы сохранить равновесие, принялась быстро бегать взад и вперед по площадке между хижинами. Ребенок, крик которого был, вероятно, затруднен движением, скоро умолк. Мой ужин был готов, и меня повели в буамбрамру и пригласили сесть на нары, после чего перед мною поставили табир с дымящимся бау и аусем. У папуасов обычай - оставлять гостя одного во время еды или только сидеть против него и прислуживать ему; хозяин при этом ничего не ест, а только прислуживает, другие же все отворачиваются или уходят на время.

Я нашел себе двух проводников, и еще третий, по собственному желанию, присоединился к нам. Когда я собрался итти, уже почти что совсем стемнело, и только на берегу моря можно было различать предметы. В лесу царствовала полная темнота, и только ощупью я мог пробраться по узкой тропинке и не без труда дошел до Горенду, где жители были крайне удивлены моим поздним приходом. Несколько человек сидели около своих хижин и в темноте перекидывались изредка словами: только в буамбрамре горел костер и варился ужин для гостя из Гумбу. Мне также предложили ужинать; я отказался и попросил только горящее полено, чтобы добраться до дома. Мне хотели дать проводника, но я отказался, полагая, что мне следует привыкать быть в некоторых отношениях папуасом. Я отправился с пылающим поленом в руках, но огонь скоро погас, а зажечь его снова я не сумел. Тлеющий конец мне вовсе не помогал, почему я и бросил полено на полдороге. Несколько раз я сбивался с тропинки.. по которой днем проходил много сотен раз, натыкался на пни' и сучья и раза два усомнился, дойду ли я в этой темноте до дома. Я уже примирился с мыслью переночевать в лесу, но все же подвигался вперед и, наконец, добрался до дома, где с удивлением убедился, что пришел с целыми глазами и неоцарапанным лицом.

6 апреля

Приготовился совсем итти в Теньгум-Мана. Думал в шлюпке отправиться в Бонгу, переночевать там и рано, с восходом солнца, итти в Теньгум-Мана, но сильная гроза с проливным дождем заставила меня остаться дома.

7 апреля

Теньгум-Мана, горная деревня, лежащая за р. Габенеу, особенно интересует меня как одна из самых высоких деревень этого горного хребта, носящего общее название Мана-Боро-Боро. Хотя многих горных жителей деревень я не раз уже видел в Гарагаси, мне хотелось посмотреть, как они живут у себя. Оставив Ульсона в Гарагаси, я взвалил на плечи небольшой ранец, с которым, еще будучи студентом в Гейдельберге и Иене, я исходил многие части Германии и Швейцарии. Захватив с собою самое легкое одеяло, я направился в Бонгу. Дорогой, однако, ноша моя оказалась слишком тяжелой, почему я в Горенду отобрал некоторые вещи, свернул их в пакет и передал Дигу, который охотно взялся нести мои вещи.

Прилив был еще высок; пришлось разуться и, часто по колени в воде, итти по берегу. Солнце садилось, когда я вошел в Бонгу. Большинство жителей собиралось на рыбную ловлю, но многие по случаю моего прихода остались, чтобы приготовить мне ужин. В Бонгу были также гости из Били-Били, и мы вместе поужинали. Совсем стемнело, но папуасы и не думали зажигать других костров, кроме тех, которые были необходимы Для приготовления ужина, да и эти не горели, а догорали. Люди сидели, ели и бродили почти в полной темноте. Это хотя и показалось мне оригинальным, но не совсем удобным. Может быть, это происходит от недостатка сухого леса и значительной трудности рубить свежий лес каменными топорами. Когда надо было немного более света, папуасы зажигали пук сухих кокосовых листьев, который ярко освещал окружающие предметы на минуту или на две.

Туземцы имеют хорошую привычку не говорить много, особенно при еде - процесс, который совершается молча. Наскучив сидеть впотьмах, я пошел к морю посмотреть на рыбную ловлю. Один из туземцев зажег пук кокосовых листьев, и при свете этого факела мы пришли к берегу, где дюжина ярких огней пылала на пирогах, и отражение их, двигаясь по воде, местами освещало пену прибоя. Весь северный горизонт был покрыт темными тучами. Над Кар-Каром беспрестанно сверкала молния, и по временам слышался далекий гром. Я присоединился к группе сидевших на берегу, на стволе выброшенного прибоем большого дерева. Пироги одна за другой стали приставать к берегу, и рыбаки приступили к разборке добычи. Мальчики лет восьми или десяти стояли у платформ пирог, держа факелы, между тем как взрослые раскладывали в кучки словленных рыбок. При резком освещении профиль мальчиков мне показался типичным, типичнее, чем профиль взрослых, у которых усы, борода и громадная шевелюра, у каждого различная, придавали индивидуальный отпечаток. У мальчиков же безволосая нижняя часть лица и почти у всех выбритая голова представляли очень типичные силуэты.

Остров Кар-Кар

Три особенности бросились мне в глаза: высокий, убегающий назад череп с покатым лбом, выдающиеся вперед челюсти, причем верхняя губа выдавалась более вперед, чем конец носа, и, в-третьих, тонкость шеи, особенно верхней части, под подбородком. Каждый рыбак принес мне по нескольку рыбок, и один из них, когда мы вернулись в деревню, испек их для меня в горячей золе. Когда я отправился в буамбрамру, где должен был провести ночь, меня сопровождало человек пять туземцев, которым было любопытно посмотреть, как я лягу спать.

Лако, хозяин хижины, сидел у ярко горевшего костра и занимался печением пойманной им рыбы. Внутренность хижины была довольно обширной и производила, при ярком освещении, позволявшем рассмотреть все до малейшей подробности, странное впечатление своей пустотой. Посередине помещался костер, у правой стены - голые, длинные нары; род широкой полки шел вдоль левой стороны, на ней лежало несколько кокосов, над нарами висели 2 - 3 копья, лук и стрелы. От конька крыши спускалась веревка, имевшая четыре конца, прикрепленные к четырем углам небольшой висячей бамбуковой корзины, в которой завернутые в зеленые листья лежали вареные съестные припасы. Вот и все, что находилось в хижине.

Несколько кокосовых орехов, немного печеного аяна и рыбы, 2 - 3 копья, лук и стрелы, несколько табиров, 3 или 4 маль составляли единственную движимую собственность Лако, как и большинства папуасов. Хотя у него еще не было жены, но уже имелась хижина, между тем как у большинства неженатых туземцев хижин не было.

Я приготовил себе постель, разостлав одеяло на длинных нарах, подложил под голову ранец и надул каучуковую подушку, к величайшему удивлению туземцев, сбросил башмаки и лег, закрывшись половиной одеяла, между тем как другую половину подостлал под себя. Человек 6 туземцев следили молча, с большим интересом за каждым моим движением. Когда я закрыл глаза, они присели к костру и стали шептаться, чтобы не мешать мне. Я очень скоро заснул.

8 апреля

Проснулся ночью, разбуженный движением нар. Лако, спавший на противоположном конце, соскочил с них, чтобы поправить тухнувший костер; на голое тело его, должно быть, неприятно действовал ночной ветерок, пробиравшийся через многочисленные щели хижины. Лако не удовольствовался тем, что раздул костер и подложил дров; он разложил еще другой костер, под нарами, подтем местом, где лежал, так что теплый дым, проходя между расколотым бамбуком, из которого был сделан верх нар, согревал одну сторону его непокрытого тела. Я сам нашел, что мое войлочное одеяло было не лишним удобством; ночь была действительно прохладная. Несколько раз сквозь сон слышал, как Лако вставал, чтобы поправить огонь.

По временам будил меня также крик детей, раздававшийся из ближайших хижин. Крик петуха и голос Лако, разговаривавшего с соседом, окончательно разбудили меня, так что я встал и оделся. Не найдя ни у хозяина, ни у соседей достаточно воды, чтобы умыться, я отправился к ручью. Было еще совсем темно, и я с горящей головней в руках принужден был искать дорогу к берегу моря, куда впадал ручей. Над Кар-Каром лежали темные массы облаков, из которых сверкала частая молния; восточный горизонт начинал только бледнеть.

Умывшись у ручья и наполнив принесенный бамбук водой, я вернулся в деревню и занялся приготовлением чая. Процесс этот очень удивил Лако и пришедших с утренним визитом папуасов, которые все стали хохотать, увидя, что я пью горячую воду и что она может быть "инги" (кушанье, еда) для Маклая. Покончив с чаем и выйдя из хижины, я был неприятно удивлентем, что еще темно, хотя я уже около часа был на ногах. Не имея с собою часов, я решил снова лечь и дождаться дня. Проснулся, когда уже совсем рассвело, и стал собираться в путь. Оказалось затруднение. Люди Бонгу не желали ночевать в Тень-гум-Мана, между тем как я хотел провести там ночь. Я решил отпустить людей Бонгу по приходе в деревню сегодня же и вернуться завтра с людьми Теньгум-Мана домой. Дело уладилось, и вместо двух со мной отправились семь человек.

Остров Кар-Кар в хорошую погоду

Перейдя через береговой хребет (около 400 футов), мы спустились к р. Габенеу. Спуск был очень крут, так как тропинка шла без всяких зигзагов, прямо вниз. Я спустился благополучно только благодаря копью, которое взял у одного из спутников. Наш караван остановился у берега реки, мутные воды которой шумно неслись мимо, стуча камнями, катившимися по дну. Я разделся, оставшись в одной рубашке, башмаках, которые принес для этой цели, и шляпе; распределив снятые вещи между спутниками, дал один конец линя, который захватил с собою, одному туземцу и сказал другому, дав ему другой конец, чтобы переходил через реку. Течение значительно подвигало его наискось, и он еще не был на другом берегу, когда мой 25-саженный линь оказался недостаточно длинным, почему я приказал первому зайти в воду настолько, чтобы веревки хватило до другого берега. Таким образом, линь был растянут поперек самого стремительного места рукава.

Я сошел в реку, держась одной рукой за линь. Вода показазалась мне очень холодной (хотя термометр показывал 22° Ц) и доходила мне выше груди, а в одном месте до плеч. Камни бомбардировали ноги, но течение могло нести только небольшие гальки, которые не в состоянии были сбить человека с ног. Я убедился, что и без линя можно было бы перейти реку, подвигаясь наискось, что я и сделал при переходе через следующие три рукава. Главное неудобство заключалось в неровном, кремнистом дне и в мутности воды, не позволявшей разглядеть дно.

Деревня Теньгум-Мана

Перейдя на другой берег, я уже хотел одеться, когда мне сказали, что нам придется перейти еще через один рукав, почему я и остался в своем легком, хотя и не совсем удобном костюме. Солнце очень пекло мои голые ноги. Вместо того, чтобы взобраться на правый берег, мы пошли вверх по руслу реки, по каменистым отмелям, переходя десяток раз рукава реки, вода которой была во многих местах выше пояса. Мы шли, таким образом, около двух часов под палящим солнцем, и, чтобы предупредить возможность пароксизма лихорадки, я принял грана 3 хины.

Оба берега реки были высоки, покрыты лесом и в некоторых местах обрывисты, причем можно было видеть залегающие пласты серо-черного глинистого сланца. У большого ствола саговой пальмы, принесенного сюда, вероятно, в последнюю высокую воду, Лако сказал мне, что здесь я могу одеться, так как более по воде не придется итти. Пока я одевался, туземцы курили, жевали бетель и разглядывали мои башмаки, носки, шляпу и, рассуждая о них, делали очень смешные замечания.

На пне, где мы сидели, я заметил несколько фигур, вырубленных топором и похожих на те, которые я видел во время последней экскурсии к реке.

Когда мы подошли к правому берегу, мне указали там, где я меньше всего ожидал, узкую тропу вверх; только с помощью корней и ветвей можно было добраться до площадки, откуда тропинка становилась шире и отложе. Не стану описывать наш путь вверх; скажу только, что дорога была очень дурна, крута, и я несколько раз принужден был отдыхать, не будучи в состоянии итти постоянно в гору. Обстоятельство это ухудшилось тем, что, идя впереди всех и имея за собою целый караван, я не мог останавливаться так часто, как если бы я был один. Никто из туземцев не смел или не хотел итти впереди меня.

Наконец, пройдя обширную плантацию сахарного тростника и бананов, мы достигли вершины. Я думал, что сейчас покажется деревня, но ошибся, пришлось итти далее. В ответ на крик моих спутников послышалось несколько голосов, а затем, немного спустя, показалось несколько жителей деревни, из которых, однако, многие бросились назад, увидав меня. Много слов и крику стоило моим спутникам вернуть их. Боязливо приблизились они снова, но, когда я протянул одному из них руку, он опять стремглав бросился в кусты. Было смешно видеть, как эти здоровенные люди дрожали, подавая мне руку, и быстро пятились назад, не смея взглянуть на меня и смотря в сторону.

После этой церемонии мы отправились в деревню: я впереди, а за мною гуськом человек 25. Мое появление в деревне тоже вызвало панический страх: мужчины убегали, женщины быстро ретировались в хижины, закрывая за собою двери, дети кричали, а собаки, поджав хвосты и отбежав в сторону, начинали выть. Не обращая внимания на весь этот переполох, я присел, и через короткое время почти все убежавшие жители стали показываться один за другим снова из-за углов хижин. Мое знакомство с диалектом Бонгу здесь не пригодилось, и только при помощи переводчика я мог объяснить, что я намереваюсь остаться ночевать в деревне и чтобы мне указали хижину, где я мог бы провести ночь; я прибавил, что желал бы достать в обмен на ножи по одному экземпляру маба38 и дюга (казуара).

После некоторых прений меня привели в просторную хижину; оставив там вещи, я отправился, сопровождаемый толпой туземцев, осмотреть деревню. Она была расположена на самом хребте. Посередине тянулась довольно широкая улица; с обеих сторон ее стояли хижины, за которыми спускались вниз крутые скаты, покрытые густой зеленью. Между хижинами и за ними поднимались многочисленные кокосовые пальмы; по скату ниже были насажены арековые пальмы, которые здесь растут в изобилии, к великой зависти всех соседних деревень.

Большинство хижин было значительно меньших размеров, чем в прибрежных деревнях. Все они были построены на один лад: имели овальное основание и состояли почти что из одной крыши, так как стен по сторонам почти не было видно. Перед маленькой дверью имелась полукруглая площадка под такой же крышей, которая опиралась на две стойки. На этой площадке сидели, ели и работали женщины, защищенные от солнца. Пока я занялся рисованием двух телумов, для нас, т. е. гостей, готовилось "инги". Прибежали два мальчика с известием, что инги готово. За ними следовала процессия: четыре туземца, каждый с табиром; в первом находился наскобленный кокосовый орех, смоченный кокосовой водой, в трех остальных - вареный бау. Все четыре были поставлены у моих ног. Взяв по небольшой порции монки-ля и вареного таро, я отдал все остальное моим спутникам, которые жадно принялись есть. Немного поодаль расположились жители Теньгум-Мана, и я имел удобный случай рассмотреть их физиономии, так как они были заняты оживленным разговором с людьми Бонгу. Между ними было несколько таких физиономий, которые вполне соответствовали представлению о дикарях. Вряд ли самое пылкое воображение талантливого художника могло придумать более подходящие!

Буамбрамра в деревне Теньгум-Мана. 1872

Мне принесли несколько сломанных черепов маба, но ни одного черепа казуара. По всему было видно, что здешние жители не занимаются правильной охотой, а убивают этих животных при случае. Мои спутники между тем наговорили так много страшного обо мне, т. е. что я могу жечь воду, убивать огнем, что люди могут заболеть от моего взгляда и т. д., что, кажется, жителям Теньгум-Мана стало страшно оставаться в деревне, пока я там нахожусь. Они серьезно спрашивали людей Бонгу, не лучше ли им уйти, пока я у них в деревне. Я очень негодовал на моих спутников за такое застращивание горных жителей моей личностью, не догадываясь тогда, что это было сделано с целью установить мою репутацию как очень опасного или очень мощного человека. Они это делали, как я потом понял, для своей же пользы и выставили меня как их друга и покровителя.

Мне так надоели вопросы, останусь ли я в Теньгум-Мана или вернусь домой, что я повторил мое решение остаться, лег на нары под полукруглым навесом хижины и заснул. Моя сиеста продолжалась более часа. Сквозь сон я слышал прощание туземцев Бонгу с жителями Теньгум-Доана.

Отдохнув от утренней ходьбы, я пошел погулять по окрестностям деревни, разумеется, сопровождаемый целой свитой туземцев. Пять минут ходьбы по тропинке привели нас к возвышенности, откуда слышались голоса. Взбираясь туда, я увидел крыши, окруженные кокосовыми пальмами. Это была вторая площадка; выше ее была еще третья - самая высокая точка в Теньгум-Мана. Вид оттуда должен был быть очень обширный, но его значительно закрывала растительность. На северо-восток вдали расстилалось море, на восток, отделенная глубокой долиной, возвышалась Энглам-Мана, на запад, за рядом холмов, виднелось каменистое ложе р. Коли, на юго-запад тянулся лабиринт гор. Расспросы о них убедили меня, что только Энглам-Мана заселена, что все другие видневшиеся отсюда горы совершенно необитаемы и что туда никто не ходит и там нет нигде тропинок.

Возвращаясь, я обратил внимание на хижины. Перед входом во многие из них висели кости, перья, сломанные черепа собак, кускусов, у некоторых даже человеческие черепа, но без нижней челюсти. В одном месте, поперек площадки, на растянутой между деревьями веревке висел ряд пустых корзин, свидетельствовавших о подарках из других деревень. Энглам-Мана изобилует арековыми пальмами и кеу. Когда я поставил столик, сел на складную скамейку, вынул портфель с бумагой и камеру-люциду, туземцы, окружавшие меня, сперва попятились, а затем совсем убежали. Не зная их диалекта, я не пытался говорить с ними и молча принялся рисовать одну из хижин.

Деревня Колику (вверху); деревня Теньгум-Мана (внизу)

Не видя и не слыша ничего страшного, туземцы снова приблизились и совершенно успокоились, так что мне удалось сделать два портрета: один из них был именно того субъекта, о котором я сказал, что он внешностью особенно походит на наше представление о дикаре. Но так как эта "дикость" заключается не в чертах лица, а в выражении, в быстрой смене одного выражения другим и в подвижности лицевых мускулов, то, перенеся на бумагу одни линии профиля, я получил очень недостаточную копию оригинала. Другой туземец был гораздо благообразнее и не имел таких выдающихся челюстей.

Обед и ужин, которые мне подали, состояли снова из вареного бау, бананов и наскобленного кокосового ореха. Один из туземцев, знавший нем-ного диалект Бонгу, взялся быть моим чичероне и не отходил все время от меня. Заметив, что принесенный бау так горяч, что" я не могу его есть, он счел обязанностью своими не особенно чистыми руками брать каждый кусок таро и дуть на него; поэтому я поспешил взять табир из-под его опеки и предложил ему скушать те кусочки бау, которые он приготовлял для меня. Это, однако, не помешало ему следить пристально за всеми моими движениями. Заметив волосок на куске бау, который я только что подносил ко рту, туземец, поспешно полез своей рукой, снял его и, с торжеством показав мне, бросил. Чистотой здешние папуасы, сравнительно с береговыми, не могут похвастать. Это отчасти объясняется недостатком воды, которую Дягусли, папуас из деревни Теньгум-Мана им приходится приносить из реки по неудобной горной лесной тропе. Когда я спросил воды, мне налили из бамбука, после долгого совещания, такую грязную бурду, что я отказался даже пробовать ее.

Дягусли, папуас из деревни
Теньгум-Мана

Около 6 часов облака опустились и закрыли заходящее солнце; стало сыро и холодно, и скоро совершенно стемнело. Как и вчера в Бонгу, мы остались в темноте; при тлеющих угольях можно было едва-едва разглядеть фигуры, сидящие в двух шагах. Я спросил огня. Мой чичероне понял, должно быть, что я не желаю сидеть в темноте, и, принеся целый ворох сухих пальмовых листьев, зажег их. Яркое пламя осветило сидящую против меня группу туземцев, которые молча курили и жевали бетель. Среди них, около огня, сидел туземец, которого я уже прежде заметил; он кричал и командовал больше всех, и его слушались; он также вел преимущественно разговор с жителями Бонгу и хлопотал около кушанья. Хотя никакими внешними украшениями он не отличался от прочих, но манера его командовать и кричать заставила меня предположить, что он главное лицо в Теньгум-Мана, и я не ошибся. Такие субъекты, род начальников, которые, насколько мне известно, не имеют особого названия, встречаются во всех деревнях; им часто принадлежат большие буамбрамры, и около них обыкновенно группируется известное число туземцев, исполняющих их приказания37.

Мне захотелось послушать туземное пение, чтобы сравнить с пением береговых жителей, но никто не решался затянуть "мун" Теньгум-Мана, и я счел поэтому самым рациональным лечь спать.

9 апреля

Толпа перед хижиной, в которой я лежал, еще долго не расходилась; туземцы долго о чем-то рассуждали. Оособенно много говорил Минем, которого я принял за начальника. Только что я стал засыпать, как крик свиньи разбудил меня. Несколько зажженных бамбуков освещало группу туземцев, которые привязывали к длинной палке довольно большую свинью, назначенную для меня. Потом ночью сильный кашель в ближайшей хижине часто будил меня; также спавшие на других нарах двое туземцев часто поправляли костер, разложенный посреди хижины, и подкладывали уголья под свои нары. С первыми лучами солнца я встал, обошел снова всю деревню, собирая черепа кускуса и что найдется интересного. Приобрел, однако, только два человеческих черепа без нижних челюстей и телум, который туземцы называли "Кария". Этот последний я получил, однако, только после долгих разговоров, крика Минема и обещания с моей стороны, кроме гвоздей, прислать несколько бутылок.

После завтрака, состоявшего снова из вареного таро и кокоса, я дал нести мои вещи трем туземцам и вышел из-под навеса хижины. На площадке стояло и сидело все население деревни, образуя полукруг; посередине стояли двое туземцев, держа на плечах длинный бамбук с привешенной к нему свиньей. Как только я вышел, Минем, держа в руках зеленую ветку, подошел торжественно к свинье и произнес при общем молчании речь, из которой я понял, что эта свинья дается жителями Теньгум-Мана в подарок Маклаю, что люди этой деревни снесут ее в дом Маклая, что там Маклай ее заколет копьем, что свинья будет кричать, а потом умрет, что Маклай развяжет ее, опалит волосы, разрежет ее и съест.

Ален, папуас из деревни Теньгум-Мана

Кончив речь, Минем заткнул зеленую ветвь за лианы, которыми свинья была привязана к палке. Все хранили молчание и ждали чего-то. Я понял, что ждали моего ответа. Я подошел тогда к свинье и, собрав все мое знание диалекта Бонгу, ответил Минему, причем имел удовольствие видеть, что меня понимают и что остаются довольны моими словами. Я сказал, что пришел в Теньгум-Мана не за свиньею, а чтобы видеть людей, их хижины и горы Теньгум-Маиа; что хочу достать по экземпляру маба и дюга, за которых я готов дать по хорошему ножу (общее одобрение с прибавлением слова "эси"); что за свинью я также дам в Гарагасито, что и другим давал, т. е. "канун" (зеркало) (общее одобрение); что когда буду есть свинью, то скажу, что люди Теньгум-Мана - хорошие люди; что если кто из людей Теньгум-Мана придет в таль Маклая, то получит табак, маль (красные тряпки), гвозди и бутылки; что если люди Теньгум-Мана хороши, то и Маклай будет хорош (общее удовольствие и крики: "Маклай хорош и тамо Теньгум-Мана хороши"). После рукопожатий и криков "Эме-ме" я поспешил выйти из деревни, так как солнце уже поднялось высоко.

Изображения мужчины и женщины на бамбуке (с папуасского рисунка).Деревня Мале

Проходя мимо последней хижины, я увидел небольшую девочку, которая вертела в руках связанный концами шнурок. Остановившись, я посмотрел, что она делает; она с самодовольной улыбкой повторила свои фокусы со шнурком, которые оказались теми же, которыми занимаются иногда и дети в Европе³⁸.

Сходя с одной возвышенности, я удивился многочисленности проводников, которые все были вооружены копьями, луками и стрелами. Для закуривания многие несли с собою дымящееся обугленное полено, не открыв, повидимому, до сих пор способа добывания огня. Они повели меня другой дорогой, а не той, по которой я пришел. Зная свои тропинки лучше, чем люди Бонгу, они хотели сократить путь, который оказался круче и неудобнее чем тот, по которому мы шли вчера. В одном месте, около плантации, вдоль тропинки лежал толстый ствол упавшего дерева, по крайней мере в 1 метр в диаметре. На стороне, обращенной к деревне, было вырублено несколько иероглифических фигур, подобных тем, которые я видел в русле реки на саговом стволе, но гораздо старее последних.

Резьба на копье. Деревня Богатим.

Орнамент на копье. Деревня Горима.

Эти фигуры на деревьях, как и изображения в Бонгу (о которых я говорил) и на пирогах Били-Били, заслуживают внимания, потому что они представляют собою не что иное, как начатки письменности, первые шаги в изобретении так называемого идеографического письма. Человек, рисовавший углем или краской или вырубавший топором свои фигуры, хотел выразить известную мысль, изобразить какой-нибудь факт. Эти фигуры не служат уже простым орнаментом, а имеют абстрактное значение; так, напр., в Били-Били изображение праздничной процессии было сделано в воспоминание об окончании постройки пироги. Знаки на деревьях имеют очень грубые формы, состоят из нескольких линий; их значение, вероятно, понятно только для вырубавшего их и для тех, которым он объяснил смысл своих иероглифов.

Я с удовольствием услыхал шум реки, потому что тропинка была утомительна; необходимо было полное внимание, чтобы не задеть ногой за какую-нибудь лиану, не оступиться о камень, не расшибить себе колено о лежащий поперек ствол, скрытый травой, не выколоть себе глаз о сучья и т. п. Все это мешало спокойно рассматривать местность. Мы подошли к тому самому месту, где вчера начали восхождение к Теньгум-Мана. У последнего уступа в несколько десятков футов вышиной оказалась прогалина, и вид на реку был очень живописен.

Я остановился, чтобы отдохнуть и сделать набросок местоположения в альбом, сказав людям, чтобы они сошли вниз к реке и там ждали меня. Картина оживилась сошедшими вниз папуасами и приобрела тем туземный колорит. Я насчитал 18 человек. Они расположились отдыхать разнообразными группами. Одни лежали на теплом песке, другие, сложив принесенные головни, сидели у костра и курили, третьи жевали бетель. Некоторые, наклонившись к реке, пили мутную воду. Многие, не расставаясь со своим оружием, стояли на больших камнях, опираясь на копья. Они зорко осматривали противоположный берег. Я узнал потом, что жители Теньгум-Мана находятся во вражде и ведут войну с жителями Гадаби-Мана; поэтому они все были вооружены, и несколько человек стояли часовыми во время отдыха товарищей.


Изображение лица топорище.	То же, вид сбоку

Я так загляделся на окружающую меня картину, что позабыл рисовать, притом мой неискусный карандаш мог бы воспроизвести лишь неполную, бледную копию с этой своебразной местности и ее жителей. Я сошел к реке, как вчера, разделся, и мы отправились вниз по ее руслу. Солнце сильно пекло, и камни, по которым пришлось итти, поранили мне ноги до крови. Две сцены оживили нашу переправу. Один из туземцев, заметив гревшуюся на солнце ящерицу и зная, что я собираю различных животных, подкрался к ней, затем с криком бросился на нее, но она улизнула. Человек 10 пустились преследовать ее; она металась между камнями, туземцы преследовали ее с удивительной ловкостью и проворством, несмотря на все препятствия, ношу и оружие. Наконец, ящерица скрылась между камнями под камышом, но и здесь туземцы отыскали ее. В один миг камыш был выдернут, камни разбросаны, и земля быстро раскопана руками. Один туземец схватил ящерицу за шею и подал ее мне. Кроме платка, у меня не нашлось ничего, чтобы спрятать ее; пока ее завязывали, она успела укусить одного из туземцев так, что показалась кровь, но улизнуть она не могла.

При переходе через один из рукавов реки туземцы заметили множество маленьких рыбок, быстро скользивших между камнями; мои спутники схватили камни, и в один миг десятки их полетели в воду, часто попадая в цель. Убитые и раненые рыбки были собраны, завернуты в листья и сохранены на ужин. Сегодня пришлось итти вниз по реке дольше, чем вчера, так как я хотел попасть прямо домой, а не в Бонгу или Горенду. Придя, наконец, домой часам к четырем, я застал Ульсона бледным и шатающимся вследствие двух пароксизмов, так как он не во-время принял хину. Я узнал, что в мое отсутствие Туй ночевал в Гарагаси (вероятно, приглашенный Ульсоном), чем я остался очень недоволен. Пришли еще жители Горенду и их гости из Били-Били. Около моей хижины расположились, болтая, человек 40 туземцев. Раздав табак и по куску красной материи моим проводникам, я дал, согласно обещанию, зеркало одному из них за свинью, бутылки и несколько больших гвоздей за телум и отпустил их, очень довольных, обратно в Теньгум-Мана. Сам же, не евши в течение десяти часов, с удовольствием выпил чаю без сахару с вареным аяном.

10 апреля

Ночью я почувствовал боль в ноге, и, когда встал утром, она оказалась сильно опухшей, стремя ранками, наполненными материей. Это был результат вчерашнего перехода через реку. Невозможность надеть башмаки и боль при движении заставили меня сидеть дома. Я поручил жителям Бонгу привязать на свой лад принесенную вчера свинью, так как мне не хотелось зарезать ее немедленно.

12 anреля

Два дня сидения дома имели хороший результат для моей ноги; я оказался в состоянии отнести сам порции свиного мяса в подарок жителям Горенду, так как сегодня свинья из Тень-гум-Мана была зарезана Ульсоном. Она была слишком велика для двоих, и я, не желая возиться с солением и следуя местному обычаю, решил отдать половину знакомым в Горенду и Бонгу. Принесенные куски мяса произвели большой эффект в Бонгу, и хотя я принес свинину только трем из жителей, но сейчас же были созваны женщины с трех площадок, чтобы чистить и готовить аян и бау.

Отдыхая в прохладной буамбрамре, я заметил старый телум, у которого тело было человеческое, а голова крокодила. Затем я обратил внимание на приготовление папуасского кушанья "кале", которое видел в первый раз. Оно состояло из наскобленного и слегка поджаренного кокосового ореха, растертого с бау или аяном, из чего выходит довольно вкусное тесто.

Детей здесь рано приучают помогать в хозяйстве. Смешно видеть, как ребенок полутора или двух лет тащит к костру большое полено, а затем бежит к матери пососать грудь.

Сегодня опять имел случай видеть обстоятельно процедуру приготовления кеу. Видел также, что и женщины пьют иногда этот напиток.

14 апреля

Несколько человек явилось из Бонгу за лекарством; один пришел с больными ногами, другой принес мне экземпляр трубы, которую я ему уже давно заказал, остальные явились с кокосовыми орехами.

Передавая мне длинный бамбук, туземец сказал, чтобы я не показывал "ай" (общее название всех музыкальных инструментов) женщинам и детям, что это для них может быть худо. Здесь туземцы хранят все свои музыкальные инструменты втайне от женщин и детей и занимаются своим "ай" (т. е. музыкой) всегда вне деревни. Причина устранения женщин от музыки, пения и т. п. мне остается неизвестной.

15 апреля

Погода меняется: частые штили, слабый ветер иногда с юго-востока, пасмурно. Мое помещение так мало, что, если не соблюдать самого строгого порядка и не ставить и не класть каждый день аккуратно все на место, положительно негде было бы сидеть. Эти постоянные уборки сопряжены с значительной скукой и потерей времени.

16 апреля

Придя утром в Горенду, я встретил там двух женщин из другой деревни, которые пришли в гости к женам Туя и Бугая. Большие мешки с подарками (бау и аян) висели у них за спинами, между тем как веревки этих мешков обвивали лоб. Мешки были так тяжелы, что они не могли итти или стоять иначе, как полусогнувшись. Они были очень любезно встречены женщинами

Горенду, которые пожимали им руки и гладили по плечу. Женщины, здороваясь между собою, подают одна другой руки или 2 - 3 пальца, У этих женщин на плечах и грудях, опускаясь к средней линии тела, был выжжен ряд пятен, которые отличались своим более светлым цветом от остальной кожи. Впрочем, этот род татуировки встречается далеко не у всех.

17 апреля

Сегодня видел в Гумбу, как при помощи простой раковины и нескольких осколков кремня выделываются из бамбука папуасские гребни. Верхняя часть этих гребней украшается орнаментом, выцарапанным очень искусно осколками кремня. Бордюры эти очень разнообразны, я нарисовал несколько из них (сделал факсимиле). Чтобы вырезать подобный гребень своими примитивными инструментами, туземцу требуется почти полдня работы.

Последнее время приходилось серьезно заниматься охотой, так как наша ежедневная пища (стакан кофе утром с небольшим количеством таро, вареного или печеного, и немного бобов, таро и чашка чаю за обедом) становилась недостаточной. Охота здесь нетрудна, так как птицы, еще не знакомые с действием огнестрельного оружия, не боязливы и подпускают очень близко.

Мне вздумалось испытать на себе действие кеу. Наскреб ножом корень и стебель Piper methysticum, нарезал листья и на полученную массу, составившую около двух полных столовых ложек, налил воды в обыкновенный стакан, почти до края. Дал настояться около часу, после чего выжал размокшую массу (корень, стебель и листья) через полотно несколько раз, постоянно смачивая ее той же жидкостью. Выжатая жидкость была зелено-коричневого цвета и имела горький, но не неприятный вкус. Запах был сильный, характерный, но не неприятный. Выпив около стакана этой горькой жидкости так, как пьют лекарство, т. е. не обращая внимания на не особенно хороший вкус, я не почувствовал никакого особенного действия. Не думаю, чтобы виной этому была слабость настоя, а скорее отсутствие слюны, которая производит брожение жидкости и делает напиток кеу одуряющим.

19 апреля

Дождь лил всю ночь и все утро и наполнил 480 делений моего дождемера.

20 апреля

Зайдя в Горенду, я сидел в ожидании ужина на барле. От нечего делать взял в руки лежавшую на земле стрелу и, заметя обломанный конец, вынул нож, чтобы заострить его, так как для туземцев эта операция, производимая кремнем, не очень легка и отнимает много времени. Стоящий около меня Вангум объяснил, что стрела сломалась, будучи пущена в маба. Когда я спросил, убит ли маб, он ответил, что нет, что маб находится в соседней хижине. Я отправился, или, вернее, влез в хижину (так высоки пороги и так малы двери) и в полумраке рассмотрел белую, висящую у потолка массу, которая и оказалась мабом. Хижина была в два этажа, и животное висело крепко привязан ным за хвост головой вниз. Желая рассмотреть маба поближе, я сказал, чтобы его вынесли из хижины. Вангум раковиной перерезал лиану, привязанную к хвосту маба, который при этом ухватился передними лапами [пропуск] и с такою силой, что Вангум, ухвативший его за хвост обеими руками, не мог стащить его с места, так как животное вонзило свои крепкие острые когти в дерево. Прежде чем я мог остановить его, Вангум с силой ударил толстой палкой по передним ногам маба; от боли живот ное вынуждено было уступить, и его, наконец, стащили вниз. Держа его за хвост, чтобы не быть укушенным, Вангум выбросил его из хижины. Я последовал за ним.

Бедное раненое животное сердито разевало рот и при каждом моем, движении показывало свои длинные нижние резцы и серо-красноватый язык, ко не пробовало убежать. Оно имело около 50 см длины и было серовато-белого цвета. Мех был мягок и густ, но волосы, однакоже, не длинные. Жирное тело не могло держаться на коротких ногах, снабженных длинными согнутыми когтями³⁹. Когда, собравшись с духом, маб вздумал бежать, то это не удалось ему на ровной земле. Он сделал несколько неуклюжих движений, остановился и прилег; может быть, это вызывалось тем, что животное не оправилось еще от сильного удара палкой по передним ногам или от раны стрелой. Желая приобрести маба, я сейчас же предложил за него нож, который для туземцев был бы хорошей ценой за животное, и спросил, кому он принадлежит. Оказалось, что настоящего владельца у него не было, потому что он был пойман следующим образом.

Утром двое туземцев в одно и то же время заметили зверя, который спускался с дерева, почти у самой деревни. Когда они. бросились ловить его, испуганный маб, не видя другого спасения, влез быстро на отдельно стоящую пальму, после чего в ловле приняло участие полдеревни: один выстрелил из лука, ранив животное слегка в шею, другой влез на дерево и сбросил его, остальные поймали его уже внизу. Было решено съесть его сообща и уже приготовляли костер, чтобы опалить его густую шерсть. Мое предложение поэтому очень озадачило туземцев. Каждому хотелось получить нож, но никто не смел сказать: "животное мое". Мне отвечали, что дети в Горенду будут плакать, если им не дадут поесть мяса маба. Я знал очень хорошо, что если я возьму животное и унесу его домой, никто из жителей Горенду не посмеет воспротивиться этому, но мне не хотелось поступить несправедливо и силой завладеть чужой собственностью. Я объявил поэтому стоящим в ожидании моего решения туземцам, что пусть люди Горенду съедят маба, но что голову его я беру себе. Обрадованные таким оборотом дела, несколько человек бросились помогать мне. Тупым ножом, за неимением другого, перепилил я шею несчастного животного, которое во время этой варварской операции не испустило ни одного звука. Когда я мыл покрытые кровью руки, я вспомнил, что надо было отрезать переднюю и заднюю ноги, но маб был уже на костре, и я должен был удовольствоваться полуобугленными конечностями. Я успел спасти еще часть цепкого голого хвоста, который очень похож на длинный палец и покрыт в разных местах роговыми бородавками.

21 апреля

Срисовал морду, ноги и хвост маба и отпрепарировал череп, который оказался отличным от черепов, полученных в Тень-гум-Мана. Мех у той разновидности был также черный с желтоватыми пятнами. Вынул мозг, срисовал его и сделал несколько разрезов. Когда я занимался этим, я услышал легкий шорох. Большая ящерица, по крайней мере метра полтора длиной, собирала под верандой обрезки мускулов маба, которые я выбросил, препарируя череп. Пока я схватил заряженное ружье, ящерица, быстро перебежав площадку перед домом, скрылась в лесу⁴⁰. Я сделал несколько шагов и был остановлен странным звуком над головой. Высоко между зеленью я заметил красивый гребень черного какаду. Он, должно быть, увидел меня и с криком улетел в лес. В то же время я услыхал падение ореха кенгара (Canarium commune).

Обойдя дерево, я увидал другого какаду, который сидел еще выше и молча раскусывал твердую скорлупу ореха. Я рискнул выстрелить, и большая птица, махая одним крылом (другое было прострелено), упала вниз. Несколько дробинок пробило череп, глаз был налит кровью. Какаду бился здоровым крылом и рыл клювом землю. Бамбуковая палка в 3 см в диаметре, схваченная клювом, была изгрызена в щепки. Птица упала, наконец, на спину, открыла широко клюв и усиленно задышала. После продолжительного дыхания она могла закрыть мясистым языком все отверстие рта, хотя клюв был раскрыт. Язык, как хорошо прилаженный клапан, прижатый к небу, замыкает совершенно рот. Эта способность (вероятно, встречающаяся и у других птиц), несомненно, имеет значение, напр., при полете птиц.

Какаду недолго заставил ждать меня, и я скоро мог начать препарировать скелет. Я смерил расстояние между концами крыльев, осторожно отпрепарировал красивый хохол и выдернул большие перья хвоста, которыми туземцы украшают свои гребни. Они действительно красивы, черно-матового цвета с голубоватым отливом.

Несмотря на пароксизм лихорадки, я отпрепарировал тщательно скелет, причем вес срезанных мускулов равнялся приблизительно 2 фунтам; вес же всей птицы был около 4,5 фунта. Срубленные обрезки мускулов какаду дали нам по чашке (сделанной из кокосовой скорлупы) хорошего бульона. Я должен сказать, что наша посуда мало-помалу заменилась более примитивной, которая не так бьется, как фарфор или фаянс. Я наделал с десяток чаш из скорлупы кокосовых орехов, и они заступали постоянно место разбитых тарелок и блюд.

23 апреля

В Гумбу трое туземцев занимались плетением большой корзины для ловли рыбы. Работа в высшей степени основательная и прочная. Корзина почти вся состоит из бамбука и довольно замысловатой формы. Несколько девочек и женщин проделывало разные фокусы длинным со связанными концами шнурком, при этом они употребляли не только пальцы рук, но и пальцы ног.

Пришлось поспешить вернуться домой, так как я почувствовал приближение пароксизма лихорадки. Еле-еле добрался домой и сейчас же лег, как только пришел. Пароксизм был почему-то сильнее обыкновенного. Он прошел, однако, к 6 часам, оставив после себя большую слабость.

25 апреля

Вчера был опять пароксизм. Днем погода стояла очень хорошая, по обыкновению; ночью же шел сильный дождь. Зюд-оста все еще нет. j

26 апреля

Вчера в Бонгу пришла пирога из Били-Били. Сегодня с раннего утра толпа моих знакомых расположилась перед хижиной; между пришедшими были также 4 человека из деревни Рай. Эта деревня лежит на юго-восточной стороне залива, за рекой, и я первый раз видел перед собою жителей с того берега. Внешностью и украшениями они не отличаются от здешних.

Каин просил отточить ему маленький топор. Я ему как-то прежде дал обломок железа от сломанного ящика. Он очень аккуратно сделал ручку топора по образцу обыкновенных ручек каменных топоров, но вместо камня он вложил кусок данного мною железа и прикрепил его к ручке совершенно так же, как туземцы прикрепляют камень. Он пробовал отточить железо на камне, но это ему не удалось, почему он и принес свой новый топор в Гарагаси. Из этого, как и из многих других подобных примеров, видно, что туземцы с радостью примут и будут употреблять европейские орудия при первом представившемся случае.

Мои гости сидели долго, и, наконец, перед уходом люди Били-Били, наслышавшись в Бонгу и в Горенду о моих "табу", которые убивают птиц на высоких деревьях, а также могут убивать людей, попросили меня показать им "табу" и выстрелить, вероятно, чтобы разнести об этом описание и рассказы далее по деревням. Люди из Рай-Мана очень боялись и просили не делать этого, т. е. не стрелять. Другие, однако, их пристыв дили, так что все стали упрашивать меня удовлетворить их любопытство, и я согласился.

Когда я вынес ружье, то мои папуасы, как стадо баранов, сгруппировались очень близко один к другому. Многие обхватили соседей рукой в ожидании страшного происшествия. Когда раздался выстрел, они все разом, точно снопы, повалились на землю; ноги их так тряслись, что они даже не могли усидеть на корточках.

Я уже давно опустил ружье и рассматривал группу лежащих, когда некоторые осмелились взглянуть в мою сторону, поднимая немного голову и отнимая руки от ушей, которые они заткнули, как только раздался выстрел. Было интересно видеть выражение страха, написанного на их лицах; рты были полуоткрыты, язык двигался, но еще не мог внятно произносить слова, глаза также были открыты более обыкновенного. Трясущейся рукой многие из них делали знаки, чтобы я унес страшное оружие.

Выйдя снова из хижины, я застал туземцев в оживленном разговоре. Они передавали друг другу свои впечатления и были очень расположены скорее уйти. Я успокоил их, говоря, что ружье мое может быть опасным только для дурных людей, а для хороших, как они, у меня есть табак, гвозди и т. д. Если бы я не видел сам, то с трудом мог бы себе представить такой страх от ружейного выстрела у крепких, взрослых людей. В то же время я заметил, что страх туземцев непродолжителен и что они скоро привыкают к этому ощущению. Когда они ушли, я отправился с ружьем в лес, где наткнулся на трех туземцев. Один играл на папуасской флейте, состоящей из простой бамбуковой трубки в 25 мм в диаметре, закрытой с двух концов, но с двумя отверстиями по бокам, внизу и вверху; двое других были заняты около толстого гнилого пня, который они прилежно рубили каменными топорами; рыхлая гниль так и летела в разные стороны. Из этой массы вываливались белые жирные личинки, которые сотнями пробуравливали лежащий ствол.

Порубив некоторое время, они останавливались и с большим аппетитом жевали и глотали толстые личинки, иногда обеими руками кладя их в рот. Съев достаточное количество, одни снова принимались за флейту, другие за топоры. Они имели очень веселый вид, лакомясь таким образом и принимаясь за музыку. Оригинально то, что в разные периоды года у туземцев в ходу различные музыкальные инструменты и что это сопряжено как бы с характером употребляемой пищи; так, напр., "тюмбин" они употребляют, когда едят бау; при аяне он лежит у них без употребления; когда едят свинью, то трубят в большие бамбуковые трубы, бьют в барум и т. д.

29 апреля

Подходя к Бонгу, увидел вытащенную на берег большую пирогу, совершенно похожую на те, которые строятся в Били-Били. Она принадлежала жителям Гада-Гада. Увидев меня, они попросили посидеть с ними, и хотя видели меня в первый раз, но все знали мое имя очень твердо. Между ними и жителями Митебог я встретил людей с очень симпатичными физиономиями. Выражение лица некоторых молодых папуасов было так кротко и мягко, что подобные физиономии, помимо цвета кожи, представляли бы исключение даже между так называемыми цивилизованными расами.

Мои соседи имеют вид гораздо более суровый, и обращение их не такое предупредительное; вообще они составляют переход между островитянами и жителями горных деревень. Украшений у них больше, и сделаны они гораздо тщательнее; вероятно, их образ жизни оставляет им более свободного времени.

Пока в деревне для меня приготовляли ужин, я обратил внимание на выделку большого бамбукового гребня;" единственным орудием служила при этом простая раковина. Нельзя было не подивиться терпению и искусству работавшего. Несколько мальчиков и девочек, лет восьми и девяти, совершенно голых, таскали сухие пальмовые ветви, вероятно для кровли. Они возвращались обыкновенно бегом, стараясь перегнать друг друга; бег девочек с их длинными туловищами и короткими ногами невольно обращал на себя внимание сравнительно с легким, свободным бегом длинноногих мальчиков.

Когда гости с островов Гада-Гада и Митебог собрались в путь, я заметил, что между подарками деревни Бонгу, состоявшими из большого количества таро, в корзинах находилась также одна пустая бутылка и три гвоздя как большие драгоценности. Таким образом, вещи европейского происхождения могут странствовать далеко и давать, может быть, повод к неправильным соображениям, предположениям и т. д.

30 апреля

После весьма счастливой охоты (мне удалось убить 6 больших птиц в один час) я направился в Гумбу, желая отдохнуть и напиться воды кокосового ореха; дорогой я заметил несколько деревьев со следами вырезанных фигур и орнаментов, вероятно очень давнего происхождения. Придя в Гумбу, не нашел положительно ни одной души в целой деревне, не заметил даже ни одной собаки.

Ульсон очень обрадовался моей добыче, уверяя меня, что часто чувствует голод, чему я не очень удивился, так как частенько сам чувствую, что недостаточно ем.

2 мая

Данные туземцам семена тыквы, посеянные месяца два или три тому назад, принесли первые плоды. Туй и Лялу пришли утром пригласить меня притти вечером "поесть тыквы". Я был удивлен, что они запомнили это слово, и нашел, что оно вошло в общее употребление.

Отправившись рано в Горенду, я застал Бонема с другими туземцами делающим парус пироги. Работа была не хитрая. Между двумя шестами были протянуты довольно часто тонкие растительные шнуры; один туземец обломком раковины резал в длину листья пандануса, отдирая колючий край листьев и вырезая среднюю жилу, так что из каждого получались две длинные полоски, которые переплетались между натянутыми шнурками. Я присел к этой группе, и скоро пришло еще несколько человек туземцев из леса с длинными шестами. Шесты были прямые, и все ветви и веточки с них были тщательно устранены (вероятно, с помощью раковины). Кора была стянута с палок очень искусно, вся зараз, затем снова вывернута, освобождена тщательно от верхней кожицы и разбита на плоском камне ударами толстой короткой палки. Двое воодушевляли работающих заунывными звуками тюмбина.

Оказалось, что Туй пришел пригласить меня, чтобы я показал им, как следует есть тыкву, так как это была первая, которую им случилось видеть. Я разрезал ее и положил в горшок с водой, где она скоро сварилась. Туземцы обступили меня, желая посмотреть, как я буду ее есть. Хотя я и не люблю тыквы, но решил показать, что ем ее с аппетитом, чтобы и туземцы попробовали ее без предубеждения. Но новое кушанье все-таки показалось им чем-то особенным, и, наконец, они порешили есть его с наскобленным кокосовым орехом и в этом виде скоро уничтожили всю тыкву.

4 мая

Слышанные вечером удары барума в Бонгу продолжались время от времени всю ночь. Около полудня пришло несколько туземцев с приглашением итти с ними поесть свинью и послушать их пение. Не желая нарушать хорошие отношения, я пошел с ними.

В деревне не было ни одного мужчины - одни женщины и дети; зато на площадке, в лесу, я был встречен продолжительным завыванием со всех сторон, после чего все разом стали звать меня присесть к ним. Я выбрал место, немного в стороне, чтобы лучше видеть происходящее. Человек 10 были заняты приготовлением еды, несколько других образовывали в другом углу группу, усердно занятую жеванием и процеживанием кеу, действие которого уже заметно было на многих физиономиях; большинство сидело, ничего не делая, и вело оживленный разговор, причем я часто слышал имя "Анут" и "тамо Анут"*. Про них мои соседи рассказывали, что они хотят напасть на мою хижину, слышав, что у меня много ножей, топоров и красных маль, а что нас всего двое: я и Ульсон. Будучи уверен, что это может случиться не без согласия моих знакомых из Бонгу или Гумбу, которые будут весьма непрочь разделить с теми людьми добычу, я счел подходящим обратить все это в шутку и прибавил, что не мне будет худо, а тем, которые придут в Гарагаси, а затем переменил разговор, спросив, не пойдет ли кто-нибудь со мною в Энглам-Мана. Мне ответили, что Бонгу с Энглам-Мана не в хороших отношениях и что если пойдут туда, то будут убиты, но что жителям Гумбу туда итти можно.

Когда кушанье было готово и разложено по порциям, один из туземцев побежал в деревню, и мы скоро услышали удары барума, при этом все бывшие на площадке стали кричать изо всех сил, другие принялись трубить. Шум был оглушающий и доставлял туземцам заметное удовольствие.

На некоторых влияние кеу было хорошо заметно. Они плохо стояли на ногах, язык не слушался их, а руки тряслись. Лицо их выражало состояние, которое немцы называют Katzenjam-mer. По случаю пира головы и лица туземцев были раскрашены: у одного вся голова была намазана черной, у других - красной краской; у третьих голова была красная с черным бордюром, у иных - черная с красным бордюром; только у стариков ни лица, ни головы не были раскрашены. Вообще старики употребляют только черную краску для волос и лица и почти не носят никаких украшений на шее.

* В точности я не мог определить, где живут эти люди; мне известно только, что где-то за рекой, около Марагум-Мана, и составляют не одну, а много деревень.

6 мая

Вечером был в Горенду. Инго нарисовал мне в записную книгу фигуры разных животных я людей. Я удивился твердости руки при употреблении такого совершенно нового для него инструмента, как карандаш, и прямизне линий. Узнал, между прочим, что нос и уши туземцев продырявливаются или заостренной бамбуковой палочкой или дигланом аяна (шипом Dioscorea). Светлые пятна на руках и ногах мужчин, на плечах и грудях женщин производятся не только небольшими кусочками горящей древесной коры, но и раскаленным камнем.

Только сегодня, т. е. в конце 8-го месяца, мог я узнать папуасские слова (диалект Бонгу): отец, мать, сын. Я воспользовался приходом четырех туземцев, чтобы поднять шлюпку еще выше на берег, чем прежде; для этого надо было снести вниз толстое бревно и подложить под киль. Я и Ульсон с большим усилием пронесли его шагов 20, и потом, донеся до берега, я сказал, что теперь его можно катить по песку, но туземцы, очень удивленные нашей силой, хотели показать свою: все четверо приступили к бревну, подняли его с большим трудом и, крича и пыхтя, почти бегом донесли его до шлюпки. Так поступают они при каждом случае, где требуется сильное напряжение: они бросаются с криком и азартом, воодушевляя друг друга восклицаниями, и действительно успевают сделать то, что навряд ли могли бы сделать, действуя молча и медленно.

14 мая

Много посетителей: из Энглам-Мана человек 15 или 20 из Ямбомбы, Тути, Били-Били и др.

Нога очень болит. Маленькие ранки, полученные при экскурсии в Энглам-Мана, слились вследствие небрежного за ними ухода в несколько больших, так что я не могу ходить. Из Горенду принесли мне роскошный ужин: вареное таро, печеный плод хлебного, дерева, саго с натертым кокосовым орехом.

22 мая

Нарывы на ноге еще не прошли; не мог с ними нянчиться, так как приходится ежедневно ходить на охоту, чтобы не голодать. Сегодня в Горенду туземцы серьезно попросили меня прекратить дождь. На мой ответ, что сделать этого я не могу они все хором заявили, что могу, но не хочу.

23 мая

Пришедший Туй рассказал, что только что вернулся из Богатим, где многие жители окрестных деревень собрались по случаю смерти одного из них. Вот почему, объяснил мне Туй, мы слышали много раз в продолжение вчерашнего дня удары барума. Это делается, продолжал он, когда умирает мужчина; при смерти женщины этого не бывает. Буа принес мне экземпляр маба, и я приобрел его за нож. Препарируя скелет, я отдал обрезки мяса Ульсону, который изрубил их для супа, так как вареное и. печеное мясо маба вследствие его ароматичности и приторности мне не нравится.

25 мая

При восходе солнца послышался в Горенду барум, но не такой громкий и продолжительный, как обыкновенно. Пришедший Туй сказал мне, что барум был слышен по случаю смерти одного из жителей Гумбу и что жители Горенду и Бонгу отправляются в Гумбу. Я поспешил напиться кофе, чтобы итти туда же. Дорогой встретил целую вереницу туземцев, вооруженных копьями, луками и стрелами. Завидя меня, все они остановились, чтобы пропустить меня вперед. Когда они узнали, что и я иду в Гумбу, было заметно, что они сразу не могли решить, что им делать: отговаривать меня или нет. После общего совещания они предпочли молчать.

Выйдя к морю, мы догнали целую толпу женщин; многие шли с грудными детьми в мешках или на плечах, смотря по возрасту. У входа в деревню наша группа остановилась; мне сказали, что женщины должны пройти вперед; мы пропустили их и скоро услышали их плач и вой, очень похожий на вой здешних собак. Когда я подошел к первым хижинам, меня предупредил один из спутников, чтобы я был осторожнее, так как в меня может попасть стрела или копье. Не понимая, в чем дело, я отправился далее. Действительно, с площадки, окруженной хижинами, неслись крики, иногда очень громкие речи. Сопутствовавшие мне туземцы, держа в левой руке лук и стрелы, а копье наперевес в правой, беглым шагом поспешили на площадку и образовали ряд против первой группы уже находившихся там.

Я остановился в таком месте, что мог видеть происходящее в деревне и быть в то же время заслоненным от стрел. Между обеими, одна против другой стоявшими группами или шеренгами нападающих и защищающихся выступил один из жителей Гумбу (кажется, родственник умершего). Он ораторствовал очень громко, подкрепляя свои слова энергичными движениями, кидаясь в разные стороны и угрожая наступавшим своим копьем. От времени до времени являлся с другой стороны противник и также действовал более гортанью и языком, чем луком и копьем. Некоторые пускали свои стрелы, очевидно, стараясь не задеть никого. Крик, беготня и суматоха были значительны. Туземцы выступали поочередно, не вместе; навстречу выходил также один противник. Смотря на эту военную игру, я не мог не любоваться красивым сложением папуасов и грациозными движениями их гибкого тела. На меня оглядывались с удивлением, как на непрошенного гостя.

Наконец, набегавшись и накричавшись, все воины уселись в несколько рядов на площадке; за ними расположились женщины с детьми. Стали курить и не так громко, как обыкновенно, разговаривать. Несколько человек занялись приготовлением "папуасского гроба"; были принесены отрезки листовых влагалищ разных пальм и сшиты лианами, так что образовали два длинных куска. Эти куски были положены крест-накрест и снова скреплены посередине, затем концы загнуты так, что двойная средняя часть образовывала дно в 50 см в квадрате. Загнутые концы образовали стенки большой коробки в 1 м высоты. Чтобы стенки не распадались, коробка была обвязана в нескольких местах лианами. Туземцы не спешили, курили и разговаривали вполголоса. Вой в хижине покойника то усиливался, то стихал.

Немного в стороне варился в большом горшке бау, который, еще совсем горячий, был положен на листья, связан в пакет и повешен на сук дерева, около хижины, у дверей которой висела убитая собака. Мне объяснили, что ее потом будут есть гости, присутствующие при погребении.

Гробница папуаса. О-в Били-Били

Несколько человек вошли в хижину умершего, и скоро они показались в дверях, неся покойника, который был уже согнут в сидячее положение, так что подбородок касался колен; лицо смотрело также вниз; рук не было видно: они находились между туловищем и согнутыми ногами. Все тело было обвязано поясом покойника, чтобы удержать члены в желаемом положении. Трое туземцев несли умершего; двое придерживали его по сторонам; третий, обхватив туловище и ноги руками, собственно нес его.

Женщины, из которых одна была мать умершего, а другая - жена, заканчивали процессию, придерживая концы пояса, который обхватывал тело покойника. Обе они были измазаны черной краской, очень небрежно, пятнами. На них не было никаких украшений, и даже обыкновенная, весьма приличная по своей длине юбка их была заменена сегодня поясом, от которого висели спереди и сзади обрывки бахромы, также черной, которые едва покрывали тело. Все показывало, что они умышленно нарядились так, чтобы показать, что не имели ни времени, ни желания заняться своим костюмом. Обе они плаксивыми голосами тянули печальную песню.

Когда покойника вынесли из дверей, все присутствующие смолкли, встали и хранили молчание до конца. Покойника опустили в вышеописанную коробку, стоявшую посередине площадки; голову покрыли "тельруном" (мешком, в котором женщины носят детей) и потом, пригнув боковые стенки коробки, связали их над головой так, что коробка приняла форму трехгранной пирамиды; затем обвязали очень тщательно лианами и привязали верхний конец к довольно толстому шесту. Во время этой операции несколько туземцев выступили из рядов и положили около коробки с телом несколько сухих кокосовых орехов и новый, недавно выкрашенный пояс. Двое туземцев взяли концы шеста, к которому был привязан сверток с покой-] иком, на плечи и понесли обратно в хижину; третий взял кокосы и пояс и последовал за ними. Этим церемония кончилась. Присутствующие разобрали свое оружие и стали расходиться. Я пошел в хижину посмотреть, куда положат тело - зароют или оставят просто в хижине.

Гробница папуаса. О-в Били-Били

Последнее предположение оправдалось. Шест был поднят на верхние перекладины под крышей, и пирамидальная коробка закачалась посреди опустевшей хижины. Вдова, уже старая женщина, принялась раскладывать огонь немного в стороне.

Возвращаясь домой, я догнал туземцев; человек 40 зашли ко мне в Гарагаси поболтать о покойнике, покурить, попросить перьев и битого стекла для бритья.

28 мая

Отправился в Гумбу, чтобы найти спутников, желающих итти со мною в Энглам-Мана. Двое с удовольствием согласились. У одной хижины заметил несколько туземцев, изготовлявших якоря для своих сетей. Якорь состоял из обрубка довольно толстого ствола с четырьмя или пятью сучьями, расходящимися почти в одном и том же месте. Эти ветви, обрубленные и заостренные, образовывали лапы якоря. Вокруг средней части ствола были прикреплены лианами камни, оплетенные таким образом, что, казалось, лежали в корзине. Тяжесть камней предохраняет якорь от всплывания.

Недалеко от нас сидела дочь Бугая, девочка лет десяти. Она держала большой плоский камень почти что между ногами и занималась стачиванием раковины из рода Conus в плоские кольца,

употребляемые женщинами и девочками в виде ожерелья. Камень был смочен водой, и работа быстро подвигалась вперед..

29 мая

Несмотря на головную боль и головокружение, я решил не откладывать своей экскурсии в Энглам-Мана и итти вечером в Гумбу, а оттуда на следующее утро направиться в Энглам-Мана. Приняв на всякий случай 0,3 г хины, я отправился в Гумбу, сопровождаемый тремя мальчиками из этой деревни, которым дал нести нужные для экскурсии вещи.

Способ захоронения у папуасов

Так как уже темнело, то я отправился вдоль морского берега и таким образом добрался до деревни, при входе в которую ожидала меня молодежь Гумбу. С криками "Маклай гена!"(Маклай идет), "Эме-ме" они выхватили мои вещи у несших их мальчиков и проводили меня до площадки, где я нашел целое собрание, занятое ужином. "Тамо" сидели на барле, "маласси" - на земле около хижины⁴¹. Как я узнал, сегодня был ужин в честь или в воспоминание умершего, по случаю чего ели свинью, но одни только тамо; маласси же довольствовались одним бау. Как "тамо боро" (большому человеку) и как гостю передо мной доставили большой табир с таро и с большим куском свинины. Немного в стороне, на цыновке около костра, лежал Кум и просил меня помочь ему: он жаловался на сильную боль в боку и в животе. Я дал ему несколько капель tincturae opii, и на другой день Кум прославлял мою воду, т. е. лекарство.

После ужина около меня собралась вся деревня. Мы сидели в совершенной темноте. Костра не было, а луна всходила поздно. Меня расспрашивали о России, о домах, свиньях, деревьях и т. п. Перешли потом к луне, которую, очевидно, смешивали с понятием о России, и хотели знать, есть ли на луне женщины, сколько у меня там жен; спрашивали о звездах и допытывались, , на которых именно я был, и т. д.

Каждое мое слово выслушивали с большим вниманием. Стало холодно и сыро, и я пожелал итти спать. Несколько человек проводили меня в обширную буамбрамру, принадлежавшую Олуму, одному из туземцев, который должен был итти со мною. Более половины бу-амбрамры в длину было занято широкими нарами, другая - двумя большими барумами, так что для прохода

оставалось не много места. Я прозяб, сидя на площадке, и был доволен, что могу напиться чаю, ибо взял с собою все необходимое для этого. На пылающем посередине хижины костре быстро вскипела вода. Так как 11 в буамбрамре было недостаточно светло, хотя огонь костра весело пылал, я зажег стеариновую свечку. Отыскал чистую доску и, покрыв ее салфеткой, разложил все вещи, необходимые для чаепития, т. е. небольшой чайник, жестянку с сахаром, другую - с бисквитами, стакан и ложку. Все эти приготовления к ужину до того удивляли туземцев, что они даже не говорили, а молча, с напряженным вниманием, следили за каждым моим движением. Я уже так привык не стесняться десятками глаз, устремленных на меня в упор и следящих за каждым моим движением, что нисколько не стеснялся и поспешил выпить чаю, чтобы отдохнуть. Я постлал на барлу одеяло, красный цвет которого и мягкость возбудили взрыв удивления, и, сняв башмаки, улегся на нары. Человек 5 или 6 остались в хижине и продолжали болтать, но одного жеста с моей стороны было достаточно, чтобы выслать их всех вон. Скоро все стихло в деревне, и я заснул.

Туре, папуас из деревни Гумбу

Я был разбужен шорохом, как будто в самой хижине; было, однако, так темно, что нельзя было ничего разобрать. Я повернулся и снова задремал. Во сне я почувствовал легкое сотрясение нар, как будто бы кто лег на них. Недоумевая и удивленный смелостью субъекта, я протянул руку, чтобы убедиться, действительно ли кто-нибудь лег рядом со мною. Я не ошибся; но как только я коснулся тела туземца, его рука схватила мою, и я скоро не мог сомневаться, что рядом со мною лежала женщина. Убежденный, что эта оказия была делом многих, и что тут замешаны папаша и братцы и т. д., я решил сейчас же отделаться от непрошенной гостьи, которая все еще не выпускала моей руки. Я поднялся с барлы и заявил, что я спать хочу и, не зная все еще достаточно туземный язык, заметил: "Ни гле, Маклай нангели авар арен" (Ты ступай, Маклаю женщин не нужно). Подождав, пока моя ночная посетительница выскользнула из хижины, я снова занял место на барле. Впросонках слышал я шорох, шептанье, тихий говор вне хижины, что подтвердило мое предположение, что в этой проделке участвовала не одна эта незнакомка, но и ее родственники и другие. Было так темно, что, разумеется, лица женщины не было видно. На следующее утро я, разумеется, не счел подходящим собирать справки о вчерашнем ночном эпизоде - такие мелочи не могли интересовать человека с луны. Я мог, однако, заметить, что многие знали о нем и о его результатах. Они, казалось, были так удивлены, что не знали, что и думать.

Хотя я поднялся часов в 5, мы собрались в путь не ранее 7, когда солнце уже поднялось довольно высоко. Мой багаж я разделил между двумя туземцами, и, несмотря на то, что каждый нес не более 18 фунтов или даже менее, оба жаловались на тяжесть ноши.

Сперва лесом, потом между высокими бамбуками и открытым полем, поросшим густым унаном, мы пришли к реке Габенеу, которая в этом месте оказалась широкой и очень быстрой. Вода точно кипела. Я сошел в нее и только с помощью туземцев, которые окружали меня, мог перебраться на другую сторону. Течение было так сильно, что удержаться на ногах почти не было возможности. Пройдя через песчаную отмель, мы снова должны были итти в воде, чтобы переправиться через другой рукав. Потом я оделся, и мы вошли в лес, где прохлада была очень приятна после прогулки под солнцем, действие которого я нашел возможным с успехом парализовать, натирая себе затылок, уши, нос и щеки глицериновым желе. Эту операцию я повторяю раза два или три, как только чувствую, что кожа высыхает; без глицерина, какого-нибудь другого масла или жира действие солнечного жара на кожу в этих странах могло бы быть серьезным и по меньшей мере неприятным.

Перейдя невысокий гребень холмов, местами покрытых лесом, местами унаном, часа через два ходьбы от реки Габенеу мы подошли к песчаному берегу небольшой речки Альгумбу, протекавшей между красивыми лесистыми холмами. Берег в одном месте представлял длинную песчаную полосу, и моим спутникам вздумалось попробовать здесь свое искусство стрельбы из лука. Для этого они сняли с плеч свою ношу, и один за другим пустили стрелы, натянув сколько было силы тетиву своих луков. Я смерил шагами расстояние упавших на песок стрел и получил 46, 47, 48 шагов, то есть от 46 до 50 метров, но на этом крайнем расстоянии стрела уже совсем теряла свою силу и только едва втыкалась в песок. Шагах в 20 - 25 эти стрелы могут нанести серьезную рану. Замечу, что между моими спутниками не было ни одного тамо, а только молодые люди и малы чики (четырнадцати - двадцати пяти лет). Мы расположились отдохнуть около речки. Я взял с собою остатки от вчерашнего ужина, чтобы было чем закусить в дороге, и предложил часть своим спутникам, но они все отказались под предлогом, что с этим таро варилась свинья, которую ели только тамо, почему маласси не могут касаться до него, а если они это сделают, то заболеют. Это мне было сказано вполне серьезно, с полной верой в то, что это так, и я снова убедился, уже не в первый раз, что понятие "табу" существует здесь, как и в Полинезии⁴².

Олум, папуас из деревни Гумбу

Отсюда началась самая трудная часть дороги: почти все в гору и большей частью вдоль открытых склонов, на которых рос высокий унан, коловший и резавший мое лицо и шею своими верхушками. Туземцы, чтобы защитить свое далеко не нежное тело от царапин унана, держали перед собою ветви в виде щитов. Тропинки не было видно. Одни ноги чувствовали ее, не встречая препятствий для движения. Пропустив человека, унан снова замыкал тропинку. Иногда он представлял значительное затруднение, так что его приходилось поднимать копьями. Солнце давало себя мучительно чувствовать. На значительной высоте, там, где уже начались плантации Энглам-Мана, открылась далекая панорама: было видно несколько островков у мыса Дюпере. Берег от Гумбу далеко простирался на северо-восток и, кроме реки и речки, через которые мы перешли, виднелись еще две - одна небольшая, а другая не меньше реки Габенеу.

Пока я записывал и рисовал виденное, мои спутники усердно кричали, чтобы вызвать кого-нибудь с плантаций. Наконец, в ответ на их зов, послышались женские голоса. Мои спутники обступили меня, так что собиравшимся женщинам меня не было видно. Когда последние подошли, спутники мои расступились и женщины, прежде никогда не видавшие белого, остановились передо мною, как вкопанные. Они не могли ни говорить, ни кричать, наконец, опомнившись, с криком стремглав кинулись вниз при страшном хохоте моих проводников. Младшая из женщин, вздумавшая оглянуться, оступилась при этом и растянулась, к счастью для нее, на мягком унане. Мои спутники сказали ей что-то вслед, что заставило ее взвизгнуть, быстро вскочить и последовать за остальными. Мы поднялись к небольшому леску. Здесь, обменявшись с туземцами несколькими словами, Обор сломал ветку, прошептал что-то над ней и, зайдя за спину каждого из нас, поплевал и ударил раза два веткой по спине, затем, изломав ветку на мелкие кусочки, спрятал их в лесу между хворостом и сухими листьями.

Не умея добывать огонь, туземцы ходят, как я уже не раз говорил, с головнями, особенно отправляясь в более далекие экскурсии. Так было и сегодня; двое из моих спутников запаслись огнем, но, узнав, что я могу добыть его, как только они этого пожелают, очень обрадовались и бросили лишнюю ношу. При остановках мне, к величайшему удовольствию сопровождавших меня туземцев, уже случалось зажигать спички и давать им возможность разводить маленький огонек, чтобы высушить табак и зеленый лист, в который они его завертывают. Здесь я доставил им в третий раз удовольствие посмотреть на вспыхивающую спичку и покурить. Крики моих проводников были услышаны жителями Энглам-Мана, которые, завидев меня, тотчас же умерили скорость шагов и не без робости подошли к нам. После обычных приветствий, жевания бетеля и курения мы двинулись далее. Тропинка обратилась в лестницу, состоявшую из камней и корней. Местами она была так крута, что даже туземцы сочли нужным вбить между камнями колья, чтобы дать ноге возможность найти опору. В местах, где положительно нельзя было пройти, были построены из бамбука узкие мостики. Вдоль обрывистой стены надо было переставлять одну ногу за другой, чтобы не свалиться. Разрушив немногие искусственные приспособления, деревню можно было в полчаса сделать с этой стороны труднодоступной.

Я был рад добраться, наконец, до деревни. Мои ноги чувствовали 10-часовую ходьбу, и первое требование мое по приходе в деревню было дать мне молодой кокосовый орех, чтобы утолить жажду. К великому неудовольствию оказались только старые орехи, воду которых нельзя пить. Зато меня усердно угощали бетелем, предлагали сделать кеу и т. д. Отдохнув немного, я отправился, сопровождаемый целой процессией, по деревне или по кварталам ее, которых оказалось три. Хижины здесь были так же малы, как в Теньгум- и Колику-Мана, и вообще деревня эта, как и другие горные, грязнее прибрежных. Зная, что я интересуюсь телумами, меня зазывали во многие хижины, и я удивился множеству виденных телумов сравнительно с числом их в береговых деревнях. Я срисовал некоторые из них. Везде, где только я останавливался, мне приносили орехи арековой пальмы, которыми Теньгум- и Энглам-Мана изобилуют. Вернувшись к хижине, где я оставил вещи, я увидел, что для меня готовят ужин.

Солнце уже садилось. Я выбрал место близ огня и принялся за ужин. Скоро все мужское население Энглам-Мана собралось около меня и моих спутников. Последние много рассказывали обо мне и даже такие пустые мелочи, которые я сам давно забыл и припоминал теперь, при рассказе туземцев. Разумеется, все было очень изменено, преувеличено, пройдя целый ряд рассказчиков и пересказчиков. Слушая, что обо мне говорилось, причем упоминалось и о луне, и о воде, которую я мог заставлять гореть, о выстрелах, о птицах, которых я убиваю в лесу, и т. д. и т. д., мне стало ясно, что здесь меня считают совершенно необыкновенным существом.

Поужинав и не желая приобрести насморк, от которого страдала большая часть населения деревни, я сказал, что хочу спать. Тогда десяток людей бросился с горящими головнями, чтобы показать мне дорогу в небольшую хижину. По сторонам узкого прохода стояла пара нар - одни небольшие, другие побольше. Пока я развертывал одеяло и устраивался на ночь, в хижину набралось так много туземцев, что передние были понемногу совсем притиснуты к моим нарам. Надеясь, что они скоро уберутся, я, завернувшись в одеяло, лег, повернув лицо к стене. Жители Гумбу, вероятно, рассказали туземцам, не удержавшись при этом от прибавлений, обо всех диковинных вещах, которые они видели вчера вечером, когда я пил чай, и думали увидеть снова, но ошиблись. Поэтому они уселись у огня, стали говорить, курить, жевать бетель и раздувать костер, увеличивая чад и дым в хижине до того, что глаза стало резать. Мне это очень надоело, и я объявил, что от разговоров Энглам-Мана тамо уши Маклая болят и что Маклай хочет спать. Это подействовало: все замолкли, но только на время; думая, что я заснул, они снова принялись говорить, сначала шопотом, а затем столь же громко, как и прежде.

Так как заснуть мне не удавалось, я вышел из хижины и и сказал снова, что хочу спать, что от болтовни Энглам-Мана тамо уши болят и что дым ест мне глаза.

Ночь была звездная. Большая группа туземцев сидела на площадке вокруг костра; когда эти люди узнали, в чем дело, несколько из них поднялись, повидимому, с выговором мешавшим мне туземцам. По крайней мере, последние, один за другим, выбрались из хижины, куда я вернулся, пропустив последнего.

31 мая

Посредственно проспав ночь, я проснулся рано, еще перед рассветом. Вспомнил свою неудачную попытку измерить высоту Теньгум-Мана над уровнем моря с помощью аппарата Реньо и стал придумывать средство, как бы снова не испугать туземцев и сделать наблюдение. Придумав подходящий способ, я постарался заснуть, что мне вполне удалось. Было уже совершенно светло, когда я проснулся. Увидев, что в хижине уже было полное собрание туземцев, я нашел время удобным для опыта. Вставая, я стал кряхтеть и потирать себе ногу, и когда туземцы спросили меня, что со мною, я ответил, что нога очень болит. Мои вчерашние спутники стали также охать и повторять: "самбо борле" (нога болит). Я посидел, как бы что-то обдумывая; затем встал, говоря: "У Маклая есть хорошая вода: потереть ногу - все пройдет".

Все туземцы поднялись с нар посмотреть, что будет. Я достал мой гипсотермометр, налил из принесенной склянки воды, зажег лампочку, приладил на известной высоте термометр, сделал наблюдение, записал температуру и, сказав, что мне надо еще воды, сделал опять наблюдение и, записав снова температуру в книжке, слил оставшуюся воду в стакан и уложил весь аппарат в мешок.

Видя, что публики набралось очень много, я снял носок я усердно начал натирать ногу, наливая на нее воды; затем я снова улегся, сказав, что скоро боль в ноге пройдет. Все присели, чтобы посмотреть на чудо исцеления, и вполголоса стали говорить о нем. Минут через 10 я начал шевелить ногой, попробовал ступить на нее, и, сперва хромая, уложил все вещи, а затем вышел из хижины уже совсем здоровым, к великому удивлению туземцев, видевших чудо и отправившихся рассказывать о нем по деревне. Это скоро привлекло ко мне разных больных, ожидавших быстрого исцеления от моей воды. Я показал им пустую склянку и сказал, что воды больше нет, но что в Гарагаси я могу найти для них лекарство.

Приготовление чая, новые вещи и невиданная процедура отвлекали внимание толпы. Я мог срисовать оригинальную хижину, в которой провел ночь. Она стояла позади других на небольшой возвышенности, состоящей из голой скалы, и не отличалась постройкою от прочих. Фасад ее был метра 3,5 в ширину и средняя часть его не превышала 3 или 3,5 м. Длина хижины равнялась 6 м; крыша по сторонам спускалась до самой земли. Размерами своими она была даже меньше многих других хижин; зато по обеим сторонам узкой и низкой двери, походившей более на окно, стояло несколько телумов. Некоторые из них были в рост человека. Над дверью висели кости казуара, черепах, собак, свиней, перья птиц, кожа ящериц, клювы Buceros, зубы разных животных и т. п. Все это вместе с телумами, серой старой крышей, обросшей травой, придавало хижине особый характер. Между четырьмя телумами один обращал на себя особенное внимание: он был самый большой, и хотя физиономией он мало отличался от остальных, но держал обеими руками перед грудью длинную доску, покрытую неправильными нарезами, похожими на какие-то иероглифы, почти потерявшие, впрочем, от ветхости свои контуры. Внутренность хижины тоже отличалась от прочих: над нарами был устроен потолок из расщепленного бамбука; там хранились разные музыкальные инструменты, употребляемые только во время "ай". Между прочим, мне показали с таинственностью, говоря при этом шопотом, большую деревянную маску с вырезанными отверстиями для глаз и рта, которая надевалась во время специальных пиршеств; ее название здесь "айн", и это была первая, которую мне пришлось видеть. Задняя часть хижины была занята тремя большими барумами; большие горшки и громадные табиры стояли на полках по стенам рядом с тремя телумами; под крышей висели нанизанные рядами, почерневшие от дыма кости черепах, птиц, рыб, челюсти кускуса, свиньи и т. п.; все это были воспоминания об угощениях, происходивших в этой хижине.

Не успел я кончить эскиз хижины и напиться чаю, как пошел Дождь, который постепенно так усилился, что итти сегодня домой оказывалось неудобным. Пришлось вернуться под крышу. Имея достаточно времени, я сделал с помощью камеры-люциды портрет одного из туземцев с очень типичной физиономией. Жители оказались здесь очень различного роста, цветом светлее прибрежных, но зато между ними встречаются чаще некрасивые лица, чем среди береговых папуасов. О женщинах и говорить нечего: уже после первого ребенка они здесь все становятся одинаково некрасивы. Их толстые животы и груди, имеющие вид длинных, полупустых мешков почти в 1 фут длиной, и неуклюжие ноги исключают всякую претензию на красоту. Между девочками четырнадцати-пятнадцати лет встречаются некоторые,

но и то редко, с приятными лицами. Я узнал, что жители соседней деревни, лежащей на северо-восток от Энглам-Мана, называющейся Самбуль-Мана, узнав о моем приходе сюда, явятся познакомиться со мною. Действительно, когда дождь немного перестал, на площадку пришли люди из Самбуль-Мана. Я вышел к ним, пожал им руки и указал каждому место полукругом около меня. Когда я смотрел на кого-либо из них, он быстро отворачивался или смотрел в сторону до тех пор, пока я не переводил глаз на другое лицо или на другой предмет. Тогда он в свою очередь начинал рассматривать меня, оглядывая с ног до головы. Меня усердно угощали бетелем; я не чувствую отвращения к нему, но не люблю его главным образом потому, что вкус его остается во рту очень долго и изменяет вкус всех других продуктов. Люди из Самбуль-Мана во всем схожи с жителями Энглам-и Теньгум-Мана. У них также часто встречаются элефантиазис и другие накожные болезни; оспа тоже оставила на многих свои следы. Наречие Энглам-Мана немного отличается от наречия Самбуль- и Теньгум-Мана. Я собрал ряд слов всех трех диалектов.

Боге,папуас из деревни Энглам-Мана

После непродолжительной сиесты я совершил прогулку в лес; нашел тропинки хуже вчерашних Видел несколько новых для меня птиц, не встречающихся на побережье. После дождя в лесу раздавалось немало птичьих голосов; почти все были мне незнакомы. Я убежден, что орнитологическая фауна гор значительно разнится от береговой. Голод вернул меня в деревню. Один из первых попавшихся мне навстречу туземцев спросил меня, ем ли я кур. Я ответил утвердительно. Тогда принесли двух кур и при мне размозжили им головы о дерево; затем вместо ощипывания опалили или сожгли перья, принесли также несколько связок таро и стали его чистить. Все это были приношения отдельных личностей; меня угощала целая деревня. Один из туземцев, чистивших таро, попросил у меня для этого нож, но он действовал им не только хуже и медленнее, беспрестанно зарезая слишком глубоко, но под конец даже обрезался, после чего двое туземцев принялись за изготовление бамбуковых ножей.

Был принесен кусок старого бамбука, каменным топором обрублены оба конца и затем расколоты на тонкие длинные пластинки, которые, будучи согреты на угольях, получили такую твердость, что ими можно было резать не только мягкое таро и ямс, но также мясо и даже волосы. Пример этого я видел здесь же: один из туземцев, нечаянно попав ногой в лужу, обрызгал грязью волосы другого, после чего первый взял один из бамбуковых ножей и стал отрезать большие пучки волос, забрызганные грязью. Дело не обошлось без гримас сидящего, но редким ножом можно резать столько волос зараз, как этой бамбуковой пластинкой. Здесь же я видел бритье волос головы небольшой девочки такой же деревянной бритвой. Это было сделано весьма искусно и успешно, без всякой боли для пациентки.

Туземцы положительно ходили за мною по пятам, целой толпой сопровождая меня всюду, умильно улыбаясь, когда я глядел на кого-нибудь из них или без оглядки убегая при первом моем взгляде.

Такая свита везде и всюду весьма утомительна, особенно когда не можешь говорить с ними и сказать им вежливо, что постоянное присутствие их надоедает.

По случаю дождя все в деревне рано улеглись спать, и я могу записать эти заметки, сидя один у костра.

1 июня

Встав до рассвета, я один отправился бродить по деревне и ее окрестностям, чтобы найти удобное место с обширным видом на горы кругом. Высокие цепи их, одна выше другой, покрытые зеленью до вершин, очень манили меня. Были бы там деревни, я во всяком случае скоро отправился бы туда, переходя из одной в другую, все выше и выше. Но высокие горы не населены; я сперва не верил этому, но сегодня убедился: нигде в горах, выше Энглам-Мана, нет и признаков жилья43.

Позавтракав, я стал торопить туземцев итти обратно. Человек 12 захотели итти со мною: одни, чтобы нести мои вещи, другие - свинью, подарок туземцев, третьи - ради прогулки. Один из намеревавшихся итти со мною, старик лет под 60, усердно обмахивал себе шею, спину и ноги зеленой веткой, постоянно что-то нашептывая. На мой вопрос, для чего он это делает, он мне объяснил, что дорога длинна и что для этого нужно иметь хорошие ноги и, чтобы иметь их, он и делает это. Отдав ветку одному из моих спутников, он сказал несколько слов, после чего и этот стал делать то же самое. Принесли горшок с вареным таро; когда его содержимое было разложено по табирам для моих проводников из Гумбу и моих новых спутников из Энглам-Мана, то один из последних взял тлеющую головню и, подержав ее над каждым блюдом, проговорил короткую речь, высказав пожелание, чтобы мы благополучно вернулись домой и чтобы с нами не случилось какого-нибудь несчастья.

Вследствие дождя дорога стала очень неудобной, но спускаться все-таки было легче, чем подниматься. Мы часто останавливались, чтобы партия женщин Гумбу, возвращавшаяся вместе с нами из Энглам-Мана, могла следовать за нами. Кроме грудного ребенка, почти у каждой лежал на спине громадный мешок с провизией, подарок жителей Энглам-Мана; мужья же их несли одно только оружие. Я вернулся в Гарагаси не ранее 5 часов после с лишком восьмичасовой ходьбы.

2 июня

Был рад просидеть весь день дома и не видеть и не слышать с утра до вечера людей около себя.

3 июня

Убил в продолжение двух часов семь различных птиц. Между ними оказался молодой самец райской птицы (Paradisea apoda), а также в первый раз убитый мною Centropus⁴⁴; последний редко летает, а обыкновенно бегает в кустарниках. Туземцы называют эту птицу "дум", подражая ее заунывному крику. Я много раз слышал этот крик, не зная, какая птица его производит. Перья у нее черно-зеленого цвета, хвост очень длинен сравнительно с небольшими крыльями. Не думаю, однако, чтобы это был новый вид, а не уже описанный Centropus.

6 июня

Старый Бугай из Горенду пришел в Гарагаси с людьми из Марагум-Мана, с которыми Горенду и соседние деревни заключили мир. Бугай с жаром рассказывал четырем пришедшим о могуществе моего страшного оружия, называемого туземцами "табу", и о том, как они уже имели случай удостовериться в его действии. Пока мы говорили, тихо прилетел большой черный какаду и стал угощаться орехами кенгара, как раз над моей хижиной. Раздался выстрел, птица свалилась, а мои туземцы обратились в бегство. Торжествующий Бугай, и сам не мало струхнувший, вернул их, однако, уверяя, что Маклай человек хороший и им дурного ничего не сделает. Какаду показался мне очень большим; когда я смерил расстояние между концами его крыльев, оказалось 1027 мм. Вернувшиеся туземцы, попросив спрятать "табу" в дом, подошли к птице, заохали и стали очень смешно прищелкивать языками. Я им подарил перья из хвоста какаду, которыми они остались очень довольны,

170

и несколько больших гвоздей; с последними они не знали что делать, вертя их в руках, ударяя один о другой и прислушиваясь к звуку, пока Бугай не рассказал им об их значении и о той многосторонней пользе, которую туземцы уже умеют извлекать из железных инструментов. После этих объяснений Марагум-Мана тамо завернули гвозди в старый маль, род папуасской тапы. Прислушиваясь к их разговору, я не мог ничего понять. Диалект был также отличен от языка Самбуль- и Энг-лам-Мана.

Вздумал пригласить жителей Горенду есть у меня свинью, подаренную мне в Энглам-Мана. Пока мы их ждали, Ульсон стал приготовлять суп и, отправившись за водой, оставил в кухне несколько кусков мяса. Пока он ходил туда, я заметил большую ящерицу, пробирающуюся с большим куском мяса из кухонного шалаша. Незначительный шорох заставил ее бросить добычу и скрыться. Наконец, мои гости пришли и пробыли до 5 часов. Они даже принесли с собою кеу; одним словом, распоряжались у меня в Гарагаси, как у себя дома. Мы расстались большими друзьями.

8 июня

Полагая, что мне удастся добыть вчерашнюю большую ящерицу, я снова положил несколько кусков мяса в кухню и предупредил Ульсон а не входить туда. Действительно, через полчаса ожиданья я заметил ящерицу: она осторожно пробиралась между хворостом. Не желая раздробить ей кости дробью, я взял револьвер и убил ее. Длина ее туловища была больше метра.

Пришедшие туземцы очень меня упрашивали дать им шкуру легуана⁴⁵. Они обтягивают ею свои "окамы" (небольшие барабаны). Мясо ящерицы также очень ценится.

13 июня

Небольшой кускус, которого я приобрел несколько недель тому назад, живет и растет у меня отлично. Ест все - рис, аян, бау, кокосовые орехи, сладкий картофель и очень любит бананы. В продолжение дня спит обыкновенно свернувшись, но все-таки ест, если ему дадут; ночью же немилосердно грызет дерево ящика, куда я его сажаю.

14 июня

Приходили туземцы с просьбой указать им место, где находятся их три больших "ненира" (корзина для рыбной ловли), которые были снесены в море, несмотря на якоря. Они были крайне разочарованы, услыхав, что я не знаю, где они находятся. Зайдя в Горенду, я был окружен женщинами, просившими меня дать имя родившейся день или два тому назад девочке. Я назвал несколько европейских имен, между которыми имя Мария им понравилось более всех. Все повторяли его, и мне была показана маленькая обладательница этого имени. Очень светлый цвет кожи удивил меня; волосы также не были еще курчавыми.

17 июня

Было большое угощение жителей в Горенду, на которое и я был приглашен. Не менее как 8 больших связок таро, из которых каждую несли по два человека, очень большая свинья, несколько собак и один кускус с разными аксессуарами папуасской кухни были очищены, сварены в сорока или более громадных горшках и, наконец, съедены при звуках разнокалиберных папуасских ай и барума. Это угощение отличалось от других тем, что происходило в деревне и что женщины хотя и отдельно, но участвовали в нем. Музыканты же не переступали порога буамбрамры.

18 июня

Встречаясь с туземцами или проходя через деревню, приходится постоянно отвечать на вопросы, как , напр.: "Куда идешь?", "Что сегодня убил?" и т. п. Возвращаясь назад, снова приходится отвечать на вопросы: "Где был?", "Что ел?", "У кого?> "Что несешь?" и т. д. Это любопытство нельзя, однакоже, считать характерным для черного племени; оно не меньше развито и среди образованных европейцев, только вопросы задаются другого рода.

Ульсон жалуется постоянно на нездоровье; работа его ограничивается варкой бобов, бау и едой. Такие субъекты, как он, наводят скуку. Ему сегодня нездоровилось. Он уверял, что чувствует приближение сильного пароксизма. Мне пришлось готовить, но я предпочел есть почти сырые бобы и недоваренный бау, чем смотреть за огнем и раздувать его.

20 июня

Туземцы начинают собирать орехи кенгара (Canarium Commune). Несколько человек влезает на дерево и сбрасывает ветки с множеством орехов; под деревом место очищено от мелких кустарников, и женщины и дети собирают сброшенные орехи. Так как черные какаду питаются в это время исключительно кенгаром и уничтожают в день значительное количество его, то месяца уже 3 или 4 как мне приходится частенько слушать крики папуасов, которые ежедневно несколько раз приходят под деревья спугивать какаду. Эти дисгармонические человеческие крики часто в последнее время нарушают тишину леса.

Встал с головной болью, но, несмотря на это, отправился на охоту. Пароксизм захватил меня, и мне пришлось лечь в лесу, так как я был не в состоянии оставаться на ногах по случаю головокружения и сильной головной боли. Несколько часов пролежал я в лесу и, как только стало немного лучше, еле-еле добрался домой. Пришлось лечь, и сильнейшая головная боль промучила меня далеко за полночь.

26 июня

Последние дни мне не приходилось ходить на охоту. Растущие у самого дома большие Canarium были покрыты спелыми орехами. Разные виды голубей прилетали с утра и доставляли провизию для завтрака или обеда. Эти дни приходил ко мне несколько раз Коды-Боро, брат туземца, которого один из офицеров "Витязя" прозвал диким, похожим на черта. Он приходил с настойчивым приглашением приехать в Богатим, уверяя, что там всего много, предлагая, подобно жителям Били-Били, построить мне хижину и прибавляя, что люди Богатим дадут мне двух или трех жен, что женщин там гораздо больше, чем в Бонгу, и т. д. Он как-то недоверчиво посмотрел на меня, когда его предложения не произвели желанного эффекта.

30 июня

Убив голубя и какаду на моем дереве, я позволил Дигу влезть на него за орехами. На высокий, гладкий, толстый ствол Дигу влез так же, как туземцы влезают на кокосовые пальмы, т. е. при помощи связанной веревки, которую надевают себе на ноги. Он взобрался на самый верх и стал кидать оттуда орехи. Я, Ульсон и восьмилетняя дочь Буа подбирали их. В результате оказалось, что маленькая девочка собрала больше, чем мы оба вместе: так хороши были ее глаза и так ловко, несмотря на голое тело, она пролезала везде, даже между самыми колючими лианами и хворостом.

Довольно характерная черта туземцев та, что они очень любят поучать других, т. е., если кто-нибудь делает что-нибудь не так, как они, туземцы сейчас же останавливают и показывают свой образ действий. Это заметно даже в детях; много раз маленькие дети, лет шести или семи, показывали мне, как они делают то или другое. Это происходит оттого, что родители очень рано приучают детей к практической жизни, так что, будучи еще совсем маленькими, они уже присмотрелись и даже научились более или менее всем искусствам и действиям взрослых, даже и таким, которые вовсе не подходят к их возрасту. Дети мало играют; игра мальчиков состоит в метании палок, наподобие копий, в стрельбе из лука, и как только они делают небольшие успехи, то применяют их к практической жизни. Я видел мальчиков, очень небольших, проводящих целые часы у моря, стараясь попасть из лука в какую-нибудь рыбу. То же самое бывает и с девочками, и даже в большей степени, потому что они раньше начинают заниматься хозяйством и делаются помощницами своих матерей.

Погода великолепная. Купаюсь в море несколько раз в день. По вечерам не хочется входить в хижину. Температура, однако, не превышает 31º.

1 июля

Между многочисленными птицами самым заметным после черного какаду является "наренг" (Buceros)*6 не только по своей величине, большому, немного загнутому клюву, но и по шуму полета, который слышится уже издали. Эти птицы летают очень высоко, обыкновенно попарно, садятся на вершины самых высоких деревьев и при малейшем шуме улетают. Несмотря на все старания, мне не удалось пока застрелить ни одного наренга.

Сегодня в продолжение трех часов, по крайней мере, я провозился с одним из них. Выстрелив в него очень мелкой дробью и ранив его, вероятно, незначительно, я проследил его далее в лесу. Снова выстрелил и, по всему вероятию, опять-таки попал, так как наренг не улетел, а только перелетел на соседнее, более высокое дерево. Заметив это место, я вернулся позавтракать и снова возвратился туда, где оставил птицу. Пробираясь в лесу, попал в такую чащу, что был сам не рад. Десятки тонких лиан, гибкие, колючие хвосты Calamus, цепляющиеся за платье, царапающие лицо, сбрасывающие шляпу, задержали меня минут около десяти. Это было тем более досадно, что птица оказалась все еще на дереве. Выбравшись, наконец, из чащи, я приблизился к дереву, так что наренг увидел меня, но все-таки остался на месте, стал кричать очень громко, точно протестуя против преследования, и бить одним крылом; другое висело без движения. Он, однако, попытался, продолжая кричать, влезть выше. Густые листья скрыли его из виду, но я мог слышать иногда его голос. Явился другой наренг и с криком стал летать, описывая большие круги, над деревом, где сидел его раненый товарищ. Исколотые ноги, солнце, особенно же муравьи обратили мое пребывание под деревом в добровольную пытку. Дерево было высокое, и, для того чтобы следить за движениями птицы, приходилось смотреть постоянно вверх; через полчаса шейные мускулы очень устали; глаза, которым приходилось плохо от солнца и от освещенных листьев, почти отказывались служить; но я все-таки сидел и ждал. Наренг не показывался, но откликался на постоянный крик товарища, который в сотне шагов перелетал с дерева на дерево. Головокружение и головная боль заставили меня, наконец, вернуться домой. Проспав около часа, я вернулся обратно. Раненый все еще находился там, но товарищ его улетел при моем приближении.

4 июля

Погода стоит замечательно хорошая. Занимался микроскопическим исследованием волос папуасов. Нашел большое разнообразие в толщине и контурах поперечного разреза волос, срезанных с различных частей тела одного и того же человека. У белой расы не только толщина, но и цвет волос, растущих в разных частях тела, различны. Проходя недалеко от дерева, где два дня тому назад я оставил раненого наренга сидящим высоко на дереве, а другого - летающим около него, я подошел к тому месту и, к удивлению моему, увидел обеих птиц в том же положении, как и 48 часов тому назад.

10 июля

В Горенду Туй строит новую хижину с помощью людей Горенду, Гумбу, Бонгу, за что угощает их по вечерам. По случаю постройки несколько раз слышался барум.

11 июля

Около 4 часов был довольно сильный шквал с дождем, затем прояснило, ветер спал, и я сидел на веранде, рисуя кое-что. Вдруг мне почудилось, что большое дерево напротив как будто покачнулось. Следующая мысль была, что я, вероятно, дремлю и вижу это во сне. Не успел я додумать, быстрее, чем я теперь это записываю, громадное дерево сначала медленно, затем быстрее, быстрее склонилось, рухнуло и легло не более как шагах в двух от хижины, перпендикулярно к ее фасаду, или веранде. Дерево было совсем зеленое и казалось совершенно здоровым, только в метрах двух от земли (место перелома) оно было почти что проедено личинками разных жуков. Высота дерева оказалась 96 футов, и если бы оно свалилось на хижину, то проломило бы крышу, могло бы переломать много вещей и, пожалуй, ранить одного из нас. Сегодня я поверил предостережению туземцев, что деревья в Гарагаси могут убить меня. Особенно странно было то обстоятельство, что, когда это случилось, ветра уже почти что не было.

12 июля

В последнее время туземцы часто говорили мне: "Завтра будут жечь унан; много будет там диких свиней и других животных. Маклай пойдет со своим "табу" бить свиней, мы же придем с нашими копьями, луками и стрелами". Но это "завтра" все откладывалось, а сегодня в деревне меня снова уверяли, что завтра непременно будут жечь унян, и некоторые заявили, что придут за мною около полудня. Увидим.

13 июля

Не было еще 11 часов, я и не думал собираться на новую для меня охоту, как вдруг послышались приближающиеся голоса, и затем скоро явилось несколько жителей Бонгу в полном воинском убранстве, с туго натянутыми луками и множеством вновь заостренных стрел разного рода. Каждый имел по два копья, концы которых были натерты красной краской, как бы покрытые кровью. Кроме развевающихся на голове перьев, в волосах туземцев красовались алые цветы китайской розы; за "сагю" были заткнуты ветки с красно-желтоватыми листьями разных видов Coleus или длинные тёмнокрасные листья Colodracon. При каждом движении все эти украшения развевались и производили блестящий своеобразный эффект. Пришедшие за мною объявили, что унан уже горит и что следует итти немедленно. Накинув на себя охотничью сбрую и захватив кое-что на завтрак, я отправился, сопровождаемый пестрой свитой.

Западня для диких свиней

Пройдя ближайшей тропинкой лес и подходя к опушке, я услышал шум, похожий на плеск водопада, масса воды которого то увеличивается, то уменьшается. Выйдя из леса, я увидел в сотне шагов, у самой земли, полосу огня, которая удалялась от нас, оставляя после себя черные обгорелые следы унана и груды легкого пепла. Столбы дыма поднимались около Горенду, далеко на юго-запад, у самого края около Бонгу, и с другой стороны на восток за Гумбу, около берега реки Габенеу. Пожар только еще начинался, и мы расположились в тени, у опушки леса. Я принялся завтракать, туземцы курить и жевать бетель. Через три четверти часа огонь отодвинулся от опушки приблизительно на полмили благодаря норд-весту, который гнал дым в противоположную от нас сторону.

Мы пошли по сожженной поляне, которая оказалась далеко не такой ровной, как я себе ее воображал: она вся, насколько я мог обнять глазом, была покрыта кочками футов около 5 высотой, и приблизительно футов 10 или 12 в диаметре у основания. Эти кочки были неравной величины и состояли из земли и мелких камней. Происхождением своим они, вероятно, обязаны земляным постройкам Маlео⁴⁷. В лесу находятся подобные же кочки, но реже.

Мы подошли шагов на десять к линии огня, и каждый из нас избрал себе кочку для наблюдения; таким образом, параллельно огневой линии образовалась цепь охотников, следящих за движением пламени и готовых напасть на добычу. Пожар то увеличивался, то уменьшался; по временам целая стена буро-белого дыма поднималась к небу, и пламя большими языками неслось по ветру; порой же пламя почти потухало, пелена дыма разрывалась, открывая* вид на далекие горы и ближайший лес. Вдруг неожиданно дым столбом поднимался вновь, двигался, ложился, и пламя тонкими змейками вилось над почерневшей землей.

Туземцы, стоя в воинственных позах, держа луки и стрелы в левой руке, а в согнутой правой - копье, над плечом наперевес, острием вперед, внимательно следили за движением пламени, желая каждый первым открыть неприятеля. Несколько мальчиков, лет десяти-одиннадцати, с миниатюрными луками и копьями, также стояли немного поодаль от отцов и служили живым примером того, как наука папуасской жизни передается из поколения в поколение. Сухой унан трещал, вспыхивал, падал; иногда порыв ветра гнал массу дыма на нас; легкий пепел травы влетал нам в нос и рот, заставляя чихать и кашлять. Иногда огонь, точно недоумевая, кидался в разные стороны, возвращался назад и прибавлял духоту к жаре уже и без того палящего солнца.

Очень утомившись, я положительно заснул бы стоя, если бы по мере удаления огня голос соседнего часового не напоминал мне, что надо итти вперед. После томительных двух часов мы дошли до противоположной стороны. Наша линия сошлась с встречной линией. Взоры туземцев, внимательно исследуя почерневшую поляну, ничего не находили, и, когда последние стебли вспыхнули и потом мелким дождем пепла разлетелись по воздуху, я услышал от ближайшего охотника неутешительное "буль арен" (свиньи нет). Мы сошли со своих кочек. Несколько жителей Гумбу, образовавших противоположную линию, тоже заявили, что ничего не видели.

Я остановил одного из них, за спиной которого, привязанное к копью, висело новое для меня животное, похожее на большую крысу. Я занялся рассматриванием его: волосы были интересны тем, что походили на плоские иглы, хотя и эластичные. Они были отчасти опалены, так же как и ноги и морда, а высунутый язык немного обуглен. Животное, вероятно, задохнулось от дыма.

Я рассматривал его острые зубы, как вдруг крик отошедших в сторону туземцев: "буль, буль!" - заставил меня оглянуться. В сотне шагов, лавируя между многочисленными копьями, которые со всех сторон вонзались в землю, бежала большая свинья. Я выхватил двуствольное ружье из рук туземца, который держал его, пока я рассматривал новое для меня животное. Подпустив свинью шагов на 20, я выстрелил. Пуля пробила ей грудь, но ниже сердца. Свинья пошатнулась, однако кинулась в сторону и пробежала мимо меня. Я снова прицелился и раздробил ей заднюю ногу. Свинья остановилась на несколько секунд, но, видя мое наступательное движение, снова отбежала на несколько шагов. Вынув револьвер, я стал подходить. Животное, поднимая верхнюю губу и показывая почтенные клыки, издавало глухое рычание.

С каждым выстрелом, я подходил ближе и остановился шагах в шести от свиньи, которая свалилась на сторону, но иногда все еще поднималась и показывала клыки. Подбежавшие туземцы не дали мне времени выстрелить: один копьем пробил ей бок, другое копье пролетело мимо, а из трех стрел одна ("палам", с широким, плоским бамбуковым наконечником) вонзилась в шею животного. Оно имело еще настолько силы, что несколькими движениями освободилось от копья и стрелы, конец которой остался в ране. Желая покончить с нею, я подошел с противоположной стороны, хотя охотники и кричали мне, чтобы я не подходил, и, выбрав момент, вонзил свой длинный нож по рукоятку ей в бок, немного позади передней конечности. Струя теплой крови покрыла мою руку, и животное окончательно свалилось⁴⁸. Окружившие нас туземцы единогласно объявили свинью моею и стали расхваливать мое "табу" и меня самого.

Далекие крики возвестили о том, что можно рассчитывать еще на добычу. Я снова зарядил ружье. Охотники один за другим удалились, раздраженные первой неудачей. Я же, найдя удобную кочку, сел и стал ждать. Вдали слышались крики: "Буль, буль, буль!" Голоса издали призывали меня. Затем туземцы вернулись и рассказали мне, что там были еще две свиньи, но они ушли, потому что не было меня и моего "табу". Партия людей Бонгу пришла объявить, что они убили одну свинью, но что при этом Саул, которого она повалила, был так ею искусан, что бок, рука, голова и глаз были все в крови, когда его отвели в Бонгу. В свою очередь мои спутники рассказали о наших похождениях, о "табу" и о большом "буль" Маклая. Мы отправились к убитому животному, и на вопрос, куда его нести, я сказал, что беру голову и заднюю ногу себе, а прочее отдаю людям Бонгу, что, оставив ружье дома, я пойду в Бонгу перевязать раненого Саула и что приглашаю всех ко мне покурить моего табаку. Все остались довольны, и мы двинулись вперед длинной процессией.

Туземцев было человек сорок. Когда они расположились, куря, на площадке Гарагаси, я увидал, кроме животного, о котором уже говорили выше, называемого туземцами "габенеу", еще вид мыши и большого серебристо-белого маба. Приобретя его, а также несколько экземпляров других животных, для коллекции, я поспешил в Бонгу к раненому. Меня встртеили плачущие женщины и сын его. Кроме множества мелких ран, оказались две глубокие на руке, одна сбоку живота, несколько других около глаза, на лбу, за ухом, на шее, но все это были только царапины. Запекшаяся кровь с пеплом' и грязью придавали еще более жалкий вид раненому, который, размахивая здоровой рукой, рассказывал окружающим, как он вонзил свое копье в смертельно раненную свинью, как та внезапным движением переломила копье и сшибла его самого с ног (обе ноги рассказчика были сильно увеличены в объеме вследствие элефантиазиса), как, поранив его, свинья пробовала бежать, но издохла. Его товарищи, думая, что Саул справится один со свиньей, которая уже была сильно поранена, занялись другой и не видели происшедшей с ним катастрофы. Я потребовал воды, нагрел ее, обмыл раны, затем смазал их карболовым маслом и перевязал. Присутствующие внимательно следили за моими движениями, повторяя, что я хороший человек.

Солнце стояло низко, когда я пришел в Горенду, где, между тем, борову опалили щетину и ждали меня, чтобы я взял свою часть. Я отрезал голову и заднюю ногу и, несмотря на приглашение ночевать, или, вернее, провести с туземцами бессонную ночь, взвалил на плечо добычу сегодняшнего дня и отправился домой. Ноша была, однако, так тяжела, что пришлось отдыхать раза два. В восьмом часу я сел спокойно в свое кресло обедать, очень голодный, так как почти целый день был на ногах и мало ел.

Удары в барум в Горенду возвестили соседним деревням о начале "ай", который должен был продолжаться всю ночь и весь завтрашний день. Лунная ночь была тиха, и звуки труб и других инструментов доносились очень внятно. Отдохнув часа два и не будучи в состоянии заснуть, я вздумал отправиться снова в Горенду, желая вполне познакомиться с папуасским "ай" и взглянуть, что они делают по ночам во время этих пиршеств. Я взял с собою Ульсона, которому очень хотелось побывать во время "ая" в деревне. Вооружившись фонарем, так как на луну нельзя было надеяться (ее часто закрывали черные тучи), мы отправились. Пришлось итти очень медленно, потому что Ульсон, не привыкший к здешним тропинкам, спотыкался и падал несколько раз. Подходя к площадке "ая", я закрыл свет фонаря и тихо приблизился.

На площадке пылал большой костер, над которым был устроен род большой жаровни (более 1 м высоты, 2 м длины и около 1 м ширины). На ней пеклись куски свинины. Кругом, сидя, лежа, стоя, туземцы занимались своей музыкой. Каждый по обыкновению старался заглушить остальных своим инструментом. Некоторые спали. Жир, в изобилии капавший с жаровни, увеличивал по временам пламя, освещавшее всю картину.

Раздавшийся внезапно звук моего свистка заставил на несколько минут смолкнуть нестройную музыку, потом послышались возгласы: "О, Маклай, гена! Анди гена!" и т. п. Я отыскал себе удобное место на цыновке, но оставался недолго, таи как замолкнувшая было музыка возобновилась с новой силой.

14 июля

Ходил утром в Бонгу, чтобы перевязать раны Саула. Узнал, что при вчерашней охоте людьми трех деревень были убиты, кроме множества мелких животных, пять больших свиней. не считая той, которую убил я. Я поспешил вернуться в Гарагаси, где занялся рисованием и препарированием купленных мною вчера животных (Brachymeles Garagassi Mel.49).

16 июля

Туземцы окрестных деревень снова заняты выжиганием травы и охотой, от которой я сегодня отказался. Хотел сделать портрет Налая, но он и другие около него стоявшие туземцы заявили, что, если я это сделаю, он скоро умрет. Странное дело, что в Европе существует подобное же поверье.

17 июля

Прибирал и чистил вещи в хижине. Если по временам не делать этого, то трудно было бы войти в мою келью в 7 кв. футов.

Был снова в Бонгу у раненого. Около нас собралось целое общество, но каждый был чем-нибудь занят: один кончал новую "удья-саб" и скреб ее раковиной, другой такой же раковиной заострял концы своего юра, третий уже ножом, полученным от меня, строгал конец своего копья, сломанного во время последней охоты. Женщины искали вшей в головах мужчин, дети (подростки) были заняты тем же. Двое женщин распространяли свою любезность и на собак и ловили у них блох, причем собаки послушно лежали у них на коленях. Когда я собрался итти, Бугай, один из жителей Горенду, также поднялся, чтобы итти со мною. У берега моря Бугай подошел к дымящемуся толстому стволу, прибитому давным-давно приливом. К моему удивлению, он стал с большим аппетитом глотать целые пригоршни золы.

Налай, 10 - 11 лет. Июль 1872

Не понимая, что это за особенное дерево, я также попробовал золу, и она оказалась приятного соленого вкуса. Этот ствол, долго носимый волнами, источенный морскими животными, вобрал в себя такое количество соли, что зола его отчасти может заменить обыкновенную соль. Бугай сказал мне, что золу эту многие едят с бау, аяном и другими кушаньями. Для меня это очень полезное открытие: моя соль уже совсем на исходе, и я все ем без соли, за исключением мяса. Я обратил внимание на донган, заткнутый за браслет Бугая: он был сделан из кости животного, которого я еще здесь не видел. Оно называется туземцами "тиболь" и водится в лесах, но встречается также на полянах унана. По словам туземцев, тиболь имеет длинный толстый хвост и высоко прыгает.

30 июля

Лихорадка сильно беспокоила меня и заставила потерять несколько дней. Ульсон также хворает, даже чаще меня.

У входа в Горенду, на пригорке, сидела девочка, лет десяти, и бросала вниз кокосовые орехи. Несколько мальчиков, пяти - десяти лет, с заостренными палками стояли по сторонам, стараясь, бросая палку, вонзить ее в упругую скорлупу ореха. Эта сцена представилась мне, когда я пришел сегодня в деревню. Пожалел, что я недостаточно художник, чтобы набросать оживленную картину.

Сахарный тростник, которого не было видно некоторое время, опять появился и опять жуется туземцами в большом количестве.

31 июля

Несколько туземцев приехало в Гарагаси на своих пирогах: некоторые по обыкновению уселись у самой лестницы, ведущей к моей веранде. Болтали об охоте, просили перьев и т. д. Вдруг один из них, точно ужаленный, в два прыжка соскочил с лестницы с криками: "Маклай, гена, гена!" (Маклай, иди, иди сюда!); остальные последовали его примеру. Не понимая, в чем дело, я спросил туземцев, но не успел получить ответа, как над головой, на крыше, услышал сильный удар, и столб пыли ослепил меня. Дождь сучьев разной толщины падал на землю у самой веранды. Некоторые из них были достаточно толсты, чтобы, упав с высоты 70 - 80 футов, серьезно ранить человека. Оказалось, что Буа, соскочивший первым, услыхал над головой легкий треск и, зная, что он мог значить, поднял тревогу. Туземцы очень боятся падения деревьев и сухих сучьев, которые, падая, могут причинить смерть или опасную рану. Уже давно они находят положение моей хижины в Гарагаси не безопасным и весьма часто предлагают или переселиться в Горенду или Бонгу, или построить новую хижину в другом месте. Отчасти они совершенно правы, но возня, сопряженная с постройкой и переселением, так неудобна для меня, что, полагаясь на "авось", продолжаю жить здесь.

В Бонгу, куда я хожу каждый день перевязывать раны Саула, я присоединился к группе курящих, жующих бетель и разговаривающих, надеясь узнать что-нибудь новенькое из разговора с ними. Завел речь о названиях разных народностей и мест. Желал узнать, имеют ли жители этого берега общее название: такового, однако, не оказалось, хотя туземцы хорошо понимали, что я желаю знать. Они называли людей, прибавляя к слову "тамо" название деревни. Рассказывали, что жители деревень в горах на северо-восток, которых называли "тамо дева", пробуравливают себе ноздри и вставляют в них перья.

Потом разговор зашел о моей хижине, о падении сухих ветвей и т. д. Мне опять предлагали построить новую хижину. Угощение следовало своим обычным порядком: сначала выпили кеу, потом, отплевываясь и делая разные гримасы, вызванные горечью напитка, принялись за наскобленный кокос, затем за груды вареного бау, аяна и каинды; в качестве десерта следовало жевание бетеля, а затем курение. Это обыкновенный порядок туземных угощений. Я не принимал участия ни в первом, ни в обоих последних отделах ужина, поэтому отправился ранее других в обратный путь.

У одной хижины я остановился, чтобы пропустить целую вереницу женщин. Среди них было много гостей из других деревень. Когда я остановился, около меня собралась группа мужчин. Женщины, выходя из леса и завидя нашу группу, сейчас же весьма заметно изменяли походку и, поровнявшись с нами, потупляли глаза' или смотрели в сторону, причем походка их делалась еще более вертлявой, а юбки еще усиленнее двигались из стороны в сторону.

Я так запоздал и было так темно, что мне пришлось ночевать в Горенду. Нары оказались гораздо удобнее моей койки и мягче, и, закрывшись новыми цыновками, я проспал недурно, хотя несколько раз просыпался от жесткости толстого бамбука, заменявшего подушку. Когда лежишь на спине, бамбук представляет довольно удобную подушку, но она делается неудобной, как только ляжешь на бок; надо ухитряться спать на спине и не ворочаться.

1 августа

Рассматривая мой метеорологический журнал за 10 месяцев, можно удивиться замечательному постоянству температуры: редко бывает в тени 32° Ц, большей частью 29 или 30°; ночью на 7 - 8, очень редко 10° холоднее дневного максимума. Притом здесь нет, собственно, дождливого времени года: дождь распределен довольно равномерно на каждый месяц. Несмотря на приятный климат, одно скверно - лихорадка.

4 августа

Четыре или пять пирог пристали к берегу около Гарагаси. Туземцы из Бонгу принялись усердно колоть в щепки ствол, почти в 40 м длины; он был принесен приливом еще в марте и пролежал здесь около пяти месяцев. Мне объяснили, что завтра они собираются в Теньгум-Мана и эти щепки отнесут в подарок горным жителям, которые, сжигая их, получат пепел, употребляемый ими вместо соли. В прибрежных деревнях прибавляют к пресной немного морской воды; горные жители заменяют это пеплом. Нагрузив все пироги, туземцы отправились к себе, обещая вернуться.

7 августа

Почти каждый день лихорадка. Остаюсь на ногах до последней возможности. Хины остается мало. Вчера целый день раздавались в лесу удары топоров. Отправился посмотреть, что там делается. Значительное пространство леса было очищено от кустов и лиан, у больших деревьев обрублены ветви, оставлены только самые толстые сучья; несколько больших деревьев повалено, - и все это в два дня⁵⁰. Я мог только удивляться работе, сделанной таким примитивным орудием, как каменный топор. Муравьи - желтые, черные, коричневые, белые, большие, малые, - потревоженные или лишенные своих жилищ, заставили меня уйти.

9 августа

Приходили люди Бонгу с гостями из Били-Били. Один из прибывших просил очень послушать гармонику Ульсона. Когда последний пошел за нею, туземцы поспешили окутать голову бывшего с ними пятилетнего мальчика своими маль, чтобы он не видел "ай". Когда Ульсон кончил играть и ушел, ребенка освободили⁵¹.

13 августа

Сидел дома и писал антропологические заметки о туземцах этого берега, которые намерен послать академику Бэру. Пришло очень большое число жителей окрестных деревень, одни только "тамо боро", с весьма странной просьбой: они хотят, чтобы я навсегда остался с ними, взял одну, двух, трех или сколько пожелаю жен и не думал уехать снова в Россию или куда-нибудь в другое место. Они говорили так серьезно, один после другого, повторяя то же самое, что видно было, что они пришли с этим предложением после долгих общих совещаний. Я им отвечал, что если я и уеду (в чем я нисколько не был, однако, уверен), то вернусь опять, и что жен мне не нужно, так как женщины слишком много говорят и вообще шумливы, и что этого Маклай не любит. Это их не очень удовлетворило, но они остались во всяком случае довольны табаком, который я роздал членам депутации. Вот уже шесть месяцев, как Ульсон и я каждый вечер кладем на костер большое бревно, чтобы поддержать огонь до следующего утра, так как приходится быть экономными со спичками и не дойти до необходимости бегать в Горенду в случае, если костер погаснет. Иногда мы заменяем обыкновенное дерево обрубком, пролежавшим долго в морской воде, и совершенно a la papoua собираем белый пепел, который и употребляем как соль. Чтобы выпарить морскую воду на огне, нужно слишком много дерева, а для добывания соли посредством испарения на солнце у меня не найдется достаточно большого и плоского сосуда.

Я, впрочем, легко и скоро отвык от соли и не замечаю никакого вредного действия для здоровья от ее недостатка.

15 августа

Утром на охоте, когда я шел по тропинке около плантации, шорох между сухими листьями заставил меня остановиться. Прислушиваясь к шуму, я заметил шагах в двадцати между деревьями, около сухого пня, небольшое животное. Это был небольшой кенгуру рыжевато-серого цвета, которого туземцы называют "тиболь". Я выстрелил и ранил животное, так что его легко было словить. Очень обрадованный своей добычей, я вернулся домой немедля, забыв, что не застрелил ничего для завтрака или обеда, но мне было не до того, чтобы думать об этом. Вот уже около года, как я здесь, и это был первый экземпляр тиболя который мне удалось добыть. До этого времени я ни разу не видел подобного.

16 августа

Пригласили меня в Бонгу специально, чтобы попробовать еще невиданное мною кушанье "таун", приготовление которого довольно сложно. Сперва с этих орехов снимается шелуха, они складываются в корзины и вымачиваются дней 10 или более в морской воде; затем их растирают и смешивают с наскобленным кокосовым орехом, после чего полученное тесто, разделенное на порции, завертывается аккуратно в банановые листья и варится около трех часов, после чего таун готов и раскладывается небольшими пакетиками на чистые цыновки. Таун мне понравился, несмотря на какой-то запах гнили (орех, должно быть, отчасти гниет во время пребывания в морской воде). Принимая во внимание сложность приготовления, трудно догадаться, каким образом туземцы дошли до открытия подобных кушаний. Вся деревня принимаег участие в таких экстраординарных угощениях.

Видел сегодня в Бонгу самый большой каменный топор, какой только мне случилось встретить; шириной он был около 12 см и замечательно хорошо отшлифован.

20 августа

Я сидел в Горенду, куда пришел за аяном, и разговаривал с окружавшими меня туземцами, как вдруг раздались пронзительные вопли и причитания, совершенно подобные тем, которые я слыхал в Гумбу при похоронах Бото. Голос был женский, и скоро показалась сама плачущая; обеими руками она закрывала глаза или утирала слезы, шла медленно и крикливо, нараспев голосила какие-то слова; немного поодаль за ней следовало несколько женщин и детей, также понуря голову, но молча. Я спросил: "О чем это плачет и кричит Кололь?" (имя женщины). Оказалось, что ночью издохла большая свинья плачущей, желая пробраться между кольями забора в огород. Кололь отправилась к себе в хижину и продолжала голосить, как по покойнику. Такая привязанность женщин к свиньям может быть отчасти объяснена тем, что в этих странах, как упоминалось выше, некоторые женщины кормят поросят грудью. Так было и в настоящем случае. Когда я, смеясь, заметил, что свиней много, она отвечала, указывая на груди, что она сама вскормила эту⁵².

Подобные сцены случаются здесь в деревнях нередко. При каждой неудаче, потере, смерти обязанность женщин - кричать, выть, плакать. Мужчины ходят молча, насупясь, а женщины воют. Двое туземцев принесли издохшую свинью. Она была назначена Аселем, которому принадлежала, быть отправленной в Бонгу, куда ее и понесли. Такие обоюдные подарки, от одной деревни другой, здесь общее правило. При отправке свиньи из Горенду ударили в барум. Около получаса спустя послышался барум в Бонгу, обозначающий получение свиньи и начало "ая".

22 августа

Вчера вечером собрался в Били-Били, завязав обе двери не веревкой, а белой ниткой, которой опутал их, как паутиной. Ночью ветер был слаб, зыбь, однако, значительная; к рассвету, после небольшого шквала с дождем с норд-норд-веста, совсем заштилело. Через час гребли, очень утомительной по случаю штиля и солнечного жара, мы подошли близко к Били-Били. Туземцы толпой шли вдоль берега, распевая песни, в которые часто вплетали мое имя. Несколько пирог выехало к нам навстречу, и жители Били-Били, стараясь говорить на диалекте Бонгу, который я понимаю, наперерыв уверяли меня, как они рады моему приезду. Красивый островок с густой растительностью, толпа туземцев у берега, разукрашенных цветами и листьями, пироги вокруг шлюпки, песни, громкий разговор, шутки и крики туземцев - все это живо напоминало мне описание островитян Тихого океана первыми мореплавателями. Выбрав место у берега, я направил туда мою шлюпку. Когда она врезалась в песок, десятки рук потащили ее выше на отлогий берег. Был уже девятый час, и, выпив воды кокосового ореха, я почувствовал сильное желание заснуть, так как всю ночь не пришлось спать. Это желание нетрудно было исполнить, и я расположился, как и в первый приезд, в одной из указанных мне туземных пирог.

Асел, папуас из деревни Горенду

Отдохнув, я занялся рисованием. Рисовал, что приходилось: и хижины, и пироги, делал и портреты, снимал факсимиле с разных папуасских орнаментов, выцарапанных на бамбуке. Обходя деревню, я останавливался около многих хижин. Около одной из них несколько туземцев работало над большим веслом, причем можно было видеть, как железо легко вытесняет из употребления в качестве орудий раковины и камень. Небольшой обломанный гвоздь, тщательно обточенный на камне, в виде долота, в руках искусного туземца оказался превосходным инструментом для вырезания прямолинейных орнаментов. Работа была долгая, но все же гораздо легче и проще резьбы камнем или раковиной.

У многих хижин висели вновь выкрашенные белой и красной краской щиты, которые не встречаются у моих соседей, но в большом употреблении у жителей других островков, как, напр., Тиара и Митебог. Они сделаны из одного куска дерева, круглы, имеют от 70 см до 1 м в диаметре и около 2 см толщины. На передней-стороне около края вырезано два концентрических круга; фигуры посередине представляют значительное разнообразие. Щиты эти раскрашиваются только в исключительных случаях.

Некоторые из туземцев, желая показать мне свою ловкость, схватили копья, взяли щит на левую руку так, чтобы середина его приходилась почти у плеча, и стали производить разные воинственные эволюции, причем щит закрывал голову и грудь и мог в значительной степени защитить их от стрел и копий.

23 августа

Собирался отправиться в Тиару (остров и деревня того же имени), который лежит сам не знаю где, но так как дует свежий норд-норд-вест и на море сильная зыбь, то туземцы просят подождать хорошей погоды; норд-норд-вест, дуя с открытого моря, сопровождается обычно значительной зыбью и называется у туземцев "карог"; вест-норд-вест также очень обыкновенный здесь ветер, но он не сопровождается сильным волнением, ибо дует с берега; он называется "яварь".

Исходил остров по всем направлениям; на берегу нашел раковину.

24 августа

Ветер все еще силен для туземцев; просят подождать. Мне все равно, так как везде и всегда работа у меня под рукой, только-гляди, узнавай, рисуй и записывай; материал неистощим.

С утра почти вся мужская молодежь отправлялась на четырех пирогах на особенный пир, или, вернее, бал в Богатим (туда им ветер попутный). Физиономии молодых людей, которых я знал хорошо, были так разрисованы, что я должен был пристально вглядываться в знакомые лица, чтобы распознать их: до такой степени обыкновенное выражение и черты лица изменялись несколькими цветными узорами. "Сари" различных форм и небольшие барабаны, употребляемые во время пляски, не были забыты. Отправляясь, совсем готовые, к своим пирогам, туземцы в угоду мне произвели на отлогом, сыром (был отлив) песчаном берегу род репетиции пляски, которую должны будут исполнять вечером в Богатим. При этом они держали в зубах свои сари, представлявшие курьезно украшенные белыми раковинами языки. В левой руке у них было по небольшому барабану, в который они ударяли правой рукой. При пляске, состоявшей из плавных движений, они не только пели (причем вследствие держания сари в зубах пение их имело странный звук), ной ударяли в барабан, который то опускали к земле, то поднимали над головой. Пляска 'была в высшей степени оригинальной.

25 августа

Проснувшись ночью и видя, что погода хорошая, я оделся, зажег фонарь и отправился будить Каина и Гада, с которыми должен был отправиться в Тиару⁵³. После нескольких отговорок Каин разбудил Гада.' Они достали парус и весла. Я перенес в небольшую пирогу разные вещи для обмена и для подарков и стал ждать у берега своих спутников. Размахивая горящими палками, они принесли мачту, парус и свои подарки Отправляясь в гости, туземцы всегда берут с собою подарки и вещи для обмена, пользуясь при этом тем, в чем они сами имеют избыток.

Луна вышла из-за туч и таинственно проглядывала между пальмами, освещая живописную картину деревни, спокойного моря и группу работавших у пироги. Я поместился на платформе, или на "кобум-барле", по одну сторону мачты со всеми своими вещами; на другой стороне горел небольшой костер в сломанном большом горшке. На носу и на корме в специально устроенных местах поставлены были копья, луки и стрелы обоих туземцев. Один из них поместился впереди платформы, другой на корме, чтобы грести и, кроме того, управлять парусом и рулем. Около 3 часов утра все было готово, и пирога - на диалекте Били-Били "кобум" - -была стащена в море. Вскочив в нее, Каин и Гад принялись грести, так как у берегов ветер был слаб; несмотря на это, пирога без шума стала двигаться вперед.

Я решил, что всего рациональнее для меня продолжать прерванный сон, так как этот берег я увижу днем, а ночь была слишком темна и нельзя было разглядеть ничего, кроме силуэтов деревьев, выступавших над общим уровнем леса. Упругая бамбуковая настилка платформы представляла довольно удобную койку, и я отлично проспал более часа. Меня разбудил Гад, предупреждая, что я сожгу свой башмак, так как, потянувшись во сне, я положил одну ногу почти что на костер. Туземцы попросили у меня табаку, закурили свои-сигары и стали расспрашивать меня о России, о людях, живущих не только в России, но на луне и на звездах. Между прочим я узнал, что планету Венеру они называют "Бой", созвездие пояса Ориона - "Даманг", Плеяды - "Баресси".

Когда мы прошли островок Ямбомбу, мне показалось, что берег образует в этом месте залив. Рассвет, однако, показал, что предполагаемый залив кончается проливом, и мы скоро очутились в нем. С обеих сторон берег представлял поднятый коралловый риф, покрытый густой растительностью. На юге находилась оконечность материка Новой Гвинеи, которую туземцы называют Бейле, на севере - о. Грагер с деревнями Гада-Гада и Митебог; за ним далее, на северо-западе, два островка, Багер и другой, имя которого я забыл. Мы вошли в значительную бухту с островками разной величины, образовавшими целый архипелаг: они одинаково образованы поднятым коралловым рифом и покрыты лесом. По мере того как мы подвигались, я записывал имена островков.

Деревня Тиара. Август 1872

Солнце показалось на горизонте и осветило архипелаг, спокойную поверхность бухты и далекие горы. Пролив между материком Новой Гвинеи и Грагером совершенно безопасен, и бухта с ее многочисленными островками, огражденная со стороны моря рифом, представляющим, впрочем, несколько проходов, может служить хорошей гаванью. Этой бухте мне надо будет подыскать имя, так как, хотя каждый островок имеет свое название, бухта именуется туземцами просто морем. Мы обогнули три небольших острова; на одном росли кокосовые пальмы и были расположены плантации жителей Гада-Гада; пять или шесть других необитаемы. В глубине, на юг, находится устье значительной речки. Продолжая плыть дальше, мы обогнули средний из трех необитаемых островов и увидели, наконец, цель нашей экскурсии - о.Тиару. Группа кокосовых пальм и вытащенные на берег пироги означали, что здесь пристань деревни. Мои спутники принарядились, надели новые пояса, взбили большими гребнями волосы и принялись усердно грести. Можно было различить толпу собравшихся тиарцев, которые, завидя пирогу из Били-Били, вышли к берегу. Многие громко звали меня по имени. Как только пирога подошла к песчаному берегу, она была разом вытащена высоко на песок целой толпой туземцев. Я сошел с платформы и, раздав окружавшим нас жителям Тиары свои вещи, отправился в деревню, где нам указали большую хижину, в которой были поставлены привезенные мною столик и складная скамейка.

Среди обступивших меня туземцев я узнал троих, которые были в Гарагаси месяца два тому назад. Имена их занесены в мою записную книжку. Взяв ее из кармана, я нашел страницу и прочел громко их имена. Очень удивленные и вместе с тем обрадованные, они, один за другим, по мере того как я произносил их имена, подходили ко мне и по моему знаку усаживались у моих ног; потом целый день они почти не отходили от меня, стараясь услужить мне, чем и как могли.

Каин и Гад также почти не покидали меня. Вся толпа жителей Тиары образовала большой полукруг, молча глядя на меня и на привезенные вещи, при этом я мог удобно разглядеть их физиономии. Здесь, как и в других местах, между совсем плоским и выдающимся немного носом имелись десятки переходов, и, выбрав из целой деревни две крайности, можно представить физиономии двух весьма различных типов. Но эти отличия - чисто индивидуальные, в чем можно убедиться, рассмотрев физиономии остальных, представляющие всевозможные переходы от одного типа к другому. Я положительно не нахожу основания полагать, что эта раса, живущая на островах, смешанная или отличная от жителей материка.

Я роздал около полуфунта табаку, нарезанного небольшими кусками; этого хватило только пожилым; из молодых табак получили лишь немногие, преимущественно обладающие более красивыми физиономиями. Пока они курили, я занялся рисованием хижин, которые, как и многие в Били-Били, были построены на столбах более 1 м высоты, но, как и вообще все папуасские хижины, состояли преимущественно из крыш. Я обошел затем всю деревню; она была не мала, но не отличалась такой чистотой и уютностью, как деревни моих соседей. Вернувшись к прежнему месту, я застал туземцев готовящими нам обед.

За розданный табак жители Тиары принесли мне по стреле, от которых я не отказался, так как они были очень красиво вырезаны. Я обратил здесь внимание на особенную породу собак с Кар-Кара, отличную от распространенной на материке Новой Гвинеи. Собаки с Кар-Кара имеют толстое, удлиненное туловище, сомнительно очень короткие ноги и толстую морду.

После обеда я обошел остров и сделал эскиз архипелага на запад и юго-запад, записав при этом более тридцати названий островов.

Наш "кобум" был уже нагружен и готов в обратный путь. Все население деревни высыпало на берег посмотреть на наш отъезд. Наша пирога оказалась очень нагруженной подарками разного рода, предназначенными тиарцами для моих спутников. Около Грагера навстречу нам выехала пирога, и несколько человек усердно просили меня заехать к ним. Я не согласился, так как было поздно, а назавтра я хотел вернуться в Гарагаси. Когда мы вышли из пролива в море, пирогу нашу стало очень сильно качать благодаря значительному волнению. Остров Кар-Кар был ясно виден, хотелось бы туда, так кажется близко, а оттуда на о. Ваг-Ваг, где, по словам Каина, туземцы даже не строят пирог ввиду своей изолированности.

Остров Ваг-Ваг с юго-запада

26 августа

Утром, когда я собирался в путь, вернулась пирога с молодежью из Богатим. У всех был очень усталый вид. На прощанье, желая подарить туземцам что-нибудь и не имея уже ни кусочка табаку, я придумал очень простое средство дать каждому что-нибудь для него полезное. Я разбил привезенную с холодным чаем бутылку на кусочки величиной с серебряный четвертак; таких кусочков из одной бутылки вышло несколько сотен. Стекло, будучи для туземцев очень важным материалом (оно служит для бритья, шлифования дерева и вырезания орнаментов), доставило им огромное удовольствие. Вся деревня, даже женщины и дети, собрались около шлюпки, протягивая руки. Хотя ветер был не сильный, но попутный, я вернулся в Гарагаси около 4 часов, т. е. употребил почти 6 часов для переезда; на путь из Гарагаси в Били-Били потребовалось часов двенадцать.

Дома нашел все в порядке, хотя, по разным обстоятельствам, я уверен, что немало туземцев побывало в Гарагаси во время моего отсутствия; но они не могли удовлетворить своего любопытства, найдя двери опутанными веревкой и ниткой. Вероятно, они думают, что если дотронуться до веревки у дверей, на них посыплются со всех сторон выстрелы, или, если прикоснуться к нитке, с ними приключится какое-нибудь несчастье.

30 августа

Отправился в Богатим и добрался туда только через б часов, так как сначала дул ровный ветер, а потом только порывами. Подходя к берегу, где я был 11 месяцев тому назад с офицерами "Витязя", я увидел толпу туземцев, которые присели, когда шлюпка приставала, и оставались в этом положении до тех пор, пока я не приказал им вытащить ее на берег, что было немедленно исполнено.

Хижина в два этажа. Деревня Богатим

Я обошел деревню, которая мне показалась самой большой между всеми расположенными вокруг бухты Астролябии. На большой площадке виднелись еще следы плясок, в которых участвовали жители Били-Били, о чем было сказано выше. Высокая барла была украшена зеленью разного рода, которую еще не успели снять, а кушанья, приготовленные по случаю пиршества, доедались туземцами подогретыми еще и сегодня, т. е. на третий день после праздника. Мне также был подан большой кусок "ай буль" (свиньи, убитой по случаю "ая").

Несмотря на все старания, я не мог достать черепа с нижней челюстью. Были принесены два, но без нее.

Коды-Боро снова заговорил о моем поселении в Богатим и, желая подтвердить свои слова положительными доводами, повел меня через всю деревню к хижине, откуда вызвал молодую, здоровую, довольно красивую девушку. Что он ей сказал, я не понял. Она же поглядела на меня и, улыбнувшись, юркнула назад. Коды-Боро объяснил мне, что я могу взять ее себе в жены, если поселюсь в Богатим, и повел меня далее. Выйдя из деревни, минут через 5 ходьбы мы подошли к высокой изгороди плантации, перелезли через высокий порог и направились к группе работающих женщин. Коды снова позвал одну; то была недурненькая девочка, лет четырнадцати-пятнадцати. На этот раз я уже знал, что означало его вызывание, и сейчас же покачал головой. Коды, не теряя надежды найти для меня подходящую невесту, кивнул головой, указывая языком по направлению нескольких девушек. Этот смотр невест мне надоел, и я вернулся в деревню, не слушая больше Коды. За отсутствием ветра нельзя было и думать о возвращении в Гарагаси. Я остался ночевать.

Деревня Богатим. Август 1872

* Кроме указания рукой или кивком головы в каком-нибудь определенном направлении, туземцы иногда заменяют эти жесты высовыванием кончика языка то направо, то налево, смотря по месту нахождения указываемого предмета.

31 августа

Закрывшись флагом, я провел ночь неплохо. Не обошлось, однако, без попытки со стороны Коды привести в исполнение, пользуясь темнотой ночи, те планы, которые потерпели фиаско днем. Хотя, ложась спать, я был один в хижине, около моей барлы не раз слышались женские голоса. Я решил игнорировать это и спать.

Вид из деревни Богатим

Утром, при восходе солнца, нарисовал панораму гор юго-восточного берега залива. Я приобрел за нож "орлан-ай". Тайком обходя хижины позади, Коды привел меня к небольшой буам-брамре, где показал мне "орлан-ай". Когда я согласился дать за него нож, он завернул "ай" в цыновку и с той же заботливостью, чтобы никто нас не видел, повел меня назад к шлюпке, сам неся тщательно завернутый "орлан-ай", и положил его сам под банки в шлюпку, обложив сверток кокосами, которые уже там лежали⁵⁴. Когда шлюпку столкнули в море, все туземцы опять присели, пока Ульсон поднимал парус, а я, сидя у руля, не прокричал им прощального "Э-аба" и "Э-ме-ме". При порядочном ветре я скоро добрался до дома, где все нашел в исправности.

1 сентября

Сильная лихорадка.

2 сентября

Топором рассек себе колено и довольно глубоко, работая над кое-какими исправлениями хижины. Придется просидеть дома несколько дней.

3 сентября

Ульсон с десятком жителей Горенду вытащил шлюпку высоко на берег; она стала принимать до 80 ведер воды в сутки.

5 сентября

По случаю боли в колене не могу ходить на охоту. Провизия наша почти на исходе, приходится питаться тем, что приносят туземцы. Сегодня было пасмурно, свежий вест-норд-вест и не более как 26° .

9 сентября

К боли в колене присоединилась лихорадка. Провел 3 - 4 очень неприятных дня, в течение которых пароксизмы сопровождались сильнейшей головной болью. К довершению удовольствия приходилось по целым дням слышать стоны Ульсона него причитания по поводу того, что мы оба якобы умрем от лихорадки или от голода, и т. п.

Погода в эти дни стояла пасмурная, по временам лил дождь и капал мне на стол и на постель.

13 сентября

Занимался препарированием и рисованием мозга маба, который издох в прошлую ночь, прожив несколько месяцев у меня на веранде. Я поправился и, так как и погода .улучшилась, хожу опять на охоту.

15 сентября

Решил сохранить остатки провизии - бобы и рис - исключительно на те дни, когда не буду в состоянии итти на охоту, а Ульсон, также по случаю нездоровья, не сможет итти за провизией в деревню. Вместо бобов и риса мы питаемся ямсом, сладким картофелем и бананами. Иногда, если нет дичи, приходится голодать, и уже не раз я видел во сне, что роскошно обедаю или ужинаю.

17 сентября

Ульсон жалуется на ревматизм во всем теле и опять лежит почти целый день.

18 сентября

Несколько дней, как птиц совсем нет. Черных какаду, которых во всякое время дня можно было застать на деревьях кенгара, более не видно. Ходишь по лесу, прислушиваешься, но даже и голубей не слышно. Появление известных птиц связано натурально с созреванием известных плодов. Это одна из причин малочисленности птиц в настоящее время. Другая причина, вероятно, - рубка леса в местности, где я преимущественно охотился. Жители Бонгу устраивают несколько новых плантаций, для чего вырубают мелкий кустарник и ветви больших деревьев. Когда весь этот хворост достаточно высохнет, его поджигают, а затем сооружается забор из воткнутых в землю стеблей тростника и расщепленного дерева, поваленных стволов.

20 сентября

Отправившись на охоту, я забрался в такую глушь, что даже с помощью ножа еле-еле мог пробраться между лианами и колючим кустарником. В этой трудно проходимой чаще леса я был неожиданно и к немалому удивлению моему остановлен забором плантации. Надо отдать справедливость туземцам в умении находить места для своих огородов в очень глухих, трудно находимых закоулках леса. Перебравшись через забор этой плантации, где росли бананы, сахарный тростник, ямс и сладкий картофель, я отыскал калитку и таким образом нашел тропинку, которая вывела меня из леса к морю. Я был недалеко от Гумбу, но, не желая заходить в деревню, расположился отдохнуть на стволе повалившегося дерева, недалеко от морского берега. Мимо меня прошло несколько женщин, идущих, вероятно, на плантацию; они несли пустые мешки на спинах и громко болтали. Значительная партия жителей Богатим, в полном вооружении, прошла в противоположную сторону, к деревне. Я остановил последнего из них, чтобы узнать, каким образом они пришли сюда, и узнал, что пришли пешком, следуя по морскому берегу, выйдя еще до рассвета из Богатим.

Сегодня исполнился ровно год, как я вступил на берег Новой Гвинеи. В этот год я подготовил себе почву для многих лет исследования этого интересного острова, достигнув полного доверия туземцев, и в случае нужды я могу быть уверенным в их помощи. Я готов и рад буду остаться несколько лет на этом берегу. Но три пункта заставляют меня призадуматься относительно того, будет ли это возможно: во-первых, у меня истощается запас хины, во-вторых, я ношу последнюю пару башмаков и, в-третьих, у меня осталось не более как сотни две пистонов.

24 сентября

Коды-Боро, сопровождаемый толпой людей Богатим, принес мне поросенка, за что получил установившуюся плату - небольшое зеркало в деревянной оправе, которое из его рук перешло по очереди к каждому из посетителей. Некоторые долго держали его перед собой, делая всевозможные гримасы: высовывая язык, надувая щеки, жмуря глаза, то отдаляя, то приближая зеркало, то поднимая его вверх, и при каждом новом, появляющемся в зеркале образе произносили: "а!" "э!" "о!". Другие, подержав недолго зеркало в руках и заглянув в него, как бы чего-то испугавшись, отворачивались и сейчас же передавали его следующему.

27 сентября

Заметил, что два бревна, образующие фундамент хижины, перегнили или съедены насекомыми. Мысль, что каждую минуту пол может провалиться, заставила меня немедля принять меры, чтобы привести хижину в более безопасное положение. Так как Ульсон стонет на своей койке и собирается умирать, то мне пришлось вырубить новые стойки. Вырубил, но не был в состоянии снести их из леса к хижине.

В 2 часа пошел дождь со шквалом. Небо было обложено со всех сторон. Пришлось вернуться в хижину, и, несмотря на перспективу, что хижина может рухнуть, я решил, вместо того чтобы готовить обед, лечь спать, так как не было шансов, чтобы дождь перестал лить. "Qui dort, dine", говорит пословица, но она верна только на один день, потому что, если и на второй не придется пообедать, навряд ли уже удастся заснуть, ибо при сильном голоде спать невозможно. Я уже был близок ко сну, как струйка холодной воды на моем лице из новой щели в крыше заставила меня подняться и принять меры, чтобы моя постель не была совершенно залита. Я прикрепил с помощью палок и шнурков гуттаперчевую простыню над головой так, что вода будет теперь стекать по ней, а не падать на подушку.

Я упоминаю о всех этих удовольствиях специально для тех людей, которые воображают, что путешествия - ряд приятных впечатлений, и совершенно забывают обратную сторону медали. Не думаю, чтобы эти господа позавидовали мне сегодня: крайняя усталость, головная боль, сырость кругом, перспектива пролежать голодным всю ночь и возможность провалиться. Бывают, однако, положения и хуже.

10 октября

Трудно выразимое состояние овладевает иногда мною. Частая лихорадка и, может быть, преобладающая растительная пища ослабили до того мускульную систему, в особенности ног, что взойти на возвышение, даже незначительное, для меня стало трудно, и часто, даже идя по ровной дороге, я еле-еле волочу ноги. Хотя к занятиям охота и есть, но здесь я так устаю, как никогда раньше. Не могу сказать, чтобы при этом я скверно себя чувствовал; изредка только посещают меня головные боли, но они находятся в связи с лихорадкой и проходят, когда прекращаются пароксизмы. Но я так быстро устаю, что никуда не хожу, кроме как в Горенду или в Бонгу за провизией; а то сижу дома, где работы всегда много. Спокойствие и уединение Гарагаси восхитительны. На Ульсона наша уединенная, однообразная жизнь производит заметное впечатление. Он стал угрюм и сердится на каждом шагу. Его вздохи, жалобы, монологи так надоели мне, прерывая мои занятия, что я раз объявил ему: деревьев кругом много, море в двух шагах; если он действительно так тоскует и находит жизнь здесь такой ужасной, то пусть повесится или бросится в море, и что, зная причину, по которой он это делает, я не подумаю ему помешать.

На днях посетили меня люди Билия, одного из островков архипелага Довольных людей. Двое или трое молодых папуасов имели замечательно приятные и красивые физиономии, положительно не уступающие в этом отношении ни одному из красивейших, виденных мною полинезийцев. Сыновья Каина, напр., хотя и не особенно красивые, очень напоминают мальчиков о-ва Ман-гаревы и архипелага Паумоту.

Узнал, что между туземцами здесь происходят дуэли из-за женщин.

Расспрашивая Каина о знакомых в Били-Били, я спросил о Коре, очень услужливом и понятливом человеке. Каин ответил, что Коре получил рану в ногу при следующих обстоятельствах. Он застал жену, свою в хижине другого туземца. Когда Коре отвел ее домой, другой туземец вздумал воспротивиться. Коре схватил лук и пустил несколько стрел в противника, которого и ранил; но последний успел также вооружиться луком, и пущенная им стрела в свою очередь пронзила Коре ляжку. Другой поединок на почве ревности из-за жены произошел месяца два тому назад в Богатим. Оба противника оказались ранеными, а один чуть было не умер. Копье вонзилось ему в плечо и переломило ключицу.

Опять каждый день слышатся раскаты грома, как и в прошлом году в это время.

12 октября

Заметил, что при недостаточной пище (когда по временам чувствуешь головокружение вследствие голода) пьешь гораздо больше, чем обыкновенно.

Пароксизмы здешней лихорадки наступают очень скоро после каких-либо вредных причин, иногда в тот же самый день. Напр., если утром ходил в воде по колено и оставался затем долго в мокрой обуви или пробыл несколько времени на солнце с непокрытой головой, в час или в два часа пополудни непременно наступает пароксизм.

Сегодня Ульсон мыл свое белье в продолжение трех часов, ноги находились при этом в воде, температура которой на 1 или 1,5° ниже температуры воздуха. В 3 часа у него был пароксизм, между тем как в предыдущие дни он был совершенно здоров.

20 октября

Возвращаясь утром с охоты, почти у самого дома я услышал голос незнакомой птицы. Рассмотрев ее в кустах, я взвел курок, но потом раздумал стрелять, жаль было пистона - их у меня остается очень мало. Для завтрака и обеда провизии было довольно. Я раздумал тревожить маленькую птичку и опустил ружье. Мое внимание обратилось на очень курьезного паука с отростками на всем теле. Правой рукой держал я дуло, так что кожа между большим и указательным пальцами перегибалась через край ствола. Я поймал паука и, сделав шаг вперед, поднял, не изменяя положения руки, ружье. Раздался выстрел, и боль заставила меня выпустить ружье из руки. Боль была незначительная, хотя крови из небольших ранок вытекло немало. Несколько дробинок пробило кожу. Очень сожалею, что пострадала правая рука, так как вследствие ее большего употребления эти незначительные ранки долго не пройдут.

21 октября

Вчера вечером и всю ночь слышен был барум в Богатим. В него ударяли изредка и однообразно. От пришедшего Саула узнал, что, действительно, в Богатим был покойник, которого сегодня утром похоронили. Я спросил, не приходил ли кто-нибудь из Богатим и не сказал ли ему об этом? Саул сказал, что нет; он только слыхал барум и знает, что, следовательно, умер человек, но кто, ему неизвестно. Следя за ударами барума, он понял, что умершего уже похоронили.

25 октября

Проведя ночь в Бонгу, я очень рано собрался в путь в Мале. Солнце еще не всходило, и только весьма немногие из жителей были на ногах и грелись у костров. Один из них нашел, что и ему нужно итти в Мале, и предложил отправиться туда вместе.Пошли. Мы рано пришли в деревню, где меня привели в большую буам-брамру и просили остаться непременно ночевать. Один из туземцев пришел ко мне с жалобой на "тамо русс" (офицеров или матросов корвета "Витязь"). Он объяснил, что хижина его была заперта и завязана, что "тамо русс" открыли двери хижины, влезли в нее и забрали его "окам" и что теперь у него окама нет, так как их делают только "тамо Рай-Мана". Он просил меня о возвращении окама или по крайней мере об уплате за него. Другой тоже пристал, уверяя, что "тамо русс" подняли его "ненир" (корзина для ловли рыбы), вынули рыбу, а может быть, взяли и "ненир" или опустили его в нехорошем месте, так как после этого он не мог нигде его найти. Третий заявил, что из его хижины "тамо русс" взяли очень хорошее копье.

Будучи уверен, что это не были выдумки, я счел справедливым удовлетворить их требования и обещал вознаградить за вещи, взятые "тамо русс". Зная, что окамы туземцами очень ценятся, я обещал дать за него топор; за "ненир" я предложил нож, а за копье мне показалось довольно дать три больших гвоздя. Все эти вещи они могут получить, когда хотят, в Гарагаси. Мое решение, которого они, кажется, никак не ожидали, вызвало громадный восторг, и возгласы: "Маклай - хороший, хороший человек!" - послышались со всех сторон.Меня,однако, немало удивило, что через 14 месяцев туземцы еще не забыли всего происшедшего во время посещения корвета "Витязь".

Два больших табира с вареным аяном для меня и Калеу были принесены и поставлены перед нами, что послужило знаком, чтобы вся толпа, окружавшая нас, немедленно разошлась, оставив нас одних. Когда мы поели, все вернулись обратно, и некоторые предложили мне приготовить для меня кеу, от чего я отказался.

Несмотря на желание собравшейся публики продолжать общий разговор, я предпочел отдохнуть и, сказав, что хочу спать, растянулся на барле, привыкнув уже давно ничем не стесняться при публике. Туземцы, видя, что я закрыл глаза, продолжали свой разговор шопотом. Многие разбрелись. Отдохнув более часа, я сделал прогулку в лес, сопровождаемый десятком молчаливых туземцев. Я заметил в лесу многих птиц, которые не попадались мне прежде. Вернувшись в деревню, я заявил, что желаю иметь несколько телумов и человеческих черепов. Мне принесли несколько обломанных деревянных длинных фигур. Ни одна никуда не годилась, что очень опечалило хозяев. На палке принесли мне два человеческих черепа. Я спросил, где челюсти. Оказалось, как обыкновенно: "марем арен". Когда я отказался от черепов, туземцы бросили их в кусты, говоря: "Борле, дигор" (нехороший, сор). Это было новое доказательство, как мало уважают туземцы черепа и кости своих родственников, сохраняя только их челюсти.

Несколько молодых папуасов, сидевших против меня, занимались оригинальной операцией, именно "выкручиванием" себе волос из подбородка, щек, губ и бровей с помощью вдвое сложенного крепкого тонкого шнурка. Они держали шнурки очень близко к коже, причем попадавшиеся волосы вкручивались между обоими шнурками и небольшим движением руки выдергивались с корнем. Несмотря на вероятную боль при этой операции, туземцы спокойно продолжали ее в течение двух или трех часов.

Несколько туземцев усердно ели, облизывая себе пальцы, соленый пепел тлевшего большого ствола.

Очень смешно было видеть, как довольно большой мальчик, лет более трех, съел несколько кусков ямса из табира своей матери, рядом с которой он сидел, переменил положение, положив голову на колени матери, и, схватив толстую, отвислую грудь ее (она кормила еще другого), стал сосать. Мать продолжала спокойно есть, а сын ее, насосавшись молока, снова принялся за ямс55. Вечером, кроме вареного аяна и бананов, мне сварили зрелый плод пандануса; последнее кушанье не имеет особенного вкуса, и съедобная часть плода незначительна, но оно \ очень ароматично.

Я записал несколько слов диалекта Мале, который отличается от языка Бонгу. Приобрел здесь два черепа тиболя, но без нижней челюсти, а также один череп небольшого крокодила, которого туземцы недавно съели в один присест.

28 октября

Одиночество производит на Ульсона очень странное действие. Я иногда думаю, смотря на него, что его мозг начинает приходить в беспорядок: он по целым часам что-то бормочет, вдруг к чему-то прислушивается, затем снова заговорит. Нечего мне терять времени, давая ему совет чем-нибудь заняться, так как он убежден, что мы скоро умрем, будем убиты или каким-нибудь другим образом погибнем. Единственно, чем он интересовался и что иногда делал, было приготовление пищи; иногда же он валялся целый день, притворяясь очень больным. Мне этот ленивый трус был противен, я почти не говорил с ним и не удостаивал даже приказывать ему; было достаточно с моей стороны, что я переносил его присутствие, кормил и поил его, когда, по лени или болезни, он не хотел или не мог двинуться с места.

Мне много раз случалось долго прислушиваться: вдали точно слышатся человеческие голоса. Слушаешь, слушаешь, звуки немного приближаются, и что же оказывается? Оказывается, муха жужжит (может быть и не муха, потому что я ее не видел, но жужжит, производя звуки, очень похожие на человеческий голос). Не только я и Ульсон ошибались много раз, но и сами туземцы бывают вводимы в заблуждение.

30 октября

Дождь и снова дождь. Течет на стол, на постель и на книги... Положение мое теперь следующее: провизия вышла, хина совсем на исходе, капсюль остается около сотни, так что ходить на охоту каждый день нерационально; беру по две каждый раз, но не всегда приносишь двух птиц. Многие препараты приходится выбросить, новых нельзя сохранять, так как нет спирту; донашиваю последнюю пару башмаков. Лихорадка сильно истощает. Хижина к тому же приходит в плачевное состояние.

2 ноября

Сегодня ночью с треском обрушилась боковая веранда. Думал, что вся хижина валится. Дождь шел весь день, так что поправлять веранду нельзя было и думать. Птиц не было слышно.

3 ноября

Утром приходил Туй, и, так как шел проливной дождь, я должен был принять его под навесом. Я его поместил на веранде у самой двери моей комнаты, около которой я сидел. Он пришел просить меня прекратить дождь, уверяя, что люди Горенду и Бонгу все делали, чтобы заговорить дождь, но без успеха. Если Маклай это сделает, то дождь непременно перестанет. Туй просил долго, и я узнал от него множество мелких, но интересных подробностей папуасской жизни. Хотя я порядочно говорю на диалекте Бонгу, но все-таки мне еще потребуются годы, чтобы действительно ознакомиться с образом мышления и с образом жизни этих людей. В продолжение пятнадцати месяцев я ни разу не присутствовал при их церемонии бракосочетания, ни разу - при операции "мулум" (обрезание) и не видел много, много другого.

4 ноября

Отправился за ямсом поутру рано, ничего не евши по той простой причине, что в Гарагаси не было ничего съедобного. Как только пришел, решительно все жители не на шутку пристали ко мне, чтобы я прекратил дождь, потому что он очень вредит их плантациям. Каждый принес мне по несколько провизии и не хотели ничего брать за нее, прося дать им лекарство от дождя. Желая выведать от них, каким образом они сами заговаривают дождь, я предложил сделать это при мне. Бугай показал мне, как они это делают, но прибавил, что в настоящее время их "оним" не помогает. Туземцы уверены, что я могу, но не хочу согласиться на их просьбу.

18 декабря

Я согласился на просьбы туземцев и отправился на "ай" в Бонгу. Приготовление кушаний, жевание кеу, раздирающая уши музыка прошли своим чередом, и так как я запоздал, то остался ночевать в буамбрамре Саула.

19 декабря

Хотя уже свет утренней зари проник в буамбрамру, я еще не поднимался, так как ночью меня много раз будили музыка и крики, которые всегда сопровождают здесь "ай".

"Биа, биа!" (огонь, огонь!) - послышалось в некотором расстоянии от буамбрамры. Несколько туземцев вошли очень встревоженные и заявили, что около Кар-Кара виден огонь или дым от огня. "Так что же? Люди Кар-Кара жгут унан", - сказал я, потягиваясь, но все еще не вставая. "Нет, это не в Кар-Каре виден дым, а из моря он выходит. Скажи, Маклай, что это такое?" - "Я посмотрю, а потом скажу", - отвечал я. Несколько человек прибежали, крича: "Маклай! О, Маклай! Корвета русс гена; биарам боро!" (Маклай! О, Маклай! Русский корвет идет; дым большой!). Еще не веря новости, я оделся и отправился к морю. При первом же взгляде всякое сомнение исчезло: дым принадлежал большому пароходу, вероятно военному судну, корпуса которого еще не было видно, но можно было заметить, что судно приближается. Во всяком случае мне надо было отправиться сейчас же в Гарагаси, поднять флаг у хижины, переодеться и отправиться навстречу судну. Какой бы национальности оно ни было, командир его не откажется взять мои письма, уступить мне немного провизии и отвезти больного Ульсона в ближайший порт, посещаемый европейскими судами. Все это я обдумал, сидя на платформе пироги, которая везла меня из Бонгу в Гарагаси.

Ульсон еще лежал на своей койке и по обыкновению охал, но, когда я ему сказал, что мне надо флаг, что приближается военное судно, я подумал, что этот человек положительно сошел с ума. Он так болтал несвязно и не то смеялся, не то плакал, что я стал опасаться, не случился бы с ним какой-нибудь припадок. Я поспешил поднять русский флаг на флагштоке, сделанный еще матросами корвета "Витязь". Как только флаг был на месте и легкий ветер развернул его, я заметил сейчас же, что судно, бывшее около о. Ямбомбы, переменило курс и направилось прямо в Гарагаси. Я вернулся в свою комнату, хотел переодеться, но нашел это совершенно лишним. Платье, которое я мог бы надеть, было во всех отношениях одинаково с тем, которое уже было на мне. Я сошел вниз, к песчаному берегу, и немало труда стоило мне убедить троих туземцев отправиться со мною навстречу приближающемуся судну. Я уже мог различить русский флаг. Сагам и Дигу гребли очень медленно, следя более за движением судна и беспрестанно прося меня вернуться на берег. Я мог видеть офицеров на мостике, смотрящих на меня в бинокль. Наконец, мы были так близки к судну, которое шло теперь малым ходом, что я невооруженным глазом мог различить несколько знакомых лиц между офицерами. Они также узнали меня.

Мое внимание было отвлечено состоянием моих спутников, Сагама и Дигу. Вид такого большого количества людей привел их в сильное волнение. Когда же по приказанию командира матросы были посланы по реям и когда они прокричали троекратное "ура", мои папуасы не выдержали, выпрыгнули из пироги и, вынырнув далеко от нее, стали плыть к берегу. Гребки также были захвачены ими или брошены в море. Я остался один в пироге и без гребков. Пришлось кое-как, гребя руками, приблизиться к клиперу и поймать брошенный мне конец. Наконец, я взобрался на палубу, где общая суматоха и множество людей странно подействовали на меня.

Я был встречен командиром клипера "Изумруд" М. Н. Кумани и офицерами. Все были очень любезны, но говор кругом сильно утомлял меня. Мне было сказано, что клипер был послан генерал-адмиралом и что, между прочим, г. Р. был переведен с корвета "Витязь" на клипер "Изумруд" специально для того, чтобы указать место, где должны были быть зарыты мои бумаги, так как в Европе распространился слух, что я был убит или умер, и даже многие из офицеров признались, что, увидя человека в европейском платье, выехавшего им навстречу, они думали, что это Ульсон, так как были почти уверены, что не застанут меня в живых. Я попросил командира позволить мне отправиться домой и приехать через несколько часов переговорить с ним.

Приход клипера был так неожидан, что я не составил себе еще плана относительно того, что надо предпринять.. Самым подходящим мне казалось с помощью людей клипера поправить мою хижину, достать с клипера новый запас провизии и остаться здесь продолжать мои исследования, отослав в ближайший порт совершенно ненужного мне Ульсона. Я мог также послать мой дневник и метеорологический журнал Географическому обществу и кончить начатое письмо об антропологии папуасов академику К. Э. фон-Бэру.

К обеду я вернулся на "Изумруд". Михаил Николаевич сказал мне, между прочим, что по случаю моего не слишком хорошего здоровья он желал бы, чтобы я уже с сегодняшнего дня поселился на клипере, а перевозку моих вещей из Гарагаси на клипер предоставил одному из молодых офицеров. Это предложение показалось мне немного странным. "А кто вам, Михаил Николаевич, сказал, что я поеду с вами на клипере? Это далеко еще не решено, и так как я полагаю, что вам возможно будет уделить мне немного провизии, взять с собою Ульсона и мои письма до ближайшего порта, то мне всего лучше будет oостаться еще здесь, потому что мне еще предстоит довольно много дела по антропологии и этнологии здешних туземцев. Я попрошу вас позволить мне ответить вам завтра, отправлюсь ли я на "Изумруде" или останусь еще здесь". Михаил Николаевич согласился, но я мог заметить, что мои слова произвели на многих курьезное впечатление. Некоторые подумали (я это знаю от них самих), что мой мозг от разных лишений и трудной жизни пришел в ненормальное состояние. Я узнал между прочим от командира, что голландское правительство посылает военное судно с ученой целью вокруг о. Новой Гвинеи. Это обстоятельство сильно заинтересовало меня; я мог бы, таким образом, подкрепив свое здоровье морской экскурсией, вернуться с новыми силами и новыми запасами на берег Маклая. Я рано вернулся в Гарагаси и заснул вскоре, как убитый, после утомительного дня, предоставив себе на другое утро решить важный для меня вопрос: ехать или нет?

20 декабря

Желание командира "Изумруда" было остаться здесь по возможности на короткое время, так как на этом месте после непродолжительной стоянки на корвете "Витязь" заболело несколько человек. Но в два или три дня я буду не в состоянии написать достаточно подробный отчет Географическому обществу; послать же мой дневник в том виде, как я его писал, мне также кажется неудобным. Это было одно.

Другое обстоятельство, важное для меня, было известие, что если я приму необходимые меры, то буду иметь возможность вернуться сюда на голландском судне. Одно мне казалось положительным, это то, что мне необходимо будет вернуться снова сюда, где вследствие знакомства с туземным языком и заслуженного мною у туземцев доверия дальнейшие исследования по антропологии и этнологии мне будут значительно облегчены.Таковы были мысли, которые на другое утро привели меня к решению оставить на время берег Маклая, с тем чтобы вернуться сюда при первой возможности.

Когда я объявил капитану М. Н. Кумани свое решение, он спросил меня, сколько мне необходимо будет времени, чтобы собраться. Я ответил, что через три дня после того, как "Изумруд" бросил якорь, он будет в состоянии поднять его и итти, куда пожелает. Остающиеся два дня я предоставил себе на упаковку вещей и на прощанье с туземцами. Михаил Николаевич любезно уступил мне одну из своих кают, и я уже перевез многие вещи из Гарагаси. Вечером пришло ко мне с факелами много людей из Бонгу, Горенду и Гумбу; между ними были также жители Мале и Колику-Мана. Туй, Бугай, Саул, Лако, Сагам и другие, которых я более знал и которые чаще бывали в Гарагаси, особенно сокрушались о моем отъезде и, наконец, пришли к решению: просить меня остаться с ними, не ехать, а поселиться на этом берегу, уверяя, что в каждой деревне по берегу и в горах мне будет построен дом, что для каждого дома я могу выбрать из девушек по жене или даже по две жены, если одной недостаточно.

Я отклонил это предложение, сказав, что вернусь со временем и опять буду жить с ними.

Люди Гумбу пристали ко мне, прося итти в Гумбу, где, по их словам, кроме местных жителей, собрались люди Теньгум-, Энглам- и Самбуль-Мана, которые все желают меня видеть. Не желая отказать им, может быть в последний раз, я пошел, окруженный большой толпой туземцев с факелами в руках.

В Гумбу было повторение сцены, бывшей в Гарагаси. Все просили меня остаться. Мне мало пришлось спать, и когда к утру я хотел подняться, то почувствовал значительную боль в ногах. Последние два дня я много ходил и не обращал внимания на раны на ногах, которые сильно опухли и очень мешали при ходьбе. Я пошел, однако, по берегу, желая вернуться скорее в Гарагаси. Боль была так сильна, что туземцы, устроив из нескольких перекладин род носилок, перенесли меня на них до мыска Габина, а оттуда перевезли на клипер, где я отдохнул и где раны мои были обмыты и перевязаны.

По приказанию командира, толстая доска красного дерева, на которой была прибита медная с вырезанной надписью,

VITIAZ. Sept. 1871.
MIKLOUHO - MACLAY.
IZOUMROUD. Dec. 1872.

должна была быть прибита к одному из деревьев, около моей хижины в Гарагаси. Я отправился, несмотря на больные ноги, указать сам место, которое для этого будет самым подходящим. Я выбрал большой Canarium commune- - самое высокое и представительное дерево в Гарагаси.

Остаток дня я провел дома, заканчивая упаковку вещей, так как завтра будет последний день моего пребывания в этой местности.

21 декабря

Вечером, засыпая, я думал, что в продолжение 14 месяцев и даже более я не нашел времени, чтобы устроить свою койку более удобным образом, и что край корзины, на которой помещалась верхняя часть моего тела, будучи дюйма на два выше крышки другой корзины, где лежали мои ноги, мог быть сделан для меня менее чувствительным весьма простым способом: стоило только положить два бруска под более низкую корзину. Разумеется, я не подумал тревожиться об этом в последнюю ночь, проспав столько ночей и часто пробуждаясь вследствие неудобства койки.

Я вчера уговорил туземцев приехать на клипер осмотреть его, и, действительно, довольно многие явились в Гарагаси, но весьма небольшое число отправилось со мною на клипер, а еще меньше отважилось взобраться на палубу. Но там вид множества людей и разных аппаратов, для них непонятных, так испугал их, что они ухватились со всех сторон за меня, думая быть таким образом в безопасности. Чтобы удовлетворить их и не быть стесненным в своих движениях, я попросил одного из матросов принести мне конец; середину его я обвязал себе вокруг талии, а оба конца веревки предоставил моим папуасам. Таким образом, я мог итти вперед, а папуасы воображали, что держатся за меня. С таким хвостом, беспрестанно останавливаясь, чтобы отвечать и объяснять туземцам назначение разных предметов, обошел я всю палубу. Пушки пугали туземцев, они отворачивались и переходили к другим предметам. Что их особенно поразило и вместе с тем заинтересовало, - это два небольших бычка, взятых в качестве живой провизии для команды; они не могли наглядеться на них и просили подарить им одного. Спросив название, они старались не забыть его, повторяя: "бик", "бик", "бик". Спустились вниз в кают-компанию; дорогой туда машина им очень понравилась. Разумеется, они не могли понять, что это такое. Затем большие зеркала в кают-компании, в которых они могли видеть несколько человек сразу, очень им понравились. Фортепиано, которое я назвал "ай боро русс", не только обратило их внимание, но одному из них захотелось даже самому попробовать его. Я поспешил выпроводить их наверх.

Дерево с прибитой к нему мемориальной доской в память пребывания Н. Н. Миклухо-Маклая в Гарагаси

На палубе одному из туземцев захотелось вновь посмотреть быков; он обратился ко мне, но, забыв название "бик", стал спрашивать о "большой русской свинье". Не поняв его, я отвечал, что никакой свиньи на корвете нет; тогда, чтобы более точно назвать животное, он прибавил, что хочет видеть "большую русскую - свинью с зубами на голове". Один из товарищей подсказал ему "бик", и они все хором затянули: "бик", "бик" Видя, что они достаточно освоились с палубой, я высвободился из петли и предоставил им свободно ходить по ней.

Сегодня же последние мои вещи были привезены из Гарагаси и Ульсон также перевезен на корвет и как больной помещен в лазарет. Перед отъездом Туй просил сказать ему, через сколько месяцев я вернусь в Гарагаси. Даже и теперь, уезжая после 15-месячного пребывания здесь, я не мог сказать "много", так как этого слова я до сих пор не узнал, почему ответил "навалобе" что значит приблизительно: "со временем".

22 декабря

С самого утра несколько пирог окружило клипер, и мне постоянно докладывали, что "черные" хотят видеть меня или зовут меня. Когда я выходил, туземцы начинали кричать, но шум якоря, который стали подымать, и несколько оборотов винта разогнали скоро все пироги, и крики "Эме-ме" и "Э-аба" стали не так ясно доноситься с берега, как с пирог. Когда клипер стал подвигаться вперед и огибать мысок Габина, раздались удары барума почти одновременно в Горенду и Бонгу; когда же корвет прошел мысок, к этим звукам присоединился барум Гумбу. Отдаляясь, мы еще долго слышали барум. .Проходя Били-Били, я мог в бинокль ясно видеть туземцев, которые сидели, стояли и ходили вдоль скалистого берега.

Пройдя архипелаг Довольных людей и порт вел. кн. Алексея, мы обогнули мыс Круазелль и вошли в пролив между Новой Гвинеей и о. Кар-Кар, который я назвал на моей карте проливом Изумруд.