Библиотека путешествий и приключений

Восемнадцать лет тому назад

Это был уже третий мой "десант" на Кунашир, но впервые он был осуществлен средь бела дня. Предыдущие два производились глубокой ночью, а самый первый к тому же ещё и под хоть и несильным, но ни на минуту не прекращающимся дождём и в условиях сильной качки, - бортовой теплоходный трап то задирался на полутораметровую высоту, то опускался вровень с палубой плашкоута. Будь волнение чуть более сильным, или капитан более осторожным, то, не разгрузившись и не взяв новых пассажиров, теплоход ушел бы дальше, на Шикотан, - в рейсах на Курилы такое случается нередко.

Высадка пассажиров, тем не менее, проходила тогда весело, потому что возвращающиеся из отпусков и уже соскучившиеся по дому кунаширцы, - дело происходило в первой половине августа, - начали праздновать встречу с родным островом ещё на старенькой, уютной "Туркмении", и продолжили уже на плашкоуте - широкой неуклюжей барже, буксируемой к берегу прилепившимся сбоку катером. Один из таких празднующих не сумел потом перешагнуть, в общем-то, неширокое пространство между пирсом и бортиком плашкоута, который, возможно, именно в этот момент немного отодвинуло волной от причала, и ухнул с трёхметровой высоты в весьма прохладную и глубокую океанскую воду. Вскоре его, наглядно продемонстрировавшего действие известного правила, что пьяному море по колено, подняли на пирс. Вымок он, правда, по самую голову, но был в целости и сохранности, по-прежнему весёлым и лишь слегка протрезвевшим.

А ещё до выгрузки на плашкоут, многие пассажиры "Туркмении" наблюдали за своеобразным аукционом полутора сотен молодых девушек (так и просится, раз уж упомянут аукцион - рабынь), которых прибыли с материка для работы на плавбазах, - их огни разноцветным мерцающим бисером были рассыпаны в бархатной ночи. По очереди к теплоходу подходили катера, в скрипучие мегафоны с них выкрикивали названия плавбаз, и приписанные к ним девушки сходили на них по качающимся трапам. Затем катера один за другим бесследно исчезали в кромешной тьме.

Тот рейс вообще был молодёжным. Открытая передняя палуба "Туркмении", - четвёртый, "палубный" класс по терминологии пассажирского помощника капитана и билетных кассиров, - была заставлена палатками со студентами-первокурсниками геологического факультета Владивостокского политеха. Под руководством дальневосточного палеовулканолога Г.М.Фремда они добирались на Кунашир на первую свою геологическую практику. Первые вечер и ночь они провели прямо на палубе под открытым небом, - было по-южному тепло, - но на второй день нашего путешествия, когда теплоход поднялся в более высокие широты, и подул "свежий ветер странствий", они срочно приступили к установке палаток, привязывая их, за что попало.

Вместе с моим сокурсником Женькой Булгаковым мы тоже находились на практике, но уже на преддипломной. Когда в конце четвертого курса мы выбирали себе будущих руководителей дипломных работ и места прохождения практик, не задумываясь, я остановился на профессоре Татьяне Ивановне Фроловой, которой нужны были два студента для поездки в экспедицию в Приморье. Мой выбор был обусловлен не столько географическим аспектом, сколько тем, что на защите курсовых Татьяна Ивановна жестоко раскритиковала мою работу, которую я писал на четвертом курсе.

Пришлось рассказать, что на производственной практике, на геологической съемке в Восточном Саяне, я практически и не мог набрать материала для хорошей петрологической работы. Там я опробовал, как мне казалось, хороший разрез кембрийских вулканитов, но породы оказались настолько изменёнными, что из них удалось получить самый минимум информации. Работу, оценённую сердобольными петрографами в четыре балла, я всё-таки сделал, хотя, положа руку на сердце, больше тройки себе не поставил бы.

Исходя из изложенного, я рассудил, что преподавателя, сразу увидевшего огрехи моего произведения и не постеснявшегося их озвучить, непременно следует брать в руководители, - уж он то научит, как нужно делать науку. О сделанном выборе я не пожалел ни разу, и моё блестящее предвидение подтверждает тот факт, что под руководством Татьяны Ивановны я написал потом не только дипломную, но и кандидатскую работу. Мне кажется, что она научила меня излагать мысли логично и просто, как это делает сама, за что от меня ей низкий поклон.

Со временем выяснилось, что вместо Приморья нам предстоит работать на одном из южных островов Большой Курильской гряды, скорее всего на Кунашире. Предвкушение встречи, теперь уже с "Заморьем", для нас с Джоном - так, по-английски, в соответствии с непреходящей среди молодых людей моде, на нашем курсе звали Женьку, - стало ожиданием настоящего праздника. Когда же в середине июня на Кунашире началось извержение вулкана Тятя-яма, или просто Тяти, до этого считавшегося безнадёжно потухшим, то наша экспедиция стала представляться сказкой наяву.

Путь от Москвы до самого последнего километра Транссибирской магистрали мы с Джоном преодолели на железнодорожной платформе с погруженным на неё экспедиционным автомобилем, забитым полевым скарбом и продуктами. Три недели мы жили в крытом фанерой и брезентом кузове, который был нам и спальней, и гостиной, и столовой, и кухней, и, как потом выяснилось, перевязочным пунктом и лечебницей.

В столь дальней дороге, естественно, не обошлось без приключений. На какой-то небольшой станции перед Канашом в Чувашии, отправившись на поиски воды, я чуть было не отстал от поезда. Вынужденный заскочить на ходу набирающего скорость состава на одну из последних платформ, заставленных закреплёнными проволочными скрутками новенькими автопогрузчиками, я часа полтора потом ехал в кабине одного из них, - первая же дверь, которую попытался открыть, оказалась незапертой.

В Канаше поезд остановился и, убедившись, что двигаться он не собирается, с пустой канистрой в руках я побежал вдоль состава в его голову, где стояла наша платформа. Посередине меня вдруг остановили трое мужчин, которые спросили, кто я такой и куда так поспешаю. Всё им рассказал, не забыв об автопогрузчике, в котором временно ехал, и, как мне показалось сначала, был отпущен с миром. Забрался на свою платформу, обрадовав своим появлением Джона, - на светлой фанерной стенке будки, куда мы заносили некоторую информацию о нашем передвижении по магистрали, он уже написал такой текст: "Гешка отстал от поезда такого-то, тогда-то. Вечная ему память!", заключив его в траурную рамку. Несмотря на внешнюю суровость, иногда переходящую в угрюмость, Женька Булгаков был веселым и остроумным парнем и мог очень тонко пошутить. Ровно через десять лет после нашего с ним путешествия, летом 1983 года он, к несчастью, погиб в геологической экспедиции в Казахстане.

Мои университетские друзья звали меня Гешей. Только через много лет, после очередного просмотра "вечного" гайдаевского фильма "Бриллиантовая рука", появившегося на экранах как раз тогда, когда все мы прошли эволюционный путь развития: "выпускник школы - абитуриент - студент", я понял, откуда они, истоки этого имени. Все, конечно, помнят, что именно так Лёлик-Анатолий Папанов звал эксцентричного, постоянно попадающего в смешные истории другого героя, блестяще исполненного Андреем Мироновым. По-видимому, своим поведением я напоминал этого персонажа, поэтому и моё имя было несколько трансформировано.

… Рассказал всё слово в слово и Джону, уже четвёртому за последние пару минут слушателю моей, в общем-то, пока ещё счастливой истории, порекомендовав ему написать под траурной рамкой опровержение, что слухи о моем отставании оказались несколько преувеличены.

На этом бы всей истории и закончиться, - ан нет! Минут через десять, когда я уже чем-то занимался в кузове, загремел железный борт платформы, и по её деревянному покрытию раздались тяжёлые шаги. Это к нам пожаловали непрошенные гости, - те самые, останавливающие и опрашивающие меня мужики.

Самый решительный из них сразу, без предисловий, проговорил мне сквозь зубы: "Сейчас же отдавай молоток!" - стал "брать быка за рога", в общем. Я пригляделся к нему, - на сумасшедшего он похож не был, смотрел на меня осмысленно, хотя и враждебно, как и другие, впрочем. Очень скоро, - в университете всё-таки обучался, - стало ясно, в чём меня обвиняют: в автопогрузчике, в котором я ехал, был кем-то вскрыт инструментальный ящик, из которого исчез молоток. Этот некто, видимо, и кабину автопогрузчика открыл, - она должна быть опломбирована, а поскольку я сам рассказал, что открывал её, то и это вменялось мне в вину.

Вначале я просто онемел от ложного обвинения, но быстро пришёл в себя и также на повышенных тонах начал доказывать, что ничего не вскрывал и не брал, посидел только в автопогрузчике, держа руки на руле. Сей факт я отрицать не мог, ведь любая дактилоскопическая экспертиза это доказала бы в два счета.

Самым забавным было то, что мне инкриминировали кражу того, чего мы уже имели более чем в достатке, - какие бы мы были геологи, если бы у нас не было молотков, - с десяток их лежало в кузове, убедиться в чём я пригласил своих обвинителей. Это не помогло, мужики продолжали на меня наезжать, даже не принимая во внимание тот очевидный факт, что спрятать на своем теле молоток из автопогрузчика, - не из часовой же мастерской, - мне было абсолютно негде, ведь я был одет в легкую рубашку с короткими рукавами, стоял июль месяц всё-таки.

Один Джон был на моей стороне, но он ничем мне помочь не мог, ведь и его можно было рассматривать, как соучастника преступления. Речь стала заходить о том, что меня следует снять с поезда. Я был категорически против такого поворота событий и, поменяв тактику разговора, сменил тон на более спокойный. Скоро после этого, в сплочённой группе мужиков произошёл раскол, - один из них продолжал свои обвинительные речи, но двоих других, - я даже сам не понял, когда это произошло, - мне удалось превратить в своих союзников.

Начатая мной миролюбивая политика пробила брешь в единстве обвинителей. Счёт вместо недавнего сокрушительного "ноль-три", вдруг, - как будто Старик Хоттабыч свой волосок в нужное время разорвал, - превратился в "два-один" в мою пользу. Хотя и с минимальным счётом, но это была победа. Двое моих теперь уже союзников начали уговаривать третьего отвязаться от меня, и с величайшим неудовольствием тот вынужден был признать своё поражение. Спрыгивая с платформы, он всё-таки зловеще пообещал, что в Казани за мной обязательно придут, - люди в серых шинелях, мысленно добавил я от себя.

Продолжения эта история не имела, хотя именно во время стоянки в Казани, куда мы прибыли глухой ночью, к нам на платформу кто-то запрыгнул и, откинув полог, посветил на нас фонарем. Я уже невесело подумал, что мне пора с вещами на выход. Вероятно, это был какой-то железнодорожный расхититель социалистической собственности, потому что, рассмотрев наши блеснувшие в свете фонаря глаза, он резко бросил полог, спрыгнул вниз и, стремительно убегая, часто захрустел камнями отсыпки. Желания догонять человека с фонарём, чтобы спросить, чего ему было надо, а также, какие он испытал чувства, увидев недремлющих нас, - сейчас, при написании повести мне это пригодилось бы, - тогда у нас совершенно не было. Наши молодые организмы требовали сна, и вскоре они получили его сполна.

Двумя сутками позже новое приключение, гораздо менее благоприятное, и снова со мной. При переформировке состава на станции Свердловск-сортировочная с горки спустили две платформы с многотонными экскаваторами, которые так ударили по нашему составу, мирно стоявшему на берегу Исетского пруда, что в соответствии с законами механики, мы чуть не вылетели из кузова, и лучше бы, выбирая меньшее зло, я сделал именно это. Случилось же зло неизмеримо большее, потому что стоявший на портативной газовой плитке котелок с только что заваренным чаем, опрокинулся на мою обутую в туристический ботинок ногу, которую именно в эту секунду, принимая более удобное положение, я проносил в опасной близости от плитки.

Пока я срывал с ноги зашнурованный ботинок, а затем ещё с полчаса после этого, у меня было ощущение, будто я держу ногу в сосуде с расплавленным металлом. Видя мои сопровождаемые зубовным скрежетом мучения, Джон налил мне полстакана водки, - несколько бутылок этого спиртного напитка мы захватили в дорогу, чтобы хоть изредка, хоть нечасто скрашивать однообразие пути. После перемещения жгучей жидкости в мой желудок боль в ноге стала постепенно стихать. Затем мы уже вместе с Джоном выпили снова, а потом ещё.

Одним из последних моих воспоминаний того дня было вот что: наша платформа медленно катится мимо перрона свердловского вокзала, а мы стоим у её борта и горланим песню про вагонные колеса, "диктующие", что "вместе не встретиться нам", радостно сообщая скопившимся на перроне людям, что "наш адрес не дом и не улица - наш адрес Советский Союз", прощально машем им всеми четырьмя руками, успевая посылать приглянувшимся девушкам воздушные поцелуи, - малая скорость движения позволяла нам их рассмотреть и оценить степень привлекательности.

Как я себя чувствовал на следующее утро, когда водочная анестезия кончилась, зато началось похмелье, лучше и не вспоминать.

Первые дни после ожога я не мог опускать ногу вниз, - тут же начиналась непереносимая боль. По ночам, чтобы нога была выше головы, приходилось подкладывать под неё набитый вещами рюкзак, - только в таком положении я мог спать более или менее спокойно. На крупных станциях ходил в медпункты на перевязки, - как проводник груза я имел на это законное право, и к концу пути был почти здоров.

Больше никаких приключений у нас не было, если не считать того, что где-то посредине трассы мужества "number one" Абакан - Тайшет (Байкало-Амурская, соответственно - "number two"), когда наш поезд вилял вдоль горной реки в Восточном Саяне, один из вагонов колёсной парой сошёл с рельсов и некоторое время крушил шпалы. Произошло это ночью, когда, налюбовавшись закатом в горах, мы уже лежали в спальных мешках. Вдруг поезд резко остановился. Кругом стояла глухая тайга, в обе стороны от дороги спускались крутые откосы.

Скоро мимо нашей платформы пробежали люди, оказавшиеся машинистами электровоза. Мы поинтересовались сверху, что там произошло. Нам ответили, что где-то посредине состава сыплются искры, - они увидели это на очередном повороте. Минут через десять, оживлённо переговариваясь, машинисты возвращались обратно. Они поведали нам то, о чем я уже написал, а также свой возможный, к счастью не реализованный, прогноз, что если бы поезд не остановился сейчас, то на следующем повороте вагоны, как доминошки, стали бы валиться под откос. От такого сообщения стало не по себе, ведь случись подобная авария, то, учитывая высоту насыпи, от нас с Женькой, наверное, остались бы только "фрагменты тел".

Наш укороченный состав оттащили на ближайшую станцию и тронулись в дальнейший путь мы лишь спустя несколько часов. К длительным стоянкам, впрочем, мы привыкли. На станции Половина в Иркутской области, - по непроверенным данным она стоит как раз посредине между Москвой и Владивостоком, - наш состав, оттащив его на запасной путь, вообще бросили на два дня. В местный медпункт я успел сходить на перевязки раза три, прежде чем нас прицепили и мы услышали такой желанный для нас бегущий спереди нарастающий грохот, сигнализирующий, что вскоре и наша платформа дёрнется и покатится. Потом этот грохот лавиной уходил в хвост состава, уступая место другому звуку - мерному перестуку колёс на стыках рельсов.

Последняя длительная стоянка, полуторасуточная, у нас была уже в Приморье, на станции Губерово в нескольких километрах от советско-китайской границы. Мы уже настолько освоились со своей должностью, что я позволял себе здесь, подобно революционному матросу, прихрамывая, ходить к начальнику станции с требованием немедленной отправки состава. Для полной аналогии с матросом не хватало бескозырки на перевязанной голове и пулемётных лент на груди крест-накрест, да маузера на поясе, - были только тельняшка, да белые бинты на ноге.

Последнюю неделю своего железнодорожного турне мы питались всухомятку, поскольку газовых баллончиков нам дали только два, а каждого из них хватало ровно на неделю. В ранней молодости, впрочем, на такие мелочи не обращаешь внимания.

За многотысячекилометровый путь от Москвы до Владивостока к нам неоднократно просились попутчики. Мы не отказывали никому. Один парень в Забайкалье ехал с нами суток двое до Дарасуна. Не исключено, что он был или беглым, или только что освободившимся заключённым, - на него он сильно смахивал, и внешне, и потому, что попросился сначала до одной станции, кажется до Хилка, потом вдруг оказалось, что ему надо дальше. Так или иначе, мы с ним делились своим сухим пайком, и покинул он нас без всякой обиды, с небольшой, правда, травмой, - это я случайно прижал ему палец дверью кабины, в которую мы иногда забирались. Боюсь, что после этого у него сошёл ноготь, но это уж издержки перемещения на платформе, я и сам был не вполне здоров.

За сутки до конца нашего путешествия, к нам подсел оборванного вида парень, который сказался сыном военного коменданта Владивостока, - хорошо ещё, что не лейтенанта Шмидта. Весь оставшийся путь он питался с нами, развлекая своими байками, какой он крутой, а когда нас загнали в тупик на станции Владивосток, ушёл, клятвенно пообещав скоро появиться с выпивкой и закуской. Больше мы его, разумеется, не видели.